Колесо и Сапог

"Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня
Я - тебя, а ты меня."

Музыка лилась из мониторов, на которых показывали картинку из новостей, но без звука. Кафе "Под каштаном" было любимым местом на кампусе. На некоторых стенках висели фотографии из его истории. Когда-то кафе было одноэтажным, и располагалось в тени развесистого каштана. Теперь на месте каштана была парковка, а кафе было двухэтажным. Желающие могли взять поднос с едой и подняться на второй этаж. Именно так и сделал Уинстон, пока ждал своего нового друга, О’Брайена. Они были еще не знакомы, но Уинстон уже был совершенно уверен, что О’Брайен - его друг. А как же иначе? Ведь О’Брайен - университетский психолог, этот умеет дружить со всеми! Всегда ласковый, улыбчивый, в нем чувствуется какая-то сила, которой так недостаем им - нынешнему поколению студентов. Он подошел к Уинстону после уроков, посмотрел на него своими добрыми голубыми глазами, и сказал, "Привет, дружище! Я О’Брайен, университетский психолог!" - И пожал ему руку. "Мисс Кортез мне тут сказала, что ты некомфортно себя чувствуешь на уроках истории? А давай-ка сядем "Под каштаном", попьем колы, и покумекаем о том, что тебя огорчает. Наш университет ведь и существует для того, чтобы ты мог чувствовать себя как дома, даже лучше, чем дома, а?" Уинстон радостно согласился.

"Привет, дружище!" О’Брайен поставил свой поднос с колой и пончиками, и сел рядом. "Долго ждешь?"

"Да нет, только пришел." Уинстон соврал. Он сидел здесь уже больше больше двадцати минут.

"Ну и лады!" О’Брайен расположился поудобнее. "Ну, давай, колись! Что тебя смущает?"

Уинстон отпил колы, вспоминая обдуманные им вопросы. "Меня смущает многое."

"Ну давай - говори все как есть. Я чем смогу, помогу."

Уинстон кивнул. "Ладно. Я надеюсь, тебя не обидит то, что я скажу.

"Нет-нет," - рассмеялся  О’Брайен - "я вижу, ты уже кое-чему научился! Мы уважаем и ценим чувства друг друга и не хотим повредить хрупкий душевный баланс."

"Слова - тоже насилие." Вспомнил Уинстон назидания учителей.

"Да! Вот видишь, прошло всего несколько месяцев, а ты уже вливаешься в поток!" О’Брайен довольно кивнул. "Но со мной-то ты можешь быть открытым. Я же психолог, твой друг. Психолог при институте как Иисус, берущий на себя грех мира!" Он понимающе понимающе улыбнулся и положил свою руку на руку Уинстона. "Не расстраивайся. Я знаю, что ты верующий. Но не все ли мы несем свой крест в какой-то мере? Ну, давай, ты не ранишь меня, и я благодарю тебя за твою чувствительность."

Уинстона на самом деле огорчило, что О’Брайен сравнил себя с Иисусом, и он не мог определить, было ли сказанное потом О’Брайеном извинением, или нет. "Ну, для начала, меня смущает то, что профессора отрицают науку, говорят, что между мужчинами и женщинами нет биологической разницы. Только и говорят, что про угнетение и борьбу за власть, независимо от предмета. Поделили людей на расы, на группы по цвету кожи, и на пола, на гендеры. Они рассматривают их не как людей, а как участников этих групп. Групп угнетения. Они считают, что одни люди лучше, и им нужно помогать, а другие - хуже, и их нужно дискриминировать, по полу и цвету кожи, по их культурной принадлежности. В школе нас учили, что это расизм, что это недопустимо! А поза-вчера, Мисс Тлаиб на уроке литературы сказала, что все белые мужики - поработители,сексисты, отрепья и нелюди. Она сказала, что иногда во сне режет нас… их... кухонным ножом, и просыпается, с чистой совестью." Он вопросительно посмотрел на О’Брайена.

"Ну что же."  О’Брайен положил руки на стол ладонями вниз, "Тогда перейдем к делу." Он откинулся на спинку и заставил себя расслабиться. "Оставим Мисс Тлаиб в покое - давай будем профессиональными, и не будем называть имена. Позволь мне объяснить это тебе языком, который будет тебе понятен. Если ты верующий, то наверное, вы учили в воскресной школе, что 'мир лежит во зле' - повсюду много зла и несправедливости."

Уинстон кивнул. "Но я не понимаю…"

"Но ты не понимаешь, как это связано с тем, чему вас учит в университете. Давай я тебе помогу. Все дело в борьбе за права. Первые борцы за права и свободы хотели равноправия, равенства возможностей. Дать мужчине и женщине, черному и белому, а потом и другим гендерам равные права. Мартин Лютер сказал, 'У меня есть мечта…' - Он хотел видеть мир черно-белым."

