Рисунки на стене

Ты знать не можешь, как тебя люблю я, -
Ты спишь во мне, спокойно и устало.
Среди змеиных отзвуков металла
Тебя я прячу, плача и целуя.

Тела и звезды грудь мою живую
Терзали предрешенностью финала,
И злоба твои крылья запятнала,
Оставив грязь, как метку ножевую.

А по садам орда людей и ружей,
Суля разлуку, скачет к изголовью,
Зеленогривы огненные кони.

Не просыпайся, жизнь моя, и слушай,
Какие скрипки плещут моей кровью!
Далек рассвет, и нет конца погоне!

Федерико Гарсия Лорка



У каждого из нас есть история любви.

Может быть, очень короткая. Но всегда нежная и красивая.

Мы пишем ее по сырой штукатурке сменяющих друг друга дней. Тонок и загадочен рисунок, чисты и ярки краски. И, не успевая оглянуться, уходим, оставляя за спиной исходящую солнцем фреску.

А потом теряем ее из виду, потому что любовь плохо монтируется с обыденной жизнью. Рисунки на стене загораживает мебель, и наши дети лепят поверх линий пестрые стикеры, отмечающие уже их события и переживания. Мы привыкаем думать, что любовь – сфера специально посвященных поэтов и сказочников, и наслаждаемся их историями. А наша тихо покрывается трещинками под накапливающимся слоем культурной пыли…

И если бы нам просто пришло в голову смахнуть пыль – мы поразились бы яркости красок потрескавшегося от времени рисунка.



ПРИЗОВАЯ ИГРА

1988 год, ранняя осень, город Ленинград

В фойе кинотеатра «Молодежный» – разные игровые автоматы. Настольный хоккей и баскетбол, автогонки, морской бой…

Мы идем к электронному тиру. Там редко бывает пусто. Пацаны лет по 14-15 пытаются добиться призовой игры – выбить все 15 мишеней. У некоторых получается продержаться до 13, а то и до 14 – эти ходят героями…

Мы спокойно ждем своей очереди.

Очередь подходит. Пацаны освобождают место и смыкаются у нас за спиной. Всегда интересно посмотреть на чужую игру.

Первым, оставив нам пиджачок и кепку, идет Егор. Он невысок ростом, тонок в кости, смуглое лицо обрамлено аккуратной бородкой. Светло-карие, монгольского разреза, глаза прикрыты большими каплевидными линзами очков. Он сбрасывает в приемник монетку, и на экране наливаются оранжевым цветом пятнадцать мишеней – три ряда по пять.

Он склоняется к винтовке, и пацаны охают в первый раз. Тонкая голубая рубашка обтекает выточенные турником мышцы плеч и спины… А на затылке Егора, в мягких черных волнах, явственно отливает серебром седая прядь. Он пришел с ней из армии и не рассказывает никому, откуда она взялась…

Первые пять выстрелов, и мишени первого ряда гаснут – одна за другой. Пацаны напряженно ждут. Шестой выстрел. Восьмой. Двенадцатый. Руки цвета красной меди уверенно направляют ствол. Тринадцать. Четырнадцать. Ну!...

Призовая игра.

Пацаны дружно выдыхают – в выдохе слышится честная зависть.

Егор оборачивается ко мне и кивает в сторону наливающихся мишеней.
– Давай! – говорит он.
 
Я беру винтовку. Я на полголовы выше Егора, плотнее его и шире. На мне джинсы, непромокаемая ветровочка, резиновые тапочки – на все случаи капризной ленинградской погоды. Лицо у меня самое обыкновенное, на улице я сливаюсь с пейзажем, но приезжие почему-то считают меня местной и расспрашивают, как пройти куда им нужно. Моя истинная гордость – волосы – собрана несколькими цветными резинками в высокий пышный хвост на макушке.

После первых пяти попаданий я начинаю чувствовать жадное дыхание в спину. Во мне просыпается смешное желание подразнить зрителей. Я понимаю, что ломать алгоритм стрельбы рисковано, но азарт горячо шепчет в уши: «Давай!»

