Грузди. Глава девятая. Гости незванные

Вот как оно всё случается. Наперёд никогда не угадаешь, даже во сне не привидится. Времена давние завсегда в достатке требовали слишком раннего вступления в жизнь, а потому люди быстро созревали. Юность быстротечная не страшилась ответственности за содеянное разумом собственным. Коль удалось, так ступай с головой в честь и славу, а нет – на плаху истории.

Русь, была она трудолюбива во все времена, а степь дикая и жадная, ленивая и жестокая. Налетала степь на жнитво, била Русь, а как же… хлебца-то хочется! Туча вражья настигала русичей, арканила стар и млад и… Замирала Русь вновь надолго, где было мёртво и пусто. Зато в степи сытно и прибыльно на какое-то сладкое время. Ещё Владимир Мономах печалился в словах своих, мол, станем пахать – придет половчанин, да ударит стрелою; лошадь возьмёт он, и жену, и детей, и гумно спалит. Древняя Русь, да и не древняя – водоворот этнических миграций, водоворот бесконечных войн за место под солнцем. 

К недавним повелителям степей пришла беда – на их землях появились половцы. Оставшись без пастбищ, предшествующие половцам, кочевники поспешили к русским князьям, как когда-то готы пришли к римлянам, и предложили себя на роль пограничной стражи Руси. Чёрные клобуки (от – высокие чёрные шапки) являлись важной военной силой киевских князей и участвовали практически во всех их вооружённых конфликтах. Недаром в старинных летописях сохранилось для истории устойчивое выражение «вся земля Руськая и чорные клобуки». Чуть позже стали их отождествлять с черкассами и называть своими погаными. В битвах чёрные шапки шли в бой в первых рядах. Отвечали они, отличаясь завидной храбростью, за самые опасные операции и несли гораздо большие потери кровавые, нежели славяне с варягами.

Скоро Золотая Орда раздавила силу Руси, а с ней и Чёрных клобуков разметала, да и отхлынула в степи, а оттуда завистливо сторожила предков наших. «Ино чем мне быти сыту иль одету, ежель вас не пограбив? Сколь вашей земли убытку будет, столь нам прибытку!» — писали в Москву крымские ханы. 

Идёт время, не стоит на месте… Неслышно летят по обе стороны Дона–Дуная татарские лохматые кони. Поганые хватают всех подряд. Режут каждого, кто возмутился и защищает себя. Людишки не успевают опомниться – уже связанные и полуголые они, в хомутах, на скорую руку сооружённых, гонимы навстречу рабству ужасному. Нажираются поганые добычей досыта, после дележа оного – сквернят женщин на глазах детей, коим тут же, ежели мальчик, делают обряд обрезания, а девочек, которых можно будет продать для гаремов, рвут из рук в руки. А уж изгаляются, вспоров живот полонянина и вывалив теплые внутренности в тазы… – не приведи, господи. Пальцами грязными в внутренностях тех парных ковыряются, причмокивая, дабы по изгибам кишок русских получить расположение историческое к себе – предугадывают судьбу свою дикую, судьбу поганую. Десятки, сотни, а то и тысячи рабов спешат под палящим зноем, осыпаемые ударом ужасных плёток по дороге в проклятый Крым.

От степи дикой несло на Русь смрадом невыносимым, зноем испепеляющим, жутью и рабством страшным. Рабское претерпение становилось в такую муку чудовищную, что даже крепостные, убежав, делались навсегда людьми свободными.  С опаскою входил в степь человек русский. Китайские города давно уже отгородились от степи стеной великой. А для русичей дебри непроходимые и Дон – были той стеной. Усиленно в дубравах валили они деревья, строили засеки, чтобы поганец верхом не проехал. Крепили лазейки через реки – били частики, когда колья вверх остриями, чтобы лошади татарские по речному дну ступить не могли – застревали. Медленно и робея, всё же выходил русский человек из лесов дремучих на просторы степные.  Но пришёл же… Принимая обычаи степи, живя степью, он становился некой прослойкой, которая росла и крепла силой.

