Как я попробовала маслины

     Лето. Раннее сонное утро. Две девочки, шести и девяти лет, идут по утренне-пустынной улице. Останавливаются перед красивым краснокирпичным двухэтажным домом, возле входной двери в который прикреплена бронзовая табличка «Врач-стоматолог, ФИО, квартира 2». Они входят в тёмный подъезд и звонят в левую дверь. Она открывается, при виде девочек раздаются радостно-удивлённые возгласы, дальше следуют поцелуи и объятия, и девочек проводят в комнаты. Домработница оставляет дверь открытой нараспашку, понимая, что с минуты на минуту появятся родители или кто-то из них, задержавшихся в пути. Ни тётя, ни дедушка не хотят верить, что девочек отправили в другой город без сопровождения взрослых. Взмахи руками, возмущённые восклицания, сплошное негодование, мол, а что, если бы…
Думаю, случись это сегодня, и окажись на нашем месте (а это были мы с сестрой, как вы уже, наверное, догадались) кто-то другой, реакция встречающих была бы такой же.

     А тогда, в 1952 году, папа привёз нас на автобусную станцию, купил нам билеты и договорился с водителем, чтобы он нас высадил на главной улице города, и был таков.
    Мы ехали на переднем сидении, обозревая всё вокруг, болтали и пили мамин вишнёвый компот.

     Я обожала дедушкину квартиру, а больше всего её особый запах, который я не берусь описать, но окажись я в ней той поры, безошибочно бы его узнала. Это был запах тишины  и мерного тикания часов. Я помню мельчайшие, дорогие моему сердцу детали, и сейчас постараюсь погрузить вас в них, чтобы вы почувствовали всё сами.
     Конечно, очаровывала гостиная. Помимо неё, был дедушкин рабочий кабинет-спальня. Это была самая светлая комната, с огромным окном, за которым рос гигантский каштан. Комната большая, потолки высокие. Страшным пугалом в этой комнате было огромное стоматологическое кресло, белоснежное, отделанное красной кожей,  рядом   с которым стоял застеклённый шкафчик с полками: с них, оскалившись, взирали на меня, вселяя ужас, зубные протезы. Позади кресла был внушительных размеров дубовый письменный стол, затянутый зелёным сукном, сидя за которым дедушка выписывал рецепты и давал наставления посетителям. Очередей к нему я не помню, но думаю, что их количества хватало  на весьма сытную по тем  временам жизнь.

     Это была послевоенная Винница, где  родился, учился  и вырос мой папа. А адрес помню и сейчас: улица 9-го Января, дом 2. Эх, поехать бы да посмотреть, да только не хочется расстраиваться из-за потерь…

     Перед тем как проводить вас в гостиную, несколько штрихов к портрету дедушки. Абрам Лазаревич его звали. Был он высок, строен, худощав, а то немногое, что у него осталось от волос, всегда тщательно окрашено басмой в чёрный цвет. Как и короткие усы.
     Его манера одеваться заслуживает отдельного упоминания. Никогда в жизни я не видела на нём ничего, кроме костюма-тройки: брюки, пиджак, жилет, рубашка, галстук. Даже не представляю его в пижаме или, упаси боже, футболке и тренировочных штанах. Костюмов я помню два: один серо-голубой, другой — горчичного цвета.
     А еще у дедушки на груди всегда была золотая цепочка от золотых часов, покоящихся в жилетном кармане. Дедушка обожал фокус, который он частенько со мной проделывал к моему огромному удовольствию. Я садилась к нему на колено, он доставал часы и велел дунуть на них, да посильнее. И когда я, чуть не с лопающимися щеками, дула, крышка часов открывалась. Сохранилась даже фотография: мне года три, дедушка приехал к нам во Львов, у меня на голове огромный, ненавистный красный атласный бант, я сижу у дедушки на коленях, склонив голову к тикающим под крышкой часам.

     Теперь входим в комнату. Перед нами огромное окно с широким мраморным подоконником, на котором остывает в изящной фарфоровой крюшоннице любимый кисель из крыжовника. Справа — старое, довольно расстроенное пианино с западающими клавишами слоновой кости и несколькими отвалившимися клавишными пластинами, сложенными стопочкой у края клавиатуры. Но я люблю сидеть за пианино, потому что на нем фигурка китайца с качающейся головой.
     В центре комнаты — внушительный овальный обеденный стол персон на двенадцать. Вдоль него — немилый мне чёрный кожаный диван. Не люблю его за то, что сидеть на нем очень неудобно: он слишком мягкий и широкий, сидеть приходилось глубоко, и ни до пола, ни до стола не достать. Зато он был очень популярен у двух аристократичных дедушкиных доберманов, которых воспитывали, как положено, в строгости и которые знали своё место у входной двери. Но иногда  за безупречное поведение им полагалось вознаграждение: дедушка разрешал маме  с сыном возлечь на диван и оставаться на нём непродолжительное время , пока он, сидя между ними,  гладил их и говорил ласковые слова, а они преданно, неотрывно смотрели ему в очи. Прошло почти семьдесят лет, но сегодня, решив внести о них добавочку в текст, я неожиданно для самой себя мгновенно вспомнила их странные имена -- Шуша и Кеца. Кто из них был кто, я не запомнила: мне, пятилетней, это было слишком сложно. Но облик этих элегантных, ненавязчивых, знающих себе цену осанистых красавцев навечно остался в моей памяти.
     Вокруг стола — красивые старинные стулья, обтянутые натуральной кожей, закреплённой золотыми (так казалось) гвоздиками с широкой шляпкой: вот они были очень удобными, даже для меня. Кожа на сидениях повытерлась, а кое-где и потрескалась. Но после того, как не стало дедушки, они переехали в Хмельницкий и прослужили моим родителям еще четыре десятилетия, равно как и буфет красного дерева, и кресло-качалка, и  тот  стол  с  зелёным  сукном  из дедушкиного кабинета.
     Но там эти вещи были пришлыми и, видимо, душу свою они оставили в Виннице, потому что потом,  глядя  на них,  я уже ничего подобного пережитому в детстве не испытывала.

