Поколения жизни. Глава 1

Глава 1
* * *
— И мы вбегаем прямо на турка! Они уже хвосты поджали: кто побежал, кто ружья свои выкинул – сдается. А впереди на коне – «Белый генерал» – перепрыгивает через окопы и, знай себе, бьёт направо и налево. И мы за ним! — Не говорит, а кричит взлохмаченный старик, как будто сам сейчас в бою. Глаза от живых воспоминаний стали большими, безумными. Он привстал на печи, и машет руками, задевая развешанные для сушки веники.
Все, что он говорит, в каждое слово, вслушивается мальчик, лет шести, не мигая смотрит широко раскрытыми глазами.
— Да хватит уже, угомонись там! – раздается рассерженный мужской голос. За ним чувствуется сила и сдерживаемая, пока, сильная злоба. От этого голоса мальчик весь сжимается, а дед продолжает, только уже шепотом.
Зачем нужно вспоминать ушедшие, далекие года? Наши предки не говорят и не требуют знать всю их жизнь или восхищаться ими. Они и не могут этого просить. Но мы не появились из ниоткуда, до нас была жизнь, и нам ее дали многие поколения живших когда-то. Выучить это нужно как данность, как бы ни дологи во времени они были от нас. Мы ходим по земле, по которой ходили они и видим то же, они малой частью живут в нас. В наших чертах лица, привычках, словах. Но, чтобы помнить, нужно представлять их жизнь. Не лубочной картинкой, и не черно-белой фотографией, а полно, объемно, представлять, как они жили. Это может быть не просто, но если начать, отчего-то возникнет чувство, что делать это нужно.
Мы должны представлять, как они жили, чтобы знать – они жили.
Просто представить: была такая же природа, такое же небо, жизнь кружилась и не останавливалась, и был такой же несолнечный день, с сидящей на сломанной ветке за окном беспокойной птицей.
Глубокая ночь, а мальчик не спит. Чудятся ему картины прошлых сражений. И летят, поднимаются вверх мечты, над низкими домами, над лесом, в ясную морозную ночь, устремляются к звездам.
* * *
На повозке сидит крестьянин.
В самой середине своей жизни ему приходится уезжать. Уезжать, потому что нужно прокормить свою семью, уезжать, потому что нужно большего. Телега тронется и за поворотом скроется родной дом, там, где было столько, где жили прадеды, куда после тяжелого дня приходил успокаивать усталость.
На прощание маленькая девочка, дочь сестры, перекрестила их в дорогу и немного легче стало. Рядом играют дети, понимают, или нет, что навеки с родиной расстаются. Может, понимает сын Мишка, задумался, а может, просто на минутку по-детски загрустил. Эта жесткая трава у дороги как в детстве.  Была не была, если уж решил, то назад возвращаться недолжно. Решил так.
Впереди неизвестность, это понятно, но тяжелее грядущей неизвестности, прощание с родным, с каждой частицей этого полностью знакомого, неповторимого больше нигде мира. Прощаясь, всегда мы оставляем часть себя в уходящем. Этот разрыв труден и конечно, грустен. И все же, нужно не грустить, что все это прошло, а радоваться, что это было.
Минует совсем немного времени, и новое место станет родным, рождая новую жизнь вместе с людьми и событиями, связанными с ними.
* * *
У подножия гор больших и малых, у дороги и у реки, на Алтае выросло поселение. Поселение это, а правильно говорить село Белое, стало не старым, но и не новым, а живым, меняющимся и немного затерянным. Дорога, с правой стороны от которой, если судить по направлению к главному городу уезда и расположилось село, была не важной второстепенной. За селом шумела узкая горная река, уходящая дальше, на равнину. А совсем рядом, уже в нескольких верстах, в неожиданно наступавшей густой тайге, шел, в половину своей силы еще, могучий Иртыш.
В 1896 году в десяти километрах от села был проложен участок Транссибирской дороги. На месте заложенной станции вырос городок, состоящий сплошь из приезжих.
В самом поселении же вместе с многочисленными родственниками и ответвлениями жили всего две семьи. Одна челдонов – исконно живших на этом месте коренных сибиряков и вторая – обрусевших татар, получившая общую фамилию Айдаровы.
Еще до Столыпинской реформы появилась третья: наслушавшись рассказов о широких просторах сибирской земли, и щедрой природе показались на пыльных дорогах повозки переселенцев. И семья, с Полтавщины, переселявшаяся на одной из таких повозок, осела в этом месте. Сделали сруб, стали тихо, трудолюбиво жить.
