Обрывок 50

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.


     С тех пор как Колумб открыл для нас Америку, я там ещё ни разу не побывал. Да теперь уже и не побываю. Да собственно не очень и хотелось. В моё строгое советское время нам постоянно напоминалось, что Америка нас не любит. Что Америка про нас нехорошего мнения. Слухи язвительные распускает.
     Например один из ещё не самых обидных: "Советские люди, самые счастливые люди, потому что они не знают, какие они бедные". Ну? Причём акцент делался не на "счастливые", а на "бедные". Ну? А про наше духовное богатство умышленно умалчивали. Ну не обидно ли?
     СССР не оставался в долгу и отвечал ассиметрично: говорил про Америку правду. Что Америка, общество безудержного потребления. Просто акценты ставить негде; один сплошной акцент: "зажрались". И рисовалась картинка, как это общество в виде свиней жрёт из полного корыта.
     Потом наступило время, когда время уже не было таким строгим, и наводнили страну нашу ихние жвачка, джинсы и американские фильмы. В этих фильмах безудержно демонстрировался хвалёный американский образ жизни. Правда подтвердилась: образ безудержного потребления.
     Это понятно, когда в стране капиталистически бесплановое перепроизводство материального, то надо же всё это потреблять. И за этим постоянным потреблением материального, духовное пришло у них в совершенное вырождение. Это понятно: "Какое питание, такое и сознание".
     Просто жалко бывало этих американских  моряков от Первого до Шестого Флота? Ну что им предлагалось в свободное от враждебной нам службы время. Ну сходить в бар и там натурально напиться; ну сходить в бордель и там  морально разложиться. Ну посмотреть кино: сплошь бездуховное и, опять же, непристойное. И какая после этого может быть моральная стойкость?
     И послушайте участника тех событий с 1970 по 1973 год какие, пусть ещё небогатые возможности для "проявления себя", но были у меня и моих сослуживцев. Несмотря, что Камчатка, медвежий угол и постоянно на воде.
     В вечерней школе учились - раз. В библиотеку ходили - два. В духовом оркестре играли - три. На концерты артистов из Москвы ходили - четыре. В хоре пели - пять. В танцевальном танцевали - шесть. Свой КВН проводили - семь. Кино, пристойное, одухотворённое, по выходным и праздникам - восемь.
     Звучит неправдопобно. Но это, если не знать, что мой корабль был своего рода оазисом. И моя часть в/ч 20575 была не строго военной, а скорее производственным коллективом. В нём не произрастала отвратительная "дедовщина", а процветала атмосфера дружбы и товарищества. За что и вспоминаю до сих пор с любовью и грустью. Сходя с корабля на дембель, под звуки незабываемой "Славянки", у многих сами собой выступали слёзы. Таковых оазисов не всем послала судьба.
     А в День своего рожденья каждый моряк команды ПМ - 135 получал на обед жаренную картошку. Это - девять. Это был приятный подарок, потому что в обычные дни её не жарили. Да, и ещё: те кто не пел, не танцевал, не играл в оркестре, те патриотично "рубились" в родного "козла". В домино. Так всё же лучше, чем в бар, или в бордель.
     В моё советское время, в прошлом веке нашей эры, в стране была широко раскинута "сеть" всеобщего десятилетнего образования. Обязательного, но и бесплатного. И школьные годы в нашей жизни были самыми счастливыми. Как тут не учиться. Не у всех правда получалось. 
     У нас в команде ПМ - 135 нашлось несколько ребят, каким - то образом проскочивших через эту сеть с восемью классами. В моём подразделении "У" таких "недоучек" было двое: Ачкасов и Сахаров. Ачкасов был выходцем из детдома; жить там было "не мёд", учиться при такой жизни "не сахар"; он рано бросил учёбу и ушёл в работу, а оттуда потом в армию.
     Сахаров был выходцем из Приморья, учился усидчиво: по два года в каждом классе, начиная с пятого. Он не стал дожидаться пока осядет в девятом и ушёл в армию. И уже на корабле узнали они, что таким "недоучкам" как они, есть возможность закончить своё несреднее образование в вечерней школе. И оба страстно захотели продолжить учёбу.
