сборник рассказов годы лихие

МИХАИЛ ГОГОЛЕВ





ГОДЫ ЛИХИЕ



(СБОРНИК РАССКАЗОВ)























НАБЕРЕЖНЫЕ ЧЕЛНЫ
2021








ОТ АВТОРА
Это первый сборник рассказов, который я написал в девяностых годах. Время тогда было сложное, тяжелое. Кое–кто сумел обогатиться, а кое–кто нищенствовал. Кто–то проклинал эти годы «базарного капитализма» и желал возврата в советское время, а кто–то завидовал разбогатевшим и пытался им подражать. О, сколько судеб было сломано в эти годы, сколько криминала, сколько людей скурвилось, потеряв совесть. Все это я, как честный писатель, пытался отобразить. Кто–то в это время писал стишки о цветочках и любви, фантастику или любовные романы, а я не мог пройти мимо творившегося в стране безобразия.
Кому–то эти рассказы могут показаться мрачноватыми и жесткими, но такова была жизнь. Кто–то вырос уже в другое время и не помнит о тех событиях. Кто–то просто постарался забыть то время, когда ему приходилось унижаться, подличать и терять совесть в попытке заработать денег. Тем более что времена с уходом Ельцина все–таки изменились к лучшему. Но я не думаю, что надо полностью забыть то время… Надо извлечь из тех лет горькие уроки.



















ПРОДУКТ
К десяти годам Дима твердо верил, что станет крупным бизнесменом и постарается войти в список журнала «Форбс» самых богатых людей планеты. Он штудировал книги зарубежных экономистов о том, как разбогатеть на рынке фондовых акций, а из художественной литературы читал мемуары и романы о людях, достигших материального успеха, и о том, как накапливали богатство современные российские олигархи и банкиры. На стене его комнаты висели не фотографии смазливых фотомоделей и певцов, кумиров молодежи, какие имелись у большинства сверстников, а портрет невзрачного рыжего Билла Гейца в очках – очень богатого человека, создателя корпорации «Майкрософт»! 
Придя из школы, Дима опять углубился в книгу, делая выписки в блокнотик о наиболее интересных советах по обогащению, которые пригодятся в дальнейшем на личной практике. На него долго и настороженно смотрели в проем двери родители, озаботившись наконец-то странным поведением единственного сына. Отец с тревогой и удивлением его спросил: «Неужели после школы не хочется во двор, погулять с пацанами?» – «А зачем? – ответил суховато Дима, не оборачиваясь к отцу. – Время драгоценное терять!? Или вы хотите, чтоб курить начал и пиво пить?» – «Что ты, что ты…» – мать испуганно замахала руками, а отец азартно добавил: «Мог бы в спортивный кружок записаться: футбол, хоккей. Там строгий спортивный режим». – «Чтоб мне ноги переломали или клюшкой лицо разбили? И тогда меня уже не выберет дочка богатея, которую я захочу взять в жены», – ответил сын. «А ты что, без любви жениться хочешь?» – мать рассмеялась, услышав несвойственные детям рассуждения. «Ну, если бы вы мне оставили миллиарды, я бы еще подумал – а так всего в жизни придется добиваться через связи влиятельного тестя!» – уверенно заявил сын. «Ну не всем же в спорте носы разбивают, – отец перевел разговор с не понравившейся ему темы, ибо, будучи научным сотрудником в НИИ, без высоких званий и должностей, зарабатывал мало, как, впрочем, и жена - медицинский работник среднего звена. – Я вот, например, в детстве серьезно хоккеем занимался». – «Знаешь, – сын почесал ладошкой затылок, – хотя профессионалы хоккеисты много зарабатывают, но все равно меньше, чем банкиры. Вообще, банкир всю жизнь большие деньги имеет, а хоккеист – пока молодой, пока здоровье и силы есть. Нет уж!» Мать ласково сказала: «Тогда бы книжки другие почитал – добрые, о душе и любви». – «Эти книги делают из человека наивного добрячка и они мне не нужны», – суховато сказал Дима.
Отец с матерью, обескураженные, долго шептались, недоуменно пожимали плечами. Наконец, отец достал из шкафа потрепанную книгу Антуана Экзюпери, которая хранилась у него с детских времен, и строго сказал сыну: «Вот прекрасная сказка «Маленький принц». Ее во всем мире дети твоего возраста читают, и мы с мамой когда-то зачитывались». – «По вам и видно…» – Дима скептически посмотрел на родителей как на неудачников и хотел добавить кое-что едкое в их адрес, но не сделал, пожалев их самолюбие. Однако родителей и это сильно уязвило. Отец, сердито выдернув книжку, которую читал сын, сунул ему про маленького принца. Дима досадливо поморщился, отвалился на спинку стула и процедил: «Вынужденно подчиняюсь грубой силе». – «Прочитай, прочитай, сынок, – доброжелательно сказала мать. – В этой сказке нет прагматизма и эгоизма, которому учат вас нынче всюду. А без поэзии, чуткости и щедрости жить на земле людям и тебе будет трудно и скучно!»
Дима углубился в чтение, а родители уселись недалеко, на диван, разговаривали тихо, чтоб не отвлекать сына, и пытаясь по выражению его лица понять, какие чувства и эмоции вызывает замечательная, светлая и немножко грустная сказка. Но лицо сына было непроницаемым, словно маска, словно не десятилетнего ребенка, а прожженного банкира или карточного шулера, которые умеют скрывать то, что происходит в душе: обманут и глазом не моргнут!
Сын читал быстро, изучив по Интернету метод скоростного чтения, чтоб усваивать больше информации, и, казалось, просто перелистывал страницы. Вскоре он закрыл обложку, положив на нее ладошку так, словно прихлопнул таракана, и уставился холодно на родителей. «Ну что, мудрая книжка?» – мать надеялась, что сын поддакнет, но Дима остался серьезен и строг, и улыбка матери медленно переросла в кислую мину. «Неужели не понравилась?» – воскликнул обиженно отец. «Хотите услышать мое мнение?» – спросил бесстрастно Дима. «Вот уж изволь!» – отец с досадой поморщился. И тут сын начал отвечать, загибая на руке пальцы: «Во-первых, непонятно откуда взялся сам принц? Кто у него родители и почему его бросили в юном возрасте, а не дали соответствующее образование, что обязаны по закону делать родители?! Во-вторых, он и все остальные не могут жить на такой маленькой планете, ибо это астероид, где не нет ни воды, ни воздуха, ни пищи. В-третьих, он ведет бесцельное существование, то поливая абсолютно ненужную ему розу, то общаясь с лисом, которому якобы обязан за то, что его когда-то приручил». – «Стой! – крикнул ошарашенный отец. – Ты, походя, упомянул о глубинной мудрой мысли, что мы ответственны за тех, кого приручили». – «А чего тут рассуждать!? – хмыкнул Дима солидно. – Пока человек, лис или еще кто-нибудь тебе нужен для достижения цели – ты с ним дружишь, а потом гуляй на все четыре стороны…» У отца с матерью открылись удивленно рты, и они надолго замерли, разглядывая сына, словно впервые увидев. «Ты, наверное, пошутил?» – тихо спросила мать, подсказывая кивком правильный ответ, но сын сердито ответил: «Тут не до шуток – принца жалко!» – «Жалко…» – мать радостно и умильно выдохнула, словно сын сказал очень важное слово, которое раскрывает его добрую и нежную сущность. «Да, жалко – это какие же были нищие король с королевой, что не оставили принцу богатого наследства. Надеюсь, вы хоть не короли, но мне что-то оставите?» – и Дима изучающе-подозрительно посмотрел на родителей.
«Ну все, он меня вывел из себя! – процедил гневно отец. – Я ему сейчас всыплю ремнем по заднице, чтоб правильно соображать начал…» – и расстегнул ремень на штанах. «А как насчет того, что мы ответственны за тех, кого родили? – осадила испуганно жена. – Надо по-доброму. Полезным советом». – «Так он же слов русских не понимает. Вообще, на каком-то американском уолтстритовском языке разговаривает!» – закричал побагровевший отец.
Оставив Диму в покое, родители на повышенных тонах стали спорить, как надо воспитывать ребенка, сколько ему уделять времени, мягко журить или строго наказывать, обвиняли телевидение, которое развращает подрастающее поколение рекламой потребительства и бездуховного образа жизни, вспоминали добрыми словами счастливое советское время, в которое родились; наконец, сошлись во мнении, что отныне не будут вести разговоры о семейном бюджете, когда делят скудные зарплаты, при сыне, и что их ребенок – истинный продукт современного, нравственно уродливого общества!
Вечером, поужинав, Дима сказал матери вежливо «спасибо» за еду, а потом достал блокнотик и буднично спросил: «А сколько стоит подобный ужин в столовой?» Мать привычно ответила, ибо спрашивал он с некоторых пор за завтраком и за обедом, а сумму записывал аккуратненько фломастером в столбик – думала, он строит планы насчет собственного ресторана в будущем. Однако поинтересовалась: «А зачем тебе знать?» – «Подсчитываю, сколько денег в детстве на меня тратите, чтоб когда вырасту и разбогатею, лишнего не потребовали», – ответил деловито сынок. У матери аж чашка из руки на пол выпала… Она вымолвила печально: «Тогда умножай все на четыре, ибо обслуживаю я тебя, как в ресторане. Но главное, добавь кругленькую сумму за те муки и боль, которые я испытала, когда три дня не могла тебя родить! Кстати, не забудь про инфляцию и проценты за многие годы!» – и вдруг дала сыну такую затрещину по коротко стриженному затылку, что он заныл жалостливо: «Мама-а-а...» – и прижался лицом к ее подолу.         
                Январь 2010   
ШУБКА
Юля возмечтала о шубке – модной, дорогой, красивой, из голубоватого меха норки! Считала: заслужила ее у родителей тем, что закончила с хорошими оценками школу и поступила в институт. Одна шубка у нее имелась – тоже из норки, но той уже было три года и, хотя она мало износилась, Юля полагала, что форсить в ней, единственной дочке богатого чиновника пожарной службы, не престижно и перед подругами, дочками крутых бизнесменов, стыдно… Однажды утром, когда отец еще не ушел на работу, она стала канючить про шубку.
- У тебя же она есть… - удивился он.
- Новую хочу, модную. Сделай мне подарок на поступление в институт.
- Дорогая шубка-то?
- Четыре тысячи долларов…
- Ого! – воскликнул он.
- Ты же не бедный.
- Да у меня зарплата всего двадцать тысяч рублей – упрекнул он ее, прибедняясь.
Юля не знала, откуда отец берет деньги на сытую жизнь семье, да и не желала знать, была довольна тем, что жили в новой хорошей квартире в престижном доме, мама имела возможность не работать, а заниматься лишь домашним хозяйством, ну а Юле хватало денег на дорогие шмотки и даже серьги с бриллиантами.
- Дай уж ей… - сказала мужу всегда ухоженная, занимающаяся фитнесом, посещающая дорогие спасалоны красоты и очень молодо выглядящая – словно Юлина восемнадцатилетняя подружка - мать. Отец грубоватый и крупный мужик, в последнее время сильно растолстевший от спокойной жизни, начинавший карьеру простым пожарным, безумно любящий изящных дочь и жену, не мог отказать и махнул обреченно рукой:
- Ладно. Покупай…
Юля обняла его, поцеловала розовыми нежными губками в плохо выбритую щеку. Не мешкая, с мамой на машине поехала в дорогой магазин меховых изделий. Там они долго и с удовольствием разглядывали разные шубки, всевозможных фасонов и оттенков, важно просили продавщиц, которые кружились угодливо вокруг, принести и показать другой фасон – и наконец, выбрали то, что надо, но не за четыре, а за пять тысяч долларов… И Юля в очередной раз осознала, как, оказывается, хорошо и приятно, когда ни в чем не нуждаешься, когда свободна в денежных тратах!      
                ***
Дома она стала кружиться в чудно сидевшей на ее стройном теле шубке, делающей из нее настоящую, белокурую и голубоглазую, принцессу, перед огромным зеркалом итальянского спального гарнитура. Под шубкой была лишь кружевная комбинация, и поэтому Юля, оголяя в элегантных движениях то одно загорелое на Средиземном море бедро, то другое, выглядела очень сексуальной. Ей хотелось, чтоб ее, такую удивительно привлекательную, увидели симпатичные парни – и чем больше, тем лучше… И когда днем позвонила подруга и сказала, что сегодня идут компанией с «мажорными мальчиками» на вечеринку роскошного и известного на весь город ночного клуба, то Юля охотно согласилась пойти с ними, чтоб сразить мальчиков новой шубкой – не дома же в ней красоваться?! 
Когда вечером пришел отец, она уже стояла разодетая, пахнущая дорогими французскими духами у порога, готовая выпорхнуть из дома, и у подъезда ее ждало такси…
- Куда? – строго спросил отец, ошарашено оглядывая, выглядевшую в шубке голливудской киноактрисой, дочь.
- В ночной клуб на концерт и дискотеку, - откликнулась радостно она.
- А почему в новой дорогой шубе? Еще украдут.
- Пап, это элитный клуб…Тогда только богатые ходят! У них одежда не хуже моей.
Отец великодушно хмыкнул:
- Ну ладно! Когда кончится гулянка, позвони - я встречу!
                ***
Чтоб похвалиться шубкой, Юля некоторое время постояла у входа в клуб, а когда друзья приехали то, действительно, подруги и особенно мальчики удивленно и оценивающе посмотрели восхищенными, несколько завистливыми взглядами. Только потом она сдала шубку в гардероб, и они компанией двинулись к заказанному заранее столику. Зал уже был полон разнообразной публикой – в основном веселыми молодыми парнями и девушками, которые танцевали под зажигательную громкую музыку, сосали коктейли из тонких трубочек, пытались в этом шуме общаться… Вскоре начался концерт, посвященный десятилетнему юбилею клуба, где выступали известные в городе артисты, а на подтанцовке им помогали полуобнаженные милые стриптизерши. Все сопровождалось шумно стреляющим фейерверком, который большими, голубыми и желтыми, искрами летел к потолку, покрытому для красоты и оригинальности пучками связанной соломы. Юля и еще несколько человек заметили, как на потолке слегка задымилось и засверкало, но так как забитый народом зал сверкал от всевозможных огней и софитов, а дым от сигарет и фейерверка заполнил все помещение, то Юле подумалось, что это отблески. Только когда потолок вспыхнул, и с него посыпались на дощатую сцену и столики с едой огненные пучки соломы, шустрый и говорливый ведущий вечера, прикрывая рукой бритую наголо голову от искр, озабоченно объявил в микрофон: «Кажется, мы горим…» Вместе с компанией нехотя пробираясь к выходу, ибо оставлять недопитые коктейли и дорогой ужин не желалось, Юля заявила гордо: «Сейчас приедет папа и все здесь потушит! Или пошлет кого-нибудь из пожарных». Она позвонила по сотовому отцу домой и весело сказала: «Папа, тут у нас пожар…» – «Беги срочно на улицу! - закричал в трубку отец. – Скоро я буду там». Юле представилось, как тотчас смелые и сильные пожарные приедут на красных больших машинах, быстренько потушат огонь, а люди снова пойдут догуливать столь замечательный вечер.
Выбегать по приказу отца сразу на улицу (а там очень морозно, да и в суете могла лишиться дорогой одежки) Юля не стала. Она кинулась к гардеробу, где потребовала у испуганного и суетящегося гардеробщика выдать шубку, но он ее не слышал в том гуле голосов, что требовали выдать одежду… Тогда Юля перелезла через ограждение и потянулась к висевший на вешалке шубке – но в этот момент всюду погас свет, и в кромешной тьме она почувствовала, что задыхается в ужасно ядовитом дыму…
Когда отец примчался на дорогом джипе к ночному клубу, из маленьких окон и единственной узкой двери которого валил черный густой дым, то со злобой и недоумением подумал: «Какая сволочь разрешила в неприспособленном полуподвальном помещении открывать публичное заведение?! Да я его засужу!» - и вдруг с ужасом и досадой вспомнил, что десять лет назад сделал это лично за большую мзду от владельца клуба и продолжает подобное делать сейчас в других местах…
От клуба машины «скорой помощи» уже развозили обгорелых, плачущих и кричащих в ужасе людей, а на оледенелой площадке перед входом лежали еще десятки и десятки в обгоревшем тряпье, стонали, умоляли помочь, тянули просяще руки, а иные уже не подавали признаков жизни. Там отец и обнаружил Юлю, которая полуобнаженная, покрытая сажей, лежала голым худеньким боком на кочках снега и мелко тряслась от холода и боли. «Папа, укрой меня, мне холодно!» - слабо и жалостливо простонала она и протянула закопченный огрызок, который еще недавно был ее теплой легкой шубкой. Он, крепко сжимая зубы, чтоб не завыть в темное и грязное, словно покрытое сажей небо, попавшим в капкан волком, накинул на нее свою меховую куртку, подхватил на руки и кинулся к машине, чтоб лично отвезти в больницу и отдать по блату самым лучшим врачам.
                ***
Через три дня его дочь укрыли, но уже стылой тяжелой землей.               