Уинстон опять кивнул. "Но ведь это уже произошло. Приняли законы. Даже у нас в школе в селе расизм осуждают. А то, что я тут вижу - это перекос, расизм в другую сторону!"

"Тшш!" О’Брайен виновато огляделся. "Не забывай про душевный покой других посетителей!"

"Извени."

"Так вот." О’Брайен примиряюще улыбнулся. "На самом деле, глупо отрицать, что исторически, белый человек - угнетатель и притеснитель. Мы с тобой оба белые, оба мужчины, так что не принимай за оскорбление, а постарайся думать честно. Мы уничтожили индейцев - это был геноцид исторического масштаба. Мы относились к женщинам, как к людям второго сорта, как к имуществу. Мы держали черных в рабстве аж до 19 века!"

"Но это все давно отменено!"

"На бумаге!" О’Брайен поучительно поднял указательный палец. "Только на бумаге! Законы были приняты, но что делать с системой?"

"Системный расизм?" Уинстон тоже слышал это в институте.

"О да, он самый! Измерили IQ черных, и он оказался ниже чем у белых… А как же тот факт, что за века рабства эта прослойка просто нищая? Черные почти не посещают школ, вынуждены заниматься грабежом, полиция арестовывает и убивает их безнаказанно. Формально они свободны, но система угнетала их, выпила из них все соки, а теперь говорит, 'поставьте их в равные условия, на беговую дорожку капитализма, соревноваться с выхолощенными белыми пареньками.'

Уинстон покраснел. "Я с детства работал на ферме. Наше семейство было бедным, я с детства помогал своим родителям-фермерам. Я иногда помогал им до полуночи, а с утра учился в школе. Но я не пошел грабить магазины, оправдывая это бедностью."

"Да я не говорю о тебе лично." О’Брайен примиряюще развел руками. "Я говорю в целом. Разве ты не согласен, что белые притесняли и угнетали?"

"Ну, я знаю, это было. А при чем тут я? Кого я угнетал?"

"Эээ, дружище!" Лукаво посмотрел на него О’Брайен. "Ты - часть системы. Знаешь ты это или нет, но твоя группа, твой класс, пожинает плоды исторического угнетения. Вот ты говоришь, что профессора делят людей на группы. А как иначе исправить проблему? Мы поняли, что мало просто поставить ослабленные группы на беговую дорожку. Надо помочь им, да еще и придержать зажравшихся привилегированный белых подонков. Понимаешь? Равенства возможности недостаточно, когда система уже настроена неравномерно. Нужно равенство результата. А чтобы реализовать равенство результата, нужно всех поделить на группы, чтобы применять потом стимулы и сдерживания."

"Но это ведь тот же самый расизм!"

"Ты знаешь, нет. Не называй это так, это на самом деле обидно." О’Брайен показательно надул щеки. "Ведь все зависит от определения понятия расизма."

"Я смотрел определение в словаре Мирриам-Вебстер, расизм - это когда к людям плохо относятся из-за их расовой принадлежности. Это то, что у вас получается." Развел руками Уинстон.

"Нет, нет, это что был за словарь?" Сморщился О’Брайен. "Вебстер? Так значит, в устаревшем или упрощенном издании, еще не обновленном. В новом издании 2021 года, они уже исправили свой недочет." Он достал мобильный телефон и зашел на сайт онлайн-словаря Мирриам-Вебстер. "Смотри. Читай."

Уинстон удивленно сощурил глаза и прочитал вслух. "Расизм. Первое значение: Вера, что раса является фундаментальной детерминантой человеческих качеств и что расовые различия приводят к превосходству одной расы над другими."

О’Брайен улыбнулся. "Вот видишь. Так что идеи про какие-то отношения… Детский лепет, придуманный, чтобы сбивать людей с толку. Хорошо, что они теперьисправили. Но там еще дальше, читай дальше!"

"Второе значение: Системное угнетение расовой группы в пользу общественной, экономической, или политической выгоды другой группы."

"Вот!" Просиял О’Брайен. "Вот в чем смысл. Это не вопрос личного отношения. Это вопрос угнетения. Белые извлекали выгоду, угнетая черных. Вот что такое расизм!"

"Ну так а теперь угнетают белых, чтобы создать лучшие условия для черных! А белых ненавидят."

"Да, но это не расизм, а восстановление баланса. Белые, гетеросексуальные, мужчины угнетали цветных, гомосекуальных, женщин. Теперь все эти признаки обратились против нас, чтобы баланс был восстановлен, мы должны это терпеть и быть благодарными."

