Шевченко

Казахстан. Город Шевченко на полуострове Мангышлак в
прикаспийской пустыне. Город из желтого ракушечника раскинулся на
желто-белых скалах вдоль берега, над изумрудными водами
Каспийского моря.
Немного севернее города, тоже на берегу Каспия, в середине
девятнадцатого века располагался военный форт российского
государства. В форте отбывал двадцатипятилетнюю ссылку бывший
крепостной украинский поэт Тарас Шевченко, сосланный русским
царем в пустынный район Каспия за желание обрести свободу духа и
воли. В память о поэте и был назван новый советский город. Город
долгое время был засекречен и закрыт для посторонних, не имеющих
отношения к грандиозной стройке, которой город обязан своим
рождением.
Окрестности города на многие сотни километров – сплошь пустыня
и скалы. Скалы тянутся вдоль моря, изменяя свой цвет от желтого до
черно-синего, по мере приближения к самой низкой точке тех мест, к
Прикаспийской впадине. Восточнее Каспия, на полуострове
Мангышлак, расположена впадина Карагие, или Батыр, в пределах
которой была самая низкая точка Советского Союза, минус 28м;
сейчас это территории Казахстана. Там, в этой впадине - лунный
пейзаж, от которого закладывает уши. Чёрная земля, чёрные скалы.
Среди черных скал я нашел треугольный, иссиня-черный блестящий
антрацитовым блеском окаменевший зуб морского животного или
громадной рыбы, сантиметра четыре высотой. Из него я сделал
амулет, который носил маленький сын Женька.
В далеких шестидесятых два раза в году я прилетал в Шевченко
для осуществления авторского надзора за строительством тепловой
электростанции, проект которой разрабатывался в институте, где я
работал с 1962 года. Неподалеку от города возводился гигантский
энергетический комплекс – энергозавод. Энергозавод включал в себя
атомную станцию на слабо обогащенном уране с тепловым контуром
из жидкого натрия и опреснительную установку. Частью энергозавода
была тепловая электростанция.
Атомная станция вырабатывала энергию для работы урановых
рудников, нефтеперерабатывающих заводов и тепло для превращения
соленой каспийской воды в пресную. Энергия атома и пресная вода
давали жизнь большому современному городу, самому современному
советскому городу середины шестидесятых, его людям, деревьям,
траве, птицам, рыжим коровам, которые, к моему великому удивлению,
бродили средь желтого песка и жевали бумагу.
А еще атомная станция, сжигая в активной зоне реактора уран,
вырабатывала плутоний – сырье для атомных бомб. Воистину
дьявольская изощренность людей воспроизводить на почве жизни
смерть, могущую в доли секунд уничтожить создавшую ее жизнь.
**************
Первый раз я появился здесь в конце февраля 1967 году. Сначала на
турбовинтовом самолете ИЛ-18 длинном, серебристом бревне с
крыльями, вибрирующем от свистящего шума и воя винтов, рано утром
прилетел в аэропорт Минеральные воды. В Минеральных водах
предстояло пересесть в другой самолет, следующий маршрутом в
Шевченко через северную часть Каспийского моря. Но как, всегда, с
приближением весны в Минеральных водах, расположенных у самых
предгорий Северного Кавказа, стоял густой туман, самолеты не летали.
Нелетная погода - день, два, три, неделю? Кто его знает? Что было
делать?
Я слонялся по аэропорту, заполненному до отказа пассажирами. Они
шли в разные стороны, в разных направлениях, двигались в
воздушном пространстве операционного зала, словно атомы в
броуновском движении - сталкивались, отскакивали друг от друга или
проносились мимо, слегка касаясь, друг друга своими телами,
заключенными в тулупы, шубы, огромные меховые шапки, теплые
ботинки и сапоги. Люди пребывали в состоянии хаотичного движения,
нагруженные чемоданами, котомками, веревочными сетками,
дерматиновыми сумками, мешками и рюкзаками, выделяя
бесполезно-суммарное тепло людской массы и сыро-кислые, терпкие,
удушливые испарения.
Кому повезло, спал, растянувшись на креслах, или сидел и жевал
какую-то снедь, доставая ее из бумажных свертков.
Стоял ровный гул дышащей и говорящей толпы, прерываемый
пронзительным плачем детей и механическим женским голосом из
динамиков справочной службы аэропорта. В углу зала группа цыган
расстелила широкое лоскутное одеяло. Штук шесть грудных цыганят
ползали по тряпкам. Все сидячие и стоячие места, где можно было на
что-то опереться, были заняты. Самые находчивые пассажиры сидели
на крышах газетных киосков. О гостинице нечего было и думать. У нас
такая роскошь не принята. Валяйся, где хочешь, слоняйся, как можешь,
пока не улетишь из природно-людской круговерти.
Для аэропорта «Минеральные Воды» нелетная погода – смерть.
Аэропорт – транзитный. Сюда, в Северо-Кавказские здравницы
/Кисловодск, Железноводск, Пятигорск/, со всего Советского Союза,
летели люди из Ленинграда, Москвы, Киева, Одессы, Харькова,
Владивостока, Хабаровска, Магадана, чтобы промыть свои желудки,3
изъеденные дешёвыми варёными колбасами, красными портвейнами,
сигаретами «Памир» и папиросами «Беломор – Канал».
Я вышел из зала ожидания на улицу и окунулся в сказочную погоду.
В глаза ударил по-настоящему весенний день. Сквозь стерильно
чистый молочный туман, яркий, приходилось прищуриваться от
хлынувшего потока мягкого света, как через матовое стекло, откуда-то
издалека струилось солнце. Чуть морозило. Бойко чирикали,
переговариваясь между собой, воробьи – прелестные, толстенькие,
пушистые серо-коричневые комочки с клювиками, стремительно
перелетая с куста на куст. Совсем близко из тумана миражом
вырастали горные хребты.
Ночь пришлось провести в караван-сарае – застекленном навесе.
Под навесом были расставлены 200 штук коек-раскладушек. Я оказался
одним из двухсот счастливчиков, кому досталась на ночь койка,
застеленная серым бельем и солдатским суконным одеялом. Я спал в
полудреме, крепко одной рукой держа чемодан. Другая рука лежала на
груди, под теплой толстой фуфайкой, на портмоне с документами и
деньгами. Ночью раздался дикий крик седобородого грузина. Его койка
была рядом со мной. Он спал, не снимая с себя верхней одежды –
белой войлочной шапочки, мягких сапожек, черного драпового пальто,
почти скрывающего его ноги до пят. Старик вскочил, заскрипел
раскладушкой и стал вопить, что его обокрали. Зажгли свет, вызвали
милицию. Но жуткое беспокойство и страх старика были напрасными.
Узелок с деньгами лежал на полу.
Утром выяснилось, что и сегодня Аэропорт Шевченко не принимает.
Туман висел над Минеральными Водами и закрывал Каспий. Надо
было как-то скоротать еще одни сутки. Я сел в автобус, доехал до
железнодорожного вокзала и решил на поезде отправиться на весь
день в Кисловодск, погулять.
В Кисловодске я долго поднимался в гору, к храму воздуха на
вершине. Такого свежего, легкого, воздуха, проникающего во все поры
организма, за всю мою недолгую жизнь я не глотал никогда. Ощущение
невероятной чистоты, наполнение легких кислородом не описать! Я
стоял на вершине и смотрел на солнечный желто-голубой диск,
повисший над заснеженными вершинами Кавказского хребта, по-
весеннему еще чуть теплый, оттаявший после зимних холодов.
- Смотрите, смотрите! Сейчас облака уйдут, и вы увидите вон там,
далеко снежную вершину горы Казбек! – взволнованным голосом
обратился ко мне пожилой мужчина лет шестидесяти.
Его полное тело обтягивал белый тулуп, на крупной голове –
каракулевая папаха. На толстые искривленные ноги были натянуты
белые бурки, отделанные снизу коричневой кожей. Он тяжело дышал,
опираясь на толстую суковатую самодельную палку, судорожно4
всхлипывал, из глаз текли слезы. Мужчина был похож на генерала
Великой Отечественной войны в отставке.
- Видите! Видите! Вот она – вершина Казбек! – воскликнул восхищенно
мужчина, направив куда-то вверх тяжелую палку.
Я стал смотреть на конец палки, потом на небо. В небе совершалось
грандиозное действо борьбы солнца, света и тени. Мощные грозные
кули облаков, сталкиваясь между собой, теряли свою силу,
съеживались, от них отрывались громадные черные ватные куски,
уплотнялись, становились еще черней или вдруг разрастались,
ослабевали, теряя энергию. Облака, неслись по небу в адской
круговерти, скручивались, кипели белой пеной по краям, меняли
форму, становились тоньше под напором солнечных лучей,
прозрачнее, рвались от бессилия, открывая куски голубого неба. И где-
то там, вдали, за далеким горизонтом мне показалось, что я увидел
знаменитую заснеженную вершину среди нагромождения гор.
- Ну, что? Видели? - счастливо улыбаясь, спросил мой случайный
попутчик.
Потом потянулся, расправил плечи, глубоко вдохнул и добавил:
- Д-а-а-а, ради такого зрелища я и поднимаюсь сюда каждый день.
Словно заряжаюсь жизнью. Может поживу подольше?
Повернулся и, грузно захромав, стал спускаться вниз.