     Им разрешили; их зачислили в вечернюю школу и даже освобождали от нарядов. Школа находилась в посёлке за забором нашего военного судоремонтного завода. То есть на берегу, то есть на свободе. И у Ачкасова и Сахарова возникла замечательная возможность вечерами вырываться из тесных перегородок корабля на "ниву" всеобщего образования.
     В вечерней школе учительствовали в основном женщины: немолодые, молодые и совсем молодые. То есть эти двое имели замечательную возможность лицезреть запретное и вдыхать от запретного. Целых два года, когда вся остальная команда трудно постилась в тесных перегородках корабля.
     На третьем году службы не от еврейской хитромудрости, а от известного немецкого прагматизма пришла мне навязчивая мысль: тоже поучиться. Походить в десятый класс вечерней школы и освежить мои поблёкшие знания из школьных предметов. Как бы вольнослушателем. Чтобы уже более уверенно поступать после службы в институт.
     И в мыслях не было, чтобы от службы отлынивать и молодыми учительницами интересоваться. Говорю же: голый прагматизм. Хотя, почему бы и нет. Такой прагматичный я обратился к товарищу замполиту Павлюченко и выложил ему по-простоте душевной свою мысль с целью получить разрешение.
     Тот по хохлятской своей проницательности мысль понял, но не так, как мне хотелось бы.  "Что, - говорит, - от службы сачковать захотелось. На учительниц молоденьких потянуло! Ох, как я тебя понимаю, - говорит, -  и потому не разрешаю". "Хватит, - говорит, - нам и Ачкасова".
     Вот тебе на тебе: Ачкасов натворил, а мне нельзя. Ачкасов наш со своим восьмилетним образованием умудрился влюбиться в учительницу, не помню какого языка. А как не влюбиться, если трудно поститься.
     Я вообще, не представляю как в таких условиях можно учиться. То есть, я как раз это очень хорошо представляю. Вот идёт урок; у доски учительница Любовь Ивановна, молодая специалистка, что-то пишет старательно на доске. Тянется повыше и юбка следом тоже повыше поднимается; и вот они ножки во всей нежной красе и юбка так облегает.
     Я сижу за первой партой, смотрю - глаза приклеились, уши оглохли - и вижу не Любовь Ивановну, а Любу. Глазами её обнимаю и мне жарко. Вот это я так невыносимо живо представлял себя на месте Ачкасова в вечерней школе.
     Люди добрые, как тут можно учиться. Возраст двадцать лет, самый плодоносный возраст. Прыщи противные на лице высыпали, как грибы после дождя: верный признак семена созрели. Пора сеять, выпускайте в пашню. В школу вот, спасибо, выпустили.
     С Ачкасовым нашим, как накаркал, такое и случилось. А был он парень видный, высок ростом, красив лицом. В красивой парадной форме моряка. Любовь Ивановна какое-то время держалась - учительница в ней боролась - но Люба в ней не устояла.
     Как это бывает у влюбившихся, они быстро нашли общий язык; особенно быстрым был Ачкасов. И через год их любовь в вечерней школе из стадии "бабочки в животе" перешла в стадию "детки в животе". Хотел Ачкасов учиться, теперь ему пришлось захотеть жениться.
     Этого военным людям на срочной службе не запрещалось, коли командиры проморгали, да ещё создали для этого благоприятные условия. Подошёл день свадьбы и жених Ачкасов потопал к командиру за разрешением отпустить его и двух его друзей на свадьбу. Всё наше подразделение командир конечно же не отпустил бы - ведь никто бы не отказался. Но хотя бы двоих.
     Командир скрепя сердцем и свистя одышкой вертелся как хомяк в колесе; не хотел он даже двоих отпускать. Ведь напьются там его морячки, а это дисциплинарное прегрешение. Наказуемое. И командир как бы потворствовал. Не хотел он отпускать, а надо: что мы не люди.
     И принял он гениальное решение: отпустить, но в сопровождении мичмана. Чтобы присмотр был на свадьбе. Но не получился присмотр.  Вернулись со свадьбы друзья Ачкасова из посёлка на корабль поздно ночью. Конечно с алкоголем в крови, но на своих ногах.
