Парад в день 500-летия открытия Америки

04. 07. 92г. Сегодня, в День независимости США,  по окончании парада парусов, который проходил на Гудзоне, мы ошвартовались у седьмого причала в Бруклине.
Парад! Это был настоящий праздник, к которому стремились и готовились несколько месяцев. После ночёвки на якоре в бухте Лоуэр – Бей «Седов» снялся с якоря, занял своё место между «Миром» и «Крузенштерном» и двинулся в кильватере в сторону устья Гудзона. А туман был гуще молока, и всем казалось, что всё! погода Нью-Йорка бортанула нас в этот торжественный день, и не увидим мы ни Брайтона, ни Бруклина, ни знаменитой статуи Свободы, ни  небоскрёбов Манхэттена… Но Господь милостив, и сразу за мостом, название которого я прочитал позже на штурманской карте – Верразано, - туман стал довольно быстро рассеиваться. Скоро, словно на фотобумаге, опущенной в проявитель, стали проступать черты знакомого по фотографиям и кинофильмам города. Слева, зелёным призраком, кутающимся в рваные клочья уходящего тумана, явилась «Свобода». Справа – неровным, но величественным строем подступили к берегу небоскрёбы, и долго, медленно, величаво шли и шли навстречу, выставив напоказ зеркальные, сверкающие, празднично ухоженные «мундиры», скроенные из миллионов окон. Палуба переполнена, словно многолюдная улица; кроме экипажа, в полном составе вывалившего наверх, на ней полно гостей – американцев, рано утром приплывших к нам на катерах, чтобы за умеренную плату поучаствовать в параде на борту самого большого парусника мира. Кто-кто, а американцы – хлебом не корми, – любят прикоснуться ко всему «самому-самому». Возбуждённые лица, восторженные глаза и – объективы, объективы… Так хочется запечатлеться «на фоне»!.. Среди гостей попадаются русские, живущие в Нью-Йорке. Тотчас они оказываются в плотном кольце наших ребят, которые, раскрыв рты, слушают рассказы о городе, об Америке, об их образе жизни. Какими бы незамысловатыми ни были те рассказы, но они живее и интересней, чем любая информация, пришедшая из книг, газет и фильмов. Медленно плывёт армада вдоль берега, вдоль набережных, переполненных людьми, вышедшими полюбоваться редким событием. Даже для привычного к зрелищам Нью-Йорка сегодняшнее – не рядовое. И это заметно по многолюдству толпы, по обилию национальных флагов, от которых рябит в глазах, по количеству вертолётов, кружащих над нами.

 Но всякому торжеству приходит конец. Закончился парад парусников и к полудню мы встали на отведенное нам место у причала.

Торопливая душа всё стремится куда-то, словно желая, обежав весь мир и побывав во всех его укромных, потаённых уголках, успокоиться, наконец, притихнуть где-нибудь в излюбленном месте, прикрытом от ветров и печалей, остановиться и жить покойно, сознавая своё бессмертие и неповторимость, не спеша вспоминать и анализировать всё увиденное, вновь переживая то счастье, те радости и волнения от незабываемых встреч, что случились когда-то…

