Две жизни Савелия Митрича

Когда Савелий Митрич пересёк восьмидесятилетний рубеж, внешний мир по-прежнему казался диким и несправедливым. Внутри же семейства Савелия Митрича, и в некотором приближении к его семейству, как впрочем и во всём городе, царили внушительные покой и гармония.

Старик Савелий лежал на полатях, поклав на грудь большие стёртые ладони, он глядел на внука и веки его содрогались.

- Дед, - просил внук, - о сыновьях не думаешь - о моей семье подумай. Завтра уезжаю, потом поздно будет.

Старик отвёл взгляд и просипел:

- Помру я скоро, Андрюша...

- Так я о чём и говорю, - сказал внук. - А у меня сборы завтра. Начальство отправляет какую-то кладку демонтировать. Какой-то грифель. Под Киев. Не скоро вернусь...

- Не скоро... - повторил Савелий Митрич вслед за внуком. - Ты, Андрюша, хороший человек... Единственное - жадный. Такие одну жизнь всего живут. На меня, Андрюша, погляди. Я всегда пытался людям добро делать, и до войны, и после, и при Сталине пытался, и при Хрущёве, и при Брежневе, и даже теперь. И если б не война и не лагерь, пожил бы ещё. Долго бы пожил.

- Какое добро? - ухмыльнулся внук. - На сундуке сидеть - добро?

Старик закрыл глаза. Жёлтая пелена спала с окон, сошла со стен. Комната потускнела. Внук придвинул скамейку к печи, присел и взял старика за руку.

- Дед, - просил внук, - я ведь уже не маленький, прекрати. Я знаю, что у тебя в погребе сундук. Ну зачем он тебе на том свете?

Казалось, старик уснул.

Савелию Митричу грезилась его долгая жизнь. Леса и степи царской Руси, большевики, война, конфликты с белочехами, Западно-Сибирское восстание, затем пятилетки, каторжный труд, голод, заводы и стройки Советской России, репрессии, лагерь, снова война, снова труд, ещё тяжелее, ещё невыносимее, семья, дети, отечество... Больше положенного повидал Савелий Митрич, но никогда и ни в чём не винил жизнь. Не винил ни судьбу, ни мир, не винил и природу, хотя не она ли наполнила жизнь людьми...

В жизни Савелий Митрич повстречал много людей. Немало было и злых, и людей просто глупых, непрошибаемых, таких, от которых следовало без оглядки уносить ноги. Всех терпел Савелий Митрич, научился терпеть, а затем и терпением называть это перестал - он принял и простил каждого. После гражданской войны он полностью определил своё место. Никогда больше рука его не поднималась на ближнего, он никогда не оскорбил и не упрекнул, не клеветал и не злословил, и даже много позже ни единого раза не обругал собственных детей. Он знал, что ему дарован шанс изменить мир - шанс, дарованный господом, и решил во что бы то ни стало этим шансом воспользоваться.

Савелий Митрич не раскрывал окружавшим людям своей затеи, он всего лишь старался - делал чужие судьбы проще и не щадил самого себя. Нередко возникали те, кто подтрунивал или даже пользовался его усилиями, однако Савелий Митрич был молод, горяч и охотно верил в мечту, помогая всем без оглядки. Так он провёл свою молодость: много и упорно трудился во благо народа Тюмени, а затем и Триморска, куда его по наказу партии выслали в 38-ом. Ему было тридцать три года.

В ту же осень Савелия Митрича репрессировали за вредительство. Его обвинили в подрыве сознания советского человека, в попытке насадить веру в бога, в идеологическом терроризме. Но в те годы Савелий Митрич уже не вспоминал о боге, он лишь следовал собственным идеалам и верил в личные убеждения. Он получил восемь лет каторги, лагерей и страданий, и знал лишь то, что добродетель - и, более того, жизнь - на том не заканчиваются. Много приятелей похоронил Савелий Митрич, много здоровья оставил на каторге, лишился пальцев ног, приобрёл туберкулёз и язву, но никогда не вспоминал о боге, предпочитая помнить о своём истинном предназначении: нести добро окружавшим его людям.

Не вспоминал Савелий Митрич о боге и во время войны. В 43-ем - в составе штрафной роты - он искупал вину кровью; в 44-ом шёл через всю Белоруссию на Запад, а в мае 45-ого получил ранение в шею и всё лето провёл в Мотольском военном госпитале. Никого не убил Савелий Митрич, пока по фронту мыкался, ни единого немца не тронул, лишь таскал на себе раненых, поил их водой из фляги, помогал полевому врачу, да и не только врачу - многим гражданским женщинам, старикам, детям... И давалось то ему без особых усилий, ведь он верил в некогда обещанное воскресение.