     И мичмана своего "смотрящего" тоже не бросили. Приволокли под руки: тот что-то совсем расклеился. На свадьбе его усадили промеж двух удалых женщин и те его умеючи напоили. Очень напоили. Правда, он не очень и сопротивлялся. Хорошо командир не видел: спал уже. В понедельник протрезвевший мичман доложил командиру, что он держал всё под присмотром и со свадьбы его подопечные вернулись непьяные.
     Но правду в дружном коллективе разве скроешь. И меня в вечернюю школу наш проницательный замполит не отпустил. А Ачкасова после свадьбы отпускали теперь и в школу и в семью. Через год в среду он закончил учиться и получил аттестат о среднем образовании. И другие, кто ходил с ним в школу, тоже, при том что, никогда не выполняли домашних заданий. 
     И служили в моём подразделении "У" два товарища с чудесными русскими фамилиями: Ильин и Рязанов. Хорошие были ребята, хоть и на год старше меня. И ходили они в своё личное время, обычно вечерами, на танцы в заводской клуб. В ансамль танцевальный они ходили; вернее сказать "пляски ансанбль".
     Они там не вальсы и танго разучивали, а "Казачок", " Цыганочку" и конечно "Яблочко". Эх, яблочко! Как мне хотелось - глядя как они иногда "чечётку" в кубрике выдавали - тоже так научиться. Чтобы потом, вернувшись после службы в деревню, сбацать "яблочко" в компании. Чтобы компания обалдела. Такой немецкий "яблочный" прагматизм.
     Набравшись смелости потопал я к товарищу замполиту Павлюченко ( на корабле человек ходит не по "глухой" земле, а по гулкой палубе; поэтому допускается сказать -  "топает") Топать прямиком к командиру побоялся: боялся, что переубедит он меня. В смысле не разрешит.  А замполит, он был как-то ближе к народу, хоть и хохол и иногда разрешал. Или сразу не отказывал, а обещал.
     Мне он тоже не отказал, а пообещал узнать. И узнал, что к смотру локальной самодеятельности частей и соединений организуется хор от нашего судоремонтного завода и частей к нему причастных. Самодеятельность тогда называли обязательно художественной; возможно с намёком на возможные художества.
     Для хора нашёлся уже заезжий художественный руководитель и записалось достаточное количество хористок. Это были работницы и служащие завода; жёны гражданские и военные. Женщины с активной жизненной позицией. Их было так достаточно, что просто ещё не жёны с активной ищущей позицией в хор не попали.
     А вот активных мужчин хоть с какой-то позицией в хор не записалось. На этот счёт у них была оппозиция: "петь не пить, пьяным не будешь". Были только двое активных мужчин: парторг и комсорг. По обязанности должности.
     Кинули клич по причастным, стоящим у причала завода  частям : "кто желает петь - записывайтесь!" И не дожидаясь приступов желания, стали в частях записывать в "желающие" добровольно - принудительно.
     Помните этот плакат, где крупным планом палец в тебя тычет: "Ты, записался добровольцем". Пальцем в тебя ткнули: всё, тебя уже записали в добровольцы. Замполит вспомнил про моё желание плясать и записал меня добровольцем в хор. Против хора я тоже ничего не имел и согласился. Отказаться всё равно нельзя было можно.
     Уговорил записаться ещё товарища Фомина; из моего же кубрика, из моего же отделения. Вдвоём петь хором веселей. Он был лёгок на подъём и на мелкие авантюры. Долженствующих петь в хоре моряков набралось по всем частям с дюжину. В основном от пения далёких.
     На первую репетицию привёл нас в заводской клуб, отвечающий за наше наличие, мичман. В клубе распустил, но без права выходить за пределы клуба. Было ещё время и мы с Фоминым побродив, наткнулись на наших "танцоров": Ильина и Рязанова. Они в тот вечер тоже плясали - репетировали.
     У меня тут же созрел план: пусть думают, что мы в хоре, а мы пойдём в "танцы". Лёгкий на мелкие авантюры Фомин согласился. Ильин с Рязановым согласились посодействовать и пошли к своему танцмайстеру. Замолвили за нас словечко и тот разрешил. Ура!