И вместо ожидаемой всеми шестой мишени я бью по девятой. Потом седьмая. Шестая. Десятая. Восьмая. И весь нижний ряд противоходом, справа налево…

– Смотри! Афгааанцыыы!.. – восторженным шепотом орет кто-то за нашими спинами. Пара-тройка любопытных взглядов изучающе шарят по брошенному через руку пиджачку Егора в надежде обнаружить там настоящий боевой орден…

Автомат снова выдает призовую игру.

Теперь винтовку берет Хеля – удивительная смесь польского шарма и грубой непосредственности геологов-полевиков. Кругленькая пепельная блондинка с фарфоровыми пальчиками и живым личиком пятилетней девчонки...
Любопытство публики достигает высшей точки. После столь эффектно разыгранных тройки и семерки какова же будет борьба за туз?
____________

Хеля попадет в три мишени из пятнадцати. И будет абсолютно счастлива. Безоговорочно. Как ребенок. Потому что наравне с нами отстреляла призовую игру!
Собственно, все наши с Егором танцы и затевались ради того, чтобы свою призовую игру она отстреляла…



СВИДАНИЕ

1984 год, сентябрь

Нормальный студенческий сентябрь начинается с поездки на картошку.

В тот год я, Иринка и Катерина остались в городе, потому что вели уроки в вечерней школе. А все наши уехали, и Егор – уже как преподаватель – уехал с ними, повез первокурсников…

Для ста пятидесяти девчонок в поле поставили несколько списанных армейских палаток, в первую же ночь получивших название «звездное небо» – по причине ощутимой дырявости потолка. А когда через два дня после выезда зарядил мерзкий непрекращающийся дождик – палатки перестали быть местом, сколько-нибудь пригодным для жизни. Постеленная на полу солома и армейские же тюфячки промокли насквозь и чавкали, а к утру вода у бортов палаток и у порога бралась нешуточным ледком. Начались – удивительное дело! – болячки и простуды, наши руководители сельхозработ насмерть ругались с колхозным начальством, и выбили наконец недельный отпуск для девчонок, отправив их домой лечиться, греться и запасаться теплыми вещами. Колхоз за это время обещал найти непромокаемое жилье…

Безветренная и солнечная золотая осень, которой славятся наши края, в тот год никак не собиралась устанавливаться. И когда через неделю девчонки вернулись – потеряв, правда, человек тридцать – их встретил все тот же мозглый дождичек, низкое небо и двухнедельная перспектива картофельных полей. Одно ладно: для жилья им теперь определили деревянный корпус расформированного недавно дома инвалидов. Кроватей там не было, но была крыша, бревенчатые стены и печи…

Я чувствовала себя предателем. Но работа есть работа. С расписанием не поспоришь: понедельник, среда, пятница и воскресенье на выезде у солдатиков.

Вечером в воскресенье мне позвонила Рита – наш комсомольский зам по идеологии.
– Слушай, – сказала она, – ну ваши-то молодцы, а первый курс совсем никакие. Нету боевого задора, понимаешь! Слушай, ты это… собери своих девчонок, сделайте им концерт! Настоящий такой, чтобы видели, как оно!.. А то кислые совсем. Как раз давай, в понедельник отработаешь, я тебя утром во вторник заберу, а в среду дома будешь, ага?

– Рит, погоди, но мои-то… – начала было я…
– Они согласны – непреклонно отчеканила трубка.

Мои девчонки – это лучшая стройотрядовская агитбригада области. Да, было дело, могли на любом пятачке, без магнитофонов и инструментов, на голосах и памяти держать внимание публики… но сейчас мои девчонки там, в поле, промерзшие и охрипшие, уставшие, вымотанные бесконечным дождиком – и как я приеду, такая вся сухая и теплая, звать их на концерт?
______________

Со станции нас забрал грузовичок, везший в лагерь бидоны с водой и молоком. Почти двенадцать километров мокрой лесной дороги.