     Комната упирается в большое окно, на котором висят сказочные занавески. Они сплетены моей  рукодельной тётей как сеточка бежевого и коричневого тонов, с кистями, ажурные, какие-то волшебные. Сквозь них струится мягкий свет, поэтому в комнате всегда прохладно, свежо и сохраняется тот запах…
     У окна — кресло-качалка с выдвижной лесенкой для ног, тоже долгожительница, на которой мы с сестрой наперебой качались. Слева и справа от качалки две кадки с высокими остролистными пальмами. В углу слева на страже стоят английские часы с боем, а справа последний (но не по значимости) предмет — буфет красного дерева, печально закончивший свою достопочтенную жизнь в углу крохотной кухни в Хмельницком, куда он был загнан, втиснут и покрылся  жиром  и копотью от находящейся по соседству раскалённой газовой плиты.
     То ли дело раньше, в прошлой жизни. На его полках бережно хранились в заведённом порядке все аксессуары, необходимые для сервировки стола: салфетки, скатерти и скатёрки, всевозможные подставки, столовое серебро, бокалы, рюмки, напитки — всё чинно-благородно, с достоинством.
     Каждый день к дедушкиному обеду накрывался стол по всем правилам для одной персоны.
     К моменту начала трапезы открывалась дверь кабинета, появлялся с напомаженными волосами, при полном параде, дедушка и усаживался за накрытый стол. На сервированном столе всегда стояла маленькая рюмочка, и это была особая процедура, когда дедушка брал её и направлялся к буфету. Подойдя к нему и открыв полукруглую боковую дверцу с хрустальным резным стеклом, он доставал оттуда заветный графинчик, в котором хранился чистый спирт, и наполнял им сначала рюмочку, а потом и жаждавший его организм. После чего он всегда довольно причмокивал.

     А когда же, собственно, про маслины? Скоро уже, скоро… Подбираясь к заявленной теме рассказа, следует упомянуть, что дедушка был заядлый картёжник. И его дом был как бы игральный клуб, где по воскресеньям собирались вековые друзья по преферансу (такая карточная игра, даже меня немного обучали, но я оказалась бездарностью, ибо не умела в голове удерживать имеющиеся на руках противника карты и уж тем более не умела видеть игру на несколько ходов вперёд. В общем, не в дедушку пошла, не в дедушку).
     Игроки могли прийти с жёнами, и тогда устраивался званый обед. Так было и в тот день.
     Наигравшись, ближе к вечеру, все расселись за столом, ведя приятную беседу и поглядывая на нас с сестрой, тоже чинно расположившихся за красиво сервированным столом. Особенно, помню, я любила играть с латунными подставочками для приборов. Кстати, когда после многовекового перерыва я увидела их в знаменитом комиссионном магазине на Невском, сердце у меня ёкнуло. Гости и хозяева уже было начали трапезу, когда дедушка вдруг недовольно вопросил, а где же маслины.
     Оказалось, маслины кончились, и домработница была незамедлительно спроважена на поиски и покупку оных. Как нетрудно понять, раньше я и слова такого не слыхивала, не то что не вкушала их. Вскоре вернулась домработница, держа в руках крохотную стеклянную баночку с не известным мне содержимым. Открыв баночку, она предложила её первому, сидящему на противоположной стороне от меня, гостю. Он с трепетом достал одну чёрную штучку и положил себе на тарелку. Затем он передал баночку сидящему рядом, и так процедура продолжалась, пока очередь не дошла и до меня.
     Всё это время, пока гости разбирали маслины, я переживала, а вдруг мне не хватит — больно мала была баночка.  А что, если кто-нибудь посмеет взять не одну? Что тогда? Значит, мне не достанется? Как это?
     Наконец, мои переживания остались позади, и мне вручили баночку с оставшимся содержимым.
     Сгорая от нетерпения вкусить что-то новое и необычайное, редкое и труднодоступное, я наконец отправила маслинину в рот и замерла как громом поражённая, ибо этот вкус был крушением всех сладких, долгожданных надежд. Я держала «это» во рту в полной растерянности, не зная, что делать.
     В моей душе горело страстное желание поскорее как-нибудь избавиться от этой невыносимой горечи! Но мозг противился моему желанию, говоря, что я не имею права, выплюнув её, опозорить дедушку, тем более что все гости  с нескрываемым любопытством следили за моей реакцией на опробование этого деликатеса, будь он проклят.
     На сей раз разум победил, позора удалось избежать. Но какой ценой! Много лет при виде маслин у меня возникало одно и то же стойкое желание, которое я не могла себе позволить исполнить семьдесят лет назад.