"А может, лучше не деньгами черных заваливать, а начать смотреть в корень? Плохая дисциплина, плохое образование, распад семей? Как забрасывание деньгами восстановит их семьи? Деньги только сделают их ленивее, перебьют желание работать и учится."

О’Брайен покраснел. "Глупости. Ты знаешь, дружище, прости меня, но иногда твое невежество меня достает." Он глубоко вдохнул и выдохнул. "Лады. Проехали. Давай объясню." Он взял стаканчик колы. и поставил назад, не отпив. "Давай отталкиваться от того, во что ты веришь. Вот ты мне говоришь, что неправильно спрашивать с нас сегодня за грехи наших белых предков. А я тебе отвечаю - меня это удивляет. Разве не сказано в Библии, что Бог наказывает детей "до третьего и четвертого колена"? Разве не повелел Бог Моисею и Иисусу Навину уничтожить Ханаан и всех его обитателей, включая женщин и детей? Ты не можешь делать вид, что групповая ответственность - новое и чуждое тебе понятие."

Уинстон нахмурился. "Но это было другое!"

"Да ничего не было другое! Групповая вина красной ниткой проходит по Библии, начиная от идеи Первородного Греха, с первых глав. Если ты с этим не согласен, то я тебя понимаю, но будь честным перед собой. Не надо лукавить. Это понимание всегда было частью твоей веры. Есть группы, члены который вносят свой вклад в притеснение - не всегда активно, часто пассивно - тем, что просто являются членом группы и молчаливо соглашаются с порядком вещей." О’Брайен отогнал рукой студента, пытавшегося сесть за соседний столик. Тот понимающе кивнул и отсел подальше.

"Но профессора отрицают науку, Биологию, говоря что между мужчиной и женщиной нет разницы. Они на ходу придумывают свои определения понятий, отрицают или не замечают очевидные факты, применяют двойные стандарты. Когда стены кампуса хотели отмыть от левацких граффити, они кричали про свободу слова, но когда в студенческий дискуссионный клуб пригласили республиканца, они отменили встречу и закрыли клуб!"

В ответ О’Брайен рассмеялся. "Науку отрицают, Биологию? Я рад, что ты так озаботился наукой, дружище! Тогда сажи мне, кто говорит, что любит науку, а как только заходит речь об Эволюции, тут же начинает отрицать всю Биологию за 20 век и нести противоречивый антинаучный бред, как не ваши креационисты?! Я рад, что ты такой ревнитель науки. Я тоже ее ревнитель. Когда наука в 20 веке победила корь, оспу, полиомиелит благодаря вакцинации, а верующие теперь, во время пандемии Ковида, призывают не вакцинироваться - сказать, что я в восторге - не скажу."

Уинстон был раздосадован. "Мне не нравится перекручивание, замалчивание, ложь, двойные стандарты. А культура отмены - людей выгоняют с работы за несогласие с левацкими идеями. Леваки хотят сделать как было в СССР, где церковь гнали."

"О, вот как. А ты не слышал про партизан? Если ты на войне будешь вести себя как джентльмен с превосходящим противником, тобой вытрут пол."

"На какой войне?"

"На войне культур - не слышал? На войне против системы, против расизма, против лжи." О’Брайен перешел на полушепот, чтобы удержаться от крика. "Ты говоришь про перекручивание, про цензуру, про двойные стандарты. А ты забыл, как верующие жгли книги? Ты не знаешь, что в 1980-е, верующие разоблачали в газетах и на телевидении песни Битлз, утверждая, что прокрутили кассету назад и услышали закодированную хвалу сатане? Ты не в курсе, что человека могли уволить просто за то, что он атеист, или посадить в психушку? А ты мне теперь рассказываешь, как аморально, когда это все теперь применено к тебе? Еще СССР вспомнил, где церковь, у которой отобрали награбленное и лишили права преследовать и цензурить, стала нежно блеять про свободу совести, а когда СССР пал и она вновь обрела силу, тут же вернула себе награбленное, и опять принялась за свое, как ни в чем не бывало. Так что не надо. Ты продолжаешь показывать мне пальцем на проблемы, а я каждый раз ставлю перед тобой зеркало. Ты жил с этими проблемами с детства, и ничего, привык."

Уинстон смотрел в пустой стакан из под колы. Подошел официант, взял стакан, и принес новый, полный колы. Он принес также пакетик с влажной салфеткой с ароматом гвоздики, с логотипом университета. Уинстон взял новый стакан с колой, но потом поставил на стол. Он вздохнул. "Вас послушать, так все всегда кого-то угнетают, притесняют, лгут.."