Рита повела меня к парторгу. Тот никак не собирался артистов с поля отпускать. А картошку копать кто будет? – Ну нам нужны всего четыре человека, не всех же мы сейчас с поля снимем! – Хорошо. Ты (палец в мою сторону) до обеда с ними в поле пойдешь, а потом забирай, ладно. Вон там (палец в сторону брошеного строительного вагончика на берегу ручья) сцена вам будет. Свет там есть. Уйди уже с глаз моих…

Я встала с девчонками в поле. До обеда мы договорились, что можем поднять из старых наших номеров. Удивительно, но девчонки обрадовались и приезду моему, и предстоящему концерту – и это не было похоже на результаты Ритиной идеологической работы…

В отведенном нам вагончике было квадратов 18-20 свободного места. И действительно был свет. Раздобыли веник, более-менее привели в порядок пол и стены, прикинули, что на 6 квадратах разместимся с костюмеркой и пространством для сцены – ну а уж остальные две трети пространства пускай занимают зрители. Еще сколько их будет, после рабочего дня в поле…

На скорую руку нарисовали афишу и повесили ее на входе в столовую. Ну то есть, под навес, где были устроены длинный стол и скамейки вдоль него, а рядом пыхтели котлы полевой кухни. Тут мимо не пройдут.

Заодно договорились с поварской командой, чтобы артистам ужин оставили. «Не бойтесь, девочки! – помахала нам от котла повариха, первая факультетская красавица Оля. – Накормим как полагается!»

И мы ушли готовиться.

Невозможно описать подробности бродячего балаганчика, каким, по сути, и была наша команда. Время отмеряется внешними звуками: пришел автобус, ребят с поля привез…шумят у ручья, идут умываться…о, а это уже, кажется, к нам – идут от столовой, значит, поужинали, значит, пора!

Первая порция зрителей заполняет те самые две трети вагончика, которые мы планировали им оставить. Стоят, сидят на ведрах, принесенных с собой, в задних рядах на эти ведра карабкаются…

И мы начинаем. Первая песня – молодцы, девочки, звучим! Теперь моя работа: я выбираю из публики простоватого парнишку, и знакомлю с ним окружающих: «Вот Джек!» И плету всю историю про дом, который он построил, дальше выбирая героев в толпе; толпа хохочет, охает, подпрыгивает… В двери лезут еще, круг становится плотнее, первые ряды придвигаются к нам, пятачок сужается, почти не остается места, и девочки мои по-кошачьи грациозно обходят в танце сапоги первых рядов… Через два-три номера дай бог на свободном месте всем впятером хоть как-то разместиться! А зрители орут, хлопают, свистят – они наши, безусловно наши, и мы отдаем все, что умеем, честно, до конца, уже на краю сознания…

Вот на этом краю перед финальным номером я замечаю среди зрителей Егора. Первокурсники умудрились подвинуться, чтобы ему было лучше видно…
______________

Домой из вагончика нас только что не на руках отнесли. В доме уже накрывают ужин – на полу освободили место, красавица Оля поставила внушительную кастрюлю с варевом, от которого идет очень аппетитный запах, остатки нашего курса рассаживаются вокруг, освобождая почетные места артистам…

Все тем же гаснущим краем сознания я понимаю, что есть сейчас не смогу.

– Девочки, вы меня не ждите, – киваю своим. – Я сейчас.
– Колядовать пошла? – жизнерадостно интересуется кто-то и, ойкнув, умолкает, ощутив с двух сторон резкие тычки под ребра.
_________________

Егор стоит в нескольких шагах от крыльца.
Я прохожу эти несколько шагов целую вечность.

Он знает, что я люблю его.
Я знаю, что он любит меня.
Поэтому мы стоим сейчас в шаге друг от друга, держим сжатые кулаки в карманах, молчим и смотрим друг другу под ноги.
Густеющая темнота обнимает нас – ей можно.

– Ребятаа! – рычит из темноты густым басом Галина Михайловна, наша общая преподавательница. – Рада вас видеть!