В 46-ом Савелия Митрича чудом амнистировали, возможно, благодаря характеристике капитана из штрафроты, действительно хорошего человека - еврея, которого вскоре расстреляли за шпионскую деятельность и связь с иностранной разведкой. Савелий Митрич вернулся в разрушенный немцем Триморск, женился, родил сына, и всё это в нескончаемом труде, в поту, при поднятых знамёнах. Много славного сделал он для этого небольшого городка, для жителей, стал желанным гостем в частых домах и к пенсии удостоился грамоты "Почётному Гражданину Триморска".

Последние годы нянчил правнуков и всё больше думал о смерти и воскресении - он наконец вспомнил о Боге. И отныне стало можно не только думать о Господе, не только говорить о Нём, но и говорить с Ним.

Теперь Савелий Митрич благодарил Бога за то, что тот позволил прожить ему такую прекрасную, светлую, добрую жизнь, и если бы Господь Бог мог слышать старика, то возгордился бы.

***

Кстати, о Боге.

(И, к слову, жаждущий скорой концовки читатель волен пропустить этот кусочек, потому как описан здесь исключительно экстерьер, и смысл не будет утрачен, опустись читатель на пару страниц ниже по тексту рассказа).

В апреле 1917-го Савелий, будучи совершенным юнцом, гостил у своей тётки в Петрограде. Савка рос без матери, а потому был весьма дерзок и упрям. Часто слушая разговоры Митрия Вильяминовича с соседскими мужиками, Савка очень рано понял, что быть "народцем слабым и безвольным" - суть далеко не самого лучшего сына, отчего пытался закалить характер, слоняясь в самых опасных районах Тюмени и попадая в самые худые ситуации. Теперь, приехав на какое-то время к родной тётке, он безо всякого интереса шатался по мрачным переулкам Петрограда, находя частые беспорядки и мордобития совершенно скучными и лишёнными сибирской романтики.

Одним апрельским утром Савка заглянул на Финляндский вокзал, где происходило столпотворение тружеников всех категорий прочности. Его привлекла "Марсельеза", гремевшая с вокзальной площади под раскатистые рукоплескания и позитивный накал эмоций. Не долго думая, юнец поправил в рукаве белой рубахи перочинный нож и поспешил на представление, перевернувшее всю его дальнейшую жизнь.

До войны Савка не видел танков, однако в тот момент ему казалось, что видит он именно танк - широкий, шаткий, с рядом колёс и круглой башенкой, венчающей неуклюжую махину. Из башенки торчал лысый мужик, гундосо призывавший пить пиво и обращать оружие против каких-то "эксплуататоров". Мужик этот Савке горячо не понравился - в лысине, в телодвижениях, в голосе проступали черты плута и хитреца, да и непонятное словцо "эксплуататор" уверили мальчишку в том, что в танке сидит тот самый Царь, которого Митрий Вильяминович ненавидел самой геморроидальной ненавистью. Савка плюнул на странное мероприятие, он скорее слился с толпой, дабы срезать пару карманов, однако тут лысый плут окончил выступление фразой "да здравствует всемирная социалистическая революция, вашу Машу!" и помахал Савке рукой.

Народ расступился над мальчишкой, сжимавшим в руке неточенный нож, начал охотно расходиться по недалеко организованным пивным за бесплатной кружкой разбавленной пивной пены, и спустя несколько секунд Савка остался наедине с огромным кентавром на четырёх колёсах.

- Я те щас в бочину засажу! - попятился малец, и уже хотел было броситься наутёк, но кентавр улыбнулся и простодушно сказал:

- Кишка тонка, сопляк.

Кто знает, на что Савка рассчитывал, однако паренёк решил дерзнуть: он выставил вперёд нож, пригнулся и полоснул броню танка одним точным выпадом. Из царапины в металле проступила густая чёрная клякса. Мальчишка засмеялся, словно атака принесла ему великое удовольствие, и хотел полоснуть ещё, как вдруг застыл на месте в неловкой позе, перестал чувствовать тело, утратил дыхание, и только изумлённые глаза его могли смотреть куда угодно.

- Не для того сюда ехал, чтобы малолетние негодяи портили боевую собственность, - прокартавил лысый плут. - Но ты, вижу, как боевая единица весьма самодостаточен. Не сдрейфил, ножом на броневик-то. Ума у тебя, правда, маловато, но с опытом и ум наберётся. Мне б таких как ты - дивизий семь-восемь, красиво бы мероприятие обставили, уложили бы царизм на лопатки, чем чёрт не шутит.