НАСЛЕДСТВО
Обессилевшего от тяжкой травмы, полученной в шторм от упавшей на грудь мачты, вожака морской экспедиции Матвея Кривоносова друзья снесли со струга на берег и положили на прогретый солнцем плоский большой камень. Он прощальным взглядом посмотрел кругом: на океан, прозванный Тихим, где в освещенной низким северным светилом голубоватой бухте резвились крупные морские слоны с жирным и вкусным мясом, на впадавшую в бухту быструю и чистую речку, которая дыбилась и пенилась от плывущей по ней из океана метать икру рыбе горбуше. Не мог удержаться от улыбки, когда заметил, как несколько крупных бурых медведей с маленьким медвежатами стояли посреди речки и лапами ловко выхватывали из воды огромных рыбин, а то и хватали их пастью, когда те в прыжке преодолевали по воздуху стремнину. Матросов и стоящий у берега смоленый струг медведи не замечали в столь удачной рыбалке или игнорировали, да и, впервые увидев людей, не боялись их, считали себя могучими и полноправными хозяевами богатейшего края. «Теперь это будет наша земля – русская! – напрягая последние силы, хрипло сказал Матвей с гордостью товарищам. – Мы ее исследовали. На карты нанесли. Слава нам! Верю, потомки, благодаря нашим открытиям, будут жить сытно, богато и счастливо…» В этот момент из горла пошла кровь. Понимая, что уже не увидит оставленных год назад, пустившись в тяжелое плавание на открытие дальневосточных земель, детей – трех сыновей и двух дочек, жену дородную красавицу, не обнимет их, он был утешен тем, что оставляет им в наследство дивный, великий и обширный край, где будет похоронен. Прежде чем закрыть глаза и испустить дух, Матвей подумал: «Эх, хоть одним глазком взглянуть бы лет через триста на своего потомка. Как он сумеет распорядиться этим богатством?!»            
                ***
И вот некто Всевластный выдернул его из небытия, возродил истлевшие косточки, нарастил крепкие сухожилия и мышцы, а в сильное тело вернул бессмертную душу и произнес с небес громовым голосом: «Ты хотел увидеть потомков – пожалуйста. Даю сутки на встречу с ними!» – «Спасибо, господи! Не ожидал такой милости!» – Матвей поклонился могучему и невидимому в пояс, перекрестился три раза, поцеловал серебряный крест, который не снимал с детства, когда одели в храме при крещении, и оказался во дворе убогого бревенчатого домишки с покосившимися воротами. Там, на полусгнившем крыльце, сидел похожий на него мужичок, но узкий в плечах, со слабенькими ручонками, без роскошной кучеряво-темной бороды, какую носил его предок. Он курил папиросу, сплевывал желтой, похожей на гной слюной под ноги и чахоточно покашливал. «Ты кто?» – спросил Матвей с удивлением. «Я Матвей Кривоносов, – ответил надтреснутым и унылым голосом мужичок и буркнул: – А ты кто?» – «Я тоже Матвей Кривоносов!» – рявкнул хмуро предок Матвей, не желая родниться с никчемным человеком. «Родственник, что ли, или однофамилец? – мужичок пьяненько прищурился. – Чего-то я тебя не узнаю?» Он обреченно махнул рукой, приглашая присесть рядом, и сказал: «Бутылку водки принес?» – «Какая бутылка среди белого дня?! Работать надо, пока солнце не село, а ты уже пьян!» – «Ты че, отчитывать меня пришел? Или выпить со мной? Жена меня пилит с утра до ночи, а теперь ты», – и мужичок потянулся к большой пластмассовой бутылке с пивом, что стояла рядом. Матвей выхватил бутылку и швырнул на пыльную землю, где растеклась пенистая коричневая жидкость: «Судя по всему, ты мой потомок, а мне, чтоб поговорить с тобой, Бог всего день дал…Так что отвечай». – «Какой еще потомок? Мы с тобой, чай, одногодки…» – хмыкнул недоуменно насупившийся мужичок. «Некогда мне тебе объяснять. Отвечай быстро на мои вопросы! Во-первых, ты где живешь? В России или в другой державе?» – потребовал Матвей. «Да вроде в России родился, а живу уж неизвестно где?!» – мужичок растерялся. «Это как? – Матвей гневно воскликнул. – Нас захватили басурмане? Земли наши русские отняли?» – «Да вроде нет…» – мужичок озадачился. «Тогда почему живешь так бедно?! Где у тебя палаты каменные? Где стада тучные? Где амбары полные?» Мужичок ошарашено уставился на пришельца: «Так ведь для этого вкалывать надо до седьмого пота или воровать? Да и не живет у нас в селе никто богато!» – «А кто же тебя работать отучил? У нас в роду все мужики трудолюбивые были!» – «Кто? Кто? – мужичок недоуменно задумался. – Власть, наверное». – «Царь, что ли, трудиться запрещает? – удивился Матвей. – Или он у вас землю отнял, а народ в рабов превратил?» Мужичок слегка протрезвел и нахохлился: «Ты что, с луны свалился?! Царя уже сто лет как нет!» – «А кто есть?» – «Президент, но тоже почти царь и в Московском Кремле сидит. И земли у нас хватает…» – «Тогда зачем водку средь рабочего дня пьешь, а не трудишься на землице-кормилице?» Мужичок встрепенулся и пожал плечами: «И сам не знаю. Наверное, смысла не вижу. Трудись, не трудись – все равно умрешь!» – «А во славу России, ради своих детей, по заповедям бога работать не хочешь, как когда-то мы?! – Матвей не удержался и врезал кулачищем мужичку в челюсть. Тот свалился с крыльца и вскочил обиженный: «Ты чего дерешься? С дурацкими вопросами пристаешь… Я тебя того – в каталажку сдам!» – «Меня? – Матвей рассерженно хлопнул себя в грудь. – Своего предка, который триста лет назад жизнь положил в войнах и тяжких походах, чтоб тебе и потомкам богатейшую землю в наследство оставить, чтоб жили в счастье и довольстве? И вот с ужасом вижу, как вы тут в нищете прозябаете?!» Мужик потряс головой, словно пробуждаясь от пьяной одури: «Прости…неужто ты, в самом деле, предок и воскрес? Не может быть! Не верю!» – «Да лучше б не воскресал…» – Матвей утер ладонью скупую слезу.
Мужичок пристально присмотрелся к Матвею, покачал с удивлением головой и начал оправдываться: «Знаешь, не только мы виноваты, что скудно и погано живем. Власть наша много у нас отнимает». – «Подати, что ли, огромные?» – «Да нет… Век назад царя скинули большевики, в основном рыжие инородцы, земли у помещиков и крестьян отняли. Теперь землю вроде вернули, зато нефть и газ, которые прибыль казне больше, чем алмазы и золото приносят, за границу за огромные деньги продают, а нам крохи достаются. Да и деньгами, что есть, власть с пользой распорядиться не может - ворует. Остальное богатеи-олигархи прикарманивают и заграницу вывозят». – «Странно! – Матвей озадаченно почесал густую бороду. – А что же вы инородцев в чиновники допустили?» – «Так нынче интернационализм, гуманизм, либерализм – значит, все нации равны, – грустно вздохнул мужичек. – Вот они и пролезли во власть!» – «А что не взбунтуетесь?! Да не скинете их?» – «Так в тюрьму же посадят – этих чинуш тысячи людей охраняют. А так живем худо-бедно… Словом, прозябаем».
Матвей пригорюнился и подпер кудлатую голову кулаком: «Дух у вас российский пропал! Эх, мне б с этой властью погутарить, да разобраться!» – «До Москвы, Матвей, тысячи километров, да и в Кремль тебя не пустят», – грустно вздохнул мужичок. Тут Матвей вскочил, отломал от валявшегося во дворе шеста орясину и воскликнул горестно в небо: «Может, бог сжалится и даст мне не сутки жизни, а поболе…»
На крыльцо из дома вышел загорелый босоногий мальчуган в том младенческом возрасте, в котором Матвей отставил младшенького, отправляясь в последнее плавание, и восхищенно спросил: «А вы богатырь Илья Муромец, да?» – «Эх, если бы…– печально сказал Матвей, потом ласково погладил мальчугана по русой головке и по-боевому рявкнул: – Вот ради него пойду, пожалуй, в Кремль!»
Положив орясину на плечо, он бодро пошагал на запад через леса и поля, вслед за уходящим солнцем, чтоб разобраться с теми, кто земли российские не открывал, не завоевывал, а богатствами незаслуженно пользуется и живет лучше, чем его потомки, которые и должны быть истинными хозяевами на своей земле!
Может, дойдет?..               
               
УЛЫБКА РОССИИ
Приехав в Польшу выступать с русскими народными песнями перед контингентом советских войск, расквартированных в небольшом городке, Валентина переночевала в уютной гостинице. Когда утром спускалась с третьего этажа на лифте, к ней в кабинку вошел белобрысый поляк с тонкими губами и маленькими глазками, в очках, показавшийся ей человеком интеллигентным. Встретившись взглядами, Валентина улыбнулась широко, радушно, открыто: выехав впервые за границу (пусть даже в социалистическую дружественную страну, а не в Италию, куда давно мечталось съездить, чтоб сходить в знаменитый театр, где поет Поваротти) и оттого восторженная, она готова была благожелательно улыбаться всем иностранцам, считая их более образованными, культурными по сравнению с советскими людьми. Ведь они-то – европейцы, свободные люди, а мы, мол, так себе – «дерёвня», хотя вот уже три года, приехав из небольшого волжского городка, Валентина жила в Москве, где училась в консерватории… Почему  был перед иностранцами такой пиетет, она не могла объяснить – может оттого, что советским людям постоянно твердили разные «радиоголоса», что те живут за «железным занавесом» без свободы и счастья?..
Вдруг в ответ на улыбку поляк резко ударил Галину по щеке ладонью, а потом плюнул в лицо. Она замерла, открыв рот и растерянно моргая.
Когда кабинка опустилась на первый этаж, поляк быстро вышел. Галина долго стояла в лифте, утирала лицо от плевка и слез, которые беззвучно катились из глаз, смывая туш с век. В просторном холле ее встретил бравый майор советских войск, голубоглазый красавец, с буалых роз, галантно наклонившись, поцеловал руку и торжественно сказал: «Машина, наша королева, уже подана к подъезду!» Увидев слезы, встревожено спросил: «Что с вами? Вас кто-то обидел?» – «Нет, нет…» – торопливо ответила Галина, опасаясь, что майор догонит обидчика, накостыляет ему, и она невольно станет причиной международного скандала…
Сидя в белой «Волге» на переднем сиденье рядом с майором, что умело вел машину по узким улочкам старинного городка, Галина с недоумением думала, за что оскорблена? Может, не дала чаевые горничной, а та пожаловалась своему бойфренду, и тот отомстил? А может, поляк подумал, что она гостиничная проститутка и хочет его соблазнить? А может, он ее перепутал, будучи подслеповатым, с проституткой, которая его обокрала или заразила чем?» Галине очень хотелось понять причину неожиданной агрессии поляка, который, по ее представлениям о иностранцах (они же все сплошь джентльмены), должен был найти иной способ выказать женщине претензии…
Вновь слезы хлынули у нее на пухлые щечки. Майор, остановив машину, нежно и осторожно, словно касаясь чего-то хрупкого, погладил по плечу крупной ладонью: «Если я привезу вас зареванную, меня генерал посадит на гауптвахту! Объясните, в чем причина?» – «Меня в лифте ни с того, ни с чего ударил поляк, которому улыбнулась, как порядочному человеку… Может, подумал, что я проститутка и приглашаю его в постель?» – пожала Галина плечами. «А вы ему что-нибудь сказали по-русски?» – насторожился майор. «Поздоровалась, когда вошла в лифт! И даже песню русскую народную хотела спеть, чтоб подружиться», – сказала простодушно Галина. «Все понятно… – вздохнул майор. – Он ударил вас как русскую». – «А зачем? – она была в недоумении. – Ведь поляки должны нас благодарить, что освободили их от Гитлера. Сотни тысяч наших солдат были убиты в Польше». Майор криво усмехнулся: «Они здесь наполовину на голову больные… Со времен Ивана Грозного все обиды от России помнят! Так что не улыбаться надо, а сдачи давать – за оскорбление рожу царапать! Ноготки-то есть?»
Вытерев слезы, Галина слегка повеселела, представив, как бы провела, оставляя отметины, по холеной щеке поляка острыми крепкими ноготками, но подумала: «Мы же люди культурные… Мы даже с потомками немецких вояк, которые к нам в гости приезжают, обнимаемся! Всех любим по широте своей души».               
               