В обратный поезд я сел, когда с неба спустились сумерки. За окном
вагона мелькали тусклые желтые огни, горы покрытые снегом. А пока
поезд медленно тащился, постепенно спускаясь вниз, к предгорьям, к
Минеральным водам, совсем стемнело.
Аэропорт напоминал неопрятный улей, пропахший сыростью,
бочковым кофе, немытыми несколько суток, нечистыми людскими
телами.
*************
Не помню, как это произошло, случайно я познакомился с двумя
кавказцами. Мне показалось, что мы встречались вчера в толпе.
Может быть, они были грузины или мингрелы, а может быть,
абхазы, а может быть карачаевцы или черкесы, чеченцы, осетины,
ингуши, дагестанцы, адыги или азербайджанцы. Здесь, в предгорьях
Северного Кавказа, начинались тугие завязки кавказского узла России,
перемешивались народы и ручейками растекались по всей территории
Советского Союза. Некоторые из них, чеченцы и ингуши, около одного
миллиона человек, были депортированы в течение одних суток в
Казахстан и Среднюю Азию. Их увозили под охраной НКВД в товарных
вагонах сразу после окончания войны, в 1945 году.
Но в довольно далеких шестидесятых годах жизнь текла своим
чередом, медленно, неторопливо, как широкая река по равнине. Никто
не подозревал, что сосем рядом, близко, по течению реки - бездна,
водопад, которые внезапно смешают жизнь и смерть, превратят
спокойную, безмятежную жизнь в жуткое фантасмагорическое
представление для всего населения Советского Союза – История
России конца двадцатого века.
Спустя почти тридцать лет советские солдаты-десантники разгонят
митинг в Тбилиси ударами саперных лопаток по головам молодых и
старых грузин, мужчин и женщин. В Баку советскими танками будет
задавлено и расстреляно почти тысяча азербайджанцев. А в Сумгаите,
незадолго до событий в Баку, азербайджанцы вырежут триста армян.
Свыше ста тысяч армян сбегут из Баку в Армению, такое же
количество азербайджанцев будет насильственно выдворено в
Азербайджан. Грузины ракетным огнем разрушат Цхинвале, столицу
Южной Осетии. В Тбилиси грузины буду убивать грузин, сгорит дом
правительства в Грузии, загорятся дома на улице Руставели,
разрушенные залпами артиллерии. В Абхазии будет гореть Сухуми.
Абхазы, грузины, чеченцы и русские будут убивать друг друга в
ожесточенной схватке неизвестно за какие идеи и по каким причинам.
В аэропорту Минеральные воды загорится вертолет с захваченными
заложниками. За их освобождение группа чеченских террористов
потребует выкуп в двадцать пять миллионов долларов. На экранах
телевизора внезапно появятся страшно-реальные изображения и
звуки, которые невероятно близко подберутся к каждому человеку,
живущему в новой России. Вспышка-взрыв, яркое пламя, охватившее
вертолет, автоматные очереди, солдаты спецназа в космических
шлемах с прозрачными забралами, обожженный чеченец с
оскаленными зубами на земле, лицом вниз с закрученными назад
руками в наручниках, пожарные ярко-красные машины, изрыгающие
потоки белой пены. Федеральные войска бомбят города Чечни –
Грозный, Аргун, Гудермес, авиацией артиллерийскими орудиями,
самоходными гаубицами. Горящие танки, бронетранспортеры,
неубранные, часто обгоревшие, трупы солдат и жителей на улицах
Грозного. Руины.
Настоящая война, которую жители новой Росси, спустя пятьдесят
лет, снова увидят воочию.
В 1968 году летел в Шевченко. Из-за очередной нелетной погоды в
Минеральных водах сначала приземлились в Тбилиси, а потом в Баку.
Из Баку можно было самолетом пересечь Каспийское море с Юга и
попасть в Шевченко. В Баку самолет приземлился за полночь. В
аэропортовском буфете к моему столику подсел подполковник
советской армии. Он был небольшого роста, толст, лысоват и курнос.
Воротничок форменной рубашки врезался в короткую шею. Лицо –
красное, потное выпившего человека. Он смотрел на меня с тоской в
глазах и, разливая по стаканам водку, неустанно повторял:6
- Не могу больше служить здесь! Чужие мы тут! Не дождусь, когда
кончится служба в Азербайджане! А народ? В деревнях семьи –
большие, полно маленьких детей, почти их не кормят, особенно
грудных. Сунут в рот марлю из-под осетровой икры, лишь бы не орали.
Но в те, первые весенние дни, мои черноволосые, случайные
чернобородые попутчики в новеньких пыжиковых шапках, красивых
шарфах и длинных драповых пальто беспокоились лишь о коробках с
мимозой, которые везли в Ленинград. Мы наняли такси и с ветерком
помчались в город, где поселились на одну ночь в трехместном
номере. В санузле мы с удивлением наткнулись на устройство,
похожее на унитаз, с краниками-соплами по краям. Потом, через
несколько лет, находясь в командировке в Чехословакии, я узнал, что
такое устройство называется «Биде».
Хотя мы не знакомились, мои «друзья» с истинно кавказским
гостеприимством накрыли стол – поставили пару бутылок водки,
нарезали вареной колбасы, накрошили зеленой травки.
*************
На следующий день, солнечным погожим утром солидный, никуда не
спешащий, чистенький уютный ИЛ-14 нес меня на своих коренастых
крыльях над каспийским морем. Самолет низким гудящим баритоном
моторов напоминал крепенького, чистенького старика, обстоятельного
с негромкой, но ясной, неторопливой речью. Самолеты такого типа
летали почти тридцать лет со времен окончания второй мировой
войны.
Через полчаса лёта я увидел под крылом самолета желтые
кварталы города, аккуратными квадратами и дугами, раскинувшегося
на высоком плоском плато у самого берега зелено-голубого Каспия.
Я первый раз уехал так далеко от дома и попал в удивительную
страну, страну ранее незнакомых людей, скопления разных народов,
незнакомой природы – горы, реки, пустыни. Здесь я по-настоящему
ощутил многообразие мира, необозримые, безлюдные земли на шестой
части суши земного шара. На каждом шагу все, что окружало меня,
было удивительным, непохожим одно на другое. Вокруг растекалось
по земле огромное пространство, сквозь которое кое-где робко
пробивались ростки новой среды обитания. Было немножко
страшновато, в некотором смысле не по себе, вдруг за несколько часов
лёта очутиться в совсем другой жизни - хаотичной, непонятной, столь
непохожей на ровную, как стол, плавающий на поверхности воды,
жизнь в Ленинграде.
Наша ленинградская жизнь каждый день варилась в котле со ста
граммами масла, двумястами граммами докторской колбасы,
брикетами гречневой каши, очередями в магазины, журналом
«Иностранная литература» ( окно в мир вместе с Голосом Америки, Би-
Би- Си, Голосом свободы), с мечтами достать билеты в БДТ,
очередями за билетами в кинотеатр на фестивали французских
фильмов, тягучими родственными отношениями, медленно
сжигающими жизненную энергию и, наконец, нескончаемыми
болезнями Женечки. До сих пор в памяти звучит его дыхание во сне с
хрипами, стонами: не давали дышать разросшиеся аденоиды,
бурлящий в груди кашель (с внезапной остановкой дыхания, потом
всхлипывание), не прекращающиеся бронхиты.
- Боже мой! Женечка, ну откашляйся дорогой! Так тебе будет легче!–
умоляли мы нашего Женьку.
Он беспомощно делал: Кхе, Кхе.
- О, Господи, опять у тебя температура! И опять начиналось все
сначала.
Мне всегда было страшно оторваться от семьи – от Леночки,
Женьки, от дома. И эта живая, духовная связь, проходящая через
сердце, накрепко связала нас на всю жизнь.
Любая командировка, связанная с поездкой в другие города
вызывала у меня страх далекой войны. Ощущение страха войны и
расставания остались у меня с детства, и такое чувство детского
страха преследовало меня при поездках по Советскому Союзу, потом
по России. Боже, какую тоску у меня вызывает путь из Петербурга в
Москву, глядя через окно вагона в ночное пустынное пространство,
проносящееся мимо на протяжении шестисот пятидесяти километров
пути. Болотистая равнина, поросшая чахлой растительностью,
приземистые жалкие деревянные домишки с подслеповатыми окнами,
редкие деревянные столбы с едва тлеющими лампочками,
неряшливые хаотичные, замусоренные промпостройками, сделанными
корявыми руками, подъезды к Петербургу. По этому пути я ездил сорок
лет. До сих пор все осталось таким же жалким, убогим и тоскливым.
Как будто недавно окончилась война. А вокзалы в Москве и
Петербурге? Сделай эти вокзалы хоть из сплошного мрамора и золота,
укрась их хрустальными люстрами - состояние тревоги, ощущение
тоскливого неуютного липкого пространства не исчезнет, вероятно,
никогда. И ты барахтаешься в этом липком пространстве, как муха на
липкой ленте, вместе с прилипшими к нему черными, как мухи,
людьми, пока не войдешь в свой родной дом и не смоешь липучую
мерзость под горячем душем. Тревожная суета вечной вокзальной
толпы, очереди в билетные кассы, билетные спекулянты, люди из
разных республик и регионов с чемоданами, мешками, рюкзаками,
челноки с огромными баулами, бабы в теплых пуховых платках, почти
до самого лета, громадные вонючие туалеты, где моются, бреются,
ждут в очередях освободившиеся горшки. И турникет в туалет, который
открывает какая-нибудь крашеная блондинка, если купишь талончик.