Глухо бормочут в воду донскую вёсла на челнах–душегубках. Не поймёшь, кто из–далече гребёт в них, путь свой совершает. Тут и лысый, чуб за ухом – дядька с голым пузом, и с рыжей бородой какой-то вояка в высокой чёрной шапке, и несколько ускоглазых людин лыбятся оскалом белых зубов на фоне смуглых, обгоревших на солнце лиц.  И ещё есть кто-то… Никак не подумаешь, что они тут хотят: может рыбу желают выловить, может прошлое своё, ведь донская волна постоянно вымывает истлевающий посев прошедших времён; то монету, то стрелу, но больше и чаще всего – кости выщербленные. Выплывают они из-под берега. А может обычное дело у них – ограбить кого, да убить. Повнимательнее, ежели взглянуть с волчьей, скажем, стороны, то множество интересных мыслей проявляется, касаемо совершенно неожиданных звериных черт с нравами.
— Ты, Даниловна, верно привыкла представлять себе волка, вечно рыщущим злодеем – кого бы догнать и проглотить? — спрашивал Илья Демидыч супругу.
— И что? К чему ведёшь, Демидыч?
— Сжирает столько, сколько может вместить в себя он, но думает только о том – как бы доплестись с набитым пузом до норы своей, да положить всё съеденное к лапам супруги с детями. И вить, токмо угораздит яво положить еду-то, вырвав её из себя полностью, тут же волчья впечатлительность чрезмерная побуждает серого вновь бежать на охоту. Во, как…
— Вона, плывуть волки-то!
— Дык, ушкуйник, будто волк, правда твоя… Но оправданий к нему, как к волку не сыщешь.
— Сам себе на уме он. Сам себе и сыщет.
— Так-то оно так… — повернулся Илья Демидыч к Пахому, — ты, вон чиво, с Кирьяном ступайте с ножами и самострелом к кривому озеру, к которому канал пытаемся добиться, да гляньте на всякий случай – нет ли обходу какова с тыльной стороны на нас. Ежели всё в порядке – к нам на подмогу поспешайте.
— Будет исполнено, батяня, — ответствовал Груздь.
— Разбойные с Ефимом, лошадок возьмите и сабельки, их у нас как раз пять штук… За канал – в засаду.
— Ага, — взял саблю в руки Ефим…
— Жонки – в дубраву все! Вдовица пущай в землянке остаётся, штой-то похужело ей.
— А-а… — пыталась было возмутиться Февронья Даниловна.
— В дубраву, сказал! — отрезал атаман. — На вязу дозорном, коль узрите холстину, значит можно выходить.
— А ты?
— Я, старец и Шмотки с топориками гостей встречать будем, — посмотрел, улыбаясь широко на отшельника, — с гуслями, — и зыркнул следом на Степку: — Малой!
— Оу!
— Полезай… Сверху глазеть будешь.
— А ежели мимо проплывуть? — стал взбираться на дерево Степан.
— Ага, как же… По нашу душу оне, по нашу.

На небосводе голубом – серая туча в тёмных складках облаков будто образовалась; из-под неё и клич раздался:
— Ге, ге, казачени! — зычно голос прогремел заодно с громом с той тучи самой.
— Як вас тамочки? — добавился другой говорок.

Лицо одного в шрамах, густые усы отпущены. У другого не видно из-под шапки глаз, но зато: как поведёт головой-то, сразу видно – блестит серебряная серьга с изумрудом в ухе. У третьего смуглая рука лежит на широкой запояске, из-под которой поблёскивает ручкой турский пистоль.
— Окликнись, эй! — продолжало раздаваться.
— Чиловик иль диявол…
— Здорово дневали! — вышли из кустов с пустыми руками – без оружия Илья Демидыч и старец.
— Здрав ли, дидо? — в первую очередь обратился из челна к старцу лысый с голым пузом.
— Хожу, детки, чай ишшо! Здрав…
— Живи сто лет! — сказал дядька в чёрной шапке, улыбаясь, вытаращенными глазами над рыжей бородищей.
— Эй, батько, — обратился Илья Демидыч, не мешкая, к главному, приметив серьгу в ухе и стать молчащего казака, — давай коли сидеть по делу добром.
— Давай, атаманы молодцы! — откликнулся весело тот, осматривая берег.
— Вона, под кустом тем протока имеется, — махнул рукой Демидыч.
— То нам ведомо. Не лыком шиты… чай стережём давненько. И кони приглянулись, и жонки ваши.
— Во, как … — чуть не уронил посох отшельник, удивляясь. — Кабы нам таковое проворство-то, — качал он из стороны в сторону седую голову.

Зашли к насыпному валу ближе, натаскали чурбаков с жердями – расселись.
— Браты, — затянул могутный мужичина с серьгой, — хочу кое-что поведать, иное вы и сами про себя знаете, но то, другое дело, надобно бы обсудить по–честному.