Она обнимает нас обоих за спины и толкает друг к другу – на какой-то момент мы почти сталкиваемся лбами. Потом она отодвигает меня, пристально разглядывая:

– Ты как домой добираться будешь?
– Утром на электричке.
– Так это двенадцать верст, моя дорогая! Машины до станции позже пойдут, не успеешь?
– Я провожу, – говорит Егор.
– Ну тогда я спокойна, – мягко взрыкивает Галина Михайловна, похлопывая его по руке, – тогда я спокойна…

И исчезает в темноте так же незаметно, как несколько минут назад материализовалась из нее.
Положительно окружающие знают про нас гораздо больше, чем знаем мы сами…

– Ты утром к нашим не заходи, – говорит Егор. – Здесь встретимся. В полпятого.
_______________

Утром мы пойдем тем же порядком. В шаге друг от друга, спрятав руки в карманы.

Почти два часа бешеного марш-броска по сырой лесной дороге.

Молча.

Напитываясь ощущением, что мы рядом…




ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ

1988 год, февраль, город Ленинград

Город Ленинград существует на свете исключительно для того, чтобы неожиданно встречать там старых знакомых. В особенности тех, чьи следы давно потерял из виду.

Так считает моя давняя подруга и соратница Ника. Ну, с ее опытом не поспоришь. Как иначе объяснить, что она, выросшая на одном краю нашей необъятной страны и проведшая бОльшую часть сознательной жизни на другом ее краю, встречается с друзьями исключительно в Ленинграде? Вот прямо не сходя с вокзального перрона?

Я и не удивилась, когда навстречу мне, бесприютной и потерянной, февральской метелью вынесло именно ее.

Спрятавшись от ветра, мы сидим в крошечной, на четыре столика, закусочной и греем озябшие пальцы о теплые бока кофейных чашек.

– Значит, на месяц на стажировку, – подытоживает Ника мою историю. – И жить тебе негде.
Я согласно киваю.

– Эх, кабы можно, к себе бы тебя позвала, да видишь, сама у добрых людей на птичьих правах квартирую! – вздыхает Ника. – А ты не боись, солдатик! – в ее голосе появляются любимые мной хулиганские нотки. – Знаю я тут одно место… Отогрелась? Пошли!
_____________

Мы выходим из метро в начале четвертого. Собираются синие февральские сумерки.
Место, где мы оказались, совсем не вяжется с моими представлениями о Ленинграде: железнодорожные пути, свистки маневровых тепловозиков, могучий рык бульдозера за нескончаемым бетонным забором…

А между тем сумерки впереди сгустились в очертания дома.

Дома, который, похоже, так тут и был с незапамятных времен. Крепко вросший в землю, четырехэтажный, с облупившимися от времени стенами, богатырского сложения – как говорится, что поставь, что положи, – в нижнем ярусе он был разделен сквозной аркой. Как будто стоял на двух коротких мощных ногах. Черный зимний тополь поднимался рядом.

И никаких других домов вокруг не было.

– Избушка-избушка, – потрясенно шепчу я, – встань к лесу задом, ко мне передом…

Как будто отвечая, в окне второго этажа моргнула лампочка.

– Пришли, – говорит Ника. – Дом, конечно, с историей, и, поговаривают, даже с привидениями… зато таким как ты, бомжикам, здесь всегда раскладушка найдется. Или комната. Это уж как повезет…

Ника свернула в арку и потянула тяжелую дверь.
_________________

Лестница с полустертыми ступенями повела нас вверх. Потом хлопнула дверь на площадке выше, мы обе подняли головы…

…и я поняла, что Никины слова про привидения были чистой правдой.


Потому что на площадке выше нас стоит Егор.
В футболке, тренировочных штанах и тапочках.
Так выходят в СВОЙ подъезд – покурить или забрать газеты из почтового ящика.

И этого совершенно не может быть.

Егор пропал с радаров два года назад. Без адресов, телефонных звонков и писем. Слезы, которые я могла бы пролить, сгорели внутри; память высохла, не находя даже пылинок, за которые можно было бы зацепиться… и я постепенно привыкла к скорбному бесчувствию черной пустоты – там, где у живых людей бьется, волнуется, болит и радуется сердце.
___________


– Привет, девчонки! – Егор машет нам сверху рукой.

Как будто мы виделись самое позднее вчера вечером. Или мне приснились эти два года?

– Привет! – отзывается Ника. – Хорошо, что ты вышел – я тут у вас вечно путаюсь, где кого искать…

Мы поднимаемся на площадку.