АНОНИМКА
Ветреной и дождливой ночью, когда маленький районный городок погружался в сон, сидел у телевизоров, он положил отпечатанные на старенькой машинке и сунутые по конвертам листы за пазуху и вышел из квартиры на улицу, чтоб осуществить давно вынашиваемый план. Подняв на голову капюшон темного плаща, чтоб не узнали прохожие, прижимаясь к заборам и неосвещенным местам, он направился к почтовым ящикам. Замерев неподалеку от одного, что висел на столбе, он осмотрелся и, не заметив поблизости людей, отправил в его щель несколько конвертов с адресами горкома партии, милиции, редакции газеты, горсовета, отдела культуры, а также с адресами конкретных фигурантов… Вернувшись домой окольным путем, он лег на кровать и стал с надеждой ждать завтрашнего дня, веря, что после его дерзкой акции многое изменится к лучшему в жизни района!
                *** 
Когда миленькая секретарша принесла в кабинет конверт и встала у дверей бледная и испуганная, не зная, как доложить о письме, строгий секретарь райкома компартии Свистоплясов – холеный сорокалетний мужик, почувствовав неладное, насторожился. «Тут вам лично…» – секретарша несмело протянула корреспонденцию. Велев секретарше передавать ему только ту, что достойна особого внимании, он понял, что письмо большой важности, и достал листы из конверта… Каково же было возмущение и недоумение, когда осознал, что в присланной на адрес горкома поэме говорится о нем –  анонимный автор чихвостит в хост и в гриву не бранными словами, а такими остроумными и едкими шуточками и прибауточками, что и сам Гоголь со Щедриным позавидовали бы… И, что самое обидное, оскорбляет не голословно, а описывая в подробностях скрытые от посторонних темные делишки Свистоплясова, все промахи и недочеты… «Ты читала это? – спросил он, побагровев: очень не хотелось, чтоб кто-либо еще прочитал поэму, даже секретарша – ведь писалось, как он с ней на тайной даче занимаемся любовью. «Только две первых строчки…– испуганно ответила она, оправдываясь. – Вы же сами велели все письма просматривать». Свястоплясов строго глянул на нее: «Значит так, никому про пасквиль не говори и ко мне никого не впускай!» Секретарша выскочила за дверь, а он снова раскрыл листы и стал читать далее… Очень хотелось достать зажигалку и испепелить поэму, чтоб о ней никто не узнал и клочка б от нее не нашел, но сдерживался. Желал понять, как много знает анонимный автор, нахально подписавшийся «верный ленинец», про его делишки, поступки, про его жизнь… А знал он, как оказалось, не только про Свистоплясова, но и про его заместителей и многих чиновников в районе: о том, как растаскивают дефицит с промтоварной базы, не доводя до магазинов, как весело и шумно гуляют с любовницами и любовниками на базах отдыха, какие дорогие подарки получают от холуев за протекцию, как покупают вне очереди дефицитные «Жигули» и импортную мебель. Это было очень досадно, обидно и неожиданно, ибо Свистоплясову верилось, что внутрикорпоративная и личная жизнь чиновников никому не известна: на людях они все пафосные, честные, умеющие произносить с трибуны важные красивые речи, нравящиеся себе – аж загляденье! – а выясняется, люди-то знают их другими: мелкими, завистливыми, похотливыми, жадными…
Прочитав поэму до конца и порой еле сдерживая улыбку от того, с каким мастерством и сарказмом, с какой точностью высмеивались чиновники, и мысленно соглашаясь с анонимом в верности оценок своих подчиненных, он скомкал ее и поджог в пепельнице, внимательно наблюдая, как язычки пламени жадно пожирают бумагу, уничтожая ненавистные буковки и строчки.
Вдруг раздался телефонный резкий звонок… Встревоженный начальник КГБ попросился на срочную встречу… «По какому вопросу?» – спросил секретарь. Начальник настороженно ответил: «Не по телефону…»
От серого одноэтажного здания ГКБ до райкома партии недалеко – и вскоре в кабинет вошел настороженный лысоватый майор КГБ Иванов, с черной папочкой под мышкой и, усевшись за стол напротив Свистоплясова, вытащил из папки листки с поэмой. «Леонид Петрович, – сказал негромко майор, – в КГБ поступило пасквильное послание на вас и районное начальство. Не хотите ознакомиться?» – и протянул листы… Свистоплясов сделал вид, что впервые видит поэму, и стал читать, потом брезгливо откинул ее в сторонупо столу и строго заявил: «Что же вы, Александр Федорович, допускаете, чтоб появлялись пасквили, оскорбляющие честь и достоинство честных граждан, подрывающие устои советского государства?» Его пафос и гневный напор, в которых сквозили обвинения, заставили майора занервничать. Понимая, что может лишиться должности из-за некомпетентности, из-за потери бдительности, майор перешел в наступление: «Мы ищем пасквилянта! Мы обязательно его найдем… Но и тебе, Леонид Петрович, не стоит важничать – факты в поэме имеют место быть». Свистоплясов разом сник. Испугался, что, цепляясь за должность, майор может про эти «недостойные» факты рассказать вышестоящему начальству и тем снять с себя часть вины… «Ладно, – сказал он примирительно. – Главное, чтоб все осталось между нами, не выплеснулось за пределы района, а то всем попадет…тебе и мне». И, достав из ящика стола бутылку дорогого коньяка и фужеры, он в знак дружбы выпил с майором, с которым частенько общались, выезжая на охоту на лосей и на рыбалку с браконьерскими сетями… Свистоплясов достал зажигалку, чтоб сжечь и этот экземпляр поэмы, но майор отвел его руку: «Как же мы найдем провокатора, если не останется улик?.. А так по шрифту машинки, по стилю изложения попытаемся проверить всех наших доморощенных поэтов». – «А может, ну его этого анонима, словно его и не было? – подосадовал Свистоплясов. – Собака лает – ветер относит». Майор строго поднял указательный палец: «Мы должны отреагировать!» Свистоплясов поморщился: «Я бы не хотел, чтоб писанину кто-либо видел из ваших подчиненных – проболтаются, пойдет гулять по району». – «Я лично буду сверять, – успокоил майор. – И начнем, пожалуй, со встречи с редактором газеты товарищем Еременко – он давно работает и всех стихоплетов местных знает». – «Я не хочу, чтоб он эту ложь читал…» – хмыкнул Свистоплясов. «А мы ему зачитаем только самые безобидные места и без фамилий. Итак, я ему звоню…» – и майор набрал номер телефона редактора…
Услышав, кто на проводе, редактор взволнованным сиплым шепотом воскликнул: «Я сам собирался вам звонить. К нам в редакцию пасквильная поэма пришла». – «По этому вопросу вас ждем срочно в кабинете первого секретаря райкома – пожалуйста, со списком всех сочинителей района…» - майор положил трубку и с укором посмотрел на секретаря. «Что? – прохрипел Свистоплясов. – И у него тоже есть?» – и смачно выматерился. «Увы…» – развел руками майор. «Ну а что автору будет, если его найдут?» – спросил зло Свистоплясов, готовый свернуть «верному ленинцу» шею. «Штрафанут, а может, и в психушку посадят года на три, если факты не докажет», – ответил майор. «А если докажет?!» – скуксился Свистоплясов. Майор многозначительно развел руками, от чего Свистоплясова прошиб холодный пот, а в груди заныло.
Вскоре стали раздаваться звонки от людей, про которых нелицеприятно писалось в поэме, а когда секретарша соединяла их со Свистоплясовым, то чиновники жалостливо хныкали, что получили оскорбительную по содержанию поэму и ждут с нетерпением наказания так называемого «ленинца». Свистоплясов тер голову руками, стучал нервно кулаком по столу и напряженно думал, кто автор поэмы… Анониму были известны многие подробности личной жизни Свистоплясова, а значит, это мог быть кто-то из обиженных сотрудников, которого уволил, перевел на менее значимую работу. Хотя, мог быть и какой-нибудь дальний родственник этого человека или талантливый дружок. Вполне возможно, что кто-либо из приближенных, желающий занять главную должность в районе, даже позволил автору высмеять и себя, чтоб снять подозрение… Впрочем, автором мог быть человек из обслуги на базе отдыха: ведь официантки все слышат, все видят!
Выложив все версии и предположения майору, Свистоплясов с тоской и горькой обидой воскликнул: «Стараешься, понимаешь ли, ради хорошей жизни всего района за грошовую зарплату, ночей не спишь, здоровье губишь ради торжества коммунизма, а тебя за это помоями обливают!» Вдруг подумав, что предусмотрительный и неутомимый «верный ленинец», желающий, чтоб в стране жили по заветам Ильича, честно, отослал поэму и в обком партии, он стал с ужасом ждать комиссии из областного партийного контроля, вызова к начальству «на ковер» и снятия с поста, на который всю жизнь стремился, лизоблюдничал, холуйничал… Казалось, карьера и жизнь загублены! Чтоб попытаться избежать наказания, он решил быстренько продать новенькие «Жигули» последней модели, уволить молоденькую секретаршу-любовницу, принять на ее место какую-нибудь «пожилую даму», а потом лечь в больницу якобы с сердечным приступом.
                ***
Спустя пятнадцать лет Свистоплясов – уже один из заместителей губернатора области на своей трехэтажной вилле, вальяжный и растолстевший, сидел после сауны около бассейна, в котором плавали две обнаженные молодые любовницы, потягивал из длинного стакана через трубочку гранатовый сок вместо любимого коньяка, чтоб беречь здоровье и жить долго, и разговаривал с одним из областных начальников силовых структур полковником Ивановым… Тот со скрытой ехидцей заявил: «Опять поэмка пришла: мол, взятки миллионные берешь! Бюджетные средства воруешь, живешь не по средствам». – «И кто подписался? Опять «верный ленинец»? – усмехнулся Свистоплясов и добродушно добавил: – Хоть бы открылся – я б ему гонорар выплатил за все годы неустанного труда, премию б по литературе какую-нибудь дал…бедолаге. А то, наверное, прозябает, печень испортил от желчи, на бумагу поиздержался». – «Да разные пишут… – вяло отмахнулся Иванов, как от мелкой мухи. – Мы их сразу выбрасываем: анонимки, как известно, по нынешним законам никакой силы не имеют». – «Пусть пишут…– философски заметил Свистоплясов. – Мне из кремлевской администрации и из Думы свои люди сообщают, что даже туда шлют… Наивные ребята! Сейчас не прежние времена».
И подумал, что свой роскошный «Бэнтли», стоимостью в полмиллиона долларов, с испугу продавать не придется, как когда-то задрипанные «Жигули»…      
               