     Мы с Фоминым полуразделись; остались в носках брюках и тельняшках. Вошли в танцзал, заняли место в заднем ряду и затанцевали вместе со всеми. Пытались повторять. Топорно и бестолково. Было стыдно: там ведь и девушки танцевали. Быстро вспотели и тяжело завздыхали. Но пересиливая стыд за свою топорность и бестолковость, дорепетировали до конца. И танцмайстер не выгнал.
     Через пару дней следующая репетиция; мы опять с Фоминым на "танцы". И на следующей тоже. И мы уже как-то уверились, что наши нелегальные танцы как-то легализуются. Но бог не любит больше трёх раз и на четвёртый раз ответственным пошёл сам замполит. Политически бдительный Павлюченко.
     Не дал нам сбежать на танцы; бдительно сопроводил нас прямо в руки хормайстера. Тот, конечно, удивился поздно новоявленным, но указал нам места в ряду и дал в руки текст песни. Мелкая наша с Фоминым авантюра накрылась медным тазом, остались от неё на память лишь протанцованные до дыр носки.
     Начались песнопения. Песней у нашего хора была: "Увезу тебя я в тундру". Очень подходящая песня для любителей езды на оленях в условиях крайней Камчатки. Но мне она сразу понравилась и я старался громче всех.
     Благо мне достался от деда Адама звонкий тенор; тогда ещё тенорок, но звонкий и даже лирический. Дед Адам, бывало крепко выпивши, заставлял всю компанию петь; и сам пел всегда кромче всех, так что всех и глушил. От напряжения он синел лицом и жилы на его шее толстели.
     По правде сказать, на мою усердную звонкость косились на меня скромноголосые соседи по хору, а хормайстер морщился не совсем довольный. Посоветовал убавить громкости и добавить лучше попадания в мелодию.
     Своим этим, уже потрескавшимся от времени, тенорком, я, бывает, злоупотребляю и сегодня. Когда пробиваю свою правоту в темпераментном разговоре с женой. Жёны, известное дело, всегда не всегда соглашаются с мужьями. И это странно: как же нужно любить мужа, чтобы с ним не соглашаться. Это каждый раз испытывать любовь мужа на крепость.
     Поэтому я включаю свой дребезжащий от волнения тенор на сто двадцать децибел. Я не то чтобы кричу, я громко отстаиваю своё право быть правым. Слушать и долго выдержать уши жены этого не могут. К тому же ей неудобно перед соседями. И она, если и не соглашается, то хотя бы не спорит. За что и люблю. Замолкает быстро и впредь уже опасается лишний раз пробовать включать мне громкость. На это и расчёт. Ну, а как.
     А лёгкий на мелкие авантюры Фомин оказался совсем без слуха. Он стоял рядом со мной, смотрел в текст и практически произносил его на одной, только ему известной, ноте. Пока я пел громко, его однотонное мычание было незаметным, но когда я сбавил громкость, всё и вылезло. Хормайстер немного позанимался с ним, быстро понял, что это не лечится и посоветовал ему не петь. Только рот открывать. На том и спелись.
     Уже почти месяц наш хор спевался; уже хорошо получалось и бодрей шли на репетиции. И Фомин даже припев стал подпевать. Особенно вот это: "Эгей!". За это время вынужденно пригляделись друг к другу; а то всё: гражданские отдельно, военные отдельно.
     А приглядываться к женщинам это вообще любимое занятие некоторых мужчин. Мужчины в своём первобытном прошлом были когда-то охотниками и наблюдательность у них в инстинктах. Я, например, люблю инстинктивно приглядываться к женщинам в общественном транспорте. 
     Кстати, очень скрашивает езду и всегда увидишь что - нибудь привлекательное. В смысле какую - нибудь. И это пристойно и не навязчиво: вовсе не обязательно идти приставать и знакомиться. Полюбовался украдкой красивой женщиной, повздыхал украдкой и вышел на остановке с грустью. Но зато какой приятной и светлой. И женщинам, я думаю, тоже приятно - грустно.
     Женщины в хоре были большей частью своей уже отпетые семейные дамы, со скептическим опытом в глазах. Я с Фоминым им в зятья годились. По возрасту. А по их скептическому опыту в зятья мы им не годились совсем. Да ещё со словом вообще. Это я у себя в деревне, в "тихом болоте", мог произвести волнение. А здесь море и молодых мужчин, сплошь военных, тоже "море".