Так и дышит всю свою жизнь туалетным смрадом. Кругом пошлая
мерзкая ларечная торговля разной дрянью, подозрительными
книжонками, порно журналами, порно кассетами, и отвратительными
питьем и едой. Чудовищные музыкальные грохочущие звуки,
доносящиеся из ларьков. Подозрительные продавцы и их
черноволосые хозяева. В залах ожидания полно засаленных людей и
неопрятных солдат. Военные патрули. Потом ночной поезд и жуткая
вагонная духота купе с сырым бельем якобы, постиранным, а на самом
деле использованным второй раз, а может быть и третий. Я уж не
говорю о провинциальных вокзалах где-нибудь в Любане или
Волховстрое, Калинине, Подольске, и даже в Зеленогорсrе, городе-
курорте на северо-западе России, плохо освещенные и холодные.
Въевшийся в стены и полы навсегда остро-приторные запахи всей
жизни людей за десятки лет. Люди, сидящие на скамьях, похожи на
нищих или бомжей, или несчастных ободранных птиц, уставших от
дальнего перелета, и ожидающих чего-то, может быть покоя, а может
быть привыкших к вечному ожиданию неизвестности. Российские
дороги печальны и унылы, их пространство грязно и неопрятно, как в
песни Высоцкого: Все объелись щавеля, опустилися, опрыщавели.
За месяц до моего отъезда Главный инженер проекта, еврей с
добрым лицом, разбитым боксерским носом, смеющимися карими
глазами, похожий на Михоэлса, передал мне комплект чертежей:
- Ну, Алик, пора вылезать из коротких штанишек. Знаю, что у тебя мало
информации, а может быть и никакой. Даю тебе десять дней для
изучения атомной станции и энергозавода в Шевченко. Чего не
поймешь, разберешься на месте. Связь с Шевченко очень плохая.
Местные ребята тебе помогут. Они предупреждены о твоем приезде.
Поедешь в авторский надзор на три месяца.
Как мне не хотелось ехать, кто бы знал! Но уж больно симпатичным
человеком был Главный инженер. Только недавно перенес инфаркт
после следствия КГБ по поводу взрыва на станции в Сибири, а
остался таким же весёлым и доброжелательным, как будто ничего не
произошло. Я недолго сопротивлялся, с волнением и тревогой в душе
все же согласился поехать.
И всё. Я, тяжело вздохнув, собрал вещички, колоссальную кипу
документации, технических справочников, нормативов и через десять
дней летел в самолете.
На следующий день после моего прибытия в Шевченко, в
Минеральных водах я болтался двое суток, меня вызвал начальник
первого отдела:
- У тебя есть семья? – чуть слышно, и хмуро посмотрев на меня,
спросил он.
У меня от страха все внутри замерло.
- Есть, - тихо пролепетал я.
- Что ж, ты, не сообщаешь своим, что жив здоров?
- Я письмо написал, - промямлил я в ответ.
- Твои родители и жена все КГБ подняли на ноги, ищут тебя по всему
Союзу, - с укором, глядя на меня пасмурным взглядом, продолжал
начальник первого отдела - человек с невероятно бледным и
печальным лицом.
************
Как оказалось, мое беспокойное семейство, взволнованное моим
долгим отсутствием, организовало поиск. На одной площадке нашего
дома на улице Желябова, дом 1, была квартира ветерана КГБ Виктора
Фомича. Виктор Фомич – громадный, высокий мужчина производил
вид породистого человека: голова – яйцевидная, лицо – крупное с
большим мясистым носом – скалой, возвышающейся на лицевой
равнине, увенчанной очками в золотой оправе. Виктор Фомич
отличался элегантностью, весьма редким свойством для людей того
времени. Носил модные костюмы свободного покроя из дорогих
материалов, велюровое пальто, мягкие шляпы. Говорил громким
раскатистым баритоном. На лацкане его пиджака нарядно и
торжественно сверкал значок – щит с перекрещенными мечами. Мы не
то чтобы дружили, но иногда он заходил к нам и разговаривал о всякой
всячине с моим тестем Михаилом Борисовичем Полонским.
Михаил Борисович к тому времени вернулся из Франции, где прожил
у своей сестры Сони, полгода. Соню он не видел пятьдесят лет, с тех
пор, как она эмигрировала из послереволюционной России. Только
тогда, в шестидесятых годах, такая встреча стала возможной, и за
связь с заграницей перестали сажать и увольнять с работы. Такой
связью с заграницей я в то время очень гордился, но где-то в глубине
души испытывал беспокойство и некий дискомфорт, когда меня
вызывали в первый отдел для подписания каких-нибудь справок,
уточнения данных о себе.
Михаил Борисович, верой и правдой прослужив Советской власти,
проектируя и строя различные общественные и промышленные
здания, всегда возмущался и называл нас злопыхателями, когда мы на
все лады хаяли советскую власть. Всю информацию он черпал из
официальной прессы и, конечно, Голос Америки не слушал.
- Все, что происходит в стране, болезни роста обновленного
государства! – с жаром возражал он. Пошел в сберкассу и сдал деньги
в помощь арабам.
Неужели Михаил Борисович верил в то, что говорил? Или к
восьмидесяти годам он совсем забыл о своем детстве, юности, жизни
в Одессе, что он, в конце концов, еврей. Ведь именно новая Россия
вдребезги разбила его семью, разнесла по Европе. Я смотрю на старые
фотографии от начала века до наших дней. Неужели он не смотрел на10
них с тех пор больше никогда? Неужели он вычеркнул из памяти, каким
он был гимназистом, студентом Варшавского политехнического
института, какими были его родители, братья и сестры. Какие тогда
были люди – красивые, в красивых одеждах, с чистыми лицами,
полными достоинства и благородства. Фотографии и документы,
связанные с его жизнью мы увидели только после его смерти. При
жизни он нам ничего не рассказывал и не показывал то, что было
связано с его прошлым. И к прошлой жизни, по крайней мере, внешне,
никогда не возвращался.
Вероятно, Михаил Борисович сам себя уговаривал или на самом
деле верил в то, что все, происходящее в нашей жизни, было
прекрасным, а не раковой опухолью распада нашего бытия, судя по его
скупым рассказам о жизни на Урале во время войны, в городе
Богословске, где располагались Турьинские рудники. Здесь Михаил
Борисович во время второй мировой войны проектировал
алюминиевый завод и исправительно-трудовой лагерь заключенных,
которые строили рудник. При проектировании за одно и кладбища для
них, заключенные умирали десятками в день, через его руки прошло
много дел умерших. На делах стояли пометки – КР (контрреволюция),
СОЭ (социально опасный элемент), ЧС (член семьи), ВР (враг народа).
Прожив полгода во Франции, в Париже, повидав юг Франции, замки
Луары, Михаил Борисович приехал в Ленинград в несколько
задумчивом состоянии и долго молчал, почти ничего не рассказывая.
Потом понемножку стал выдавать информацию, отвечая на наш
бесконечный вопрос:
- А что там? Как там, в Париже живут?
- Там все сделано так, чтобы человек отдыхал и мог работать,
зарабатывая себе на отдых.
- Но подумать только, в Париже до сих пор считают, что войну
выиграли американцы, и они же взяли Берлин!
Он чуть жестоко не поссорился с мужем Сони, Володей, бывшим
белогвардейским офицером из мелкопоместных дворян с юга России.
- Раз ты так считаешь, - в запале кричал Михаил Борисович на Володю,
сильно грассируя букву Р., значит ты не русский! Не русский!
Тогда им было всем лет по семьдесят семь.
Старые русские иммигранты боялись России. Как огня. Они хотели
приехать в Россию, но боялись, что их могут арестовать.
- Россия страна без закона! Громыко, ваш министр иностранных дел,
чтоб он сгорел! – отчаянно вопила старая еврейка, знакомая Сони.
Потом Михаил Борисович стал нам с гордостью рассказывать, как
его племянник, Александр Полонский, водил его по своим друзьям и
показывал своего дядю из России. А те с любопытством щупали его
пиджак и с удивлением, некоторым недоверием спрашивали:
- Неужели такой красивый и дорогой костюм сшит в Ленинграде?
После той поездки он уже не защищал советскую власть. В Париже
за несколько вечеров запоем прочел книгу матери писателя Василия
Аксенова, Евгении Гинзбург, которая погибла в застенках НКВД. Мы эту
книгу прочли спустя двадцать лет.
Так вот, Михаил Борисович привез из Парижа позолоченные
рыболовные крючки. Зачем? Непонятно. Когда он разложил свои
сокровища на столе, пришел Виктор Фомич. Он любил на удочку
порыбачить. У Виктора Фомича глаза полезли на лоб от увиденного.
- Продайте мне крючки! – пытаясь сохранить вальяжное достоинство,
умолял он.
А тот спокойно, раскладывая блестящие желтые крючочки, явно с
ехидцей, говорил своим воркующим на Р вкрадчивым голосом:
- У меня есть другие крючочки именно для вас. И показывал картонки с
обычными рыболовными крючками, отливающими фиолетовым
металлическим блеском.