ПУТЬ В БЕССМЕРТИЕ
К пятидесяти пяти годам Борис Петрович не выбился в большие поэты не только России, но даже области, хотя с юности писал неплохие стихи; он озадачился – мечталось о признании, о славе, о гонорарах, пусть денег в советское время ему и хватало, ибо работал на стройке на начальственных должностях. Отметив юбилей банкетом на квартире и проводив гостей, он, вместо того чтобы порадоваться, что услышал сегодня немало добрых слов и комплиментов от сослуживцев и друзей, встал в дверном проеме кухни и печально сказал моложавой жене, моющей в раковине посуду: «Пора начинать новую жизнь, а то придет смерть, а я не пожил совсем». – «Это как - не пожил? – она растерянно обернулась. – Мы вырастили умных детей, дали им образование, внуки скоро появятся, у нас замечательная квартира, жили обеспеченно в самые сложные годы и сейчас во время ельцинских реформ живем не в нищете, как дай бог каждой семье». – «Не так жил, – поморщился он, качнув коротко стриженной головой. – У поэта должна быть более богатая биография». – «Это какая?» – «С чувствами, с эмоциями, с любовями. Как, например, у Пушкина, у Есенина…» – он вспомнил, что у многих великих поэтов были десятки любовных романов с яркими, красивыми и умными женщинами, которые заставляли страдать, мучиться, восторгаться, вдохновляли на творчество, а у него лично всего два – один до женитьбы, двухмесячной продолжительностью, с видной однокурсницей строительного института, а другой - с милой худенькой медсестрой, которая впоследствии стала женой, и больше никаких: несолидно было члену компартии, начальнику, заводить любовницу, показывать дурной пример подчиненным… «Что, разве слабо друг друга любили? – у жены от обиды повлажнели глаза. – Без чувств и эмоций?» – «Нормально любили, – согласился Борис Петрович. – Но ведь когда было-то? При царе Горохе». – «А что, теперь уже разлюбил?» – вдруг нахохлилась она. «Да не о том я…– он с досадой махнул рукой. – Опыта мне не хватило душевного в жизни, из которого потом замечательные стихи родятся. Все крупные поэты такой опыт имели и поэтому знали, что сказать людям». – «А вот Александр Блок, – скуксилась жена, показывая, что кое-что в поэзии понимает. – Всю жизнь любил только одну Любу Менделееву – и это не помешало стать крупнейшим поэтом, не чета блуднику и хулигану Есенину». – «Незнакомку он любил всю жизнь, незнакомку – вымышленный образ таинственной девы!» - философски заметил Борис Петрович. «Вот и ты люби вымышленный образ! – жена поджала губки. – Раз меня не хватает для вдохновения. А ты, смотрю, «налево» собрался?!» – «Опять ты меня не поняла… – сказал он, чувствуя, что назревает скандал. – Просто некогда было жить по-настоящему: думал не о себе, а о плане, об объекте, который надо, кровь из носу, сдать вовремя. А там кирпич – бар, раствор – юк и, наоборот… Разве не помнишь, как с планерок приходил злой за полночь, а утром в шесть уже бежал на стройку?! Тут разве о стихах думать, о высоком?!» – «Вот и писал бы о стройке, о мастерах-героях, что лично знаешь и видел». – «И писал! – кивнул резко он. – И печатали, потому как при соцреализме это востребовано, но разве это истинная поэзия?! Теперь-то с грустью понимаю! О душе надо писать, о душе, а не о комсомольском энтузиазме! Вот и прожил, как поэт, жизнь зря. От того и муторно на сердце. Уйду к чертовой матери с этой сумасшедшей работы, на курорты буду ездить, заграницу, мир изучать – ведь еще не видел ничего хорошего». – «Со мной? – вкрадчиво и с ехидцей спросила жена. «С тобой?..» – он поморщился… В последней поездке в санаторий поклялся с ней больше никуда не ездить – ему бы с народом пообщаться, в исторических местах побывать, к культуре приобщиться, а для жены, как с цепи сорвавшейся, главное процедур больше принять и отъесться на дармовых харчах – так что из спального корпуса ее никуда не вытащишь… Да и ревнивая такая, что стоит ему познакомиться в столовой или на процедурах с эффектной дамой, да заговорить даже без кокетства и желания охмурить, как сразу подлетает жена, с ненавистью тянет за рукав, как нашкодившего пацана – аж становится неудобно: все-таки взрослые, солидные люди… «Да нет… - вздохнул грустно он. – Хочу наконец-то пожить свободно. Ведь жить-то много ли осталось?! Ты сама на курорты езди, я сам». – «Ах так! – взвизгнула вдруг жена и со всего маху разбила суповую тарелку об пол. – Я тебе сразу начну показывать и чувства, и эмоции… С избытком, чтоб тоской не маялся!»
В последнее время подобные нервные срывы у жены случались часто – может, виной был женский климакс, хотя Борис Петрович объяснял это ее бескультурьем и капризностью…
Он неторопливо накинул пальтецо, сложил в сумку самые необходимые вещи (бритву, зубную щетку, пару рубашек) и пошел ночевать к другу. Спускаясь по лестнице, слышал гневный крик жены: «Думаешь, если сегодня именинник, то все позволено?! Обижать меня? Намеки странные делать? Я тут для твоих гостей приготовила, стол накрыла, неблагодарный!» Он шел и горестно думал, что о иной жизни в молодости мечтал – о яркой, глубокой, мудрой, востребованной, но если в советское время на важной государственной стройке все-таки чувствовал востребованность от государства, получал почетные грамоты, премии, то теперь, оказывается, в фаворе только банкиры, олигархи да «поп звездочки» всякие и юмористы-шоумены, а не конкретные производители: вот и его контора строительная скоро «загнется» без бюджетных заказов.
Неожиданно у него заболело сердце, закололо, заныло, стало жечь в груди – совсем так, как лет пять назад, когда получил инфаркт. Тогда, пусть не по его вине, произошла серьезная авария с человеческими жертвами (свалился на строительную площадку башенный кран, раздавило крановщика и рабочего) - на этот раз, наверное, сказалось психологическое напряжение, все-таки нелегко дался разговор с женой, желание уйти от нее и круто изменить жизнь. В таком солидном возрасте на это редкие мужики отваживается – доживают обычно свой век на диване перед телевизором в домашних тапочках…
Борис Петрович посидел с часик на скамеечке в скверике, в тишине, подышал свежим прохладным воздухом весенней ночи, глядя на глубокое звездное небо, – и сердце отпустило. 
                ***
Вскоре он уволился с работы и открыл «малое предприятие», куда пригласил с десяток строителей, людей порядочных, с которыми долго работал и на коих всегда мог положиться - настоящих мастеров своего дела, не пьяниц: кровельщиков, плотников, сварщиков каменщиков, (умельцев на все руки). Он решил строить коттеджи для нуворишей: чтоб были деньги для путешествий заграницу и чтоб иметь больше свободного времени – поработал напряженно, от зари до зари в летний сезон, а зимой занимаешься вплотную любимым делом – поэзией, книжки читаешь, по театрам ходишь, музеям… Одно волновало: как отнесутся к его уходу из семьи сыновья. Не обидятся ли, не встанут ли полностью на сторону матери… Поэтому однажды он пригласил их в кафе и, угощая ужином с легким красным вином, слегка смущаясь, грустно сказал: «Когда я был в вашем возрасте, то думал, что все успею: и поработать на благо государства, и прославиться, и много чего понять… Но не заметил, как жизнь промелькнула. Да, я не совсем у разбитого корыта – кое-что успел, но этого мало! Пока есть здоровье, силы, азарт, я должен сделать что-то важное!» Сыновья, один из которых недавно женился, а другой заканчивал институт, слушали отца настороженно, затаенно, а потом согласились, что это не просто старческая блажь. «Я всегда буду с вами – заходите, звоните: помогу советом и делом!», - обрадовался он, что исчезла последняя преграда на пути к новой жизни. 
Когда к осени, к морозам, его бригада закончила строительство шикарного коттеджа крупному банкиру, которому работа очень понравилась, ибо делал Борис Петрович все по строгим советским «гостам», качественно, а не на ширмочка, как многие нынешние строители-рвачи, то получил от банкира приличные деньги, что позволило снять на долгий срок удобную квартиру под жилье, куда он без колебаний и перевез из дома свои вещи…
                ***
Сначала он отправился на Кубу – и пусть там не имелось обожаемых им древних исторических памятников, но тем не менее, на нее когда-то высадился Колумб, причалили корабли испанцев и португальцев. В ней был тропический климат с вечным летом и удивительно богатое рыбой, разноцветными кораллами и огромными черепахами море, здесь жил и умер любимый еще с юности писатель-бородач – Хемингуэй. Могилу его Борис Петрович сразу по прилету посетил и возложил цветы к белому мраморному памятнику… Показалось, что он чем-то похож на американского знаменитого писателя – тоже пытается вырваться из суеты цивилизации, семейных проблем на созданный только для себя, пусть пока в воображении, райский остров свободы! Здесь ему захотелось нечто странное и, может, на первый взгляд и глупое: переспать с негритянкой, и он на узенькой пыльной улочке сторговался о сексе с «крутобедрой», лет тридцати пяти на вид, всего за десять долларов  -  это не составило труда, ибо негритянка немного говорила по-русски (как выяснилось, изучала язык в школе, а потом крутила шашни с русскими специалистами, которых в советское время на Кубе жило немало). Пойти на это Борису Петровичу оказалось непросто: он смущался, краснел, как юноша, сомневался в задуманном, так как до сих пор официально не разведен. Но вера в то, что негритянки из тропиков очень замечательные, жгуче–темпераментные любовницы, тем более на острове, который до прихода к власти Фиделя Кастро считался огромным притоном для туристов из США, перевесила сомнения… Да и если в своем городе он опасался «быть» с женщинами, ибо это донесется до жены, и она устроит скандал, хотя и не живет полгода с ним, то за океаном о его измене никто не узнает!
Занимаясь любовью в сбитом из фанеры маленьком сарайчике, куда привела его жрица любви, на брошенном на пыльный пол матрасе, он с интересом гладил иссиня-бронзовое тело проститутки и невольно поскреб его ногтем, словно оно соскоблится и оголит белую кожу. Да, женщина темпераментно крутила на его животе массивным задом и даже, закинув кучерявую голову и открыв широко красный губастый рот, громко кричала, имитирую оргазм, но ничего особенного в сексе не показала, да и, несмотря на бедную жизнь и недоедание на всей Кубе, целлюлит имела на ляжках как у российских откормленных толстушек. Одно Бориса Петровича утешило, что переспал с негритянкой, чего случается у редкого российского мужика, - даже у Есенина была лишь персиянка Шагане… 
                ***
Получив деньги еще за один коттедж, на следующий год, осенью он двинулся в Египет, где еще вполне тепло, но не для того, чтоб, как большинство российских туристов поплавать с аквалангом в Красном море, любуясь красотами подводного мира. Бориса Петровича звала история древнего Египта, пирамиды, памятники тысячелетней давности, Каирский музей, где собраны сотни величайших артефактов древнего мира, перекрестка цивилизаций, откуда и началась вся современная культура, ее история, языки, легенды, великие религии, где ступали по пескам легендарные пророки – Моисей, Христос, Заратустра. Хотелось прикоснуться к этой мощной культуре, к величайшим именам пророков своей маленькой судьбой, чтоб ощутить дыхание вечного времени, понять какие-то истины, получить откровения.
Оказавшись в Египте, Борис Петрович заказал десяток экскурсий во все знаменитые места, но в первую очередь поехал на автобусе в «Город мертвых» к пирамидам. Он много чего о них слышал и читал, не раз видел по телевизору и всегда мысленно восторгался ими, а теперь разочаровался, стоя у самой огромной, пирамиды Хеопса, высотой более двухсот метров и между «блоками» которой якобы и волос нельзя просунуть – настолько, мол, камни подогнаны друг к другу. Да, она была высока, сложена из огромных многотонных глыб, которые сложно передвигать и складывать при отсутствии техники, но почему-то показалась лишь хаотичным нагромождением. Может, ему так скептически подумалось как профессиональному строителю, хотя он мысленно и согласился, что, наверняка, от построенных лично им объектов через три тысячи лет ничего не останется… Зато Бориса Петровича безмерно поразил знаменитый Сфинкс – его пристальный, мудрый и угрожающий взгляд зачаровывал, пусть даже и лицо этого каменного стража изуродовали пушки по приказу Наполеона. Подумалось, что Бонапарт приказал стрелять именно потому, что его укорил взгляд могучего сфинкса – мол, я здесь сижу уже тысячи лет, а ты кто такой рядом со мной, мелкий человечишка, и зачем сюда пришел нарушить мой покой? Может, это и уязвило гордеца Наполеона?
Но главную мысль, которую Борис Петрович вынес из поездки, осмотрев величественную золотую гробницу Тутанхамона, это о тщете человеческой жизни – будь ты даже великим фараоном, властителем миллионов людей, могущественным сыном бога на земле, но от тебя все равно останется только мелкий песок. И когда ему в лицо в пустыне дунул горячий ветер с пылью, то подумал, что это и есть то, во что превратились миллионы безвестных строителей пирамид, мелких чиновников, священников, землепашцев, великих для своего времени художников, поэтов и скульпторов, а он нелепо и неблагодарно глотает ее, хотя это чьи-то далекие, растаявшие во мраке тысячелетий судьбы со своими глубокими мыслями, наивными мечтами, нежными чувствами, надеждами на счастье...
                ***
Прилетев из Египта домой, Борис Петрович засел за цикл стихов о поездке и вызванных ею чувствах и образах: и осознавал, что стихи стали гораздо глубже и интереснее по темам, мудрее, о вечном… Пришла в гости жена и в который раз обиженно попросила вернуться в семью, но он, уже почувствовавший вкус жизни свободного человека, категорично сказал: «Нет, меня сейчас все устраивает! Да и зачем я тебе? Детей подняли, отучили, денег тебе даю теперь гораздо больше, чем раньше. Живи своей жизнью и мне не мешай». И с утроенным желанием принялся за стихи, и жена уже не могла ему менторски приказать вынести из квартиры мусор в момент его наивысшего вдохновения или поехать срочно на дачу поливать огурцы, придраться из-за какого-нибудь пустяка, отвлекать никчемной болтовней о тряпках, коврах и хрустале…
Несмотря на явный прогресс в творчестве, столичные литературные журналы, куда послал стихи, отказали в публикации, предложив печататься за деньги, чему он принципиально противился, считая, что это редакции и издательства должны выплачивать гонорар. Через год неудачных попыток опубликовать стихи, Борис Петрович понял, что хотя его поэтический уровень и вырос, но ни славы, ни даже известности он поэзией в это прагматичное время не заслужит – и его рукописи, тяжкий кропотливый труд, его чувства, боли, радости и откровения, как и бренное тело, превратятся после смерти в такую же мелкую серую пыль, которой дышал в пустыне Египта…И даже сам великий Пушкин, может быть, лет через пятьсот начнет забываться! Между тем, есть в мире вещи, которые сделаны на века и среди них «Слово о полку Игореве», коему, по мнению ученых, уже более восьмисот лет… «Что, если перевести его со старославянского на современный русский и сделать это в стихотворной форме – более живой, ритмичной и понятной?!» - вдруг осенило Бориса Петровича, когда он получил очередной отказ из издательства и страдал. Его дыханье сразу сперло от грандиозности задачи… Неделю он вынашивал эту смелую мысль, боясь подступить к памятнику древнерусской литературы и, наконец, решился, перечитав его предварительно несколько раз.
Стихотворный перевод «Слова» занял около месяца – во время этого занятия Бориса Петровича распирало от гордости, что решился; он писал с необыкновенным азартом, вникая в то историческое, сложное для молодой Руси время, и веря, что когда его скромное имя будет стоять рядом с легендарным сказителем Баяном, то замолчать и остальное его творчество литературным критикам уже не удастся. Ему даже красочные сны стали сниться, как он идет в военный поход с князем Олегом, чтоб прибить щит на ворота «Царьграда». Он приободрился, повеселел и словно помолодел.
Вскоре он послал свое «Слово» по журналам – и опять, к его неудовольствию и удивлению, они отказались печатать, зато были к Борису Петровичу более уважительны, не отмолчались, как ранее, а написали по этому поводу: мол, труд, конечно, большой, но стоит ли переиначивать памятники древности?.. Он несколько обиделся, но уперто думал, что не современникам решать по «Слову» - еще придет время этому грандиозному труду и достойная оценка, ибо русский язык не стоит на месте, развивается, а новые образы более доступны нынешним людям…
Как бы в пику рецензентам и в продолжение своей мысли он решил взяться за более известный и знаменитый на весь мир памятник древности – поэму «поэта из поэтов» великого слепца Гомера, саму «Илиаду!» Когда он перевел первую строфу, его взгляд сразу приобрел некую таинственность и словно бы отстраненность от всего мирского и суетного.
                ***
Объемную эпопею «Илиаду», в которой почти пятьсот страниц убористого текста, Борис Петрович писал около десяти лет, не раз с досадой и унынием пытался бросить, пугаясь грандиозности и размера этого труда, своей наглости, но однако каждый день с хохляцкой упертостью садился за компьютер и писал, копируя на две флэшки, чтоб его великий труд не пропал в мгновение из-за какого-нибудь технического сбоя – одну флэшку сразу запирал в сейф, а вторую носил всегда с собой для надежности сохранения. Конечно, он не знал древнегреческого языка и не собирался его учить, как когда-то пытался сделать Лев Толстой, чтоб прочитать «Илиаду» в подлиннике, но ведь имелся замечательный перевод девятнадцатого века энциклопедиста Гнедича – свою задачу Борис Петрович видел не в том, чтоб копировать его и перевести с медлительного древнего гекзаметра на современный динамичный пятистопный ямб, а в том, чтобы написать совершенно новую великую вещь и уже без колебаний и сомнений поставить над ее текстом свое скромное имя! Во время работы над «Илиадой» он съездил в Грецию, на Кипр, в Турцию, где уже в современное время около пролива Дарданеллы знаменитый немецкий археолог Шлиман раскопал легендарную Трою, которая ранее считалась лишь вымыслом, фантазией Гомера; он подышал тем воздухом, каким дышали древние греки, чтоб представить, как все случилось на самом деле – и поразился тому, насколько мал раскопанный город, разместившийся на пологом холме на нескольких гектарах, но который могучим талантом Гомера был превращен навечно в один из самых великолепных и знаменитых городов мира! Долго он рассматривал щиты и мечи в музее Афин, которыми могли воевать в древние времена «троянцы», разглядывал скромную одежду воинов и понимал, что никакие справочники с самыми красочными фотографиями не способны дать столько информации о том времени, сколько получил, увидев все наяву.
                ***
Но опять ни одно издательство не согласилось поэму издать, намекнув: мол, не сверхнаглость ли это провинциального графомана? Тогда Борис Петрович на все деньги, накопленные за время предпринимательской деятельности, издал ее, как и положено столь великому произведению, на качественной бумаге, в коленкоровом красном переплете, где золотом стояла вверху его фамилия. Издал не где-то в провинции, в глухомани, а в самой Москве, в гремевшем когда-то на всю страну издательстве «Московский писатель» большим тиражом. Бориса Петровича на этот раз нисколько ни обидело, ни унизило, не оскорбило, что и эту поэму современная критика обошла стороной – ведь он написал ее на века!.. Раздаривая книги с поэмой (покупать за большую цену в магазинах «Новую Илиаду» никто не хотел), он частенько вполне серьезно говорил друзьям, знакомым и незнакомым людям: «Помяните мое слово: чтоб прочитать эту поэму, иностранцы будут специально изучать русский язык». Что звучало почти как у Маяковского про негра преклонных годов, который: «…русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин…»


 Как-то его пригласили в педагогический институт на творческий вечер, чтоб ознакомить студентов филологического факультета с поэмой - и Борис Петрович, гордо стоя в неизменном темном костюме, словно пришел на большой праздник (он считал неуважительным разговаривать с публикой, сидя, и в неряшливом виде), стал громко и с пафосом читать перед двумя сотнями студентов отрывки из своей «Илиады». Речь шла о знаменитом бое любимца богов неуязвимого Ахилла с троянцами. Оказавшись воображением в том азарте великой битвы, где брызги крови, мощные удары мечей, громкие радостные крики победы и боли, глухие и печальные стоны умирающих, Борис Петрович так сильно разволновался, что его сердце вдруг затрепыхалось и в нем что-то оборвалось. К побледневшему, оседающему беспомощно на пол поэту, подбежали несколько обеспокоенных парней-студентов поддержать под руки. А Борис Петрович, уже понимая, что умирает, ласково улыбнулся всему залу бескровными губами и подумал угасающим сознанием с удивительным спокойствием: «Не надо обо мне скорбеть – ведь я ухожу вслед за Гомером в бессмертие…И вообще, дай бог каждому такой прекрасный конец! На поле поэтической битвы!»               
                Август 2010