* * *
Его и раньше часто били, но так как сегодня – никогда.
А все из-за того, что полез, не промолчал. Это было вчера, а подмогу тот собрал только сегодня, чтобы отомстить ему…
Николай, как обычно после продажи относил пустые мешки на мельницу. В этот раз он заметил, как наискось от него с тыльной стороны мельницы выбегает кто-то с маленьким мешочком. Он понял все сразу. В крепко запираемой большим замком мельнице была отколота одна доска, да так, что получался проход в толстой, добротно сделанной стене. Это было самое тонкое место, там хотели врубить окно, да не понадобилось, забили это место досками, Николай часто и сам туда лазил.
Он узнал воришку, и еще больше разозлился: «Что же это? Они ведь родня! То же самое, что у себя грабить!», — подумал Николай. И крикнул:
—Это нашей семьи мука, отдай назад.
—Какой «нашей», ты приживала не нашенская, – задиристо прокричал несун, и не стал убегать, видя, что он больше и сильнее Николая.
О том, что он был не родным в семье, Николай знал с раннего детства. Знал от соседских мальчишек. И не потому, что старшие об этом умалчивали, чтобы поберечь мальчика, а потому что родня с ним почти не разговаривала. Говорили только, что нужно делать и все. Но, когда он что-то делал не так, его били и должно быть, думали они обидно, называли дедовским сынком, хотя ему самому от этого обидно не было. Сам же старик, ругавшийся всегда со всеми родственниками, не выгнанный из хаты, только из-за страха порицания чужими людьми, хорошо относился только к нему. И, видя привязанность малыша, жалел его, часто приговаривал: «Вот уж точно Николашка – ни кола, ни двора, одни мы с тобой на всем белом свете».
Рука сжала непонятно как оказавшийся в руке камень. Он размахнулся и попал, куда от ненависти и метил – задира отшатнулся назад и выпустил мешок из рук. Из носа у него сильно полилась кровь. Он хотел что-то прокричать, но поперхнувшись ею же убежал, размазывая грязными руками по лицу слезы…
 Только сейчас он понял, что оказался внутри круга из врагов. И сразу получил очередной удар сзади по голове. Он попытался вырваться из него, но его сразу же оттолкнули обратно. На него с еще большей силой посыпались удары. Сквозь них, он увидел самого старшего из братьев ¬– Константина, тот, как обычно равнодушно, наблюдал за происходящим.
С затравленностью загнанного животного Николай пытается вырваться. Один глаз заплыл полностью, он им ничего не видит. Но на мгновение, заметив просвет, порывается вперед и выбегает из этого дьявольского частокола нападающих, за ним с криками гонятся. Но он ловко виляет, научился. И знает теперь, где спрятаться.
…Резиновый не то шарик, не то мячик заскакал по земле. Он прилетел из-за забора. Николай поднял его, выглянул через плетень. Там стоял пухлый мальчик примерно такого же возраста, как и он. Быстрыми карими глазами-жучками, следя за ним. «Возьми»,— протянул Николай ему вещь и неожиданно для себя спросил:
— Ты откуда?
—Мы приехали с родителями, меня зовут Миша. А ты? – обрадованно спросил он.
— Я здесь живу давно, с отцом.
— А хочешь, я тебе что-то покажу? Ты сможешь на дерево залезть?
— Конечно, смогу, – недовольный таким вопросом нахмурился Николай.
Осторожно пробираясь вдоль забора Миша повел его к невысокому дереву.
— Смотри, – шепотом сказал он, — секретное место! Залезем на дерево, а потом по той ветке на сарай.
И он стал ловко лезть на дерево, Николай не отставал. Они очутились на пологом скате сарая. С улицы он был невидим, его надежно скрывали ветви.
—Вот секретное место! Ты только никому о нем не говори.
На крыше приятно припекало осеннее солнце.
Слезая с дерева, Миша оступился, чуть не упал, из-за пазухи посыпались мячики.
— Сколько же их у тебя? – удивился Николай.
— А много. Я их закидывал, чтобы подружиться, да не возвращал никто…
Лежа ничком на скате этого сарая, избитый, не дыша от страха, когда мимо пробегали искавшие его мальцы, он шептал про себя: «Буду бороться, не буду слабым, буду бороться, всегда».