Дружба, если ее так можно было назвать, неожиданно прервалась. А
тут еще из почтового ящика стала пропадать газета «Ленинградская
правда». Для Михаила Борисовича чтение газет вообще и тем более
утренней было святым делом. Если по каким либо причинам он не мог
ее прочесть или газета пропадала, начиналась вечерняя охота в дебрях
улицы Желябова, где мы жили. Михаил Борисович искал нужную газету
с упорством профессионального охотника. Он сдирал ее со стенда,
предварительно делая надрез бритвой, сворачивал в рулон и нес
домой. Потом газеты отмокали всю ночь в ванной, а за тем
просушивались для чтения. Интересно было наблюдать за ним,
особенно зимой, когда он выходил на вечернюю, вернее уже ночную
(обычно около полуночи) газетную охоту.
Одевался Михаил Борисович легко. Зимой носил серо-зеленое
демисезонное пальто из ворсистой ткани и на голове берет темно-
синего цвета. Он шел по бульвару, заметенному снегом, часто снимал
берет и встряхивал на снег крупные капли пота с великолепной
мощной лысины. От его крупной, правильной формы головы валил
пар. Некоторое время он продолжал идти с непокрытой головой, пока
голова не остывала на морозе. Потом одевал берет, а через некоторое
время все начиналось с начала.
Михаил Борисович был начинен массой знаний, различной
информацией, скрупулезно и трудолюбиво собранной им за долгие
восемьдесят лет жизни. Он знал все! Как-то мы с ним в очередной раз
поспорили по вопросу, как нагревается воздух, окружающий землю. Я
нервно вопил, пытаясь его переспорить, что воздух нагревается от
солнца. Михаил Борисович утверждал, что от нагретой лучами земли.
На следующий день, придя в институт, я бросился в библиотеку и стал
лихорадочно листать том энциклопедии. О, ужас! Михаил Борисович и
на этот раз оказался прав! Черным по белому было написано:
Окружающий воздух нагревается подстилающим слоем земли, а лишь
десять, пятнадцать процентов тепла передается воздуху солнечной
радиацией. Вот так! С таким соотношением, как правило,
заканчивались наши споры
- О, черт! И откуда он все знает? – восклицал Яков Иосифович
Рубанчик или Яшенька. Так называла Леночка своего дядю
архитектора.
Яша был архитектор от Бога, обожал архитектуру и Ленинград.
Ленинградом жил и любил его, понимал и чувствовал так, как ни один
ленинградский архитектор при жизни и за все прошедшие годы после
смерти Яши в 1948 году. Можно с великим сожалением сказать, что в
истории города двадцатого века нет больше такого архитектора,
который бы так хорошо знал этот странный и прекрасный город до
последнего двора и переулка, и не был бы так привязан к нему всей
душой. Поэтому, возможно, такая печальная судьба постигла
Петербург конца двадцатого и начала двадцать первого века. После
Яши остался огромный архитектурный архив, включая обмеры
Таганрога, современные проекты, рисунки старого Петербурга его
дворцов, парков и Ленинграда тридцатых годов, блокадный дневник из
трехсот рисунков, сделанных с натуры. Материала хватило бы на
несколько докторских диссертаций.
Переезжая из Москвы в Ленинград, мы вынули архитектурный архив
Яши из его старинного темно-вишневого секретера красного дерева, и
снесли архив в академию архитектуры, свалив груду ценнейших
материалов на пол. Судьба их неизвестна. Но до сих пор, вспоминая,
что было в архивах Якова Иосифовича Рубанчика, мастерство которого
сформировалось на подъеме современной советской архитектуры
двадцатых, тридцатых годов двадцатого века, и его невероятную
любовь к Ленинграду, нас охватывает досада и сожаление за наш
несерьезный поступок. Да и Михаил Борисович тоже не подсказал нам,
как поступить с архитектурным наследием Яши. Часть архива
находится в музее архитектуры им. Щусева в Москве.
***********
До переезда в Ленинград Михаил Борисович жил в Москве. Занимал
одну комнату в коммунальной квартире на третьем этаже в ничем не
примечательном доме на проезде Серова, дом 23, кв. Квартира имела
широкий коридор, застеленный коричневым линолеумом, куда
выходили двери больше десятка комнат других жильцов, двух
общественных кухонь, двух туалетов, двух ванных комнат. Одну из
комнат занимал психопат, которого Михаил Борисович засадил в
психушку. Комната Михаила Борисовича - большая, светлая, метров
тридцать, с двумя окнами, выходящими во двор, была обставлена13
аскетично просто – деревянный стол, наполовину заваленный кипами
газет, деревянный шкаф, самые обычные деревянные стулья, под
потолком лампа, обернутая газетой вместо абажура, у стены маленький
диванчик, застеленный ковром, между окон громоздкий, конторский
письменный стол. Напротив диванчика стояла старинная деревянная
кровать, на которой спала Леночка после переезда из Ленинграда в
Москву. Яшин секретер не вмещался в контейнер, в котором мы
перевозили мебель в Ленинград, и мы его отдали Михаилу Борисовичу.
А он ему почему-то мешал, и он подарил его соседу.
То были времена продолжения советского безвременья, вернее,
создания типового советского общества, когда на помойку выкидывали
антикварную мебель и меняли ее на типовые изделия из покрытой
стеклянистым лаком древесностружечной плиты – стеклянные, так
называемые серванты, скрипучие, прямоугольные платяные шкафы,
столы на круглых черных худосочных ножках. Выбрасывали архивы и
фотографии. Люди выезжали из коммуналок и переселялись в
крохотные типовые квартиры в типовых домах – железобетонных
сотах, куда вся их история не вмещалась. Перед переездом в
Ленинград выбросили и мы в мусорный бак переплетенные в
большую шикарную книгу несколько десятков иллюстрированных
журналов «Искра» с многочисленными фотографиями о жизни России
начала двадцатого века с Николаем Вторым, Распутиным, царским
двором. Выбросили на помойку нашу переписку за пять лет нашей
любви. Я помню с каким азартом мы рвали листы писем, которые мы
писали друг другу раз в неделю в течении пяти лет. Письма хранились
на проезде Серова в одном из ящиков письменного, конторского стола
Михаила Борисовича. Зачем? Ощущение тогда ненужности, ожидания
новой жизни, не связанной с прошлым? Мы тогда были так молоды,
счастливы и беззаботны! Мы ужасно радовались, что будем вместе
жить в Ленинграде после пяти лет напряженного ожидания нашей
судьбы. Бог решил, что хватит писем, довольно. Для Леночки это было
еще и особое чувство – возвращение в свою родную близкую ее
сердцу жизнь.
Петербург середины девяностых годов двадцатого и первых лет
двадцать первого веков. Общая неопрятность бытия и отношений
между людьми. Бесформенная масса людей, не имеющая
петербургского лица - в лице, одежде, языке, поведении. Люди
неряшливы, плохо вымыты и причесаны, в несвежих одеждах. Толпа
выкрашена в черный цвет, цвет турецких кожаных курток, и серый цвет
заношенной одежды пенсионеров. Особенно толпа контрастна зимой,
черная на фоне заснеженного Петербурга или сливается с серой
промозглой погодой. Черно-серая толпа диссонирует с цветным
Петербургом. В одежде отсутствует цвет, а в городе хорошее
освещение. Улицы в вечернее время тусклы и мрачны. В разговоре
много мата. Матерятся все – взрослые, дети, молодые и старые,
школьники и студенты, мужчины и женщины, девочки и мальчики, даже
влюбленные на улицах. Речь примитивна, скудна, косноязычна, много
междометий, развязна и похабна. Мало, кто может ясно выразит свою
мысль. Большое количество собак жестких и свирепых пород. Взгляды
людей – жесткие, колючие, недобрые, даже казалось у благополучных
с виду людей. Избегаешь смотреть в глаза. Варварское отношение к
своему прошлому, друг к другу, к окружающему миру, к самим себе, к
среде обитания, к своему жилью. Для большинства «петербуржцев»
город не их дом. Для них дом – их зловонные, пропахшие плотью и
пищей, грязные квартиры, а дальше пустота, ничто, пространство для
передвижения из дома на работу и обратно. Дома разгромлены, грязны
и вонючи с запахом сырости и людских испражнений. Как будто люди
живут много лет в состоянии апокалипсиса. Людей по внешнему виду
не различишь по профессии – то ли дворник, то ли инженер, то ли
артист, то ли профессор преподаватель в институте.
От Петербурга остались – великолепная, полноводная, раздольная и
неповторимая Нева, с ее разветвленным устьем, низкие легкие мосты,
несколько дворцов и площадей, остался старый центр, чем славен и
привлекателен город. Новый Петербург - другой мир, без всякого
перехода от старого к новому, как будто старый и новый город
разделяет непреодолимая пропасть – чудовищная урбанизация жизни
людей. Архитектура – жесткая, безликая, агрессивная, без малейших
нюансов мягкости, криволинейности пространства, разнообразия
форм, современной монументальности, устремления в будущее.
Прямоугольно-остроугольное хищное пространство обитания людей,
загнанных в железобетонные одинаковые коробки многоэтажных
длиннющих заборообразных, серо-розовых домов. Ни одной ровной
стены. Все кривое. Такое впечатление, что вот-вот рухнет какой-нибудь
дом монстр. Этот кошмар новостроек с ощетинившимися,
прямолинейными пустынными пространствами нечеловеческих улиц и
проспектов ядовитым туманом распространился на весь Петербург и
отравил его чужеродным духом нового населения, новым племенем,
быстро заполонившим весь город, включая теперь уже малюсенький
исторический центр по сравнению со всем Петербургом.