ЛЮБИМЫЙ ВНУЧОК 
Данил часто праздновал у себя в просторном доме с истинно русской удалью: с раздольными песнями, плясками, от которых гнулись половицы, щедро угощая гостей настоянном на боярышнике самогоном под соленые огурчики, помидорчики и ядреные грузди собственного посола. Во время застолий у всех на виду щупал за попы чужих баб, что визжали от этого и давали ему затрещины, громко хохотал, рассказывал скабрезные анекдоты, матерился, а порой и до драки с мужиками доходило… Но дрались без поножовщины, бабы пьяных быстренько растаскивали по углам, волокли на снег, чтоб охладились, или выливали ведро воды им на горячие головы, а через пять минут мужики уже мирились, обнимались, забыв по какому поводу рассорились, да и было ли это вообще - и пили за вечную дружбу… После гулянок душа Данила расцветала, разговоров и воспоминаний было уйма до следующей пирушки, и все это со смехом, с подробностями, с юмором по отношению к себе и к перепившим гостям.
Когда Данил вышел на пенсию, то и денег стало поменьше на гулянки, и здоровья поубавилось (печень давило, и голова с похмелья раскалывалась), да и времена изменились – народ заперся у себя в домах перед телевизором, хитроватым стал, в гости не дозовешься, а уж к себе на праздник пригласить и подавно не хотят. Вот и сын его единственный вырос рохлей и домоседом и жену себе взял под стать – интеллигентную, культурную, тихую.
Совсем бы Даниле грустно стало, если бы не нашел радость во внуке: в отличие от первого, пацана молчаливого, замкнутого, осторожного, любящего книжечки почитать, второй малец Яшка весь в деда уродился – и лицом (такой же рыжий), и востроглазый, а главное повадками и характером…
Утром Яшка вскакивал чуть свет, бежал к деду в кровать и орал: «Вставай, сукин сын!» – «Е… вашу мать…» – матерился Данил на всю избу, не желая подниматься в такую рань. «Сам е…твою мать», – отвечал трехлетний внук и проворно тыкал жестким кулачком Даниле в бок. «А еще как умеешь?» – хохотал Данила, слыша в его голосе свои интонации. «Вставай, старый пердун!» – не замедляя темпа, выдавал внучок. «Да я то встану! – Данил быстро поднимался с кровати. – А ты вот бабушку разбуди». – «Эй ты, колода дырявая! Вставай!» – орал Яшка бабушке в ухо, и та, сильно располневшая под старость и неповоротливая, кряхтя и ворча, с трудом поднималась готовить завтрак, кипятить чай. «Пойдем, похулиганим!» – говорил внучок и тянул деда за руку на улицу, где Данил, закурив любимую папиросу «Беломор-канал», стоял минут пять, дыша прохладным воздухом и прогоняя сонную одурь. «Дай курнуть!» – требовал внучек. Данил опасливо смотрел на окна дома, отходил за угол, чтоб не увидела строгая невестка-учительница, и совал папиросу в рот мальца: «Но только разок!» – и хохотал, когда тот, решительно втянув дым, кашлял. «Давай сегодня будем делать рогатку!» – говорил Данил и вел внука в сад, где они срезали с куста калины рогатульку. Потом шли в сарай, где Данил вырезал из велосипедной шины две полоски резинки, затем начинали искать кожанку для камня, и внучок быстренько тащил из сенцев материнские кожаные сапоги: «Подойдут?» – «Да ты че? – пугался Данил. – Мать нам за их головы оторвет!» Наконец они находили старые ненужные башмаки и делали кожанку… «Ну что, проверим?» – говорил Данил, брал с земли круглую гальку и стрелял в безмятежно гуляющих по двору куриц… Они, хлопая крыльями, с криками, суматошно бежали прочь – и бабушка, шастающая по двору по хозяйственным делам, беззлобно ворчала: «Ишь хулиганье! Что старый, что малый…»         
                * * *
Когда Яшка прибежал из сарая в дом почти голый, ибо горелая одежда висела грязными закопченными лохмотьями, словно и не было на нем новеньких рубашки и брюк, и уткнулся матери в подол платья, она с ужасом прошептала: «Что случилось?» – «Бензином облился», – прохрипел он. «Как?» – «Случайно… Зажигательную смесь делал!» – «Ну и глупенький…» - она хотела обозвать его и даже шлепнуть по заднице, но, видя, насколько ему тяжко, схватила на руки и кинулась и больницу, благо та находилась в полукилометре от дома. Она держала его уже тяжеленького на руках, и не уставала, в голове билась одна мысль: «Быстрей, быстрей…».
Прибежав в больницу, она опустила сына на кушетку, и с ужасом увидела, что на ее ладонях остались большие куски его кожи. Тело сына покрылось сплошным волдырем, который лопался при малейшем прикосновении и кровоточил, обнажая красное нежное мясо.
Понимая, что в обычной участковой больнице самим не справиться, опытная главврач на сельской больничной «БУХАНКЕ» лично повезла Яшку в районную больницу. Положив сынишке руку на голову, на которой половина рыжих волос была обгоревшей, мать сидела рядом и шептала: «Потерпи, потерпи», а он, отойдя от шока, стонал и корчился…
В районной больнице Яшку стали готовить к операции по пересадке кожи, обмазали с ног до головы противоожоговыми гелями, а мать поехала в село взять себе необходимые вещи, чтоб, вернувшись, находиться рядом с сыном, помогать переносить мучения.
- Что там? – испуганно спросила свекровь, когда бледная, встревоженная сноха вбежала в дом.
- Говорят, обгорела половина тела… – ответила та, запыхавшаяся и мокрая от пота.
- Ужас! – всплеснула руками свекровь и брякнулась на стул.
Данил, похаживая гордым петухом по избе, бодренько заметил:
- Это мелочи!
- Какие, к черту, мелочи?! – впервые повысила голос на свекра обычно молчаливая сноха и взглянула с ненавистью. – Что ты знаешь?! Врач, что ли?
- Я тоже обгорал… Как-то уснул после гулянки пьяный в бане – ну и прислонился всей задницей к железной раскаленной печи. Потом месяц не мог сидеть. Ел стоя, лежал на пузе. Мужики надо мной подшучивали! – захохотал Данил совсем некстати.
- Дурак ты! – вдруг высказалась сноха, кидая в сумку теплую одежду, полотенце, мыло и зубную щетку, намереваясь ночевать в больнице где-нибудь на коридорной кушетке или на полу.
- Это почему? – опешил Данил.
- А потому, что ты во всем виноват!
- Я его не поджигал. Меня вообще в сарае не было…– фыркнул Данил.
- А кто зажигательную смесь учил делать? Кто давал ему бензин?
- Так я же учил быть осторожным…
- Разве может быть семилетний мальчик осторожным? – простонала сноха. – А кто материться научил? Кто его вместо того, чтоб заставлять книжки читать и уроки делать, к хулиганству приучал…
- Какое это хулиганство? Это озорничание…
- Ну да… пустую консервную банку к хвосту кошки привязывать…Это что, хорошо?
- А пацан должен жить весело, интересно! – рубанул Данил рукой воздух. – Чтоб было что вспомнить из детства. Вот как мне! А то народ пошел какой-то скучный. Внук что, должен был вырасти тихоней и тюфяком?
- Тьфу на тебя, – и сноха горько заплакала, зашептав словно молитву: – Нормальный бы мальчишка вырос, а теперь еще неизвестно, что будет…
- Выкарабкается! – важно ответил Данил. – Мое семя – крепкое! – и по привычке смачно выматерился.
                ***
    Увы, не выкарабкался…А Данил вдруг заболел чем-то, перестал есть, грустно сидел на завалинке, где однажды и нашли его мертвым.
                Октябрь 2009

МОЖЕТ, ПОЗВАТЬ?
Прочитав в газете, как высокопоставленный жулик украл фонд сотен тысяч малообеспеченных людей, сбежал с этими деньжищами за границу, где спокойно поживает на океанском берегу в собственной трехэтажной вилле, нежится с девочками-фотомоделями на теплом песочке, в то время как вкладчики потеряли последние средства к существованию, а некоторые даже залезли в такие кабальные и неоплатные долги, что кончили самоубийством, оставив сиротами малолетних детей, писатель Шугин вознегодовал на верховную власть в стране, на президента, который при своих огромных полномочиях не может навести в стране порядок. Ведь прочитанная статья – лишь отдельный случай, а таких тысячи: распоясались все – бандиты, чиновники, министры, олигархи, мэры и губернаторы. Все обманывают вскормивший их народ, доводят до скотского состояния, обижают, спаивают, дурят с выборами…
«Расстреливать надо всех! Расстреливать!» – закричал Шугин, вскочил из-за письменного стола и забегал по комнате в возбуждении. Вдруг представилось: в руках оказался пулемет крупного калибра ; и Шугин, обвешенный лентами с патронами, начал палить в воображаемую многочисленную толпу холеных высокопоставленных жуликов, мздоимцев, казнокрадов, растлевателей детей, педофилов и всяческую мразь, которая, корчась в муках и стонах, задергалась от разрывных пуль, что прошивали ее насквозь так, что мозги и внутренности кровавыми брызгами и шматками разлетались во все стороны. Такую Шугин чувствовал ненависть и одновременно такое удовлетворение, что душа запела под благодатную музыку стрельбы, словно под соловьиную трель. Сжались крепко зубы, из горла вырывалось звериное рычание, а напряженные руки самопроизвольно дергались, будто в них действительно мощный пулемет, дающий вибрацию во все тело. «Вот так вам! Вот так!» – орал Шугин. Ему хотелось, чтоб патроны в пулемете никогда не кончались, чтоб тела всей мрази раздробились на мелкие кусочки и никогда не срослись в единое, страшное, монстроватое и самовозрождающееся существо.
В комнату вбежала с кухни готовившая обед жена и, увидев Шугина с перекошенным от злобы лицом, рычащего и дергающегося, испуганно воскликнула: «Что? Что с тобой?!» Повернув к ней только голову, стоя у стены, где корчились в муках воображаемые человеческие твари, он буркнул: «Это я всякую мразь расстреливаю!» – «Какую мразь? Где она?» – озадачилась жена, решив, что это, возможно, ползающие по обоям тараканы или клопы. Однако, на обоях никого не было. «Всех воображаемых жуликов и казнокрадов я к «стенке» поставил!» – процедил Шугин. «Зачем?» – воскликнула она растерянно. «Чтоб смести с лица земли!» Вдруг жена спросила недовольно: «Какое имеешь право? На это есть суд!» – «Суд тоже продался…» – заорал Шугин, и стал мысленно расстреливать уже судей, спрятавшихся за мантией и думающих, что для них закон не писан. «Нельзя так! Прекрати!» – жена с укором посмотрела на него. Это Шугина вообще взбесило. Зная ее, как женщину спокойную, посещающего христианскую церковь, и недовольный ее смиренческой жизненной позицией к окружающему миру, он обычно сносивший ее благодушие, заорал: «Дура! Вместо того чтобы поддержать в благих намерениях, мешаешь мне?» – «Но ведь они лично тебе ничего не сделали!» – возразила она. «Когда сделают, уже будет поздно! – лицо Шугина исказилось в злой гримасе. – Да и как честный гражданин я должен навести в стране порядок!» 
Шугину показалось: жена сейчас отберет воображаемый пулемет или даже загородит своим телом расплодившуюся мразь - и та вновь возродится… «Суки бабы! – добавил он, ибо жена лишала наслаждения от победы. – Что вмешиваетесь не в свои дела?» – «Но ведь ты же гуманист – писатель!» – сказала она с досадой, на что Шугин возразил: «Я уже лет двадцать ненавижу слово гуманизм! И с каждым годом все сильней! И это страна виновата со своим подленьким либеральным мышлением! А надо одно – расстреливать!» – «Ты че, сдурел?» – обиделась жена, словно он и ее собрался расстреливать. Это Шугина обескуражило. Уже не владея собой, он заорал: «Ты их пособница!»
Подумав, что именно из-за таких «гуманисток и гуманистов» и расплодилась мразь в стране, а купленные представители мрази через газеты и телевидение их специально выращивают лживой пропагандой о всепрощении, чтоб было легче вести безропотными баранам на заклание, Шугин с силой замахнулся на жену кулаком. Она попятилась в кухню и быстро захлопнула за собой дверь. Стала торопливо звонить дочери: «Катя, что делать? Папа сошел с ума. На меня кидается! Может, приедешь? Что?.. Бригаду из психбольницы пригласить…» Шугин ударом ноги отворил дверь в кухню: резко и неожиданно, как делают в американских фильмах супергерои, от которых нигде не спрячешься, ни за какими стенами, и прохрипел: «Это вас надо в психбольницу! Всю страну в смирительную рубашку, а то нет порядка ни в государстве, ни в семье! Мужей не слушаются, Путина – тоже! Он как повар из басни Крылова грозит пальчиком, укравшему со стола жареную курицу блудливому коту – нашей бюрократии, а она жрет и делает вид, что слушает».
Жена, с ужасом подняв к лицу руки и так инстинктивно защищаясь, забилась в дальний угол за холодильник. «Недаром Жириновский сказал, что Путину следует избавиться от своего лабрадора: дескать, собаку гладит и становится добреньким! – продолжил Шугин и закончил со смертной тоской: – Сталина надо. Он порядок наведет! Расстреляет всех сволочей».
В ту же секунду в проеме кухонной двери сверкнуло, и из облачка рассеявшегося желтоватого тумана, возникла монументальная фигура вождя всех народов – настоящий Сталин: в хромовых сапогах, в мышиного цвета френче, невысокий, рябоватый, со слегка согнутой в локте парализованной левой рукой. Вождь хрипловато произнес: «Правильно говоришь, товарищ…– он сделал паузу, не зная, как Шугина назвать, и тот инстинктивно подсказал свою фамилию. Сталин протянул Шугину материлизовавшийся в его руках автомат Калашникова и добавил: – Вот вы и исполните наказание!» Под гипнотизирующим властным взглядом тигриных глаз Шугин послушно взял автомат. Он оказался тяжелый и неудобный: совсем не таким представлялся... «А где же найду тех, кого надо расстрелять? – растерялся Шугин. – Они в большинстве за границу удрали. Да и охрана у них». – «От товарища Сталина не сбежишь – у него руки длинные. В любом конце земли найдет!» – усмехнулся вождь, говоря о себе отстраненно, что придавало словам мистическую силу и звучало так же убедительно и неотвратимо как: «От Бога не спрячешься!» «Кого ты в первую очередь хочешь расстрелять?» – спросил негромко Сталин. «Один гад ограбил сотни тысяч людей и сбежал в Англию, где получил политическое убежище – только что о нем статью прочитал!» – пожаловался Шугин. «Что ж… – сказал Сталин, что-то прошептал, закрыв глаза, и в то же мгновение в квартире, около стены, появился испуганный, в одних плавках, взятый, похоже, прямо с пляжа или из теплой постельки, упитанный мужичок лет пятидесяти и стал озираться по сторонам: «Где это я? Сплю?» – «Успокойся, – сказал Сталин. – Ты на расстреле!» – «На каком еще расстреле?» – закричал мужичок, прижавшись спиной к обоям в зеленый горошек. «На своем собственном… – ответил Сталин. «Брось шутить. И чего это ты вырядился во френч? Под кого косишь?» – ухмыльнулся затравленно мужичок. «Как со Сталиным разговариваешь? Гнида…» – насупился Сталин и приказал Шугину: «Стреляй в него!» Мужичок кинулся к двери, чтоб удрать, но уткнулся в невидимую стену – лицо его расплющилось, словно со всего маху прижался к толстенному стеклу. «Какое вы имеете право? – закричал он в ужасе. – Где суд?» – «Предателям родины суд не полагается…» – отрезал Сталин. «Я родину не предавал!» - возразил мужичок. «Ты обворовал сотни тысяч людей и сбежал с их деньгами за границу, – сказал Сталин. – А люди – это и есть родина! Ты их предал!» – «Я считал, что предательство – это украсть оборонные секреты», – заплакал мужичок. «Ты отнял у народа веру в справедливость, а это главнее любых секретов! - и Сталин указал на него пальцем, как указывал на бурсака Фому главный черт Вий. – Стреляй!» Шугин поднял автомат и, не зная, куда стрелять, как целиться, растерялся: «Может, кого другого попросить… Я ведь не палач». – «Не понял? – Сталин сверкнул глазами. – Только что расстреливал десятки людей, а тут не можешь застрелить какую-то одну гниду?» – «Так то было мысленно…» – хмыкнул Шугин, хотя минуту назад был уверен, что рука не дрогнет. «Не надо меня расстреливать, – мужичок упал на колени и скорчил жалостливую физиономию. – Я не виноват!.. Жизнь такая подлая. Ведь все же воруют. За место, на которое меня поставили, пришлось заплатить вышестоящему чиновнику, а потом постоянно отстегивать милиции, которая меня крышевала… Жена гадина попалась – жадная до золота и тряпок, все денег требовала». Вспомнив про свою непослушную жену, Шугин участливо сказал: «Надо было ее бросить!» – «Так она бы отхватила половину  имущества или донесла на меня в прокуратуру! –всхлипнул мужик. – Да и хотел я уже бросить, но пожалел: все-таки тридцать лет вместе прожили, двоих детей родили. Вот, кстати, и сынок оболтусом оказался: то в один институт за взятки его устроил, то в другой, а ему все не учится… Наркотики стал употреблять, его поймали – опять у милиции за деньги отмазал. Потом он стал меня шантажировать, требовать дорогие машины – покупал, куда денешься. Человека сбил на шоссе – опять отмазал. Так что я все не для себя, а для семьи, как Ельцин».
Говорил мужик искренне, взволнованно, и Шугин с некой растерянностью посмотрел на Сталина: «Может, только под суд его отдадим?» – «С конфискаций… И пусть поработает на урановых рудниках лет двадцать!» – недовольно буркнул Сталин. «А как же семья-то моя? На что жить будет? Если конфискация… – взмолился мужик. – Ведь жена работать разучилась. Сын сопьется или повесится. Зять дочку, на который женился из-за моих денег, на улицу выгонит».
Проникаясь к мужику сочувствием, Шугин обратился к Сталину: «Может, оставим часть имущества-то?» Сталин неторопливо раскурил трубку и, глядя поверх голов, словно куда-то в глубь истории, тяжко произнес: «Говорил я на политбюро: вот умру – и просрете без меня Россию!.. Псевдогуманисты! Либералы – обдиралы! Ну да ладно! Если действительно понадоблюсь – позовете…» Он вдруг стал таять колыхающимся маревом и вскоре исчез, как и мужик-ворюга и автомат из рук Шугина. «Это что было? – произнесла ошарашено жена, которая сидела в углу кухни на корточках и от ужаса не могла слова вымолвить. – Галлюцинации?» – «Не знаю… – Шугин озадаченно огляделся и втянул носом воздух: пахло сладковато-пряным табаком – однозначно, любимой Сталиным «Герцеговиной флор».               
                Июнь 2008
               