* * *
Поднимая взгляд вверх, к горам, в свете заката можно увидеть: там есть своя целая страна, невиданная, нетронутая – Наклонная Сторона. Вся жизнь ее обусловлена непрямым углом земли к лучам солнца и высотой гор. Летом здесь, необычно для этого сурового края распускаются нежные сибирские цветы. И тогда, в ярком соцветии искрится Наклонная Сторона, вспыхивает, горит она, и уходит вверх наклоном до вершины, до самого неба.
Николай с дедом шли по единственной сельской широкой улице. Мальчику не разрешали работать нигде, кроме как в доме и на мельнице. И пользуясь своим положением «дедовского сына», Николай иногда гулял с ним. Старик по праву старшего не работал. Точнее работал только тогда, когда хотел и занимался тем, что подходило под настроение. На пустой, в рабочий полдень дороге встретили дедова знакомца – местного пьяницу-бедолагу.
— Как дела, Сивыч?
— Поживем еще. Чего ж не пожить. – ответил бродяга обсасывая семечко. — Был бы схожий брат – за него бы прожил, – хитро посмотрев, добавил он.
— А брехун старый, это ты про тех братьёв вспомнил? – дохромав до завалинки, грубо спросил дед.
— А что за братья? – спросил Николай.
— Теперь в городе живут, а раньше там деревенька была, они там жили. На одно лицо, здоровенные, увальни, как медведи.
— Медведь умное животное, на зиму в спячку идет, а мы маемся, мерзнем… – не к месту вставил Сивыч.
— Когда ставили железку – продолжил дед, – возле склада с путями поселили немца. За начальника как бы он был. Построили ему домик справный, все сделали там. У нас для иноземцев всегда дорога прямая... Поселился немец там, и как то захотел колодец, был уже один вырытый, да не так что-то ему было. Договорился с братьями. А не знал, что с братьями! Разговаривал с одним: говорит: «За один день управишься – вдвое больше уплачу». Так и решили. Один начал копать, потом его второй незаметно сменяет.
Выходит, значит, немец из дома проверить, а тот, как только начал копает. Немец назад. Выходит опять,  снова то же. У него аж глаза раскрылись: ничего понять не может, на немецком даже стал лопотать – ухмыльнулся дед. – Мол, что, да как так выходит. Но понял потом как – стал над ним стоять, следить. И все ж честный немец оказался, заплатил, как договорились.
 Они потом за эти деньги каждый по срубу купили, и так и живут. Когда трудом деньги взял, то и польза есть. Схитрили, конечно, но что ж, работу сделали.
— Я б те гро;ши бы пропил – наконец раскусив беззубым ртом семечку мечтательно сказал Сивыч.
— Уж ты то понятное дело – проворчал дед.
На эти слова бедняк неожиданно обиделся:
— Вот ты думаешь, чего? Я пить не могу бросить? Я могу?! Ну, сперва потрясутся руки – так это ничего. Только интересу никакого нету. А и может мне так надо? На роду написано мне пить! Кто скажет, как жить надо? Никто не скажет, не ведает. Вот сказал бы кто, которому поверил бы: что так и так. Вон туда живи. Я бы и стал жить. Кто скажет? А? – И Сивыч стал смотреть на Николая, как будто ожидая от него ответа.
После долгого молчания, которое не нарушил даже старый Портнягин, чтобы по своему обыкновению начать спорить, уже другим, каким-то не своим голосом бродяга заговорил, переходя на крик:
— Сколько жеж в нас жизни! А мы тратим ее попусту. Прости нас за это, ты же слышишь, прости и научи жить! Скажи, научи нас жить! – сняв шапку воздел руки к небу, но что-то осекся и тихо, заискивающе спросил:
— А работенка у вас будет?
Николай шел и думал: «И правда, кто расскажет, как жить нужно? Да, есть заповеди, но и их не соблюдают» – он это видел за свой недолгий возраст уже даже лишние разы.
«Не соблюдают и ничего, живут. Наверное, от меня жизнь зависит, как решу, как сделаю, так и буду жить. А чего хочу – уже знаю».
* * *
Морозные святки. Дед лежит на печи раскрасневшийся, распаренный после бани и громко вещает с печи хоть и дышать ему тяжело.
— Вот так и получилось, что это наш самый главный православный праздник. Нынче в церкви особливо весело будет, пойдем с тобой, – важно говорил он, поднимая палец вверх.
У Николая хорошее настроение, несмотря на пульсирующую боль в глазу – рождественский подарок от брата – Сашки улыбка не сходит с его рта. По скрипам снега слышно, как кто-то подошел к двери.