О’Брайен развел руки. "Добро пожаловать в Нирвану. Ты достиг просветления, Уинстон. Борьба за власть. Вечное колесо, которое катится по истории - колесо лжи, двойных стандартов, колесо угнетения и притеснения. Это сапог, который топчет лицо человеческое своим каблуком, всегда, вечно."

"Дай-ка я уточню." Уинстон говорил медленно, устало. "Вы хотите остановить колесо лжи и угнетения, ложью и угнетением? Победить сапог - сапогом?!"

"Да! Баланс!" О’Брайен некоторое время смотрел на собеседника. "Ладно…" Он задумался, откинулся на спинку стула, и рассматривал Уинстона, изучавшего колу в стакане. "Ладно… Не так уж ты и глуп как для парня из села." Он вздохнул. "Я вижу, что ты читал, может, смотрел Ютуб. Твои вопросы говорят, что читал и смотрел. Так вот, ты знаешь, я бы мог сейчас назвать тебя фашистом, и донести на кафедру. Уже через день ты бы заметил, что твои оценки стали хуже, через три - что твои однокурсники сторонятся тебя, а на сессии ты бы выбыл." Он говорил шепотом, заботливо. "Ты бы выбыл, если бы сам не ушел еще раньше. Ты скажешь, а как же деньги, которые институт потеряет? Государство нас хорошо спонсирует, потеря нескольких студентов для нас не важна. А вот ты… Ты останешься без образования, уедешь в свою деревню ковыряться в огороде, и будешь отрезан от любого влияния на процессы. Очередной необразованный реднек со своими религиозными предрассудками, вынесенный на обочину жизни." Он грустно улыбнулся. "Когда я смотрю на тебя, я вижу себя в твоем возрасте."

Уинстон оторвал глаза от стакана. "Вы были верующим."

"А я и сейчас верующий. Только я верю не в бога, и не в черта. Я верю в колесо. Я верю в сапог. Я понял это достаточно быстро, и надеюсь, ты поймешь тоже. Левые. Правые. Христиане. БЛМ. Антифа. Зеленые. Это все разные люди, одни называют себя верующими, другие атеистами. Леваки называют фашистами всех, кто правее их, а правые кричат о цензуре и правах, начисто забыв, как полвека назад вовсю сами цензурили, пока могли. Так вот. Это все хрень. Это все шоу, декорации, мерцание огней. Вчера религия, сегодня БЛМ, а завтра страна станет второй СССР, только, конечно, прогрессивнее. Поезд несется, Уинстон. Если не хочешь слететь с поезда на обочину, ты должен нестись вместе с ним. Ты можешь лгать, если лжешь в потоке. Ты можешь быть расистом, если ты - правильный расист. Ты можешь быть журналистом и отрицать факты, если ты - по правильную сторону истории. За всем этим стоит одно - колесо, Уинстон."

"Сапог." Сказал Уинстон грустно.

"Сапог. Ты можешь ломать судьбы и топтать чужие лица, если делаешь это во имя борьбы с этим сапогом. А можешь сам оказаться в роли этого лица." О’Брайен смотрел на него, а Уинстон смотрел в стакан. "Вот, перспективы. Ты молодой человек, за тобой выбор. Ты можешь не соглашаться со мной. Ты можешь уйти из института. Только помни: одно отличие между нами и вами - у нас нет возможности покаяния, и если выберешь не правильно, не будет тебе прощения. Будешь потом твиты тереть, а все напрасно. Но если ты захочешь остаться, если ты откроешь свой разум прогрессу, ты не пожалеешь, не пропадешь в жизни. Я и другие профессора всегда рядом, чтобы поддержать тебя и подать тебе руку помощи. Все будет хорошо, если помнить главное правило. Оно парадоксально. Сапог топчет твое лицо, а ты должен суметь его поцеловать."

"Спасибо. Спасибо, что просветили, О’Брайен." Уинсон встал и ушел, не сказав больше ни слова.

О’Брайен остался один. Он посмотрел на стол. Кола выдохлась, а пончики остыли. Не беда. Он не любил эту калорийную хрень. Некоторое время он сидел, раздумывая. "Под развесистым каштаном продали средь бела дня я - тебя, а ты меня." - Играла музыка.

Ему было жалко Уинстона. Он не знал, пойдет ли тот теперь забирать документы в порыве чувств, или же, как он сам, помучается денек-другой, и вразумится. По большому счету, не профессионально это. Ведь он психолог, а психолог должен излучать понимание, при этом не допуская сочувствия. "Приятно осознавать, что я выполнил сегодня свой долг сверх меры." Подумал О’Брайен. И он улыбнулся сам себе. "Вот только, придя домой, надо не забыть помыть сапоги."