de omnibus dubitandum 106. 199

ЧАСТЬ СТО ШЕСТАЯ (1887-1889)

Глава 106.199. НЕУДОБНАЯ ЛЮБОВЬ…

    Каждое впечатление у Шурочки было очень ярко, но оно скоро проходило; она не могла мучиться чем-нибудь долго; она одинаково забывала хорошее и худое. Так, на другой день она еще помнила свою радость на заутрене, но о поцелуях мало заботилась; ей начинало казаться, что это не с ней случилось, а с какой-то другой, что ей только рассказывали.

    Когда Ваня пришел в очень узкой новенькой парусиновой блузе, смущенный и розовый, она встретила его весело и просто, что Ваня даже рот раскрыл и усиленно стал затягивать и поправлять пояс; он ему всегда служил прибежищем в затруднительных случаях.

    Вообще Ваня был сложен на диво; у него была такая талия, что Шурочке ужасно хотелось спросить иногда, не носит ли он корсета?

    «Что она, притворяется, что ли? – подумал Ваня. – Даже не смутилась… И это после вчерашнего вечера, когда все было, пошлО, пошлО так хорошо… И главное, сама же она… А теперь вон как…».

    Решительно Ваня был недоволен этой неудобной любовью… Все какие-то неожиданности; не знаешь, как себя держать…

    На несчастье свое он не шутя влюбился в Шурочку. Уйти бы, бросить бы – да нет, не хочется.

    Прошла неделя, Ваня молчал – Шурочка держала себя просто и весело. А ей казалось, что она уже совсем не влюблена, и тогда ей становилось ужасно жаль, досадно и скучно, скучно… С этой любовью она было перестала скучать…

    Она приносила как можно больше цветов в свою комнату, высокую и просторную, долго писала дневник, по вечерам, когда в доме все лягут, и порой сидела до зари у отворенного окна. Тогда ей казалось, что она опять влюблена, и она воображала себя уже не собой, а какой-нибудь героиней романа и смотрела на себя издали, со стороны, и радовалась. Это время она читала мало, своя жизнь ей была интереснее книги. Она ложилась в постель усталая и довольная.

    Один раз, на заре, Ваня приехал верхом к ее окну. Оно было полуотворено, как всегда. Шурочка крепко спала. На пустынной улице было тихо, лошадь неслышно ступала по мягкой земле. Напротив, через высокий забор свешивались длинные гроздья белой акации. Небо холодело и блестело. Ваня немного дрожал от предутренней свежести и волнения. Он не мог заснуть всю ночь, так был влюблен в Шурочку, и сам не знал, зачем приехал сюда.

    «Ты спишь, дорогая», – подумал он. Это были не его слова, они ему вспомнились бессознательно, потому что выражали его чувства; своих он не мог придумать «с поэзией».

    «Что, если я брошу ей туда цветы? – И он сам испугался этой мысли. Рассердится… – Э, будь, что будет».

    Он сорвал несколько веточек акации и кинул через окно. Цветы мягко упали на ковер. Шурочка открыла глаза, увидала цветы и сразу догадалась, кто их бросил.

    Она недавно уснула с мыслью о «нем» – и вот он здесь, под окном… Тихо встала, подняла цветы, поцеловала их и положила их около себя на подушку… Надо бы затворить окно, потому что все-таки… как он смеет… Но так хочется спать… И она крепко заснула.

* * *

    Утренние свидания стали повторяться часто. Ваня приезжал верхом, бросал цветы; Шурочка наскоро одевалась, подходила к окну, и они разговаривали шепотом.

    Иногда ему приходилось бросать много цветов, чтобы разбудить Шурочку. Она слышала сквозь сон и топот лошади, и звук падающего на ковер букета, но не могла открыть глаза, думала: «Я сейчас, вот сейчас…». И засыпала на минуту. Потом вдруг, сразу проснувшись, ужасалась своему поступку: «Что я делаю, Боже мой? Ведь он ждет, он, любимый человек, а я сплю? Вот что значит поздно ложиться… О, как я его люблю…».