– В гости к кому? – интересуется Егор.
– Да вот, видишь, сами мы не местные, голодаем, мерзнем и скитаемся, – придуриваясь, тянет Ника, как побирушки в электричках.
– Погоди, тебе же вроде есть где жить? Или отказали?
– Мне-то есть. Мне бы вот девушку пристроить, – машет Ника рукой в мою сторону.
– Ну, девушку пристроим. Ты же знаешь, мы хороших девушек на улице не бросаем… Ты вот лучше мне расскажи…

Некоторое время они обмениваются новостями о разных общих знакомых (о наш маленький город, где все знают всех!), а я стою у стены, успокаивая дыхание и прислушиваясь к мучительному биению сердца. Живое, оказывается. Разметанные было капли привычного мира потихоньку стекаются в исходную форму.

– Ну ладно, – говорит наконец Ника, – давай ты уже дальше сам, а я побегу, пока совсем не стемнело!

Тяжело хлопает за ней входная дверь. На лестнице остаемся мы вдвоем.
______________


Егор смотрит на меня, будто я призрак и сейчас растаю, растворюсь в полумраке подъезда. Нет, годы разлуки мне не приснились…

– Откуда ты взялась? – осторожно и почти беззвучно, как будто звук может разрушить наваждение, спрашивает он.
– Из самолета, – так же осторожно отвечаю я. – Утром прилетела. Вторые сутки на ногах. Спать хочу.

Над нашими головами опять подмигивает лампочка. Кто-то переговаривается за стенкой. Пахнет едой. Мир приобретает привычные очертания.

– Пойдем, – говорит Егор и открывает дверь. – Представлю тебя обществу. И будем искать тебе комнату…



ДРОЗД

1988 год, конец декабря, город Ленинград

Все четыре этажа общежития в оживленном движении. Завтра начинаются каникулы. Во всей общаге остаемся мы с Егором, две барышни из Уссурийска да Вертикальный Толик, выпускник Новосибирской физматшколы, который не знает другого дома, кроме интерната и общаги. Остальные – кому есть куда, ближе, быстрее и дешевле – разъезжаются по домам. Кто-то завтра, кто-то уже сегодня вечером.

Поэтому у нас праздничный обед. Общими силами.

В десятой секции на четвертом этаже – громадная кухня и такая же громадная общая комната. Посередине длинного и пока еще пустого стола стоит блюдо с фирменной Хелиной селедкой под шубой – или, как она ее называет, «в дубленке», с тертым яблочком вместо картошки. Сама Хеля сидит, заложив ногу на ногу и безостановочно дымя сигаретой, в почетном углу стола и намазывает бутерброды паштетом из гусиной печенки, который замечательно готовит ее батюшка.

Мы с Егором лепим пельмени – так, как это делают у нас дома, с полевыми травами. Запах от этих самых трав чувствуется даже на лестнице, и к нам уже не раз просовывалась чья-нибудь озабоченная физиономия с вопросом:

– У вас с плитой все нормально, а то в коридоре газом пахнет?

– Эээ, уважаемый! – с нарочитым кавказским акцентом говорит Егор, воздевая к небу вымазанную в муке руку. – Это болотный чеснок, панимаешь? Будешь кушать пельмень из этовом газом, не забудь язык прикусить!

Настроение у него сегодня шутливо-праздничное.

Освободившейся мясорубкой завладевает белорус Игорь по прозвищу Слонятка. Он готовит драники. Игорь убежден, что картошка в драниках должна быть зернистая, и пускать ее в терку – только продукт переводить…

– Холера ясна! – комментирует со своего императорского места Хеля. – Вшиску едне*, бульба есть бульба!

Мы с Игорем живем в соседних комнатах, и я-то по опыту знаю, каковы на вкус его драники, а также жареная картошка с ветчиной. Нет, уж в чем-в чем, а в бульбе белорусы понимают…

– Вшиску едне, – добродушно отзывается Игорь. У него тоже праздничное настроение, умиротворенно-расслабленное, и ссориться с Хелей, как это частенько между ними случается, сегодня он не намерен.

