Не понимаю и не ведаю

Размышляя недавно (в докладе на семинаре) над книгой В.И. Толстых «Мы были. Советский человек как он есть» я столкнулся с необъяснимой, парадоксальной загадкой. Мне показалось, что в теоретические конструкции отечественной (речь идет о советском периоде) социальной науки встроена некая не проговорённая явно конструкция, которую я назвал «право на непонимание». Но, несмотря на ее затененность, она очень сильно сказывалась на стиле и пределах теоретизирования. Причем это право было востребовано – по разным причинам – совершенно несхожими, просто противоположными по своим взглядам учеными. Философская фронда, представленная именами блестящих исследователей (фамилии М. Мамардашвили, А.М. Пятигорского, Г.П. Щедровицкого, В.А. Подороги, Ф.Т. Михайлова и других - у всех на слуху), отстаивала это право построением изощренного авторского слога изложения, со своим словарем, своими понятиями, своими стилями аргументации и даже грамматикой. Эти ученые настаивают (явно или нет) на особенности своего языка, на его отличии от профанного. Принципиальная заумь маркировала этот тренд теоретизирования, давая понять, что язык должен корректно выразить то, чего в мышлении, языке и культуре до него не было и нет.

 Совершенно иные мотивы и функции обнаруживались в подавляющем большинстве работ наших обществоведов, с так наз. категориальным строем мышления: язык был средством безопасно скользить над поверхностью бытия, обеспечивая безукоризненного построенную речь не «отражающую» бытие, не царапающую адаптивно настроенное мышление. Толстые тома, бесконечные статьи, многочисленные конференции и многие тысячи слов были порождением одного стремления – создать словесный объем, в котором можно проявлять свой профессионализм, не прикасаясь к реальности, не травмируя ее проницательным познающим вниманием. Непонимание было уже иного сорта, оно как бы удваивалось: читатель не мог понять, какое отношение философия имеет в жизни, а философ не обязан был понимать, как устроена жизнь, достаточно было усвоить правила принятого словесного поведения. Философия в этом случае не объясняя мира дает рецептуры адаптации, выживания, апологии, принятия. И вот что важно! – соответствия очень жестким идеологическим стандартам, за которым бдительно следили цензура и правоверные коллеги. Понятно, что такая рецептура, не опирающаяся на познание, - исторически преходящий продукт. Но, тем не менее – востребованный.

Оборотной стороной непонимания было неведение – теория не обязана знать о своем предмете того, чего не следует. Что не вписывается в ее благие намерения опутать жизнь изощренной паутиной логически выстроенных схем, создающей мировоззренческий кокон «научной теории». Неведение было и бедой, и виной обществоведения, и результатом строжайшей цензуры, из-за которой люди знали о своем обществе только то, что было доступно личному опыту.

Это не столько проблема познания в теоретическом смысле, сколько проблема профессиональных конвенций, бытующих как непроанализированные предпосылки. Но за ними стоит и более серьезная проблема – как решать конфликт принципов и личной выгоды. В данном случае – попытка их сблизить – считать выгодное своими принципами. А для этого нужны ментальные преобразования.

Вот эта стратегия «непонимания – неведения» явно просматривалась в трудах многих (не всех!) обществоведов, причем частенько прогрессивно настроенных, искренних, авторитетных. Но результатом была манера философствовать сопрягая категории, строя теоретические конструкты и конструкции, ничего или почти ничего не дающие для понимания реалий и исторических перспектив. Загадочно, что в теории, - рационально построенной системе знания – обнаруживаются принципиально нерациональные компоненты. Что-то в этом духе я говорил на семинаре. Дело прошлое.

Но вопрос, который побудил меня вернуться к этим размышлениям, состоит в следующем. А только ли в теории, только ли в науке и почему мы обнаруживаем «работу» этой негласной установки, этой скрытой от поверхности корпоративной конвенции? И тем самым, не носит ли эта загадка более общего характера?
Самый наглядный пример – полиция. У меня были хорошие отношения с несколькими милиционерами, уже зрелыми людьми, мы годами выгуливали собачек на общих площадках, и время от времени говорил на отвлеченные темы. И всегда проскальзывала нотка «мы – они», то есть приемлемость одних граждан и неприемлемость других. Но мы никогда не углублялись в выяснение спорных вопросов, аккуратно обходили их стороной. Но плотность чувствовалась. А вот современные молодые полицаи, которые увечили соотечественников на митингах, эту плотность явили уже как гранитную скалу. Нападения, избиения, травматические «задержания» - что в Москве, что в Беларуси, - стали возможны благодаря тому же непониманию и неведению (не-не). Уже как социальной и психологической технологии, используемой сознательно и в угрожающих масштабах.

Если в науке импульс установки «не-не» исходил из неопределенного источника, анонимного, но ощущаемого на подкорковом уровне, и усвоенного на уровне коллективного бессознательного, то в случае с полицией ситуация яснее, проще и грубее.
Еще один пример – светские власти, чиновничество, служащие. Отличие нашей отечественной бюрократии от Веберовской модели хорошо описано в работах В.П. Макаренко. Не буду повторять, просто дам ссылочку . Соображения личной выгоды и лояльности вышестоящим начальникам полностью исчерпывают их профессиональную мотивацию. Нет места ни пониманию вреда коррупции, нет места видению (и ведению) реального эффекта от их деятельности. А зачем? В критерии оценки деятельности эффективность не входит. Примеров можно привести много, в основном они множатся за счет семейственности и покровительства при назначении на высокие посты особо отличившихся девушек и юношей. Возможно, так же обстоят дела и с владыками православными – не берусь судить, не знаю.

Получается так, что установка «не-не» бытует в по крайней мере нескольких сегментах нашей жизни, и это очень тревожно. Боюсь, что эта конвенция расползлась уже и на образование, и на связанные с ним области  - производства, культуры, управления. По сути своей разрушительный «механизм» может поразить – и уже поражает – высокотехнологические области жизни – вспомним, например, высказывания опытных экспертов о состоянии дел в авиации, когда самолеты и люди гибнут от неумелого «менеджмента» розовощеких отпрысков отечественной элиты.

Так каков же онтологический и эпистемический статус установки «не-не»?