Вот и нас неодолимая сила погнала в город, побывать в котором мечтает каждый хотя бы раз в жизни. Небоскрёбный, величественный Манхеттен был далековато от места нашей стоянки, и мы вчетвером, компанией не запланированной, но сложившейся совершенно стихийно, почти на трапе перед выходом, рванули в город, в ту часть его, что зовётся Бруклином. Пошли просто так, без всякой цели. Хотелось дать волю застоявшимся ногам, окунуться в шум и толкотню улиц, усладить взгляд блеском витрин, забытым строем вертикальных линий чужеземных кварталов, о которых так тоскует душа моряков среди однообразия морской равнины. Два матроса – оба Серёги, разжалованный начпрод Вадим и я вышли из порта и направились по одной из улиц, идущей на медленный подъём в противоположную от моря сторону. Невольно стали сравнивать всё увиденное здесь, в центре мировой цивилизации, с виденным ранее, в других городах и странах. Скоро единодушно пришли к общему мнению: ничего особенного. Чуть шире улица, чем-то похожая, кстати, на Московский проспект нашего Питера, чуть ярче и наряднее витрины магазинов, чем, допустим, в престижных районах Генуи, но и здесь, как и в любом другом гнездилище урбанизации, та же сутолока и бензиновая гарь, те же заурядные дворы старых домов с деревянными скамейками и старушками на них, с песочницами и детворой, может быть чуть меньше захламлённые, чем в наших столицах, но такие же тесноватые, хотя и хранящие свой особый крохотный уют, как все дворы больших городов. Сегодня – День независимости, и всё вокруг переполнено треском петард и хлопушек, всплесками хохота шумных молодёжных компаний, особой возбуждённостью прохожих и шальным блеском в их глазах. Но несколько раздражает нечто, характерное для всех городов, всей сутью своей, движением и смыслом уцеленным на наживу и выгоду: быть здесь, – как бы это поточнее сказать – хочется мало. Как, вроде бы, есть некая туристическая обязанность: проделав долгий путь, надо непременно пройтись по новым местам, повидать дома, улицы, достопримечательности и… – всё! Миссия закончена.

Спустя полчаса мы, не сговариваясь, сошлись в общем мнении, что городишко сей, хоть и велик, но нет в нём святости, какая приличествует поименованному центру мировой цивилизации, что бы захотелось, остановившись где-нибудь на перекрёстке стрит и авеню, задрать голову и сказать самому себе: да-а! Нью-Йорк!

Нет, не возникает такого желания. А хочется только поскорее вырваться куда-нибудь с задымлённой, шумной улицы, присесть на скамейку в тихом сквере и подумать о чём-нибудь своём, далёком и домашнем. Неожиданно вспомнился наш Ярославль, где был я года три назад, плывя по Волге на теплоходе «Михаил Ломоносов».

 Гуляя по Ярославлю, вышли мы с приятелем к той самой небольшой церквушке, что изображена на картине Саврасова «Грачи прилетели». Изгиб Волги, просторная набережная с видом на загородные дали, известные с детства контуры куполов и колокольни…

Словно раздвинулись века  и оттуда, из минувших времён повеяло вдруг неведомым, но одновременно таким знакомым… И город, и маленькая эта церковь, и Волга за спиной будто озарились разом небесным, неизъяснимым светом, а в голове прошумело без слов и без звука, отпечаталось и проявилось разом: Родина… И словно в миг тот, а было это осенью, лопнули разом смолистые почки на окрестных тополях и повеяло весной и ландышами. Но самое странное то, что всё это приключилось одновременно у меня и у приятеля моего. Мы разом вдруг смолкли, прервав беспечный разговор. Не помню, сколько времени простояли так, не обмолвившись ни словом, а потом повернулись и пошли на теплоход. Шли, изредка оглядываясь, и каждый в отдельности навсегда уносил в себе ту маленькую частичку ландшафта, так нежданно-негаданно запечатлевшуюся образом Родины. А над городом, над Волгою, над лесами и полями, над всей землёю бескрайней летел сказочной Жар-птицей, золотом сияющий на фоне синей тучи, крест маленькой церквушки.
   
В просветах меж домами Бруклина дальними миражами возвышаются небоскрёбы Манхеттена там, за проливом Ист-Ривер, куда надо бы непременно сходить, но как-то – странно – лень. Надо же! Переплыть океан, миновать половину глобуса, перетерпеть столько и – лень! Вот же гадская душа! Что-то предвзятое так прочно угнездилось в ней по отношению к великому, но безбожному граду «золотого тельца». И не даром. Что ни говори, а всё же целая жизнь прошла под красным флагом, и грех бранить её. Да и какой-то – неведомо ещё – сложиться она под новым, трех полосным?