— Эй, родственники, корчмой1 бы разжиться. Осталось у вас?
— А, кум, это ты что-ль? – узнал по голосу старик соседа. — Есть, есть наше, свойское.
— Так впустите, дайте – нетерпеливо потребовали за дверью.
— А ты мне что дашь? – не приподнимаясь с печи, – спрашивал дед.
— Так, а что? Немного-то дай! – было слышно как, недовольно, хрустяще на снегу переступил проситель.
Николай подбежал к окну, и отпрянул назад:
— Он в одних штанах и рубахе!¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬ – сквозь смех прошептал отцу¬.
— Так что? – почти отчаянно выкрикнул посетитель.
— А ты чего такой торопливый? – ехидно пропел старый.
— Да хозяйка моя, будь она не ладна, выгнала, говорит: «Пока не возьмешь, в хату не пущу» – пожаловался сосед.
— А помнишь, я тебе полпуда окорока должен, поменяемся? – прислушиваясь к звукам из-за двери, предложил дед.
— Да ты что! – возмутился голос. — За бутылку и столько мяса?
— Не хочешь, ну и иди тогда, – презрительно отрезал старик. И снова лег на печь.
За дверью было слышно, как горевал проситель. Мороз был сильный.
— Ладно, открывай, договорились, – наконец сдался он.
Николай по одобрительному кивку деда побежал открывать. Вынес гостью бутылку, тот зло посмотрел на старика и, сильно хлопнув тяжелой дверью, побежал домой. Дед, не замечая его взгляда, продолжил свое повествование:
— Повелось издревле так… – Николай приготовился слушать.
* * *
В такой час в деревне особенно тихо. Не пригнали еще стада. Не слышно бурление речки. Падает вечерний туман с гор в долину с озером, а горы не нависают, не окружают ее, а соединяются, сливаются с ней, горы неразрывно связаны с долиной, горы, удивительно, будто стали на одной с ней высоте.
Они пилили дрова. Николай с силой тянул пилу, напрягая жилы на руке, стремясь распилить за один потяг как можно больше. А дед – хорошо, что возвращал пилу к себе.
Начали спускаться сумерки, а семья Портнягиных еще не пришла с поля.
— Ну как жатва, Николашка?! Пойдет урожай в этом году ого-го! Они, вон, до ночи собирают, может и не успеют, чертово племя, до дождей. Пусть не приходят тогда, – со старческой раздражительностью говорил дед.
— Так, может, граничную полосу вместе с татарами сжать? – спросил Николай.
— Не будут они с татарами. И татары с ними. – нахмурившись ответил старик Портнягин.
—  Почему не будут? – вновь задал вопрос Николай.
— Да это давно было. Наши предки челдоны были, – с гордостью начал дед. — И татары сюда прибились. Ну вот, однажды, решили породниться. С нашего боку был парень, а с ихнего – невеста. Они с детства знали друг дружку – рядом жили.
Крестили их нашей иконой – та, что, на самом верху висит. Играли свадьбу шумную, а что, семья не последняя по прибытку. И вот на второй день так напились, что никто уже ничего не кумекал. Невеста захотела ехать к родственникам, вызвался ее везти брат жениховый. На полпути, где кладбище, стал к ней руки тянуть – собирался сневолить, а она от него убежала. Да побежала на кладбище и упала в могилу.
Там могила свежая была вырыта, кто-то помер – да не успели схоронить, свадьба как-никак. Брат искал, искал ее, потом плюнул и ушел.
Ехал потом кум со свадьбы, проезжает мимо кладбища и невеста из могилы вылезает – так у него весь хмель и прошел. Припустил лошаденку так, у телеги чуть колы не поотлетали! – залился дед старческим беззубым смехом. — А брат тот обговорил невесту. Расстроилась свадьба. Да и с той стороны, то же не сильно-то хотели: рассказала, значит, она своим как дело было. Парня скоро в рекруты забрали, а она счахла вскорости.
Разругались крепко тогда семьи то. Вот потому и не будут работать вместе.
— Но как же так? – возмутился Николай. И не смог больше ничего сказать. В него всю жизнь летели удары и обиды со всех сторон, наверное, поэтому он очень сильно ощущал всю несправедливость жизни. Он это понял уже давно и теперь мечтал. Мечтал вырваться отсюда, стать военным. Вырваться силой, настойчивостью. От природы слабый, легковесный, Николай не жалел себя. Ходил на самую тяжелую работу – на мельницу. Пока она мелет, нужно было одному сыпать и подставлять тяжелые мешки, все это требовалось делать быстро, и хотя его тонкие руки слабо поддавались закалке, он, напрягая жилы поднимал эти мешки. Подгибались ноги, западали глаза, но он успевал сделать все. Выходил после обмолота счастливый.