 УЛОВКА
В последнее время Софья Марковна чувствовала невероятную слабость во всем теле, по ночам ее бил озноб, а по утрам кружилась голова. Когда поднималась с кровати, то в глазах разом темнело, и она крепко держалась за стул, чтоб не потерять сознание и не свалиться на пол. Наконец, она сходила в больницу на обследование, где обнаружили рак печени, который был неоперабельный, и в такой степени, что жить оставалось по врачебным прогнозам недолго.
Придя из больницы, Софья Марковна выпила пару рюмок коньяка и задумалась, что делать. Ждать, примирившись с судьбой, смерти, сохнуть, желтеть, терять последние силы, доживать отпущенные деньки на морфии, гасящем жуткую боль, и видеть, какие душевные страдания ее болезнь приносит мужу и сыну, или же все-таки как-то бороться? Она решила делать химиотерапию, которую ей предложили в больнице, советоваться со знахарями, но как человек разумный, знающий, что при столь сложном и запущенном раке никто не выживает, надежды на излечение, увы, почти не имела.
Возник вопрос: «А так ли жила, не прошли ли годы бесполезно?» Проанализировав прошедшее, она с прискорбием осознала, что, конечно, к своим пятидесяти годам ничего не успела из того, что мечталось, было запланировано. А она, как и многие симпатичные и неглупые женщины, надеялась удачно выйти замуж за серьезного, умного и солидного мужчину, родить не менее троих детей, жить богато, повидать многие страны – ничего этого не удалось. Да, она вышла еще студенткой за человека, который подавал большие надежды, был кандидатом наук, но за прошедшие годы выше по карьерной лестнице не поднялся, по-прежнему работал в научной лаборатории старшим научным сотрудником за мизерную зарплату. Сама она тоже трудилась обыкновенным экономистом в строительной конторе, а ребенок у нее был только один. Именно он и являлся единственной отрадой в жизни: рослый, симпатичный, веселый, нежный, ему она и отдавала всю свою любовь…
Сейчас она подумала, а на кого оставит сына в этом мире и с чем? Денег почти не накопила, и если были кое-какие сбережения в банке, (она хотела сыну кооперативную квартиру купить и машину на двадцатилетие подарить) то во время гайдаровской реформы все, как и у большинства граждан, превратились в труху. Сам сын вряд ли сможет их заработать, хоть и еврей, и в отличие от него некоторые ушлые его соплеменники в это мутное время сумели пристроиться и наворовать… Не сумеет потому, что характер не тот, нет хватки, цепкости, нет умения находить нужные связи и полезных людей, да и пока только девушки на уме и тусовки в клубах. Муж Софьи Марковны, тихоня и рохля, ему тем более не помощник, а, следовательно, оставшись без жены и матери, они будут влачить жалкое существование. Может, начнут пить с горя от своей несостоятельности и даже к ней не придут на могилу цветочек раз в год положить, травку у памятника посадить, горькое слово сказать…
От такой перспективы ей стало даже хуже чем от известия о неизлечимой болезни, и она решила, что из этого мира просто так мира не уйдет, что еще поборется, еще оставит о себе память! В следующую минуту она взяла листочек бумаги и стала писать план действий…
Вскоре пришел из института сын-студент последнего курса, и Софья Марковна с нежностью и любовью посмотрела на него, темноглазого и кудрявого, накормила вкусно, лучше, чем ели сами с мужем  – бутербродами с красной икрой, рыбкой деликатесной. Поев, он сказал: «Мамуля, мне денег надо! Сегодня с девушкой в кафе иду». – «Будут тебе скоро деньги, много денег!» – сказала она грустно и загадочно. «Откуда? – удивился он. – У нас что, богатый родственник на западе объявился, который вдруг помер?» – «Я тебе их дам», – сказала она. «А где возьмешь?» – удивился он. «Я решила свою фирму открыть…» – «Мало ли сейчас фирм открывается, а ведь не все становятся богатыми…» – «Я хочу инвестиционный фонд создать по типу МММ – деньги у народа собирать». – «Мам, ты чего, телевизор не смотришь? МММ развалился месяц назад, толпы возмущенного народа штурмуют офис Мавроди на Варшавке… Говорят, был большой жулик!» Софья Марковна задумчиво произнесла: «Может, и жулик, а может, умный и сообразительный!» – «Так кто же после такого обмана понесет к нам деньги?» – «Смотря какую рекламу давать… Вон какая хитрая у Мавроди была, а у нас будет еще завлекательнее». – «Мам, а в тюрьму нас не посадят?» – сын взглянул на нее исподлобья. «Не бойся – я все документы оформлю на себя, а ты будешь – ты же вон какой представительный парень, симпатичный – лицом компании. Этакий успешный, молодой современный человек!» – «Ну, смотри, мам!» – «Смотрю, смотрю…» – печально сказала она. «Ну а денег на кафе дашь?» – «Дам, дам», – она горько улыбнулась.
Вечером пришел с работы муж, с длинным горбатым носом, опущенным обреченно и словно тянущим его к земле. Как и сын, он был высокий, но худой, ссутулившийся от вечного сидения за чертежами, бумагами и научными книгами, тихий, как мышь. Увидев его, Софья Марковна хотела признаться, что у нее обнаружили рак, что жить осталось от силы года два-три. Хотелось с кем-нибудь поделиться бедой, а кроме мужа более близкого человека (родители у нее давно умерли) и быть не может. Но передумала. Во-первых, она давно уже перестала на него надеяться, ибо при любом сложном вопросе, трудной ситуации, он лишь разводил руками и глубокомысленно говорил: «Да…» А когда она переспрашивала, что делать будем, он опять говорил многозначительно и печально «Да». Так что и сейчас бы, конечно, сказал то же, и ей бы пришлось в очередной раз убедиться, что всю жизнь тащила на себе семью она и вот надорвалась… Во-вторых, она вдруг подумала, что, узнав о беде, о ее безвыходной ситуации, отец с сыном не оценят по достоинству ту жертву, на которую она пойдет скоро ради них, а скажут: «Ей в таком положении терять-то было нечего! Вот она и расхрабрилась…» Софье Марковне хотелось остаться в их памяти чистой и мудрой матерью и женой, которая из любви к ним решила в жизни рискнуть и выиграла…
Тем не менее, мужу о своей задумке с инвестиционным фондом она сообщила. «Да!» – произнес как обычно он, а минуты через две добавил: «А не боишься? Ведь это же финансовая пирамида, обман…» Чтоб сразу не признаваться в греховном помысле, она сказала: «Попробуем вложить деньги в акции крупных нефтяных компаний. Может, и не пролетим». – «Да», – буркнул муж, что означало: делай, как знаешь…
На следующий день она собрала нужные для открытия  фонда бумаги, сдала их в регистрационный отдел. Через две недели пришла за необходимой государственной лицензией. Стоя у окошечка чиновничьего кабинета, Софья Марковна с опаской ждала ее выдачи, вдруг подумалось, что вместо милой доброжелательной женщины там появится строгий, с непроницаемым лицом мужчина из тайных органов и скажет: «Гражданка, вы, как мы выяснили, безнадежно больны, а, значит, не имеете права быть полноправным юридическим лицом и отвечать за финансовые обязательства своей фирмы. Так что лицензию не получите…» Но никто подобного не сказал, она благополучно положила лицензию в сумочку и удовлетворенная вышла из здания на улицу. В этот же день она из дома обзвонила редакции многотиражных газет и телевизионные каналы, чтоб узнать, сколько стоит реклама – выяснилось, это очень крупные суммы, особенно на телевидении.
Сначала Софья Марковна решила отказаться от телевидения, так как и десятой части денег не имелось даже на минутный ролик, но с горечью осознала, что только всевластное телевидение способно воздействовать на подсознание и психику человека – потенциального вкладчика. Ведь что такое газетная, сухая строка, пусть даже с обещанием огромных процентов прибыли, по сравнению с телевизионным роликом, где талантливые актеры, все такие узнаваемые, словно близкие родственники, доверительно обещают тебе огромную прибыль?! В отличие от МММ, где типичный представить народа Леня Голубков, казавшийся ей придурковатым и малохольным и вообще водевильным героем, не вызывал у нее доверия (как это у других сумел вызвать?), она решила пригласить серьезных актеров и сюжет обставить без шуточек и прибауточек, чтоб потенциальные вкладчики ей поверили. Вот только где взять деньги хотя бы на первое время, пока вкладчики не понесут к ней свои кровные, не полетят к ней как мухи на варенье? И Софья Марковна пошла в банк за кредитом, который ей выдали на год под сто процентов – это был, конечно, грабительский процент – ведь через год придется отдавать двойную сумму, но она посчитала, что если ее затея не удастся, то она и отдавать не станет. А взять им с нее будет нечего – не начнут же они подвешивать ее мертвое тело вверх ногами и вытрясать из него деньги!? Конечно, у нее есть трехкомнатная квартира в центре Москвы, но это пока есть, ибо она решила продать ее, а сына с мужем отправить на постоянное место жительства в Израиль.
Получая деньги и переводя их сразу на свой счет, она думала про банкиров (не про мелких  клерков, а про руководителей): «И почему же, вы ребята, такие глупые: даете мне деньги, без каких-либо гарантий. Будь я на вашем месте, я бы не дала…»
Сходив на главный телевизионный канал страны, Софья Марковна попросила руководство предоставить ей хорошего режиссера и сценариста, которые бы могли воплотить все ее рекомендации и замыслы в завлекающие видеоролики. Вскоре она уже беседовала с ними в их небольшом кабинетике. Она, прибедняясь, рассказала, что денег у нее не много, поэтому поначалу придется снять малобюджетные ролики, а уж потом, когда она раскрутится, они получат все сполна… Молодые парни возраста ее сына поморщились, но работу обещали сделать быстро и на качественном уровне, но заявили, что, конечно же, актеры в роликах будут сниматься провинциальные, третьестепенного класса. На что она согласилась: «Так будет более правдоподобно!»
Чтоб вкладчики поверили в серьезность ее фирмы, она указала режиссеру с тонкой косичкой на затылке, что в роликах должны участвовать не пьяницы вроде Лени Голубкова и его дружка, (которые не «халявщики, а партнеры»), не их туповатые обрюзгшие жены, мечтающие о новых сапогах и квартире в Париже, а вызывающие уважение люди. Например, пусть в кассу, где принимают деньги, приходят по очереди то строгий военный в солидном звании, то милиционер с честными глазами (у вкладчика возникает уверенность, что это все законно, раз уж милиция сюда несет свои деньги), пусть придет и бизнесмен, который, помаявшись в бизнесе, решил, что легче вложить деньги в фонд, чем самому мыкаться, опасаясь рэкетиров, финансовых неудач...
Через пару дней сценарист принес ей варианты сценариев, и она одобрила его работу. Еще через два дня был готов первый ролик, а она, чтоб все контролировать (ибо не настолько богата, чтоб рисковать), лично присутствовала на съемках и смотрела как зритель и как мудрый эксперт, точно ли актеры вживаются в роль, поверила ли бы она им… Когда ролики были готовы, она на телевидении договорилась за взятку с руководителем отдела рекламы о том, что тот пустит ролики в кредит с оплатой через месяц.
Чтоб не снимать дорогостоящие офисы и не нанимать кассиров и многочисленную храну, она договорилась с несколькими банками, чтобы  они принимали на ее имя деньги у клиентов – это обошлось гораздо дешевле.
О, с каким волнением она ждала появления на телеэкране своего ролика, но более всего переживала, как отзовется этот ролик в головах вкладчиков: заставит ли их понести к ней деньги или они ехидно скажут: «Еще одна компания жуликов появилась!» и если не плюнут в экран, то в лучшем случае покажут фигу…
Утром после вечернего показа ролика на обозначенные телефоны и адреса (а на одном из телефонов сидела она сама) стали раздаваться звонки, и вал их нарастал. Люди спрашивали: «Вы, в самом деле, честные ребята? Вы не обманете как МММ?» – «Голову даю на отсечение!» – отвечала она. «А откуда у вас будут деньги на выплату процентов?» – спрашивали люди. Вопрос поначалу застал Софью Марковну врасплох, она на мгновение растерялась, а потом заявила: «Мы деньги вкладываем в космические технологии. У нас есть собственная секретная лаборатория со своими учеными, продукция которых востребована во всем мире…» – «А почему бы вам не взять эти деньги в банке под гораздо меньший процент, чем потом придется выплачивать нам, обычным вкладчикам?» – лишь один мужчина «родил» эту фразу. Но и тут она нашлась, ответив: "Банки – заведения очень хитрые, они требуют показать лабораторию, рассказать о наших технологиях, а мы боимся, ибо они могут перехватить прибыльную идею, перекупить наших ученых...»
Большинство людей не интересовались, откуда возьмутся в фонде деньги, какие даются гарантии, а просто узнавали о том, сколько процентов в месяц будет выплачиваться. Когда слышали, что это очень высокий процент, то тут же сообщали, что уже идут в фонд!
Несмотря на то, что муж и сын, и режиссер со сценаристом опасливо предупреждали Софью Марковну, что после развала и банкротства МММ люди напуганы и вряд ли понесут к ней деньги, она с радостью убедилась, что, наоборот, МММ только возбудил в народе срасти – многие люди, которым не удалось удвоить и утроить свои денежки в МММ, завидовали счастливчикам, и хотели это сделать теперь. Да и сами вкладчики в МММ, хоть и кричали громко на улицах и говорили с досадой в интервью, что Мавроди их ограбил, и потрясали с обидой и злобой пачками его зеленых «мавродиков», требую возмещения ущерба у правительства, тем не менее, скрывали, что вложенные деньги они уже пять раз вернули, ибо торчали, нигде не работая, около офиса сутками и постоянно снимали набежавшие за неделю проценты… Ныне они хотели то же самое делать в новом фонде. Эти люди для Софьи Марковны были очень опасны, они могли вытащить из ее фонда не только свои деньги, но и деньги других вкладчиков. Поэтому она, в отличие от Мавроди, который обещал, что его акции ликвидны в любой день, в роликах заявила, что деньги нужно класть минимум на три месяца. Именно это обстоятельство этих профессиональных хитрецов, которые «загребали жар» руками того же Мавроди, обидело и отпугнуло. Они ей не раз высказывались недовольно: «Вот у Мавроди как было – мы могли придти в любой день и обменять акции на деньги...» На что она заявила: «Так откуда возьмется прибыль на ваши деньги, если вы вчера их положили, а уже сегодня взяли обратно?! Я их должна вложить в дело, чтоб они принесли дивиденды!» Что удивительно, ее ответ только укрепил к ней доверие остальных вкладчиков. Так она как бы подтвердила, что деньги не берутся из воздуха.
Думавшая, что если через месяц, когда надо будет расплачиваться с телевидением, у нее не появится денег, то она убьет каким-либо образом себя, теперь Софья Марковна воспрянула духом, ибо деньги потекли к ней солидным потоком. Она наняла инкассаторскую машину с милицейской охраной и свозила полученные наличные деньги в тайный бронированный офис, откуда уже, открыв на Кипре в оффшорной зоне филиал своей компании, переводила их в долларах туда. Далее сын клал их на свои личные счета в банки Швейцарии, Лондона, Америки – счета эти были тайные, и никто кроме него и ее (даже мужа в это дело не посвящали) не знал о них.
«Ну что? – говорила она гордо сыну, когда он клал в банк очередные пять миллионов долларов. – Теперь тебе хватает денег на кафе?» – «Мать! – радостно восклицал он, обнимая ее. – Ты финансовый гений!»
Вскоре она пошла хлопотать в израильское посольство, чтобы всей семье дали  гражданство Израиля. Это была ее родина по национальности, хотя вся семья и носила русскую фамилию Николаевы, и только по имени сына Лев и мужа Иосиф можно было догадаться, кто они такие. Да и только Израиль давал очень быстро гражданство… «Что я там буду делать – я всю жизнь прожил в России? – канючил муж. – У меня тут работа, друзья, квартира». – «А что ты за свой труд получил в этой поганой стране? – говорила зло она. – Ты, ученый, прозябаешь на нищенскую зарплату, которая ниже чем у уборщицы в подъезде. Да и те последние крохи, которые мы с тобой всю жизнь копили, у нас отобрало государство!» – «Но там жарко, там другой климат… – возражал он. – Я люблю тень». – «Я куплю тебе дом на берегу Средиземного моря под пальмами, словно в райском саду - будет тебе тень и все удовольствия…» – говорила важно она.
Сын, которому она не позволяла жить здесь богато, с кутежом, широко и напоказ, чтоб не привлечь налоговиков, нападени рэкетиров, на Кипре уже ездил на «Бентли» стоимостью в несколько сотен долларов. Опасаясь, что его действительно могут украсть бандиты, а потом потребовать такой выкуп, что придется расстаться со всеми деньгами, Софья Марковна вызывала его с Кипра редко – только на особо крупные и пышные презентации своей фирмы, где он сидел в президиуме со знаменитыми актерами и поэтами. Те были куплены ею, в общем-то, за не такие уж большие деньги, и хорошо поставленным голосом убедительно говорили, насколько честная и добропорядочная у нее компания. Там ее сын дарил особо щедрым клиентам, вложившим в компанию солидные деньги, ключи от дешевых автомобилей в знак поощрения - и подобный пиар хорошо действовал – на следующий день после презентации в офисах фонда толпились люди, чтоб отдать свои кровные.
Как-то к Софье Марковне в гости пришли три подруги с ее прежней работы в строительной компании, заявились с тортиком и скромно уселись с одной стороны стола, глядя с уважением и подобострастием. «Будьте смелее!» – сказала она, наливая им чай. «Да как-то неудобно – ты теперь вон кто: миллионерша! А мы сидим на зарплате…» – хмыкнула скромно одна. «Как говорится: кто не рискует – тот не пьет шампанское», – заявила Софья Марковна сначала бодро, а потом с легкой грустью, вспомнив, что ее заставило пойти на такой шаг. «Удивляемся мы тебе - откуда такая смелость взялась?» – спросила вторая с завистью. «Просто устала с копейки на копейку перебиваться…» – «Мы тоже устали, но не знаем, что делать». – «Я тоже не знала, а потом взяла кредит в банке под сто процентов – и стала раскручиваться», – пояснила Софья. «Мы что к тебе пришли… – одна из подруг заговорила о деле. – Все вокруг говорят, что твой фонд - тот же МММ, а мы бы хотели в него свои деньги вложить. Интересно знать: не обманешь ты нас?» Подруги внимательно и даже с подозрением посмотрели на хозяйку. Софья Марковна, как и всем остальным, хотела ответить, что, конечно, не обманет, но поняла, что так блефануть не удастся – во-первых, подруги ее знают уже в течение двадцати лет и сразу почувствуют фальшь, хотя она и стала за последнее время хорошей «актрисой» по жизни. Во-вторых, вспомнила, что у одной больной диабетом ребенок и у нее много денег уходит ему на лекарства, а другая без мужа растит двоих детей и тоже с трудом сводит концы с концами. Обмануть их показалось большой подлостью. Ведь одно дело «дурить» каких-то незнакомых людей, которые в твоем сознании лишены чувств, эмоций, желаний, кажутся какими-то манекенами, и совсем другое - обманывать людей, с которыми дружила, делилась самым сокровенным, занимала у них в долг, которые тебе много в жизни сделали добра… Но и откровенно признаться, что она заимается обманом населения, отъемом у него, доверчивого, не наученного горьким опытом с Мавроди и похожего на Буратино на Поле Чудес, денег, не хотелось. И не потому, что было стыдно – уже после гайдаровских реформ, отнявших у народа банковские вклады, сердце ее ссохлось.  Просто не хотелось, чтоб эти женщины рассказали о ее афере всему коллективу строительной конторы, а те рассказали своим знакомым, а знакомые своим - так, глядишь, вкладчиков у нее поубавится на несколько тысяч. А кто-нибудь может даже сообщить в соответствующие органы о том, что, дескать, сама призналась, что создала фирму с желанием обобрать народ… Поэтому она заявила: «Я пока, подружки, еще раскручиваюсь – и значит, есть большие риски, может что-то не состыковаться. Так что не торопитесь. Подождите месяца три, а там посмотрим…» Подруги, которых щедро угостила разными деликатесами, ушли озадаченные, не до конца удовлетворенные, но, по крайней мере, она их уберегла…
Чем больше Софья Марковна выкачивала из народа денег, тем страшнее ей становилось: словно опытная лисица чувствовала, что подобный криминал должен скоро окончиться, что тайные органы ее уже обкладывают со всех сторон. И хотя к этому была готова, на это сознательно шла, тем не менее, когда в ее кабинет вошли несколько человек и предъявили ордер на обыск и на арест, она растерянно опустилась на стул. Потом встала и гордо спросила: «А в чем вы меня обвиняете?» – «Пока в сокрытии огромной суммы налогов с ваших доходов», – сказал представительный следователь с холодными глазами. «Так доходов-то еще нет!» – ответила сухо она. «А что же вы тогда обещаете высокие проценты прибыли населению, у которого берет деньги? Значит, доходы должны быть…или же вы просто людей обманываете!»
Вскоре налоговая полиция и ФСБ выяснили, что деньги Софья Марковна просто обналичивала, и они потом пропадали… На вопрос следователей «Куда они исчезли?», она лишь вызывающе ухмылялась.
Софью Марковну осудили на пять лет с конфискацией имущества, хотя конфисковывать было нечего, ибо за ней не числилось ничего… Она отсидела год в колонии, а так как здоровье резко ухудшилось (она уже не могла ходить, пожелтела, высохла), то ее обследовали в тюремной больнице. Выяснив, что у нее рак в последней степени и что через месяц-другой умрет, отпустили на свободу…
Прилетев в самолете на носилках в Израиль к мужу и сыну, она успела полежать в клинике Тель-Авива две недели… Муж и сын, оставаясь в неведении, когда ей был поставлен страшный диагноз, Софью Марковну жалели. Иосиф совсем сгорбился от горя и уже не говорил свое «да», а только вздыхал, а сын плакал и твердил: «Мать не выдержала такого психологического напряжения!» Она умирала с улыбкой на лице и радостно шептала бескровными губами сыну: «Зато теперь ты богат! Я свой материнский долг на земле исполнила». Иногда думалось, что за подлые греховные делишки она попадет в ад к чертям, ведь в заповедях Моисея сказано: «Не пожелай имущества ближнего своего, ни жену его, ни раба, ни скота…» Но верила, что даже адские муки в котле со смолой, с укусами ядовитых змей и скорпионов перетерпит ради благополучия сына. На смертном одре она вдруг поняла, что в заповеди Моисея есть хитрая уловка: ведь «не пожелай имущества только своего ближнего», ну а кто ближний-то? – это, конечно же, евреи… так что других можно грабить…
Ну а через полгода, так и оставшийся наивным простаком ее сын, глупо вложив все деньги в оболванившую его фирму, разорится!
                Ноябрь 2007