Вернувшись из города и расставшись с попутчиками, пошел на берег и долго стоял там, на берегу Гудзона, глядя на статую Свободы, величаво парящую в туманной дымке меркнущего дня. За спиной моей не стихающе и утробно рокотала «столицы мира», а у самых ног с тихим плеском разбивались о старые, густо просмолённые бревна причального парапета отбойные волны проходящих катеров. Тихие мысли гнездились в моей голове. Какие неведомые силы, вершащие судьбы миров, втягивают в свой непостижимый водоворот эти мудрёные пучки космической энергии, именующие себя звонким именем Человек? Что движет нами, мной, взметаясь над землёй осенними легковесными листьями, бросая то в заоблачную высь, то на гребни волн морской пучины, то в тягучие стрелы железных дорог, трактов, просёлков?..

В год тысячелетия крещения Руси, никогда не думая, не планируя и не мечтая о какой либо поездке в Киев, волею случая оказался в Киево-Печерской лавре, а потом и в соборе святого равноапостольного великого князя Владимира, где отстоял литургию, теснимый тысячной толпой и совершенно не чувствующий этой тесноты. Заворожено и благоговейно внимая пенью церковного хора, вдыхал древний аромат ладана и горящего воска, смахивал украдкой невольную слезу, дрожливо ломающую в глазах золотые блики алтаря…

Или вот ещё, два года назад, не та же ли сила бросила нас, троих чудаков, в аномальную зону под Пермью? Осмыслить явленное там едва ли хватит и всей жизни. Скажу только, что вышли мы оттуда примолкшие и потрясённые, интуитивно перекатывая в сознании шекспировскую фразу: «Да-а, много есть на свете, друг Гораций!..»

И вот теперь, в год юбилея открытия Америки, события, если честно признаться, масштаба планетарного, как бы к тому ни относиться – я здесь. Как-то странно это всё. Даже не по себе маленько делается… И сейчас, глядя на мириады огней небоскрёбного Манхеттена, с трудом осознаю реальность происходящего.

06.07.92г.  Как это важно, и это я понял в минуту счастливого озарения, как важно иметь свой дом, именно СВОЙ, в котором ты родился, вырос, где родятся и растут твои дети, где ты можешь посадить дерево, и видеть, как тянется оно к небу, как крепнет его ствол, как каждую весну бросает оно ввысь и вширь новые, молодые побеги, зеленеет листвой. Дерево берегут, словно члена семьи, ухаживают за ним, переживают, когда грохочут грозы, ведь ему предстоит пережить многих и многих, и радовать далёких будущих потомков, нести им незримый привет от нас, минувших, оставивших на земле дом, дерево, сына…

 Когда-то был у меня дом, сажал я дерево, было и крыльцо, на котором можно присесть после дальней дороги. Каким же светлым, ясным виделось будущее с того крыльца! В доме жили отец и мать, рядом, по соседству – друзья, и всё в жизни – понятно и просто, как дважды два. Помню, как садилось солнце за дальним бором, как в предвечерних лучах его золотились и шептались листья клёна у крыльца…
Зачем и куда уходит суетное время?! Жизнь уже катит под гору, а нет ни дома, ни клёна, ни покоя в душе. Чего достиг? К чему пришел? Ещё хочется мечтать, но уже твёрдо знаю, что буду плыть по стремительному житейскому стрежню, гонимый ветрами причин и обстоятельств, и ни-че-го не смогу с этим поделать, потому что так угодно Господу. В том-то и есть, наверно, наше мучительное счастье спасительного смирения. И где-то в заоблачной вышине, вдали от грохота обыденного, суетного мира звучит тихая, добрая музыка. Пусть всегда она будет со мной и пусть помогает одолеть трудные, тягостные, громыхающие будни.