Когда-нибудь наши мучения станут легендарными, потомки будут оплакивать нас и вопрошать: за что нам были даны такие испытания – не зная, что мы любили страдать.   
Много еще историй поведал в тот поздний вечер старик. Может, хотел скоротать время или просто вспомнил вдруг то, о чем уже и не думал, что помнит и решил рассказать. Но особенно сильно запомнилась Николаю, та, которая была о разлученной свадьбе.
* * *
Был чинный воскресный день, а у Портнягиных с утра был переполох: дед готовился умирать.
Николай наводил порядок на мельнице, готовясь к завтрашней работе, когда к нему пришел Мишка и не спеша сказал: «Дед это, опять». Умирал старик за последний год в восьмой раз. И хоть Николай и привык, каждый раз при этом событии спешил к нему.
Умирания эти происходили всегда шумно, суетно и крикливо. Кажется Николаю по дороге, что если бы он сейчас был в хате, то видел бы все, что там было, так много раз повидал он эти картины. Говорила бы бабка: «А ты, старый черт, не мог потерпеть что ли. Он весной собрался, когда работать надо. Что нам теперь? Работать надо, а с тобой возись. А, да и черт с тобой!»
С этими словами неудобно схватит ковшик  с зерном, выскочит в сени, как беспокойная белка, и с размаху кинет пшеницу в сторону пищащих цыплят, причем один из них, самый удачливый, успеет увернуться в последний момент от ее ноги.
Дед полежит немного молча, затем начнет жаловаться: «Ой, болит все в грудях, нога отнимается. Воды дай хоть, старая!»
От возмущения старуха всплеснет руками: «Родиться больно, чего ж ты думал, помереть будет легко? Сам бери!» И долго потом еще они будут переругиваться.
Но, подходя к дому, Николай не услышал шум. Было тихо. Войдя в хату, он увидел непривычно тихого деда, тот резко осунулся и вжался в лежанку.
— Помираю я, Николашка, – произнес он.
— Ну чего ты, отец, – недовольно протянул Николай.
— Нет, теперь уж точно, – строго сказал старик. – Так слушай. Как вышел я с войска по колченогости моей, работал я старателем. Мы с товарищем моим нашли самородки большие. Река как сама отдала нам их. Сначала хотели убить друг друга. Да… – дед слабо улыбнулся. — Но, после в глаза друг дружке заглянули, поклялись поровну поделить все и разбежаться. Так и сделали. Да только слышал я, товарищ мой погиб вскорости. Правильно говорили: кто найдет легкое золото – тому счастья не будет. Может тебе оно пригодится. Спрятал я его. И больше туда не ходил.
— Почему ты не забрал его? – изумленно спросил Николай.
— А на что оно мне? – устало ответил старик. У меня было все почти. И пожить хотелось. А беднота – лучшая охрана. Вот, что, ты слушай. Сложил я его в пещере возле реки. Поляна там большая и одно дерево возле пещеры. Место это на севере, где старые прииски – ты знаешь. Найди его.
Еще сказать хотел… – голубые глаза деда, обесцвеченные старостью, посветлели еще больше.
 — Не наш ты. Об этом знаешь. Не знаешь какая у тебя родня только. – старик тяжело сглотнул.
— Из помещиков ты. Да. – Николай не отвечал, только смотрел широко открытыми глазами.
— Проезжал я село одно, какое уже не вспомню, да и не нужное оно тебе и подобрал тебя. Ну как подобрал, отдали мне тебя родственнички твои. Тебя, мальца со свету сжить хотели, наследник вроде как ты был, а другая родня и спрятала тебя, и мне отдали. Так вот.
Поживи, как сможешь. Всему, что знал, тебя научил, нечего больше рассказать. Ступай, Николашка.
Юноша ни за что не хотел уходить, но старик отвернулся к стенке и руганью выгнал его. Вечером дед умер.
Николай тяжело открыл калитку на улицу. Поздно появившаяся луна, уже ярко светила в небе. Он опустил глаза вниз и совсем рядом увидел бредущего по пустой улице Сивыча.
