Про любовь пионерскую

Опять лето. Опять пионерлагерь. Теперь «Звездочка» Инструктором кружка «умелые руки». Сплю подолгу, потом учу пацанов выпиливать, выжигать, лепить, сам завожусь, и после обеда тоже, чего-то мастерю.
Через день – кино, когда стемнеет. Клуб – стены решетчатые, не до верха, но крыша есть, если дождь вдруг. Вечера холодные, все в куртках и свитерах.
А я у «Мазилы» в кинобудке (Он меня и сосватал инструктором). Иногда девчонок пускаем. Флиртуем немного, в пределах допустимого – малолетки все-таки. Фанеркой закрываем разные там «поцелуйчики» и тогда слушаем  ор и свист из зала.
Когда кино нет, беру телогрейку и иду на берег, забираюсь куда-нибудь, сижу допоздна, пока совсем не замерзну. Стихи какие-то лезут -  «прошла любовь и жизни кровь остыла…» - и в таком духе все. Ничего не записываю, дневник не взял с собой, ни к чему…
У меня комнатка маленькая, отдельная, в малышковом отряде.
Возвращаюсь поздно, по коридору иду, и такие запахи до боли знакомые – подмоченных простыней, хлорки и еще чего-то… очень детского.
Вот так и проходит лето. И ничего не читаю.

22 августа. Последний день в лагере. Костер пионерский метров 5-6 высотой. Соляркой облили,  и как стемнело чуть, запалили. Сразу круг широкий стал, жар от костра за 15 метров достает.  Потом танцы под духовой оркестр прямо на утоптанной земле. От 7 до 13 в одной куче танцуют.
Я сижу на  скамейке между двух сосен с другой стороны костра. Мне танцующих, почти не видно. Вижу только, как пацаны ветки горящие из костра выхватывают и носятся с ними, а физрук бегает за ними и ругается. Сижу и думаю, что  вот, наверное, последний раз в жизни у костра пионерского, вспоминаю другие такие же костры… и Риту и Анфису…
«Отшумело соснами, отгремело грозами,
Улетело детство искрами костра…»
В общем, что-то в таком роде думаю, сочиняю, и начинаю жалеть, что под рукой листочка нет с карандашиком.  От костра тепло и светло, хотя до него порядочно.
Вдруг, слышу, сопит кто-то сзади.  Оборачиваюсь. Стоит пионерочка в белой кофточке, пуговички на груди расстегнутые. Колено одно в смоле и со свежей царапиной, галстук пионерский в кармашке торчит, один кончик наружу выглядывает. Стриженая под мальчишку, глаза черные и вот-вот заплачут, и в них костер огнями играет.
Увидела, что смотрю на нее - вскрикнула, - Не смотри! - и картинно так лицо свое за дерево спрятала. Я аж вздрогнул, отвернулся медленно. На костер смотрю, а там уж центральный столб подгорел, вот-вот все развалится, но ухо на всякий случай выставил, черт ее знает, психованная какая-то.
Да только тут такая «психушка» пошла, что когда потом в дневнике расписывал, так сам себе не верил,  да было ли…
Только через минуту подошла сзади, обхватила руками, плачет в голос, целует в плечи, в шею, в затылок и причитает при этом,
- Миленький мой… родненький мой… наконец-то я тебя нашла.  Люблю я тебя… больше жизни своей люблю.  Давно  люблю уже, жить мне без тебя невмоготу, хожу за тобой целыми днями,  а ты и не знаешь, не ведаешь, совсем не замечаешь…
Обалдел я, сижу, как приклеенный, и все пытаюсь понять-вспомнить – из какой книжки она все это вычитала. Шея у меня и тенниска на спине мокрая от слез.  Стал потихоньку от ее рук освобождаться, чую чуть ослабли тиски. Да  тут меня второй «волной» накрыло. Через скамейку перескочила, на колени передо мной упала, и опять мертвой хваткой обхватила. Руки, колени целует, сама  слезами обливается, трясет ее.  Подняла  на меня лицо заплаканное,
- Самый красивый ты мой, любимый мой… - Я зубы стиснул и про себя, «как же это знакомо все, вот я так же перед Ленкой… также  душой содрогался». Вспомнил только, и сам «залился». Успокаиваю ее, с колен пытаюсь поднять, чтобы со стороны не увидел кто, а сам глаза промаргиваю.