- А ты разве не Царь? - спросил Савка одним горлом.

Кентавр отёр лысину платком, подъехал к мальчугану справа и указал на толпу, сгрудившуюся вокруг пивных лавок:

- Вон там, среди рабочих, наверно, и есть какой-нибудь царь - грудь колесом и ноги хером, весь из себя, Беня Крик ***в. Пивка пришёл хлебнуть, на халяву. А я даю парнишкам вроде тебя шанс. У тех, кого я выбираю, - великое будущее, и ты - отнюдь не исключение. Только великое будущее требует великих возможностей. Подумай, чего ты хочешь?

Савка попытался закрыть глаза, но веки сопротивлялись. Пришлось размышлять, глядя на собственный нос.

- Подумай как следует, малец. Нет невозможного, пока я владею Пирамидой Святбурга. Всё исполним. Токмо, сразу скажу, одно условие: твоё желание не должно нарушать концепции моего мероприятия.

Савка пришёл в движение. Он слегка попятился от плутоватого кентавра, прижал нож к груди и тихо проговорил, прищуром глядя на венчавшее машину тело:

- Хочу девять жизней, как у кошки.

- Э-э, нет, - рассмеялся кентавр, - девяти слишком много, так ты меня пересидишь, чего доброго. Вот две жизни будут в самый раз. И они твои.

- Знай только, - продолжал кентавр, - что ты подписался на страшную затею. Если моё мероприятие дискредитирует себя, ты послужить мне ангелом отмщения - ты истребишь культ моего детища, пока будет биться сердце. Я смогу найти силы, чтобы вернуться и воплотить мои концепции, но старый разум, уничтоживший мою идею, также должен быть уничтожен, иначе люди никогда не поймут, для чего им дана жизнь.

- Я не понимаю, - отступил ещё на шажок мальчишка.

- И это правильно, - ответил кентавр. - Только помни всю жизнь, что в детстве у тебя случился эпизод deus ex machina, и он был лишь началом пути. А главное - запомни один лозунг: "добром и коммунизмом!"

- Чем-чем? - не понял Савка.

- Насрать. Шуруй давай отседа, - кортаво бросил хитрец из машины, однако спустя минуту прокричал Савке вслед:

- Запомни: добром и коммунизмом!

***

Савелий Митрич воскрес рано утром, 28-го апреля, воскрес на печи, на тех самых полатях, где ещё вчера его донимал внук. Телом Савелий вроде и не изменился, но жилы окрепли, сердце стучало молотом, мысль кипела молодая.

Старик поднялся с печи, как ощутил, что больше не старик. Ноги несли его в прихожую без боли, без особых усилий, сустав не болел и мышцы работали, словно стальные.

Он взглянул на руки: кожа разгладилась, волос отрос и потемнел. Дотронулся до темени: волос отрос и, не было иной мысли, также потемнел, иначе быть не могло. Больше того: во рту откуда-то взялись зубы, да и зрение помалу возвращалось. Когда Савелий раскрыл комод в поисках ключей от своего заветного сундука, зрение вернулось как минимум на треть.

Из кухни доносился голос ведущего новостной телепередачи: "на Чернобыльской атомной электростанции произошел несчастный случай. Один из реакторов получил повреждение. Принимаются меры с целью устранения последствий инцидента. Пострадавшим оказана необходимая помощь. Создана правительственная комиссия для расследования происшедшего."

Савелий вскрыл погреб, в погребе раскопал сундук, вставил ключ, повернул, щёлкнул замком и вытащил из сундука: пару советских пистолетов, дёшевый китайский автомат с подствольным гранатомётом, дробовик SPAS, несколько оборонительных гранат, миниатюрный арбалет с электрошоковыми дротиками на непредвиденный случай, экспериментальную плазменную винтовку в 40 ватт и свою любимую РПГ-7, которую так любил разглядывать на страницах журналов и газет; кроме того извлёк вещмешок и подсумок, взгромоздил всё это на своё многострадальное тело и, лишь выйдя на крыльцо, в тень собственного ветхого домишки, дал длинную очередь.

Всех убил Савелий Митрич. Всех, на кого патронов хватило. Лишь колена свои пожалел, а многих других безжалостно вырезал, будто и не было той первой жизни.

Будто и не было стольких лет нестерпимого счастья в Триморске.