В это самое время Пахом и Кирьян пикнуть даже не успели, когда попали в руки татар возле озера – напали те со спины, скрутили поганые, похохатывая.
— Молчи, урус, — совали в рот, чуть ли не до глотки, грязную тряпку, — в ясырь угодил.
— Демидыч! — раздался с вяза крик Стёпки, — наших вона волокуть!

Со стороны озера шли татары с прокопчёнными лицами и вели на арканах двух пленников. Но тут… Засадная конница выскочила, отсекая их от городища с саблями наперевес. Татарва побросали арканы с пленниками и, ошарашенные такими делами, в бега срочно подались. Недолго думая, Илья Демидыч свистнул шибко – конные остановились и не стали догонять убегающих. Недолго думая, свистнул и атаман пришлых.
— По–честному? — грозно посмотрел Илья Демидыч.
— Любо! — махнул атаман рукой к земле, вставшим в боевую стойку, сопровождавшим его товарищам. Завсегда рады будем к вам с содействием. — Митька! Подь–ка с кем–ни–то в челны за подарками.

Двое из незваных гостей встали и принесли, раз за разом, мешок соли и мешок ржи. Тот, что лысый, припёр кувшин большущий, чудно сделанный в заморских странах, хмельным мёдом наполненный.
— Пей, старый! — налили чашу отшельнику в первую очередь.
— Я не пью сегодня, гостюшко, — ответил тот, — Вить вкушаю превелико мёд иной, где мудрые речения… Ими забавляюсь.
— Може бога шукаешь? — засмеялся лысый.
— Кинь яво к лиходельной матери! — вторил обладатель чёрной шапки, — Ха-ха-ха…
— Мои боги со мной, так–то… — сказал и замолчал старец.
— Ведаете ли вы, — стал вести речь атаман, — на вольном Дону казак от поборов не бежит в леса?
— Ведаем, — ответил Илья Демидыч, прихлёбывая мёда.
— А ведаете ли вы, что казак в гулебщики вольно идёт – зверя бить, рыбу ловить, дуванит на Дону свою добычу по–совести?
— Ведаем.
— Ведаете ли – казак в ином деле гостем гостит за ясырём по степям, а то и до моря добирается?
— Пока что не ищем радости в деле таковском. Мы пришли в спокойствие, для утешения собственного тела и души от прежних тягостей.
— О–то правда, — отозвался старец.
— Скажу – слушайте же, — стал переходить к делу атаман, из–за которого они приплыли, — зазвал я вас, браты, на круг малый, абы вольность казацкую оберечь. Со всех сторон хотят склевать её, вольность–то нашу. Не ровен час, воевод на Дон Москва посадит, придут таковские времена. Вона, наши татары из–под Касимова с Рязани присланы – рубежи беречь… К нам оне и примкнули. Этот, — показал пальцем на лысого с чубом, — с Днепровских порогов убёг, тама ихние браты устраиваются, да порядки не по нраву пришлись. Но и у нас не загуляешь зарас. А рыжие татаре, — показал атаман на мужика с огненной бородой, над которой горбатый нос возвышался, — то из чёрных клобуков будуть. Ихне племя ишшо не извелось и со времён половцев на горе живуть и горя не знають в вольности пребывая. Однако же, хочь и сами поганые, но свои и другим поганым спуска не дають, что по краю от горы рыщуть. Ваши-то лазутчики – молодцы, но мало ишшо ума с опытом, зато лошадки имеются. Нам бы вместе быть-то, хоть бы в гулёбщиках иль за ясырём в походе. С одной рыбой скушно жить на воле–то.
— Ой, правду, — засуетился было Пахом, пока не получил затрещину от Ильи Демидыча и не успокоился.
— Казак матёрой тот, — продолжал атаман, — хто в боях вырос. У вас лошадки с казачьём, у нас опыт. Пошто нам враждовать, коли вместе степь ворошить зачнём и дуванить опосля? А?
— Оно, конешна, — впал в раздумье Илья Демидыч, то и дело посматривая на старца.
— Дело хорошее, коль мирное, но погодь – развиднеется… — кашлянув в бороду, помог тот мудрыми словесами.
— Ото што-о… — зыркнул атаман.
— Ото дило, дид, — ухмыльнулся лысый.
— Добро, батько, — осмелел Илья Демидыч, — обмозгуем на сей счёт, токмо и мы желаем погостить в ваших краях, осмотреться, придумать слово подходящее и отблагодарить за хлеб с солью. Пропадаем без сего.
— То-то… Не задарма достаётся? Пущай ваши лазутчики укажуть к нам дорогу. Друг дружке помочь следует оказывать. Ежели с помочью – ладнее станет на берегах наших.
— Будьте здравы, коли так, — говорили хозяева этого берега.
— И вам не хворати, — отплывали восвояси гости.
— Ладно, кажись, образовалось, — облегчённо вздохнул Илья Демидыч, поглядывая вдаль.