— Здравствуй Сивыч… – оборванно – несвоим голосом произнес Николай.
— Здорово, Николашка! А ты чего это? – оборванец вгляделся лицо юноши. — Эко как тебя разворотило! Ходь легать, а на завтра видно все будет.
— Сивыч, почему отец умер? Что мне делать сейчас?
— А что делать? Поживи, пока, что делать.
— Но как мне без отца жить? Как я без него? Мучиться мне теперь только совсем!
— Поживи, поживи, сколь сможешь. А что до мытарств – так они всегда были, сколько свет стоял. И будут. На сто годов, и на двести вперед. Ничего не сменяется. А ничегошеньки. Видно не слышит, он, там.
 А может и наперевернуть. Может, и слышит. А воля, значит, такая его, кто знает. Никто не знает, не ведает. Кто мы за человеки, значит, да как жить то нам. И не узнаем. А он не скажет. Только смотреть на нас и слушать будет.
А все ж… Вот присмотрись как-нить, подыши, и угледишь: на свете есть какая-то надежда! – сказал он таким своим голосом, когда говорил о чем-то, о чем говорил не всегда ¬– высоким и чистым. И тут же рассердился: — Да не убивайся ты так! Старый совсем дед был твой. Ходь легать.
А поминки, когда управлять начнете, ты сперва мне скажи…Мне напева скажи! – добавил он поучительски.  Ну ступай, ступай. – С этими словами бродяга стал поднимать юношу, с холодной, напитанной ночной росой земли.
«Надо жить!» – Отбились в его голове переиначенные слова Сивыча.
«Завтра сразу пойду искать золото – думал Николай пробираясь в какой-то непривычной тишине к своей скамье у окна. – Ведь не зря же он про него рассказал. Верно. – как-будто вспомнив что-то, решил он: – Не зря».
Он проснулся от ударов.
— Вставай живо, поедешь сейчас.
Его стянули с печи. Подчиняться и куда-то ехать Николай не собирался. Началась драка и возня. На него навалились с нескольких сторон, связали и вытащили на улицу. Там уже стояла повозка. В вознице Николай узнал брата отчима: вспомнил, как тот приезжал несколько раз. «Злой и хитрый», – запомнилось о нем юноше.
— Лежи и не разговаривай, – прикрикнул на него дядя, когда он спросил, куда его повезли. И отвернулся, подумал немного и накинул на голову Николая мешок – он перестал видеть, куда его везут.
«Неужели все? Я ведь завтра хотел пойти искать. Что теперь?» – от злости и отчаяния Николай напряг все тело под веревками, сжимая кулаки. Так лежал долго. «А может и не время теперь? Поднабраться силы, знаний и пойти за золотом уверенным? Знать, что точно его добудешь? Значит, не время, нужно выждать, а потом я им покажу, всем», – запальчиво размышлял Николай. «Добуду, найду, заберу я его – обещаю, обещаю!» – горячо поклялся он. Весенний день начал разгораться, он уснул.
* * *
Уходящее солнце освещает позеленевшую степь. Его красные лучи ложатся на острое, непроницаемое лицо кочевника.
«О чем он думает? Что он видит в этой пустой степи?» – спрашивает сам себя Николай.
Два месяца назад его привезли к одной из юрт на окраине степи, теперь уже за сотню верст отсюда. Развязали руки и толкнули внутрь. Тогда он впервые увидел сурового, неразговорчивого Алтыкула, сидящего сейчас поодаль.
По дороге Николаю рассказали, что он будет отрабатывать «прожратые тобой харчи» до своего совершеннолетия, «Если в долги не попадешь. – добавил насмешливо дядя, — Два года, а потом катись на все четыре стороны».
Николай знал, что за свою съеденную еду отработал своим трудом сам. Хитрые его родственники решили получить за него хороший барыш. Еще в дороге он примирился со своей долей, но не забыл свою, ставшей далекой, мечту. И, глядя сейчас на молчаливого казаха, сам углубился в раздумья.
Он каждый день думал о золоте, помнил приметы, представлял то место. Мечтал, как, наконец, найдет заветный клад и вырвется отсюда для служения Родине.
«Беда только, что на много верст вокруг одни мы, вдвоем, и табун лошадей», – горько усмехаясь, думал юноша.