НЕ ОБЕДНЕЕМ
Билл служил в отделе пропаганды, где разрабатывались планы подрыва идеологических устоев Советского Союза –тот много нервов попортил за годы «холодной войны» президентам США, их разведывательным органам, повсюду в мире оказывал тайное или явное противодействие в «горячих точках». Два раза в месяц едкий худощавый Билл приходил на доклад к начальнику отдела и предлагал пропагандистские идеи, которые не дадут спокойно жить коммунистическим врагам…
В этот раз Билл пришел к своему начальнику, этакому старорежимному техасцу, в коем осталось еще много ковбойского по наследству от предков – покорителей «Дикого запада», сидевшему за столом с неизменной толстой сигарой во рту. Усевшись перед шефом в кожаное кресло, Билл стал выкладывать замечательную, как казалось ему, идею: «Давайте заманим в Америку Галину Брежневу, дочку бывшего генсека СССР, как заманили в свое время Светлану Аллилуеву дочку Сталина». – «Да, план со Светланой был удачный, – сказал начальник. – Получить в руки дочку нашего главного врага, заманить сюда красивой, свободной жизнью». – «Падкая она оказалась на эту жизнь, – усмехнулся Билл. – Впрочем, как и его сын Василий… Мы бы и его заманили, но его КГБ берегли, не подпускали к нему никого из наших – ни корреспондентов, ни прочих подставных лиц». Начальник кивнул: «Это был большой идеологический проигрыш коммунистов: дети их главных вождей, оказывается, сами не верят в идеи коммунизма!» – «Удивительно одно, – сказал Билл растерянно, – как же вожди балуют своих детей, что те готовы за коврижку из-за океана продать родину и память своих родителей вместе с потрохами?» – «Это и доказывает, – начальник удовлетворенно затянулся сигарой, – что мы действуем в правильном направлении, что скоро коммунистам придет конец». – «Вот и следует вбить им в могилу еще один осиновый кол – переманить Галину: она, пожалуй, более всех остальных социализм дискредитирует перед всем миром. Алкоголичка! ****ь натуральная… Падкая на драгоценности. Мы ее окружили нашими людьми из журналисткой братии – они ее подпаивают регулярно, чтоб вообще соображать перестала…» – и Билл подал начальнику пачку фотографий, на которых толстенная, похожая на неряшливую грязную свинью лицом и обрюзгшим телом дочь генсека танцует на столе, уставленном пустыми бутылками от водки, подняв подол длинной юбки, так что видны ее, не первой свежести, голубые трусы…
Разглядывая фотографии, начальник усмехнулся и озадаченно хмыкнул: «Года два назад я с тобой бы полностью согласился: надо ее перетаскивать сюда. Дали бы квартирку, пенсию, чтоб на виски хватало, и показывали бы ее пьяную физиономию каждый день по всем мировым телеканалом, чтоб все, кто еще любил коммунистов, верил в их идеи, окончательно опомнились». – «А что сейчас? – Билл пожал плечами. – Думаю, не обеднеем ей на виски?» – «А сейчас в этом уже мало выгоды… Пусть живет там и пусть советские люди думают: «Если уж дочка самого генсека, хоть и бывшего, так хреново живет, то мы, видимо, при коммунистах из нищеты и дури никогда не выберемся». – «Резонно! – согласился Билл. – Тогда, может, сынка Хрущева Сергея попробуем переманить?» – «Сергея? – пожал плечами начальник. – С Хрушёвым поезд уже ушел, да и сынок, насколько известно, человек вроде порядочный». – «Но он же ученый… Мы тут двух зайцев сразу убьем: и коммунистам в рожу плюнем, и ученого, который немало полезного знает, к себе перетащим!» Начальник прищурился, словно высматривая жертву: «А он согласен?» – «Согласен… ему бедно там живется, как теперь всем советским ученым, да и обиду прежнюю разожжем в душе: дескать, коммунисты твоего отца третировали, похоронили без почета и уважения не у кремлевской стены!» – «Ну что ж, действуй, – кивнул начальник. – Не обеднеем!»         
                * * *
С тех пор, когда Билл приходил на доклады к шефу, прошло более двадцати лет - теперь он, некогда худощавый, а теперь раздавшийся в плечах, но все еще бравый и энергичный, сам занимал это руководящее место, имел награды за безупречную службу от правительства (было за что – ведь Советский Союз развалили!), и уже к нему приходили с новыми идеями по развалу России.
На этот раз зашел молодой, безупречно одетый в темный костюм, подтянутый сотрудник Смит и, получив жестом приглашение садиться, раскрыл на столе черную папочку с бумагами. «Ну, что у тебя?» – спросил  заинтересованно Билл. «Идей множество. Это и поддержка правозащитных организаций, и оппозиционеров власти, чтобы больше митинговали. И обострение противоречий между нациями и религиями в многонациональной и многоконфессиональной стране… Обо всем этом я доложу подробно! – бодро отрапортовал Смит. – А пока надо быстро решить вопрос с получением политического убежища для еврея олигарха. Его прижучил Кремль за налоговые махинации, он спрятался в одной африканской стране, ибо и в Израиле изрядно наследил, а теперь боится, что его там спецслужбы России достанут». – «Наркотиками и оружием не торговал?» – спросил Билл, зная, что это может слегка смутить Госдеп при принятии положительного решения. «Нет», – ответил  твердо Смит. «Тогда пусть живет – не обеднеем!» – вырвалось привычно у Билла. Смит сдержанно рассмеялся: «Как вы хорошо пошутили! Действительно, не обеднеем – он ведь успел украсть в России и спрятать пару миллиардов долларов и теперь привезет их к нам!»      
                Апрель 2008 