Наличие рек и каналов, белых ночей, парков и дворцов создает
иллюзию, что люди живут в таком еще прекрасном, пусть ветшающем и
рушащемся городе, от которого на самом деле остался лишь мираж,
который люди придумали для себя сами. Они еще не осознали,
поглощенные заботами о хлебе насущном, что живут в городе-
призраке, который придется материализовать, связать прошлое,
настоящее и будущее, приложив невероятные усилия, если они
найдутся у людей и если найдутся такие люди. Чужое время, чужие
лица. У людей и города, как в прочем и у всей страны, отсутствует
стиль, образ, которые постепенно исчезали в течение десятилетий. Они
стали исчезать, особенно быстро, с начала шестидесятых годов
двадцатого века, когда началось великое переселение народов из
центра в новостройки для жития в отдельных железобетонных
камерах-квартирах блочных домов и массовое заселение города
людьми из других регионов Советского Союза. И после великих
преобразований конца двадцатого века понятия стиля и образа
исчезли вовсе. Получилось нечто аморфное, неустойчивое,
неопределенное по форме и содержанию, не отражающее суть города и
России в целом, как сырой воздух с редким моросящим дождем и
Родился уникальный стиль страны – стиль безвременья. Ядовитый
коктейль из экзотических ингредиентов: самодовольной уголовной
элиты, жестоких полуграмотных, жадных до денег, чиновников из
народа, вдруг нежданно, негаданно получивших власть над людьми,
нуворишей-спекулянтов, остатков опустившейся или продавшейся
власти интеллигенции, гуляющих по ночным клубам разбогатевших
демократов, и другой политической шушеры, паразитирующих на
власти, невесть в мгновение ока откуда-то взявшихся олигархов,
больше похожих на воров и отпетых мошенников, евреев директоров
крупнейших российских банков, управляющих неизвестно кому
принадлежащими капиталами, нищего озлобленного населения,
потерявшего веру в себя и в какую-то справедливость. Для крепости в
этот дурман добавлены: поп звезды, евреи – профессиональные
смехачи и скрипачи, журналисты - людоеды, теоретики реформ,
которые с горящими глазами, уверовав в свое предназначение, как
новоявленные Савонаролы, заваривают кашу новой жизни.
Иногда вдруг увидишь умное человеческое, интеллигентное лицо
(пожилое, молодое, юношеское, детское) в толпе на улице или на
экране телевизора, услышишь хорошую русскую речь,
заинтересуешься интересными мыслями, внимательно вслушиваешься
в них. И подумаешь: Откуда это, как сохранилось? Почему-то в памяти
Петербург ассоциируется с серым небом и замерзшей Невой, за
которой брезжит белая ночь.
***************
Откуда все знал наш дед, так мы называли про себя Михаила
Борисовича? Через его жизнь перевалило время двух эпох. Только
подумать, ему было, двадцать пять лет, когда он служил
вольнонаемным в Российской армии на турецком фронте с 1916 по
1918 год, в Кавказской Инженерно- строительной дружине, в крепости
Карс, возглавляя технический отдел Дружины. Тогда Россия вот-вот
должна была заполучить проливы Босфор и Дарданеллы, а Турция, как
государство, должно было исчезнуть с карты мира, разделенное между16
Англией, Францией и Россией. Потом учеба в Московском Высшем
Техническом училище им. Баумана на строительно-архитектурном
факультете, работа театральным архитектором в самых авангардных
театрах новой России – Корша, Мейерхольда, работа в управлении
строительства Дворца Советов и затем в 1948 году работа
заместителем главного архитектора при строительстве Московского
университета.
Проект храма новой власти, Дворец Советов, был задуман высотой
четыреста метров со статуей Ленина на вершине здания высотой
семьдесят пять метров. Вместимость основного зала дворца,
фактически культового сооружения советской власти, была рассчитана
на пятнадцать тысяч человек. В этом здании, напоминающем
гигантскую пирамиду, предполагалось проводить демонстрации
трудящихся, военные парады с танками и тяжелой техникой. Голову
Ленина предполагалось превратить в библиотеку, а на ладони
протянутой руки устроить вертолетную площадку.
Для того, что бы построить такое гигантское сооружение, которого не
видел мир за всю историю существования человечества, снесли храм
Христа Спасителя, воздвигнутого во второй половине девятнадцатого
века в память о победе России над Наполеоном в войне 1812 года.
Большевики посчитали, что храм исчерпал свой срок службы, как
символ исторического подвига старой России, до которого им не было
дела. Новые Геростраты возжелали своих символов. Храм строили
сорок лет на народные пожертвования, а в тридцатых годах двадцатого
века в одночасье взорвали. На большее у коммунистов не хватило сил,
и на месте котлована под Дворец Советов устроили плавательный
открытый бассейн.
В этом бассейне я плавал в 1962 году. Тогда я и Леночка
наслаждались беззаботной жизнью в Москве в одиннадцатиметровой
комнатке коммунальной квартиры, на пятом этаже дома на Малой
Бронной. Эта квадратная комнатка была обменена на комнату в
Ленинграде после смерти Леночкиной мамы, Евгении Иосифовны.
Комнатка была забита старинной мебелью из красного дерева,
перевезенной из Ленинграда – диван, кресла, секретеры, книжные
шведские шкафы, заполненные книгами, ампирный ломберный столик,
ампирное кресло с кожаным сидением и гнутыми подлокотниками с
лебедиными головами, овальный стол сороконожка. В одном из
могучих секретеров почти темно-вишневого цвета хранились архивы
Якова Иосифовича Рубанчика. Большая часть мебели потом
сопровождала всю нашу жизнь в Ленинграде.
Мы спали на полу, постелив перину перед дверью в комнату, которая
закрывалась на хиленький крючок. Соседка по квартире, старая карга,
не давала нам вместе мыться в ванной. Она кричала, что совместное
мытье – разврат, а в квартире дети, и по этому поводу устроила
собрание жильцов, которое должно было заклеймить нас позором.
Беременная Леночка делала диплом в Московском архитектурном
институте. А я работал по переводу в московском институте «
Теплоэлектророект». Мы чувствовали себя свободными и
счастливыми. Леночка получала стипендию тридцать рублей, а я
заработную плату что-то около ста рублей. Мы много и долго бродили
по улицам Москвы, по музеям и выставкам, по магазинчикам и
универмагам, ходили в кино и Большой театр, театр Вахтангова.
Любили вкусно поесть, покупали разные вкусности в магазине
«Армения» на углу Тверской и площади Пушкина – твердую, плоскую
вяленую колбасу «Суджук», острую бастурму. В Магазине у Никитских
Ворот покупали осетринку, джин «Капитанский». Приглашали друзей в
гости на масленицу, на блины с икрой. Сладко и крепко засыпали на
полу, на пышной перине.
Леночкин диплом назывался «Железнодорожный вокзал и
привокзальная площадь в Софии». Черно-белые подрамники
дипломного проекта, модные в то время новые архитектурные формы
и конструкции, которые будущие архитекторы и их мэтры-
преподаватели видели только в иностранных архитектурных журналах.
А в это время весь Советский Союз застраивался серо-розовыми
пятиэтажными блочными железобетонными коробками,
отличающимися друг от друга только длиной фасадов и уродливыми
зданиями стеклянных кинотеатров.
Темное морозное утро, январь. Зеленоватый парной туман в лучах
ртутных фонарей поднимается в еще ночное небо с открытой зелено-
хлорной поверхности огромной, теплой чаши бассейна,
расплывчатые головы людей, медленно, словно привидения,
проплывают над водой. Ходили слухи, что в бассейне исчезло немало
людей. И не мудрено. Из раздевалки ныряешь в бассейн через
гидрозатвор, а дальше, как повезет. Никто не знает, выплыл ты или
нет, тем более в темноте.
****************
Живя вместе с нами в Ленинграде на улице Желябова, дом1, кв.69,
после переезда из Москвы в 1966 году, Михаил Борисович ничего о
себе не рассказывал, и мы ничего не знали о его жизни. Потом, после
его смерти, по оставшимся после него документам, письмам можно
было восстановить его прошедшую жизнь. Проработав сорок семь лет,
в шестьдесят четыре года Михаил Борисович вышел на пенсию и
больше никогда не работал. Последующие двадцать два года он просто
наслаждался незамысловатой жизнью. Наслаждался бокалом выпитого
вина за обедом, выпивал до последней капельки, наслаждался простой
едой, которую готовил сам, наслаждался своей независимостью и
одиночеством, даже тогда, когда мы жили с ним в одной квартире в
Ленинграде. Он был кошкой, гуляющей сама по себе. Он жил среди нас,
излучая через ухоженную, блестящую лысину свой опыт жизни и
громадные знания в ноосферу земли.
В приоткрытую дверь его комнаты можно было наблюдать, как он,
склонив свою тяжелую голову, что-то читает или переводит на русский
язык с французского, английского, делает выписки из книг, весь
погруженный в свои мысли. А в это время наш Женюлька, придя из
школы, мог метать ножи в двери его комнаты или поджигать пыль под
диваном. Ему было все нипочем, ничто не отвлекало его от самого
себя, в том числе многочисленные интеллигентные дамы,
приглашавшие его в филармонию или театр.
- Этот фильм я уже видел, этот концерт я слушал раньше, а этот
спектакль мне не интересен, - с чувством немыслимого превосходства
декларировал Михаил Борисович.
Если дама не открывала ему дверь больше пяти минут,
прихорашиваясь перед зеркалом, громко восклицая: Михаил
Борисович, я сейчас иду! – он уходил прочь.