Со стуком, ногой, распахивается дверь. На пороге появляется Иринка, обеими руками держа блюдо с огромным пирогом. Пирог сложен в несколько этажей из многих-многих маленьких пирожков с разной начинкой; он только что из печи и пахнет так, что желудки наши истекают соком и заворачиваются в узел.

– Успела! – радостно кричит Иринка, убегая. – Теперь одеваться-краситься!

Только в их секции есть плита с хорошей духовкой.

Появляется мутный Гоша-баскетболист и выставляет на стол напитки. Приходит Лариса и другие девчонки из тройки, расставляют тарелочки-вилочки. Скворчат Слоняткины драники. Егор запускает в кипяток первую порцию пельменей. Появляется новый еще для честной компании первокурсник Серега, успевший уже получить за свою въедливую хозяйственность прозвище Матроскин. В руках у него пахучий бумажный сверток.

– Лещ, ребята! – с достоинством заявляет он. – Из дому прислали!
____________


За хорошей едой и совсем неплохой выпивкой компания быстро доходит до нужного градуса веселости.

– Гоша, заводи музыку! – говорит Лариса. У нее высокий и сильный голос, перекрывающий шум застольной болтовни. – Хорош жрать, товарищи! Я знаю замечательную игру, пошли-пошли-пошли!

Магнитофон выдает разудалую ирландскую чечетку.

– Вот, – командует Лариса, – у нас как раз семь мальчиков и семь девочек! Мальчики, во внутренний круг, лицом ко мне, так, хорошо! Девочки, встали напротив, лицом к мальчикам!

Против меня в кругу оказывается Серега Матроскин. Он растерянно улыбается.

– А теперь повторяем за мной! – ведет нас Ларисин резкий голос.

– Я дрозд! – она кладет ладошку себе на грудь. Мы, как детсадовцы, делаем то же самое.

– Ты дрозд! – опускает она ладошку на грудь своего визави (им оказывается Слонятка). Тот, подумав, кладет ладошку на грудь Ларисы. Мы с Матроскиным, улыбаясь, тоже обмениваемся касаниями.

– У меня нос! – пальчик Ларисы касается кончика носа. – У тебя нос! – на Ларисин нос ложится могучий палец Слонятки. По кругу, проделывающему схожие манипуляции, пробегает смех.

– Ты мой друг! – Лариса обнимает Слонятку, прижимаясь к его щеке правой щекой. – Я твой друг! – объятия повторяются, только теперь слева.

– Всё! Поняли? Слова все говорим, давайте еще раз!

Оба круга, и внутренний, и внешний, с энтузиазмом орут про дрозда и его нос.

– Вооот, а теперь мальчики шагают вправо! – кричит Лариса. – И всё с начала!

Летит шальная музыка, напротив меня меняются лица мальчишек, мне весело, ты мой друг, я твой друг…

И через несколько шагов напротив меня оказывается Егор.

– Я дрозд! – весело орет круг. Мы по инерции кладем ладони себе на грудь.

– Ты дрозд!

Наши ладони, начавшие было движение навстречу друг другу, спотыкаются, будто натолкнувшись на стекло. К счастью, всем остальным уже некогда оглядываться по сторонам, и это стекло существует только для нас двоих…

– Я твой друг! Ты мой друг! – как ни в чем ни бывало выкрикивают полтора десятка глоток. Следующий шаг, и мы расходимся, и напротив меня уже кто-то еще, и я, как заводная кукла, делаю необходимые движения, еще шаг, еще…мы снова оказываемся лицом к лицу с Матроскиным.

– Всё! – кричит Лариса. – А теперь танцы!
______________


Я тихонько выскальзываю в коридор и некоторое время стою, прижавшись спиной к двери. За дверью музыка, веселые голоса, стаканчики звякают. У меня в голове пусто, и от этого, наверное, она немного кружится.

Моя секция на втором этаже. Шаги гулко отдаются в голове, щеки горят и ощутимо дрожат пальцы. Это от того, что на лестнице холодно…

На площадке между четвертым и третьим этажами стоит Егор. Спиной ко мне, уперевшись лбом и ладонями в оконное стекло.