Николай примерно представлял, в какую сторону ехать, но хмурый сын степи спит чутко, и даже убежав от него, Николай уверен: его будут искать. Он решил терпеть и ждать сколько нужно. Вот только временами было горько, а потом накатывала ярость и, казалось невозможно себя сдерживать, чтобы не кинуться на лошадях, куда глаза глядят. Но каждый раз в такие моменты он напряжением воли сдерживает уже готовно дрожащую для рывка, для удара хлыстом руку…
Тихо зашло солнце за бескрайний горизонт. По солнцу только и можно понять, что он заканчивается хоть где-то. Сегодня погонщики прошли самый большой перегон, достигнув места стоянки уже под самую ночь, загнали стадо, поели и теперь отдыхали.
— Завтра уже меньше нам будет? А, Алтыкул? – вертя в руках зеленый сочный стебель местной травы, спросил Николай. Ответа не услышал, и пришлось откинуть стебель и посмотреть на казаха. Силуэт кивнул головой.
— А как, по-вашему, хлыст погонщика называется? – задал вопрос Николай.
— Камшы, – ответил Алтыкул.
— У всех он одинаковый?
— Да, – Алтыкул старался говорить с Николаем только по-русски, хотя делал это плохо. Он понимал, но часто не мог сказать, но как бы трудно ему не было, всегда отвечал, даже, когда Николай просил объяснить жестами или возвращал свой вопрос обратно из-за сложности.
— Почему тогда у того погонщика хлыст другой был? Он к тебе бросился, говорить начал, а ты даже не повернулся в его сторону.
— Низкий жус. Он, – отрывисто ответил Алтыкул.
Николай зло рассмеялся. Неожиданная ненависть ко всему возникла у него внутри:
— Не понимаю я все равно вашу культуру. Да и культура у вас? Как волки какие-то!
— Народ давно жил. Много года.
— Много года – а ничему не научились, – передразнил кочевника Николай. — Пришли русские, дали вам обучение, грамоту, хаты показали, как строить, вместо юрт этих, лечение дали. Как вы раньше жили-то?
— А и жили. Много года жили.
— Говоришь, что жили и без нас как-то, а вот и непонятно как жили.
— А жили хорошо, – гортанно и быстро заговорил погонщик, — Хан – казах, земля – казах, жизнь – казах. Русский земля то забрал. Учит правильно так. Не нам это. За хата – земля, за доктор – баран. Наша цена больше ваша выходит.
— Да для вас это, вам не за деньги это все делается. Сколько воевали между собой. Теперь хоть казаки охраняют и усмиряют буйные головы у вас.
— Наша это. Улала1 – наша. Война наша. Мы – ханы. Убивать много. Русский пришел убивать больше. Казак – плохо, аке2 бил, – горячо и так же, как Николай яростно говорил кочевник.
В ночи, не видя друг друга, в море степи спорили казах и русский.
— … Придет люди с востока, убрать власть «Белой горы»3! – с холодным презрением выдал Алтыкул свое желание-угрозу.
— Не будет такого. Да, японцам мы проиграли, но если они дальше пройдут – мы их отбросим. Я сам из казаков и пойду воевать, буду сражаться, – запальчиво почти кричал Николай.
— Идти спать, – неожиданно спокойно сказал казах, — Темно.
Но сам не лег. Где-то в темноте он сидел с таким же бесстрастным непроницаемым лицом, как при закате, но теперь Николай почти знал, о чем он думает, и невольно стал уважать его.
До этого он чувствовал в Алтыкуле больше животного, чем людского, а теперь увидел – молодой казах переживал, думал о своем народе, о своей стране, а значит, был человеком.
* * *
У Алтыкула был полуигрушечный лук и маленькие стрелы. Он выпускал стрелу, та втыкалась в землю далеко впереди, и они одновременно по звуку хлыста устремлялись наперегонки до нее. И хоть кони у них были равными по силе, Николай всегда проигрывал. Как бы он ни старался, готовясь, а в гонке нещадно стегая коня – не мог победить.
В один день, хвастаясь не растраченной за долгую работу силой, Алтыкул вновь предложил ему посоревноваться.
— Курган, – сказал он, указывая на ближайшую сопку. Николай согласился.
Как всегда, они, разом стегнув коней, устремились вперед. Со свистом ветра шли вровень. Но в этот раз Николай выиграл, взлетев с конем наверх сопки. Он не верил себе и был облегченно горд, победив впервые. Однако, в этот же момент, увидев насмешливый взгляд казаха, догадался, что тот поддался ему. Едва сдерживая ярость, потянув за поводья, увел коня в сторону, чтобы не было видно его лица.