Он увидел нас и нашу жизнь незадолго до своей смерти, когда,
однажды, нагнувшись к холодильнику, почувствовал, что его ноги не
двигаются. Тяжелые для нас два месяца были наполнены заботой о
нем и были одновременно искуплением для нас самих за те нелепые и
бессмысленные человеческие отношения, наполненные безразличием
и неприязнью.
К нам зачастил заведующий онкологическим отделением районной
поликлиники, человек с крупным лошадиным лицом и темными
глазами, больше похожий на афериста, чем на врача, сказал, что дело
безнадежное и предлагал за взятку устроить деда в больницу. Но мы
отказались от его услуг. Но книжку из нашей библиотеки прихватил –
переписка Тургенева с Полиной Виардо. С трудом заставили его
отдать.
За несколько дней до смерти Михаил Борисович смотрел Леночкины
архитектурные проекты, рисунки Женьки. Удивлялся, восхищался
мастерством дочери и способностям внука. Он до последней минуты
был в здравом уме и доброй памяти. Мечтал, как после выздоровления
заживем, все вместе новой полноценной жизнью и каждую субботу
будем всей семьей ходить в ресторан обедать. Но, увы! Жизнь не
имеет продолжения!
Через день после его похорон пришла из поликлиники медсестра
делать уколы обезболивающего.
Боже мой! Чем закончилась такая долгая и интересная жизнь?
Пропавшей газетой.
Стала пропадать газета! Кошмар какой-то! Но Михаил Борисович не
потерял самообладания. Он тщательно, по минутам, вычислил весь
ход событий. На следующий день, рано утром, до прихода почтальона,
спрятался под лестницу на площадке первого этажа и стал ждать.
Через десять минут, после того, как рука почтальона опустила газету в
почтовый ящик, появился шикарный Виктор Фомич. Он открыл наш
почтовый ящик и элегантным жестом вытащил газету. Тут-то Михаил
Борисович его и застукал. После этого происшествия у Михаила
Борисовича появились веские подозрения, что по наводке Виктора
Фомича его подвергли обыску таможенники в поезде Москва – Париж. И
все спрашивали, раздев до кальсон:
-Признавайся старик! Куда золото запрятал!
Виктор Фомич и организовал мои поиски чрез « Большой дом» на
Литейном проспекте – управление КГБ. В тот же день ему сообщили,
что я благополучно прибыл в Шевченко, жив и здоров.
************
Шевченко… По утрам молочные, густые туманы вплывают в город
и окружающую пустыню, мягким белоснежным валом, распадающимся
на многочисленные аморфные потоки, сочатся со стороны невидимого
моря. Туман полностью застилает берег, течет по улицам, дорогам,
погружая город и окружающую пустыню в яркий матовый свет.
Цветущие персиковые деревья без листьев. Круглые войлочные юрты
казахов во дворах в окружении только что построенных домов -
плоских пятиэтажек из ракушечных блоков-кирпичей. Среди домов
бродят верблюды, жуют сухую траву-колючку. Видимо к кому-то
приехали гости из степи на семейное торжество, а может быть
похороны или свадьбу.
Я полюбил бродить по песчаному берегу Каспия. Мелкий,
невесомый, как пух, песок таял под ногами. Ветер приятно гудел,
насвистывал в ушах, наполняя их тончайшим слоем бело-желтого
песка. Вдоль берега, кое-где, валялись дохлые осетры, а однажды я
набрел на тушу мертвого каспийского тюленя. Мне нравилось
подниматься на мягкие, рассыпчатые бело-желтые скалы, изрезанные
водой и ветром фиордами, пещерами. В их причудливые лабиринты
забегали волны, пенясь и закручиваясь в спирали, холодными,
прозрачными брызгами разлетались высоко над водой.
Гуляя по берегу, я встретил двугорбого верблюда – живую мало
подвижную невозмутимую гору, поросшую длинной, косматой, рыже-
коричневой шерстью. На спине, между горбов, яркий цветной ковер. На
шее ошейник с тяжелыми колокольцами, позвякивающими при
неуловимом движении мудрой головы. Верблюд тоже в упоительном
одиночестве любовался морем. Он стоял, подставив голову ветру,20
плотно сжав большие ноздри, и спокойно с высоты смотрел на море,
ярко-рыжее солнце, далеко, далеко за горизонт. Верблюд, увидав
меня, повернул голову и внимательно стал смотреть в мою сторону
овальными выпуклыми громадными глазищами, обрамленными
мохнатыми, рыжими ресницами. Он пристально смотрел на меня,
будто вопрошая:
- Что ты делаешь здесь, существо в черной кроличьей ушанке и черно-
сером драповом пальтишке, среди земной красоты? Понимаешь ли ты,
что творишь несчастный? Зачем?
Я долго смотрел на это божье создание до тех пор, пока верблюд
вдруг неожиданно не двинулся в мою сторону и выплюнул в меня
густую темно-зеленую струю жвачки. Я ретировался. Видимо я не
понравился верблюду, нарушив его сладостное одиночество.
Шевченко – удивительный город в прикаспийской пустыне,
населенный казахами, русскими, грузинами, азербайджанцами,
украинцами и еще Бог знает какими национальностями и народами.
Казахи работали городскими начальниками, грузины, азербайджанцы,
армяне двигали торговлю и общепит, русские и украинцы что-то
копали, добывали, опресняли воду, строили и после себя оставляли
циклопические, монстрообразные сооружения, дома, деревья с
подведенной к каждому стволу ржавой трубкой для полива.
Я жил в одноэтажном бараке - общежитии, сложенном из крупных
ракушечных серо-желтых блоков. Кроме меня в небольшой комнате
общежития жил одессит, инженер строитель, Володя Дубинский и
младший лейтенант- пожарник из соседнего пожарного депо.
Первую неделю командировки я жил без денег, почему-то не
присылали из института. Не было денег у Володи, тоже ждал.
Выручили заезжие артисты-эстрадники, заядлые картежники, с
которыми мы познакомились на концерте. Каждый вечер в гостинице
они пили водку и играли на деньги в карты. Особенным азартом
отличался тощий, длинный, хромой солист. Он каждый раз открывал
выступление своей бригады в те времена очень популярной песней
«Все могут короли». И его естественная хромота невероятно подходила
к песне о короле. Солист был заядлым картежником, несмотря на то,
что ему постоянно не везло, и он проигрывался дотла. После чего
плакал и дрался. Володя приносил выигранные деньги в общагу, и мы
садились за стол, ели колбасу с черным хлебом, запивая скромный
ужин разведенным спиртом. Вообще-то спирт предназначался для
промывки деталей турбины и генератора. Промывали детали
обычным керосином. Руководство стройки прекрасно знала, на какие
нужды идет спирт, но закрывало на это глаза. Спирт был отличной
валютой, одним из эффективных способов расплаты за срочные или
непредвиденные работы. Дело было не только в деньгах, шеф
инженеры по сборке турбин и генераторов могли продать спирт, денег
в прикаспийской пустыне и так было много, а в азарте и получаемом от
него кайфе.
Дорога к Энергозавод ничем не примечательна. Серой, монотонной,
в рваных выщерблинах, медленно наматывалась под неряшливый,
покрытый пылью, рейсовый автобус. Из окна видны
производственные постройки- уроды, обязательно серого цвета,
приземистые с неровными стенами и рубероидными крышами, склады,
блестящие алюминиевыми кожухами теплопроводы вдоль дороги.
Внезапно из плоского пространства земли начинают постепенно
вырастать гигантские фаллосообразные, светящиеся холодом
утреннего солнца, батареи опреснительной установки. За ними,
вспухая железобетонными наростами, громоздкими, неуклюжими, чуть
размытыми туманом, поднимаются корявые массивные сооружения
зданий машинного зала и ядерного реактора.
Я вышел из автобуса у строительной площадки. Утренний, недобрый
ветер с Каспия мел поземкой мелкий желтый песок, строительный
мусор, жестким холодом проникал под одежду во все щелки.
Бетонные заборы, поверх опутанные колючей проволокой,
окружали строящейся энергозавод. Сторожевые вышки, контрольно-
пропускной пункт, солдаты, вооруженные автоматами. Вдруг, за
спиной, услышал яростный лай собак. Обернулся. Вдоль забора, по
дороге, построенные рядами мужчины в синих ватниках, черных
ватных штанах, серых зимних шапках медленно продвигались к
воротам под охраной солдат с автоматами на перевес и черных
овчарок, рвущих от злобы поводки. Они шли, накатываясь темной,
тревожной массой, постепенно возникающей из тумана, под глухой,
неровный стук сапог о бетонку, как потемневшая, грозная морская
волна, с глухим рокотом нахлынувшая на берег в ненастную погоду.
Открываются ворота, и толпа заключенных скрывается в
железобетонных лабиринтах стройки. Где-то в окрестностях города
располагался лагерь для особо опасных преступников – убийство,
разбой, изнасилование. Приговоры тянули, как правило, минимум лет
на десять по тем временам. Об этом рассказала учительница, жена
моего тамошнего приятеля. Она преподавала в школе для заключенных
при лагере и хорошо изучила дела своих учеников, строивших объект
самой передовой технологии ядерной энергетики в мире, самой
современной мысли тех лет.