15.07.92г.  Праздник, длиною в полгода, постепенно превращается в кошмар. Чем-то он мне упорно напоминает тот давешний тазик с взбитыми сливками. Ну, полная ассоциация! Завтра, наконец, в обратный путь. Вы были когда-нибудь в Ливерпуле? Говорят, что где-то там, за океаном, в так называемом Старом Свете есть такой город. Отвернувшись от зрительного зала, как иногда делают на театральной сцене, хочется громко прошептать как бы самому себе, но чтоб слышно было всем: «Век бы его не видать…»

Я с удивлением отворачиваю несколько листов. Ау! А где же мои главные впечатления от города «желтого дьявола» да и от всей Америки? Вот это вот и всё? Даже как-то странно и обидно… Нет, конечно, если отмотать видеокассету – там есть кое-что. Снимал я много и неустанно, а вот записывать, простите, не успевал. Бог даст – по кусочку, по фрагментику, что-нибудь восстановлю. А уж что пропадёт – тому не судьба.

Вот, кстати, несколько монологов в восполнение утраченного, которые в какой-то степени отражают и мои впечатления  об Америке, о том маленьком краешке её, который зацепили мы в этом праздничном рейсе.

Вадим Ярмолинец. «Новое русское слово». 07. 07. 1992г.

«На 11 миль от моста Верразано до моста Джорджа Вашингтона растянулся 4 июля парад самых больших парусников мира, которые прибыли в Нью-Йорк для участия в праздновании Дня независимости. Не смотря на туман, тысячи ньюйоркцев и ньюджерсийцев, вооружившись мощными биноклями и фотоаппаратами, заняли позиции вдоль обоих берегов Гудзона и наблюдали парад 34 больших парусников, только что завершивших гонку через Атлантику. Движение красавцев барков, баркентин, бригантин, бригов , шхун и прочих судов по водам Гудзона было совершенно бесшумным, словно все они тени века минувшего.

Возглавил парад американский трёхмачтовый барк «Игл», 15-й шла двухмачтовая израильская бригантина «Гэлакси», 23-м – украинский трёхмачтовый барк «Товарищ», за ним – российский «Мир», а так же четырёхмачтовые гиганты «Седов» и «Крузенштерн», принадлежность которых мне выяснить так до конца и не удалось. Если верить утверждению «Нью-Йорк Таймс», «Седов» принадлежит Латвии, а «Крузенштерн» – Эстонии. Однако один из старших офицеров «Седова» заверил меня, что барк принадлежал, принадлежит и будет принадлежать одной только России.
Всего в этот день вокруг Манхэттена крутилось 270 парусных судов из 37 стран мира и  несколько тысяч местных моторных лодок.

Вернёмся к гонке. Приуроченная к 500-летию плавания Христофора Колумба, она стартовала одновременно из Генуи и Лиссабона ещё в апреле. Участники её взяли курс на испанский порт Кадис, где к ним присоединились другие парусники, и все вместе они направились к Канарским островам, последнему географическому пункту в восточной Атлантике, освоенному во времена Колумба. Оттуда участники гонки двинулись в порт Сан-Хуан на острове Пуэрто-Рико.

Как сообщает в «Нью-Йорк Таймс» Роберт Макфедден, первым из участников заплыва под парусами в Нью-Йорк прибыл норвежский парусник «Христиан Рэдич», что совсем не означает, что он стал победителем.

Среди парусников было три каравеллы, являющиеся почти точными копиями трёх, на которых отправился в своё совершенно отчаянное, чтобы не сказать безумное, путешествие отважный генуэзец. О том, что путешествие было именно таковым, можно судить по размерам трёх судёнышек, которые сейчас стоят у причала в районе Вест 46-й улицы, поражая экскурсантов своей хрупкой ненадёжностью. Борта «Пинты» и «Ниньи» возвышаются над водой, кажется, не более чем на метр – полтора. Если не ошибаюсь, в дни Колумба обе каравеллы, или лучше сказать, каравеллки, не имели палуб, что свидетельствует о совершенной бессердечности капитана по отношению к несчастной команде, так что, может, и правы недоброжелатели Колумба из числа защитников поруганных прав индейцев.