Усадил, наконец, рядом, обнял за плечики, а она рук от пояса моего не отпускает. Пристроилась на плече головой, затихать стала.
- Что ж ты, девонька удумала, успела когда?..
Запрокинула голову стриженную, посмотрела, улыбнулась… и такой свет полился от этого личика, что  челюсть  у  меня, наверное, отвисла. Засмеялась, и опять уткнулась в грудь мою.
- А я после отбоя убежала как-то из лагеря, по бережку бродила.  И вдруг увидела, как ты купался в реке, а потом из воды совсем голенький вышел, и прыгал по острым камешкам, пока одевался на мокрое тело, и стучал зубами от холода. Вот тогда и полюбила сразу, родненький мой, навсегда полюбила.  Потом, как собачка какая, за тобой ходила, только ты не замечал совсем. Все время грустный такой, задумчивый. Я так и решила… потому грустный, что не знает, что люблю его. В кинобудку с девчонками лазила… они к «Пушкину»  своему, а я к тебе приходила. А ты и не знал, дурачок ты мой, ненаглядный. А потом, позавчера мне четырнадцать исполнилось, я в твою мастерскую залезла… выходил ты куда-то. Подарок от тебя себе сделала – кораблик из коры с парусом  утащила. Понимаю, что я дурочка. Да только подарок твой всю жизнь теперь на столе у меня стоять будет.  И тебе, миленький, в тот день… в лес пошла, жарков нарвала. Хотела в комнату залезть, да букет в банку или во что-нибудь поставить, только воспиталка меня застукала, когда лезла.  На кровать твою цветочки кинула и убежала… смеялась потом.  Все представляла, как ты придешь и будешь гадать, от кого жарочки-то.
Хотела опять на колени передо мной, да я не дал, прижал крепко. Трепещет вся, а у меня самого, сердце где-то в  животе стучит. Сидим, крепко прижавшись, и трясемся, то ли от холода, то ли еще от чего…
- Знаю я, что ты меня еще не любишь так же сильно, как я тебя, потому что не знаешь пока. Только я теперь тебя никому не отдам, и все сделаю, чтобы и ты полюбил.  Подождать только четыре годочка… и возьмешь меня замуж… и, твоей, я, буду… и, детки у нас  будут красивые, как ты, мой родненький.
Тут я совсем  «с катушек» слетел, целовать ее начал…  А она,
- Радость ты моя, долгожданная, целуй меня, целуй. Только в губы не надо.   Узнаешь  меня когда… тогда… с утра до вечера будешь в губы целовать, и при людях, и при солнышке… пусть все видят, как мы любим… и радуются.
«Отбой» отыграли. Костер уже почти догорел. Суета пошла, стали ребятишек по палатам разгонять. Вскочила она, не успел ее удержать. Опять через скамейку перескочила, за шею опять ухватила сзади и шепчет жарко,
- Миленький мой, не закрывай окно. Решила я… приду сегодня, залезу… ты не думай чего, рано еще. Только целовать буду, всего-всего… от пяточек до затылочка… любить тебя буду до утра. Только обещай не трогать, для тебя же беречь  буду. Жди,  скоро приду… и ночь еще будет.
Поцеловала в ухо, оглушила и убежала, не успел оглянуться даже.
Сижу, оглушенный и ничего не соображаю.  Неужели, думаю, вот оно, то самое, когда и не ждал совсем. Вот она минуточка, от которой жизнь только и начинается. И откуда же мне такое привалило!
Встал, шаг шагнул и охнул. Ноги затекли от сидения. А по углям костра догорающего, идет ко мне  мой  Рацио,
- Прошка! – говорит, - нэ ходы… нэ порть дэвку…- Смотрю, а это Ибрагимка в черкеске драной, руки на кинжале с насечкой серебряной, губы в усмешке злой кривит и глазом сверкает…
- Тебе что за дело? Может, минутка такая настала…
- Совсэм от книжек рэхнулся… испортышь дэвку, ни тэбе, ни ей жизни нэ будэт.  Нэ ходы… Зарэжу… Не ходы, Прошка!