Спустя время, успокоившись, Николай, оглянулся: погонщик уходил вдаль по степи покрытой струящимся на ветру ковылем и тогда он понял: Алтыкул готов его отпустить и эта гонка была прощальным подарком ему.
…Тихое поле с одиноким низким деревом – его первое воспоминание. Ночь, как была тогда. Когда впервые они въезжали в деревню на старой дедовской телеге.
Еще совсем недавно он мечтал вернуться, здесь побывать, а теперь – только как обогнуть деревню и пройти за холмом направо, чтобы путь стал короче.
 Вот и его дом. Говорили, что дедова дочка разродилась еще двумя отпрысками. «Может, хоть эти людьми вырастут, а не злым репеем, как Сашка и остальная семейка», – подумал Николай.
К реке он подошел только к следующему утру. Туман не успевал над ней встать. Неуловимо быстрое течение захватывало воздух вместе с ним и уносило вперед. Когда то здесь была тихая затока, но река поглотила ее. По затопленным деревьям было видно, что она еще совсем недавно стала смелей и полноводней.
Нужно было найти точное место. Николай прошел всю ночь, и ему хорошо было бы отдохнуть, но он не мог заставить себя прилечь. Впереди была мечта, то, чем жил и о чем думал все это время.
Он пошел по течению, ища приметы. Шел довольно долго, прежде чем начался густой лес. Быстрая речка ныряла в него и переставала быть видна. Николай до последнего не верил, что в таком густом лесу, среди осколков скал и камней может быть хоть какая-то проплешина, поляна, о которой говорил дед. Все больше сомневаясь, но идя вперед, он неожиданно увидел просвет – показался большой разлив, занявший почти всю поляну. Вот и оно. Это было то место. Николай с облегчением выдохнул. Но чем дольше он шел, тем больше нарастала тревога – было что-то не то.
И, наконец, он понял причину своих волнений. Он увидел пещеру. Она была почти полностью скрыта под водой. За время, река поменяла русло, затопила пещеру, и ему вообще повезло, что он ее увидел. От воды до ее свода, временами полностью скрываясь, уходил провал, высотой всего лишь в локоть. Попасть в пещеру, а тем более выбраться из нее было почти невозможно.
Николай оцепенел. То, о чем он постоянно думал на протяжении этих долгих двух лет, в один миг отдалилось от него. Но с головой провалившись в это отчаяние, он переборол его. Решился. Пошел не думая в воду.
Нам страдать, нам резаться до шрамов, нам умирать. Как хорошо, что нам, а не кем-то другим. Когда держишь ответ за себя – и от этого легче.
Зайдя в реку по пояс, он только теперь почувствовал, насколько холодна вода, и еще то, что хотя на поверхности разлившаяся река казалась спокойной и медленной, ближе к дну было сильное, бьющее по ногам течение.
Обжигаясь холодной водой, Николай доплыл до провала в пещеру.
Затопило ли ее полностью? Если нет, то хватит ли там воздуха, чтобы дышать? Николай не знает. Он у входа. Нужно разведать. Но если пещеру вглубь затопило полностью, то воздуха на обратный путь не хватит. Николай ныряет. Течение увлекает внутрь пещеры. Он передвигает рукой по своду, пещера сужается, он не чувствует воздуха и выныривает.
«Неужели это конец? Пещера затоплена полностью? Или все же осталась незатопленная камера? Нужно попробовать еще».
Николай понимает, что это почти самоубийство. Но он у входа. Попробовать еще один раз, наверное, последний. Он задрожал, уже больше не от холода, а от мысли, что впереди его ждет смерть. Он вспомнил свою жизнь. Мало было хорошего, было темно и все же очень страшно и не хочется умирать. Но уплыть назад и сесть на пустом берегу еще страшней, это позор, это предательство самого себя. И он решился во второй раз.
Умирать легко, течение уносит само в обнимающую темноту. Становиться нечем дышать, невольно бьет в голову паника, но назад уже не успеть, легкие давит и распирает одновременно, и тут он выныривает. Воздух.
Большая камера с полостями, он видит ее, потому что к темноте уже привык. И видит он их. Теперь он знает: через мгновение в его руках окажутся два золотых самородка. Они удивляют своей тяжестью – два камня, причудливой формы.
Он не помнил, как выплыл, только в беспамятстве крепко сжимал их в руках, выброшенный где-то на берег, и еще ощущал, как появляется странное, неотступное тепло в груди, быстро перерастающее в обжигающий жар.