Брожу среди металлоконструкций, немыслимо изогнутых в разных
направлениях труб, тяжелых механизмов, между железобетонными
стенами, колоннами, перекрытиями, гигантскими фундаментами
турбин, строительными лесами. С легким треском вспыхивают
ослепительной сине-зеленой вспышкой дуги электросварки. Воздух
пропитан запахами сырого бетона и горелого железа. Ползет по
подкрановым путям мостовой кран с подвешенным к мощному,
толстенному крюку статором генератора. Махина медленно
проплывает над головой. Чувствуется, как громадная тяжесть груза
растягивает свисающие с барабана напряженные стальные тросы-
струны, издающие беззвучные, ощущаемые всем телом, разлитые в
пространстве звуки силы тяжести. Зазвенел пронзительно звонок.
Вдруг что-то происходит. В машинном зале воцаряется тишина. Тросы
стремительно разматываются. Музыка тяжести заиграла стремительно
и страшно. Махина статора весом в восемьдесят тонн, набирая
скорость, падает вниз. Раздается металлический грохот, металл о
металл. Еще мгновение в воздухе мечется оглушающая тишина, висят
и вибрируют затухающие аккорды силы притяжения. Не успевают
железобетонные звуки раствориться в пространстве, среди бетона и
железа, как слышатся ругательства, отборный, изощренный мат.
Значит, все живы. Снова возводимое человеком грубое и невероятно
материальное пространство, его шершавость и мощь ощущаешь
каждым кусочком собственной кожи, приходит в движение. Уши режет
пронзительный визг шлифовальных машинок. Дробный, тяжело
шипящий звук передвижного компрессора вонзается в мозг и
вдавливается в тело. Слышны гулкие удары металла о металл.
Укрывшись от проникающих во все закоулки ледяных сквозняков в
железобетонные закутки, зэки развели костер, греются, варят чефир.
Высокий, сухощавый с костистым лицом сварщик, улыбаясь,
рассказывает свою историю, как случайно убил свою жену. Двое зэков
прижали к стенке вольнонаемного прораба, немедленно требуют от
него выдать им положенную порцию молока за вредность, угрожая
сидячей забастовкой. Появилась охрана.
В город приезжал известный ученый-физик, американец Гленн
Сиборг, ознакомиться с уникальным объектом. Колючую проволоку,
опоясывающую стройку и дома в городе, город тоже строили зэки,
закрыли кумачом с трудовыми, коммунистическими, комсомольскими
лозунгами.
Перед пуском первой очереди энергозавода, котла и турбины, здание
реактора еще строилось, и монтировались парогенераторы, пар на
турбину должен был поступать от котла, энергозавод посетил министр
среднего машиностроения, так называлось все, что было связано с
военной промышленностью, Ефим Евсеевич Славский. Ему было
тогда, лет шестьдесят пять, а может быть и семьдесят.
Высокий, прямой, в кожаном пальто, высоких блестящих кожаных
сапогах, в кепке и очках в золотой оправе, он величественно, не
торопясь, сопровождающие шли чуть позади, шагал среди
железобетонных зданий, металлических баков, трубопроводных
эстакад, чуть прикрывая лицо ладонью от мелкой строительной пыли,
которая вихрями крутилась в воздухе. За Славским трусил директор
строящейся станции товарищ Мандриков с черной дерматиновой
папочкой под мышкой. Товарищ Мандриков имел слишком
интеллигентный вид в своем синем потертом драповом пальтишке и
казался лишней фигурой среди нагромождений стройки, пыли и грязи.
После себя Славский оставил на стройке полковника товарища
Гольмана наводить порядок, пускать в срок котел и турбину.
Полковник Гольман представлял из себя крупного, грузного мужчину с
гладкой блестящей, лысой головой. Его тело было затянуто в военный
мундир. На плечах блестели полковничьи погоны. На всех он смотрел
недовольным, брюзгливым взглядом, как бы заранее предупреждая,
что пощады не будет. Его здесь оставил хозяин, и теперь он
-единоличный хозяин стройплощадки. Порядок товарищ Гольман
наводил самыми доступными средствами, которые в Советском Союзе
уважали, и к ним относились с почтением – виртуозным матом,
угрозами физической, административной или партийной расправы.
Перед товарищем Гольманом все начальники трепетали и стояли перед
ним навытяжку.
На следующий день директор станции товарищ Мандриков
представил меня, молодого специалиста, инженера-проектировщика
Гольману. Гольман после небольшой паузы, посмотрев на нас сверху
вниз и снизу вверх оценивающим взглядом, изрек:
-Ты, старый граммофон, лучше молчи! Пошел на ***! Ищи пропавшие
баллоны с кислородом, пока цел! А эти мудаки, он показал на меня
пальцем, могут только бумагу портить! Пошли в жопу!
Я, несколько ошарашенный от такого приема, пошел к себе в
конторку, маленькое заплеванное, прокуренное помещение с
колченогим канцелярским столом и табуреткой, сколоченной,
наверное, каким-нибудь заключенным. Вбегает ко мне человек в
суконном пальтишке черного цвета, на голове набекрень черная
зимняя шапка-ушанка из кролика, типовой мужской зимний головной
убор тех лет, в серых суконных ботинках на молнии. В руках человек
держит веревочную сетку с батоном колбасы и газетными свертками.
Толстые выпуклые линзы очков излучают тревогу. Человек – москвич,
руководитель одного из отделов комитета при минсредмаше, которым
руководил генерал Зверев.
Я однажды попал на совещание, которым руководил генерал,
правда, тогда он был в штатском. Маленький, толстенький, коренастый,
но по-военному деловой и точный человек. Когда он вошел, все
встали. Говорил тихим голосом, но все его слышали. В кабинете
царила гробовая тишина.
- Послушай! – обратился ко мне человек с выпуклыми очками.
- Свердлов, бойлерную пустить не можем. Конденсатный насос не
работает, не качает к такой-то матери. Надо пересчитать подрезку
колеса. Гольман, чтоб ему неладно было, уже понизил в должности24
начальника турбинного цеха до машиниста турбины. Ко мне начал
приебываться. Помоги!
Конечно, я ему помог. У меня была книга по насосам, которую с
дарственной надписью подарил мне начальник турбинного цеха с
благодарностью за совместную работу.
********************
Через два дня зашипел котел, и турбина завертелась. А я через три
месяца пребывания в Шевченко собрался домой. Я летел с Гольманом
на самолете в Москву. Мирно лилась беседа. Гольман рассказывал, что
во время войны был свидетелем того, как Сталин бил Хрущева по
голове до самой крови у карты военных действий деревянной указкой.
На следующий день после нашего отлета солдат караульной
службы на КПП при входе на Энергозавод расстрелял весь караул,
своих же товарищей по посту. Через пост я ходил каждый день на
стройку. Потом солдат забрал все подсумки с патронами, вышел на
дорогу, расстрелял водителя мотоцикла и его пассажира, сидящего в
коляске. Сел в мотоцикл и поехал по направлению к аэропорту, где
был застрелен группой захвата.
В этот же день автомобиль моего сослуживца, куратора по
водопроводу и канализации, Володьки Брыкалова, попал в аварию,
столкнувшись со встречным грузовиком, десятитонным Кразом. На его
раздолбанном Москвиче я часто ездил вместе с ним на энергозавод.
Володька Брыкалов-черноглазый, юркий, жуликоватый, всегда
находился в подпитии не в сильном, средне легком кайфе. Везде в
городе, на торговых базах и магазинах, у него были знакомые, тоже
жуликоватые продавцы или заведующие продовольственными
складами, директора баз. Володька доставал мне по блату копченую
рыбу – жереха, леща, судака, которую я привозил в Ленинград, как
невероятную редкость и лакомство. Помню бешеное колотье сердца,
когда я и Володька бежали по гулким коридорам базы с сетками
копченой рыбы под вопли и милицейские свистки местных
дружинников.
Но в тот роковой день на переднем сидении задрипанного
Москвичка Володьки Брыкалова сидел не я, а Яшка Рисман. А я в это
время, с трудом достав билет на Москву, распихав руками и ногами
толпу таких же страждущих побыстрее уехать из желтой пустыни,
летел вместе с товарищем Гольманом над буро-желтыми песчаными
степями Казахстана в уютном двадцати четырёх местном самолете АН-
24.
Яшка Рисман – Одессит. Высокий, с чернущими коротко
стрижеными волосами, с темно-карими глазами, тонким хрящеватым
носом, сильно картавил букву Р, как будто каркал, походил на25
трогательную худую ворону. Был он инженером-строителем, и приехал
сюда, в экзотический край, от большого горя. В Одессе его бросила
жена. Яшка потерял почву под ногами, стал пить горькую и подумывал
о самоубийстве. Спас его старый семидесятилетний еврей, сосед по
дому, вдовец.
- Яша, жизнь, не смотря на некоторые неприятности, хотя и не
прекрасна, но необходима. Тебе надо встряхнуться. У меня тут есть
телефончик шестнадцатилетней девочки. Она ни одного мужика спасла.
Позвони. Всего-то пять рублей, и дело в шляпе.
Тогда Яшке было двадцать шесть лет. От совета своего соседа он не
отказался. Пришла молоденькая девочка, сразу скинула платье,
больше скидывать было нечего.
- Ну, что тебе сделать или что ты хочешь сотворить со мной? -
спросила она.
Особых душевных радостей лекарь в образе маленькой развратной
сатаны не принес, но что-то переломилось, словно переключили
тумблер в голове. И чтобы окончательно придти в себя, Яшка уехал в
Шевченко, надеясь начать жизнь сначала. Шевченко в те времена
считался весьма престижным местом, где можно было и квартиру
получить, и подзаработать под неусыпным взором КГБ и МВД, да и
платили здесь с коэффициентом 1,6 за безводность.