Стёпка все глаза проглядел на гостя с рыжей бородой, ещё сверху глядючи. А когда слез с вяза, стал трясти старца, донимать вопросами…
— Чей породы казак той?
— Кочевниками были когда-то, — отвечал отшельник, — рассыпались оне по степям в стародавние времена, а многие перешли на службу к русским князьям. Чёрные клобуки завсегда нужны были. Лица тёмные, а волос с рыжиной часто. Уцелевшие после поганых, оне, свои поганые, растворились среди славянского населения. Кто-то в горы ушёл, а кто на реку. Больше веку назад Чёрные клобуки исчезли из летописей, не видать их тама.  И от русских кочевников осталось только несколько названий, средь которых и черкасы будут. А истинный смысл названий тех позабыт на вовсе. Энтот, кого ты узрел – потомком тех Чёрных клобуков и будет, ежели что. Токмо, кто их ведает… Думки по свому разумению.

Всё ли ладно, всё ли хорошо? Только вот поднялся ветер; с шелестящим шорохом он прошёлся по листве и глухо стал ворчать в дыре, служащей дымоотводом из землянки. Агафья хрипло стонала, пытаясь повернуться набок, клокотало в груди вдовицы. Кирьян, зашедший после проводов гостей, бережно накрыл её тулупом.

Хриплые, долгие стоны Агафьи непрерывно наполняли землянку и мешались жалостливо с шумом ветра. Ещё немного… Из груди вдовицы вылетел ясный громкий звук и… Замер. На несколько мгновений стало тихо-тихо.
— Агафья! — закричал Кирьян.
— Оххх, — снова захрипела стоном…
— Агафья! — протяжно позвал он опять.
— Очнись, Кирьян, — стала ругаться, вошедшая в землянку Февронья Даниловна, — разе ни видишь, помирает она… Помирает, — сказала, удерживая его за руку.

Кирьян всхлипнул и забил нестерпимо себя в грудь…
— Вить всё оно… Испепелили! Конец мне исделали! Что ж я теперь–то буду?

Раздался громкий крик от стены, где лежала Агафья, и всё смолкло. Кирьян с Даниловной нагнулись ко вдовице… – та агонизировала. Выгоревшая грудь неровно вздымалась, пока не успокоилась на вовсе.

Ветер выл по Дону, как будто плакал кто–то. Он ещё сильнее ударил в крышу жилища, забирая с собой душу невинной Агафьи. В дыре опять заворчало, как будто кто-то в ней зашевелился и стихло вдруг, как и началось совсем недавно.
— А-а-ай! — ударил кулачищем в земляной пол Кирьян, — могильным холодом полна уже землянка, — рыдал он, — и призраки хоронят что–то, что давало мне жизнь и смысл её – смысл жизни!

Ночь не заставила себя долго ждать. Настала и она. Чёрные тучи клубились тихо над новоиспечённым городком, стоящим под над Доном. Казалось всем жителям его, будто чёрный дух опустился над землянкой Кирьяна. Тяжёлой рукою этот страшный дух сдавил горло домового и душит его – медленно и беспощадно, чтоб тот покинул жилище навсегда и бесповоротно.  Думы ползли одна за другой, были они злые и безотрадные. Кирьян никак не мог их отогнать… Много лет уже прожил он и всё ждал чего-то – вот явится что-то такое, что в высь, наверное, поднимет его над всей жизнью, и, может, даже большое счастье придёт, где простор невероятный и семья, и дело… А между тем всему конец обозначился… Тут, вот она – смерть по его вине, позади время дикое. Куда теперь? Куда?

Между тем, средь туч виднелись все же просветы от далёких звёзд. Склонившиеся было печально вербы над донской водой, воспрянули. Не спит волна над Доном, не спит и городок над ним. Над пёстрой толпой людской отдаётся эхом нестройный шум голосов… А над ними – крик новорождённого. Родила жена Шмотка донского казака. А значит наступили иные дни. Всякие они наступили – со своими хлопотами, тревогами, со своими тенями и просветами. Одним словом – жизнь.