Повернулся, к кострищу пошел, на ходу кинжал достал, по лысой башке вжик-вжик, будто о камень… прошел по горящим углям и исчез в дыму.
Стою. Пачку сигарет достал,  помятую, в нагрудном кармане лежала, кое- как  закурил, а тут из темноты Мазила вылетает,
- Старик, ты, где был? Чё морда опухшая? Пошли в столовку, сабантуйчик намечается, тебя ищу…
- Ключ, ключ дай…
- Какой? А… ну, старик, так бы сразу… ключик  за огнетушителем внизу, как всегда. Ну дела… тихоня.  Все, побег я, а ты там… простынка чистая, учти. – И в темноту нырнул опять.
Посмотрел на угольки тлеющие, на туфли  свои парусиновые, зубным порошком начищенные, пнул какую-то головешку и пошел в кинобудку. В темноте нашарил раскладушку и рухнул.
Сопка. Пологий, длинный спуск. Просека сверху вниз. Пни сверху белые – недавняя вырубка, поросль только пробиваться начала. Тропиночка  почти незаметная спускается.  Кроме тропинки все, как молоком залито…
Идет ко мне Синельга  в парке распахнутой, а под паркой нет ничего, то одна грудь выглянет, то другая…  и внизу  живота треугольничек  черненький, четкий. В руке одной двустволка старенькая, ремень за кустики цепляется, впереди волк молодой бежит, все оглядывается, норовит в лицо заглянуть и хвост прижимает.  Подходит ближе, вижу – не Синельга  это вовсе, а Анфиса… на  Ленку похожая, а может и вовсе Ленка… на левой груди, повыше соска, знак какой-то, а над ним родинка ромбиком.
И от лица ее свет такой… и отвернутся не могу, слепит.  И, говорит мне…
- А вот и я! Не помешал?..
Глаза открываю. Солнце в глаза. Мишка по кинобудке бегает, стакан ищет,
- Ну, и где твоя краля? Ах, ты, тихоня! Ушла давно?  Ключ снаружи торчит.  А мы ничего, погудели немного, даже директор был, коньячку махнул, лимончиком закусил и слинял с шеф-поваром. - Схватил табурет и сел рядом, - Чего смуреешь – не выспался? Знаешь который час? Деток уже по автобусам распихали, отправили. Скоро вожатые обратно приедут, сабантуйчик продолжим, на законных основаниях. В бухгалтерию загляни, пока Томочка трезвая, распишись и получи.  На, кагорчику  стакашку прими, для разгона.  А кто у тебя был?  Да, чуть не забыл. Тут одна пионерка стриженая  просила тебе передать…  куда я ее засунул… а… вот.  Старик, ты чё, ее что ли? Ей же в куклы еще. И пипки еще не созрели…
Записку развернул. На листочке тетрадном карандашом синим,
«Любимый мой! До утра просидела под окном. Я все поняла, ты все правильно сделал, что не открыл окно. Ты оставил мне надежду, что когда-нибудь, а может уже через год, мы сможем любить друг друга по-настоящему. Я верю, что моя  любовь всегда будет с тобою, изо всех своих маленьких сил я буду помогать тебе. Знай, что  тебя никто и никогда  не полюбит, так как я. Я заколдовала тебя этой ночью – кроме меня ты тоже никого любить не сможешь, и не пробуй даже. Моя любовь сильнее всего на свете!
Я буду тебе писать, хочешь ты этого или нет, потому что я люблю и помогу тебе полюбить меня!
Родной ты мой, единственный! Я целую тебя в губы. Ты знаешь, что это!
Мой адрес. Красноярский край, г. Канск, Октябрьская, дом…
                Твоя  Ивана».

Я не знаю, сколько я бился в истерике. Помню только, что Мишка убежал куда-то, потом вылил на меня ведро холодной воды. Потом мне стало холодно и я заснул на мокрой раскладушке, укрытый двумя одеялами.
И сегодня, через сорок битых лет, знаю, что никто и никогда после… так меня не целовал и не любил… и уже не будет.