– Холодно, – говорю я.

Он молчит и не оборачивается.

Я делаю шаг вниз по лестнице.

– Эй, – внезапно охрипшим голосом, трудно говорит он. – Я… дрозд…

Я снизу оборачиваюсь к нему, но слезы не вливаются обратно и текут по щекам.

– И ты… дрозд, – говорит он и в первый раз касается моего лица, бережно стирая слезы. – Не плачь.
____________________
*вшиску едне – все равно, какая разница




САПОГИ

1989 год, осень, город Ленинград


– Я тебе кто?

Не первый раз я задаю этот вопрос…

Последние месяцы мы полностью принадлежим друг другу. Телом, мыслями, временем.
Нет, я по-прежнему живу в двухместной комнате на втором этаже, но моя соседка тактично не замечает, что дома я почти не бываю.

Внешняя причина нашей неразлучности понятна в общежитии любому. Егор заканчивает диссертацию, я помогаю ему с печатью, вычитываю и правлю работу, мы вместе носимся по городу, оформляя миллион требуемых документов, забегая перекусить в крохотные бутербродные и пирожковые, уже в сумерках возвращаемся в его комнатку-пенал с диваном-сороконожкой и пишущей машинкой, мягкий стук которой давно стал для соседей привычной мелодией…

А сами мы за эти месяцы покрылись общей кожей, как будто наверстывая упущенное за те годы, когда не могли позволить себе прикоснуться друг к другу. Поодиночке существовать, видеть мир, дышать нам невозможно…

В редкие минуты, когда голова моя свободна от общих мыслей, я понимаю: конец близок. Работа Егора готова, срок его обучения вышел, закончится время, отпущенное на защиту, – и он уедет. И если не позовет с собой – мне останется только засохнуть, как сломанной ветке. Я слишком хорошо помню черную пустоту без него…

Иногда эта пустота догоняет меня во сне, заливая горьким ощущением напрасно прожитой жизни. Я просыпаюсь, слизывая с губ горечь приснившегося ужаса, и мне нужно немалое время, чтобы осознать: это только сон…

Будто в насмешку, такие сны приходят именно тогда, когда мы просыпаемся вместе, и надо бы наслаждаться бессовестным своим счастьем. И тогда – не в первый раз – я спрашиваю:

– Я тебе кто?

И не в первый раз, серьезно и грустно глядя мне в глаза, Егор задумчиво отвечает:
– Спроси что-нибудь полегче…
_____________


Сегодня мы идем к шефу – научному руководителю Егора. Обсудить детали предстоящей защиты.

Егор влезает в свежевыглаженную рубашку. Подумав, достает белые корейские кроссовки – предмет зависти всей общаги – и обувается. Красавец, что скажешь.

Я стою рядом, как обычно, в джинсах и ветровочке. Моя задача прикрывать тылы и не отсвечивать. Я умею это делать непревзойденно.

– Не бойся, – успокаивает меня Егор. – Тебя он не съест. Меня – может.
– Есть за что? – ехидно интересуюсь я.
– Ну так-то нет, но я ж ему свой-родной-подопытный…

Сложилось так, что нам еще дома везло на преподавателей-фронтовиков. Их, очень разных и внешне, и по характеру, объединяло общее свойство не бояться думать и говорить. Видимо, свое они отбоялись на фронте. Они и от нас ждали ответной смелости – анализировать, мыслить, отстаивать.

Понятно, мы приставали к ним: расскажите о войне! Они отмахивались и уходили от ответа. Один из них – в мирной жизни франт, артист и любитель красиво поговорить – однажды устало сказал нам:

– Отстаньте, ребята, в самом деле. Что я вам расскажу? Дороги я помню, грязь и недосып вечный…

Но у каждого из них была байка про фронтовую жизнь – про ложку, про кучеряво матерящегося генерала, про бабульку с коровой… Живая, смешная и с удовольствием рассказываемая при случае.

Шеф, к которому мы шли, тоже был фронтовиком. Причем из тех мальчиков 24-го года рождения, которых в живых осталось трое на сотню. Все его родные сгинули в немецком лагере, и только недавно ему удалось разыскать свидетелей их смертного пути. Он сам, по затейливой прихоти судьбы, жив остался только потому, что был на фронте…

У него тоже была байка.