В тот злополучный день Володька Брыкалов был в ударе, нагл,
самоуверен и пьян. Несся на своем Москвиче со скорость сто десять
километров в час. Утром стоял густой туман белого, белого цвета, чуть
с синевой, как обезжиренное молоко. Брыкалов пошел на обгон и
врезался во встречный грузовик. Увидав в последний момент
металлическую, ревущую громадину, стал маневрировать, но ничего не
успел сделать. Правое переднее крыло грузовика срезало часть крыши
Москвича и заодно под корень голову Яшки, отлетевшую в кювет. А
Володька целым и невредимым выскочил из машины, оставив сидеть
безголового Яшку на переднем сидении, бросился в бега. Добрался до
дома, собрал чемоданчик с вещичками и на такси дунул в аэропорт.
Там его и арестовали.
**************
Я приехал в Ленинград в начале апреля. Начиналась худосочная
питерская весна, пробуждающая людей, как мух, после долгой зимней
спячки, после тьмы коротких ноябрьских и декабрьских дней, после
красного в морозных дымах январского неба, после февральских
метелей, после пронзительно ледяного солнечного марта. На ветвях
еще холодных лип сидели стайки галдящих воробьев, пухлых и
важных, вовсю щебетали, как будто спорили: « Это уже весна или
конец зимы?». Тогда воробьишек было множество. А сейчас, почти26
тридцать лет спустя, они куда-то подевались из города, что вызывает у
меня внутренне беспокойство и тревогу.
Мы с Леночкой зашли в детский сад за Женькой. Он гулял вместе с
детишками в загаженном скверике во дворе лютеранской церкви,
фасадом из двух башен, со сломанными часами, выходящим на
Невский проспект. Нас встретил Женюрка с подбитым глазиком, в
синем пальтишке и синей вязаной шапочке. И мы пошли домой в свою
любимую квартиру на улице Желябова дом 1, квартира 69. Мы обожали
эту квартиру, в которую поселился на тринадцать лет наш дух. Мы
любили ее за некоторую таинственность - темную кухню с антресолями
над ней, за пятиметровую высоту комнат, большие прямоугольные
окна во двор, за проникающий ночью через окна легкий ритмичный
металлическо-стеклянный звук ящиков-сеток со стеклянными
бутылками молока и кефира, выгружаемых из машины, за неяркое
зимнее солнце, заполняющее своим радостным светом через окна все
комнаты, за стук каблуков по лестнице, доносящийся через толстые
кирпичные стены, за мощные бронированные двери в квартиру,
установленные прежним хозяином.
Мы шли по бульвару, засаженному липами, еще холодными и
корявыми в изгибах голых ветвей. Под ногами скользила черная
наледь асфальта, на газонах лежали грязные сугробы рассыпчатого,
слегка подтаявшего на апрельском солнце снега. Глухо тарахтели
автобусы, выбрасывали из своего старого чрева удушливый запах
бензиновой гари, особенно остро ощущаемый в холодном апрельском
воздухе.
Вернулись домой. Пока Михаил Борисович в большой комнате
говорил о чем-то с Жекулей, я и Леночка лежали в темной кухне на
бело-синем пледе, нашем свадебном подарке, расстеленном на полу, и
со сладкой тревогой прислушивались к своему дыханию и к голосам
деда и Женьки, доносящимся из комнаты.
Шевченко потянул за собой шлейф новых знакомых, которые
собирались у нас человек по тридцать.
Контакты людей и их взаимодействия в броуновском движении  в пространстве кажутся случайными событиями, но на самом деле имеют сложные формы и структуры и зависят от социального слоя людей, рода занятий, их истории, культуры, эмоциональной энергетики чувств, поступков, желаний и способностей к контактам, которые на первый взгляд не имеют явного проявления, но всегда находятся в подкорке человеческого мозга. Например, мой новы друг Саша Либенсон, из Ленинграда, с которым судьба связала меня в Шевченко, шеф- инженер по монтажу паровой турбины, из Ленинграда, работал на заводе "ЛМЗ", оказался любовником близкой подруги моей жены Лены, а бабушка второй любовницы Саши была в подругах у тёти моей жены. Обе были врачами гинекологами и прослужили всю ВОВ в Советской армии. Я и Моя жена в детстве жили в Ленинграде, в одном доме, но не знали друг друга. У меня сохранился только мимолётный образ девочки в узбекском, цветном халатике, которая шла через двор с мусорным ведром. В тринадцать лет Лена после смерти матери уехала к отцу в Москву. Когда нам исполнилось по девятнадцать лет, мы встретились в латвийском городке Прейдане, где проводили летние каникулы, случайно или нет,  я не  знаю, но это определило нашу судьбу на всю жизнь и мы вместе оказались снова в Ленинграде..........

 Во главе стола сидел сонный, насупленный Женька. Около него на столе стояла старинная большая тарелка. 
В руках он держал большой серебряный нож и
большую серебряную вилку. Сердито смотрел на всех, заставляя
гостей говорить тихо и вести себя прилично. Потом Женька не
выдерживал, шел спать, а мы пили водку, плясали так, что дрожал пол,
и качалась мебель. Мне стукнуло тридцать лет. Я стоял у старинного
тяжелого секретера из красного дерева, поддерживая его одной рукой.
Массивный, громоздкий секретер, которому исполнилось лет двести,
неуклюже раскачивался в такт танца, глухо, почти неслышно ухал от
удовольствия, чуть хлопая тяжелой крышкой, снаружи светящейся
живым, тлеющим золотисто темно-красным пламенем изумительного
дерева. Напротив таинственно мерцали прозрачные прямоугольные
стекла книжных шоколадно-красных шведских шкафов. За неровным
блеском стекол переливались и тонули во времени переливчатые
темно-зеленые силуэты старинных бокалов, черный антрацитовый
чайный сервиз, покрытый поверх глухого черного блеска цветным
орнаментом круглых цветов в красных и бирюзовых точках.
Вперемешку стояли старые книги по искусству из библиотеки Яши
Рубанчика и наши новые, которые мы покупали по блату, собирая их
терпеливо и с любовью в течение тридцати лет.
Библиотека была нашей гордостью всю нашу жизнь. Небольшая и
компактная, она содержала всю информацию об искусстве конца
девятнадцатого века и до наших дней. Но в один прекрасный день
последнего десятилетия двадцатого века она вдруг стала не нужна и
исчезла из нашей жизни. Книги, вытащенные из шкафа и сваленные
грудой на пол, умерли. Они, как мертвецы, лежали на полу. За ними
приехала машина и увезла в магазин на Невском “Книжная лавка
писателя”. Мертвыми душами они стояли там, на полках, дожидаясь
своего часа, чтобы, где- ни будь, в книжных шкафах неизвестной,
уютной квартиры снова ожить и обрести новую жизнь.
Под оранжевым светом большого плоского абажура, свисающего на
штоке из сумеречной пятиметровой глубины, двигались люди, гремела
из проигрывателя музыка. Фиолетовыми, размытыми пятнами в
оранжевом воздухе плавали плоские цветы обоев. Незначительные
тогда для нас события, происходящие с каждым из нас, казались
невероятно смешными и значительными.
-Рабинович, говорят, вы вступили в КПСС?
- Неужели??
И Рабинович поднимал ногу.
Англичанин приходит в кафе и просит официанта:
-Принесите мне стакан чая без лимона.
- Я вам принесу стакан чая без апельсина, - отвечает официант,
лимоны только что все кончились.
Но когда пришел для нас вызов в Израиль от наших заботливых
знакомых, они хотели для нас сделать сюрприз( мы их об этом не
просили), я страшно перепугался вызова в КГБ и выбросил все
иностранные журналы по современной фотографии в помойные баки.
Более тридцати лет прошли с тех пор. Реактор отслужил свой срок.
Что будут с ним делать? Как его захоронить? Может быть, на месте
здания реактора разобьют зеленую лужайку? А может быть он так и
останется стоять вечным памятником второй трети двадцатого века,
напоминающим о достижениях человеческой мысли и ничтожестве
человеческой жизни. Город и атомная станция, построенные
советскими заключенными уже не советский, а находится на
территории независимого государства Казахстан, странного
образования, которого никогда не было на карте России в обозримом
историческом прошлом, и в котором половина русского населения,
половина казахов. Управляет государством просвещенный
коммунистический диктатор. Новая эпоха началась, пост советская!
На месте бассейна снова возвышается Храм Христа Спасителя, но
сделанный из железобетона. Купола храма покрыты нержавеющей
сталью с оксидно-титановым покрытием и ионным напылением
золота.
Роскошь из полированного мрамора внутреннего убранства,
огромного иконостаса с позолотой и размеры подавляют. Священники,
похожие на египетских жрецов, в византийских роскошных нарядах,
блестящих золотом, с клобуками на головах, расшитых золотой
нитью, кадят ладан, ходят с длинными свечами, поют на
старославянском молитвы. Сюда снова приходят люди и правители
новой России. И те, и другие неистово молятся. Ходят вокруг храма с
хоругвями.
Но до сих пор в памяти осталась огромная зелено-голубая хлорная
чаша бассейна и головы людей среди воды, медленно проплывающие
в морозном утреннем тумане, подкрашенном фиолетовым светом
ртутных фонарей.
Шевченко – Ленинград - Петербург- Израиль - Наале.
1968-1996- 2003 год