    И она бежала к окну и еще горячее признавалась Ване в любви. Эти свидания наедине сблизили их: у них была общая тайна, и Шурочка даже немножко гордилась этим. Она позволяла Ване целовать себя, потому что он просил и потому, что это было «принято»; она даже привыкла к поцелуям и, хотя признавалась себе втайне, что ничего тут особенно приятного нет, однако Ване ничего не говорила.

    Владимиру Людвиговичу  вдруг показалось, что Ваня слишком хорошенький «пшик» и слишком часто бывает в доме его будущей невесты. Он решил это прекратить.

    Прежде всего, он забыл имя и фамилию Вани, стал называть его то Васей, то Костей и небрежно уверял, что Шурочка, видно, еще совершЕнный ребенок, если находит удовольствие в его обществе. Шурочка была очень обижена и за Ваню и за себя; она не любила, когда ее называли ребенком.

    «Нас хотят разлучить, – думала она, – пусть! Сердца наши они не могут разлучить. Я его никогда не разлюблю».

    И ей казалось, что при мысли о разлуке она еще вдвое начинала любить его.
Коллонтаи и Домонтовичи должны были скоро ехать на дачу, а Ваня поступал на военную службу и отправлялся через две недели в Киев.

    – Что ж, вы можете расстаться, – сказал он Шурочке в сумерках в ее комнате.

    – Нет, нет, не могу… Но как же быть?

    – Я вижу, вы можете… А я, вы знаете… Я вас не в шутку люблю, Саша… Пусть я там какой ни на есть… А вот видите. Вот и конец… И он вынул из кармана револьвер в желтом кожаном футляре.

    Шурочка страшно испугалась.

    – Что вы, перестаньте. Я не люблю этих шуток.

    – Я не шучу. Я серьезно говорю. Это легче, чем перенести разлуку.

    Ваня говорил искренно. Правда, ему хотелось тоже показать Шурочке, что вот он какой и вот как ее любит; но чем дальше говорил, тем больше верил, что действительно хочет застрелиться, и даже жалеть себя начал.

    – Ваня, пожалуйста! – умоляла Шурочка. – А как же вы меня оставите? Я одна останусь…

    – Хотите умрем вместе? – сказал Ваня торжественно и тихо.

    И он развил пред ней целый план. Они уедут верхом, никто не будет знать, когда, – и умрут… Все узнают, как горячо они любили друг друга, и их похоронят вместе.

    Шурочка задумалась. Ей нравился план, нравилось, что все узнают, как она любила и умерла за любовь – но ей вовсе не хотелось умирать. Впрочем, она не понимала смерти, как-то не верила в нее и потому думала больше о письме, которое она оставит маме, о приготовлениях, о завещании…

    Ваня увидал, что она не решается и, вероятно, не решится. Он стал смелее настаивать, делался все сумрачнее и действительно внушил Шурочке некоторое благоговение.

    – Так вы не хотите? Оставайтесь, живите, будьте счастливы… А я…

    – Нет, Ваня, я согласна… Только не лучше ли попробовать сначала, ну хоть три дня, если мы можем переносить разлуку…

    – Вы меня не любите, Саша.

    Она протестовала. Но в этот день они так ни к чему и не пришли. А вечером Владимир Людвигович сделал предложение Шурочке. Он начал издалека, целуя ее руки, распространяясь о совершенно посторонних вещах. Она сразу поняла, в чем дело, но не могла удержаться, чтоб не выслушать все до конца. Она знала, что ответить ему, он ей не нравится, она не вышла бы за него ни в коем случае; но ей было приятно слушать признания взрослого, серьезного человека, «жениха», она позволила сесть ему близко, жать и целовать руки; и когда он просил ее подумать, не отвечать сразу – она хотела – и не могла сказать свое решительное «нет».

    Он встал и сейчас же уехал, Шурочка осталась одна, растерянная, довольная и пристыженная.

    В тот же вечер она все рассказала Ване. Ваня слушал и бледнел; он вдруг почувствовал, как легко может он потерять ее; он сам не умел бы объяснить, почему пришла эта мысль и эта уверенность. Но он знал – она уйдет, а он любит, не может без нее; и у него явилась мысль… Это будет безумие, но все равно, теперь поздно… Все равно!..