Заключалась она в том, что был у него друг неразлучный, и любили они одну девушку.

Перед уходом на войну оба, прямо как Гаврило Олексич и Васька Буслай в фильме про Александра Невского, пришли к ней и обещали, что после победы вот так же оба придут свататься, и выберет она самого достойного.

А надо сказать, что Гаврило Олексич – ну, друг, то есть, – был из себя красавец, с руками откуда надо, и умел на голом месте в чистом поле наладить вполне себе сносный быт. Наш же Буслай вечно растрепанный, не на ту пуговицу застегнутый и из породы людей, которым для того, чтобы одновременно сварить кофе и порцию сосисок, требуется два будильника – на каждый случай отдельно.

Воевали оба не за страх, а за совесть. Буслай наш дошел до Германии – в совершенно разбитых сапогах, откровенно просивших каши и подвязанных веревочками.

Разведчикам их части случилось раздобыть чемоданчик с какими-то суперсекретными немецкими документами. Доставили в штаб. Невооруженным глазом было видно, что документы эти особой важности – но некому было их прочитать.

– Из-под земли найдите мне переводчика! – бушевал начальник штаба. – Хоть рожайте, но чтоб был!

И тут комбат вспомнил.

– Есть у меня один… смотреть не на что, но по-немецки лучше любого фрица может!

Начальник штаба долго рассматривал подвязанные веревочкой сапоги явившегося переводчика. Потом поднял глаза и кивнул в сторону стола с разложенными документами:

– Давай…

Документы действительно оказались шибко важными. Их отправили куда следует, получили благодарность от командования… Начштаба сказал комбату:

– Переводчик у тебя что надо. Ну, ордена за такое не дают, хотя и можно бы… а ты вот что, найди-ка ему сапоги…

И нашли. Новенькие. Офицерские. Замечательные сапоги.

Вот в этих сапогах, когда кончилась война и встретились они с другом, оба уцелевшие, – в этих сапогах он и пошел свататься. В начищенных до зеркального блеска уличным холодным сапожником.

И был искренне уверен, что только благодаря сапогам любимая девушка выбрала его.
 
Конечно, а за что же еще?

Вот к какому человеку мы сейчас идем. Понятно, что я волнуюсь.

– Не съест, – напоминает мне Егор и нажимает кнопку звонка.
______________


– Ну что же вы не предупредили, Егор, что придете с барышней? Я бы чаю приготовил, – гостеприимно воркует хозяин, пока мы проходим в переднюю.

– Это Маша, – с достоинством говорит Егор. – Мы с ней из одного города, она тоже учится здесь.

– Маашенька, очень приятно… вы тоже экономист?

От смущения я заикаюсь и забываю слова:

– Я… нет… филолог…

– Ну тогда вам придется поскучать. Устраивайтесь вот здесь, – указывает он на кресло в углу комнаты, – вам будет что полистать, супруга моя очень уважает… жаль, она на даче, вам нашлось бы о чем поболтать, правда? А мы с юношей займемся делами…

На журнальном столике рядом с креслом свежий номер «Нового мира». Я беру журнал, растворяюсь в кресле, краем сознания улавливая голоса мужчин. Время перестает быть.


…
– Ну вот таким образом, и я думаю, мы все успеем. Звоните в любое время, если будет нужно, – шеф пожимает Егору руку и оборачивается ко мне: – Очень рад знакомству, Машенька!

Я заливаюсь краской.

– А как вы устроились? – он снова оборачивается к Егору. – Снимаете комнату? Наверное, это дорого?

У Егора делается очень строгое лицо.

– Мы – живем – в общежитии, – раздельно говорит он. – В разных комнатах. Маша моя невеста, и я не имел еще чести говорить с ее родителями…

Пронзительные и глубокие глаза профессора встречаются с моими ошалелыми глазами.

– Невеста… – раздумчиво произносит он.

И вдруг лукаво подмигивает Егору:
– Знаете, юноша, для сватовства у вас таки очень подходящая обувь…