БУДЕТ ТЕБЕ ВИЙ!
                Почти по Н.В. Гоголю    
Фома бодро шагал из родной станицы в Киев, в семинарию, где учился. Хлопец молодой, веселый, изрядно в каникулы погулял дома с дружками: выпил горилки, девушек теплыми темными вечерами на сеновале пощупал. Днями пришлось потрудиться в родительском скудном хозяйстве на поле, и теперь он шел на учебу, мечтая в будущем стать попом в богатом приходе, обзавестись многочисленным семейством и жить вольготно и сытно, не надрываясь крестьянским трудом, не обливаясь потом в страду. В дорогу он взял сало с хлебом и литровую бутылку крепкой горилки, попивая которую шагалось сноровистей и мечталось веселей.
До Киева было двое суток. Пройдя половину пути до темноты, когда на густо–синем небе появились крупные яркие звезды и оранжевый месяц поднялся над горизонтом, Фома решил устроиться на ночлег. Ложиться в кустах около дороги испугался: вдруг бродячие собаки прибегут на запах сала или голодный человек с топором набредет… Увидев вдали под старыми раскидистми тополями хуторок, он направился туда и постучал кулаком в деревянные ворота. «Ты кто?» – спросила из-за ворот старуха. «Я будущий поп, киевский семинарист Фома! – ответил он. – Пустите переночевать!» То, что он семинарист, а значит, богобоязненный и надежный человек, на старуху подействовало, и она открыла скрипнувшие ворота. «Могу только дать ночлег на сеновале. В гости приехала племянница-панночка – и в доме занято!» – сказала она и повела его в конец двора к сеновалу.
В маленьком раскрытом окошке дома мелькнуло удивительной красоты в свете луны лицо девушки и ее оголенные плечи. Оглядываясь на окошко, Фома перестал смотреть под ноги и, запнувшись, хлопнулся шумно, с возгласом, на жесткую землю. «Тихо ты, не шуми – панночку разбудишь!» – сказала недовольно старуха и указала на ворох сена в углу сарая.
Улегшись на спину и протянув усталые гудящие ноги, Фома лежал с полчаса, отдыхал на мягком душистом сене, но уснуть не мог – мерещился взгляд прекрасной девушки в окошке, возбуждал, тревожил, заставлял сердце колотиться сильней и сильней, окутывал сладкими мечтами. «Вот бы на ком пожениться…» – вздохнул Фома, вытащил бутылку горилки из кошеля и выпил разом треть, облизнулся.
Теперь не только сон улетучился, но и силы недюжинные появились. Фома, крадучись, направился вдоль стены к окошку, которое оставалось отрытым душной ночью, проветривая комнату. Постояв рядом с резным наличником и отдышавшись, он заглянул в окно и в углу комнаты увидел деревянную кровать, на которой в коротенькой белой рубашке спала девушка: она раскинула руки, будто желая кого-то обнять, согнула ногу в колене так, что рубашка задралась, оголила матовое полное бедро. Сердце у Фомы заколотилось так, что перебило разносившийся из лопухов и крапивы стрекот кузнечиков. Он полез в узкое окошко и оказался в комнате.
Встав рядом с кроватью, он несколько минут любовался при лунном зеленоватом свете слегка припухшим лицом девушки, алыми полными губами и черными бровями. Почувствовав опасность, девушка простонала во сне и обеспокоено повернула голову, но не проснулась, и тогда он провел потной дрожащей ладонью по ее оголенному бедру под рубашку, к промежности. И опять она не проснулась, а лишь опустила ногу, зажав его ладонь между горячих бедер. Он снова погладил – и вдруг она открыла глаза и с ужасом уставилась на Фому. «Кака гарна дивчина!» – прошептал восторженно он. «Ты кто?» – она подалась резко назад и прижалась спиной к стене, подтянув под себя ноги. «Я семинарист Фома, учусь в Киеве…» – ответил он. «Иди отсюда, иначе закричу», – воскликнула она, прижимая подол рубашки к животу. «Я влюбился в тебя и хочу пожениться…» - произнес он, учащенно дыша, и стал тянуть руки к лицу девушки. «Я панночка – и ты мне не пара. Если до меня дотронешься, мой отец убьет тебя…» – крикнула она громко. «Молчи, молчи!» – он стал зажимать ладонью ее рот, опасаясь, что крики услышит старуха, а другой рукой судорожно гладил по мягким грудям и тянулся губами ко рту, наваливаясь на девушку всем телом. «Тетушка!» – закричала панночка из всех сил, и он стал засовывать ей в рот подол ее рубахи вместо кляпа, оголив ее смуглое крепенькое тело… Вскоре он скинул с себя просторные атласные шаровары и с силой стал раздвигать коленом ее ноги. Девушка укусила его за руку и поцарапала плечо, тогда он перевернул ее быстрым движением на живот и завернул руки за спину.
Вдруг открылась дверь и в комнату вошла старуха с топором. Она замахнулась на Фому, но он ловко выхватил топор и ударил им старуху по голове. Старуха со стоном грузно свалилась на пол, а в это время панночка спрыгнула с кровати и попыталась выскочить в окошко. Он схватил ее за ноги, втянул в комнату и, ударив несколько раз в живот кулаком, стал насиловать. «Отец убьет тебя, убьет…» – кричала она с рыданиями.
Когда Фома протрезвел и увидел лежащую без движения старуху, из седой головы которой вытекло на пол пятно темной крови, то сообразил, что натворил. Руки сомкнулись на шее девушки, и он их сдавливал, пока девушка не захрипела и не затихла. Выскочив в окно, он схватил свою холщовую суму и кинулся в поле, где начинал брезжить рассвет, освещая пыльную дорогу и редкие ивовые кустики. К вечеру он был уже в Киеве, в семинарии, где истово стал молиться, хотя особо верующим не являлся – не нравились ему божественные ограничения, а в семинарию подался потому, чтобы выбиться из бедной семьи в уважаемые люди…               
На следующий день к белокаменным воротам семинарии подкатила богатая коляска на скрипучих рессорах, запряженная парою резвых вороных лошадей, из которой вышел грузный вислосусый мрачный пан в темном одеянии и двое его слуг – крепких, загорелых мужиков с длинными чубами. Пан направился к начальнику семинарии, крупному, с золотым крестом на груди, мужчине в темной рясе, который встретил гостя приветливо, радостно, ибо знал его, как одного из богатейших людей округи. «Чего пожаловали, пан?» – спросил он, приглашая гостя к столу почаевничать с вишневым вареньем. «Горе у меня, ваше святейшество! – сказал печально пан и смахнул кулаком слезу. – Дочку вчера убили, но сначала надругались. Есть подозрение: кто-то из ваших семинаристов». – «Сочувствую вашему горю. Да успокоится невинная душа на небесах. (Он перекрестился). Но почему вы так думаете? Мог ли пойти на смертный грех человек, который хочет посвятить себя богу?!» – сказал священник. «Старая родственница, у которой дочка гостила, перед смертью успела прошептать моим людям про какого-то семинариста… – вздохнул пан. – Поэтому к вам и приехал!» – «Я, конечно, спрошу, кто это мог быть…» – задумался священник. «Вот этого не следует, а то сбежит…– покачал головой пан. – Надо узнать, кто вчера был в тридцати верстах отсюда на Н—ской дороге?» Священник сосредоточился и вдруг помрачнел: «Вчера от родителей возвратился семинарист Фома!» – «И что он представляет?» – насторожился пан. «В лучших учениках не ходит. К горилке иногда прикладывается», – вздохнул священник. «Так…так… – прищурился пан. – Позовите-ка его сюда». – «Может, все-таки властям сообщить – пусть сами дознание проведут. А то мы его только спугнем», – сказал священник. «Не верю я в способности городовых…– сказал пан, сжимая кулаки. – Отпираться будет. У меня испытание похлеще: пусть отпевает дочку три дня в моей церкви. Посмотрим, как выдержит?! Если виновен – тяжко ему будет смотреть на ее в гробу».
Священник подозвал худощавого служку в длинной черной рясе и приказал привести Фому. «Пусть с ним пойдут мои люди!» – пан отправил со служкой двух дюжих мужиков.
Когда в кабинет священника вошел недоумевающий Фома и увидел уставившегося на него грозного пана, то сразу подумал: «Неужели отец той панночки?» Он побледнел и старался не смотреть на пана, уткнув глаза в пол. «Фома, поедешь с этим благородным паном отпевать в церкви одну женщину», – сказал священник.
Приказы начальства в семинарии не обсуждались, от них никто не смел отказаться, но Фома воскликнул: «Я не могу. Я приболел». – «По тебе не видно… – заявил строго священник. – Поедешь, как приказано». – «А куда?» – спросил Фома, еще надеясь, что повезут в другую сторону. «Тебе укажут…» – сухо ответил пан и, поблагодарив священника, вышел вместе со слугами, которые настороже держались около Фомы, к коляске.
Фому посадили в дальний, закрытый пологом угол, чтоб не мог выпрыгнуть, и повезли в усадьбу пана по той дороге, по которой вчера шел… Иногда пан оглядывался на настороженного Фому и думал: «Нет, властям я тебя отдавать не буду. Ну, дадут тебе каторги года четыре за убийство, если не отвертишься, а потом вся жизнь впереди… и пока еще бог тебя покарает. Я тебе сейчас ад устрою, на земле».
К вечеру коляска подкатила к богатому двухэтажному дому пана, где Фому покормили, по его просьбе дали выпить стаканчик мутной горилки и повели в церковь. Двое слуг не отставали от него. Войдя в церковь, он в полутемном помещении увидел стоявший посредине тесовый гроб с юной девушкой, в коей сразу признал убитую панночку… Ноги его подкосились, он зашатался, но был подхвачен с двух сторон мужиками-сторожами. Они зажгли высокие толстые свечи около гроба и посадили Фому на стул рядом с бледным лицом панночки. Боясь на нее глядеть, он уткнулся в книгу псалмов и стал читать с нечленораздельным бормотанием. «И не вздумай покинуть церковь, – сказал мрачно слуга. – Дверь мы запрем и будем тебя на улице караулить с собаками! Побежишь –  загрызут». Слуги вышли, а Фома проводил их тоскливым взглядом.
Когда багровый свет заката окончательно погас в узких окнах церкви, вдруг откуда-то из-под купола раздался громовой и словно неземной голос: «Это ты убил прекрасную панночку?!» Свалившись в страхе на пол, Фома подумал, что это явно не бог спрашивает (тот-то все и сам знает!), и пробормотал: «Нет, нет, не я». – «Врешь – я все знаю! – возмутился голос. – Ты надругался над ней и убил!» – «Я ничего про это не ведаю». – «Не ври перед гробом невинной девушки и пред силами небесными…» Голос еще несколько раз требовал признаться, но Фома упорно отнекивался…
Ни на секунду не сомкнув глаз, он посидел у гроба до самого рассвета, когда звякнул замок на дверях, и в помещение церкви вошли двое слуг – злых, не выспавшихся… Фому отвели во флигелек усадьбы, где имелась комната для прислуги, покормили – и он упал после бессонной ночи и страхов, как подкошенный, на кровать. Проснувшись через несколько часов, он решил бежать, но, убедившись, что дверь заперта, а на окне железная толстая решетка, понял, что попался…
Вечером его снова повели в церковь, и он вытребовал с собой бутылку горилки, надеясь, что спиртное поможет пережить страхи, придаст смелости. Он сел на стул перед гробом и начал читать при чадящих свечах, свет которых мрачно бликами отражался на стенах, псалтырь. Когда на улице стемнело, опять раздался вчерашний громовой голос: «Я знаю: ты убил панночку!!!» И снова Фома стал отпираться… Тогда голос воскликнул: «А мы сейчас у нее спросим! Что она ответит?!» Фома инстинктивно глянул на лицо панночки – и вдруг деревянный гроб зашатался вместе с укрытым красным бархатом постаментом. Туда-сюда…медленно, медленно… От страха Фона брякнулся на пол, закрыл голову руками и сжался в комок. «Видишь, панночка подтверждает твою вину!» – «Нет, нет, нет…– завизжал Фома. – Я ничего с ней не делал». – «Врешь! – голос прогремел словно у самого уха, и Фома от ужаса потерял сознание.
Он очнулся, только когда почувствовал, как его кто-то трясет, и стал отбрыкиваться ногами и руками, думая, что его душит восставшая из гроба красавица панночка. «Вставай, семинарист!» – раздался мужской голос и, узнав слугу пана, Фома отрыл глаза. «Нечего валяться! Тебя прислали на работу, так что бди!» – добавил злобно слуга. «Мне страшно! – прошептал Фома. – В церкви творится ужасное: раздаются голоса, даже гроб шатается». – «А ты покайся – может, все сразу закончится… И черти мучить не будут!» – сказал мужик. Фома послушно уселся на стул, отодвинув его подальше от гроба, и стал читать псалтырь, промачивая пересохшее горло из бутылки горилкой.
К утру Фома с трудом соображал: пьяный, плохо помнил, как его дотащили до спальни и заперли дверь, оставив на столе еду. Он находился в полудреме и, думая про упомянутых слугой чертей, почувствовал: они где-то рядом. Показалось, что стоят за дверью и вот-вот ворвутся в комнату – он закрыл голову одеялом и зримо увидел, как к его шее тянутся ужасные, когтистые и вонючие руки. Он залез под кровать и завопил: «Сгинь, нечистая, сгинь…» Вбежали слуги, и один зло спросил: «Что с тобой?!» – «Здесь полно чертей!» – глядя затравленно, Фома обвел вокруг руками.
К вечеру Фома слегка протрезвел, и его вновь повели в церковь, где, подойдя к гробу, он увидел вдруг не панночку, а страшную старуху, которую три дня назад ударил топором. На лбу у нее был огромный багровый шрам от лезвия, а глаза слегка приоткрыты – они смотрели на Фому с  прищуром, словно говоря: «Вот ты и попался…». «Свят, свят, свят…– отшатнулся он от гроба, упал на пол и пополз в дальний угол. «Сегодня за тобой придут черти!» –  раздался громовой голос из-под купола. «Зачем?» – прошептал Фома. «Чтоб утащить тебя в ад!» Тут из-за паперти послышались тяжелые гулкие шаги, и оттуда медленно вышли три жуткие мохнатые фигуры с длинными рогами на головах, похожими на  бычьи. «Мы пришли за тобой!» – прогрохотал самый толстый черт. «Не хочу…» – Фома забился в угол церкви и спрятал голову между колен. «А придется отвечать за грех!» – возвестил толстый черт. Фома завыл: «Но ведь вы сами, сами меня попутали! Сами повели меня от шляха на огонек к хутору! Сами соблазнили голыми плечами панночки. Сами разожгли к ней страсть! Сами заставили задушить ее!» – «Накажите его, как подобает! – крикнул гневно черт. – Но только выволоките из церкви, чтоб не поганить святое место!» – «За что? – завопил Фома, когда два подручных черта схватили его за руки и поволокли на животе по полу, к выходу. – Ведь я ваш пособник!» Тут главный черт скинул с себя мех, который оказался козлиной шкурой, и зло процедил: «А за мою дочь!» – «А-а-а…» – заорал Фома, узнав сурового пана.
***
Вскоре, бросив Фому за церковью в заросли крапивы, двое слуг избили его нагайками так, что он, истекая кровью, через час испустил дух. А народу местному сказали, что черти его так поцарапали – и пошла гулять легенда про всевидящего черта Вия с тяжелыми веками! Страшно?!               
               
БРАТСКАЯ ПОМОЩЬ
Евгений записался в отряд строителей, который едет в Ливию, выбравшую социалистический (столь приятный для советского, престарелого руководства, свято верившего в грядущий общемировой коммунизм) путь развития. Хотелось посмотреть, как другие народы живут, (а иного пути у советских людей побывать за рубежом почти не имелось), но главное, заработать денег на «Жигули», о которых давно мечтал. На автомобиль Евгений заработал бы и у себя в городке, так как трудился на большой машине, на КРАЗе, и платили ему по советским меркам неплохо, но даже с деньгами пришлось бы выстоять (если нет большой «мохнатой лапы» в головном тресте, распределяющим машины) очередь в шесть лет. Заработанное в Ливии, как выяснилось, можно взять деньгами или сразу купить на это автомобиль. Да и начисляли-то зарплату в валюте, на которую можно отовариться в спецмагазине, так что Евгению и на джинсы бы хватило американские, в коих хотелось пощеголять – в их провинциальном городке среди молодых это был особый шик!
Евгений, воодушевленный от открывшейся перспективы, пришел вечером домой и за ужином радостно сообщил о намерении молодой жене Зине. Она восприняла это болезненно и нервно, так как была беременна. Ее мучил токсикоз, что выражалось в бледности лица и частой рвоте... «На кого меня оставишь? У меня первые роды, а ты будешь далеко? Вдруг что со мной случится?» – скуксилась она и зашмыгала вздернутым веснушчатым носиком. Он ласково успокаивал: «Но ведь такой шанс выпадает, может, один раз в жизни!» – «Ты же знаешь, что у меня трения с твоей матерью… – заплакала она. – Пока ты рядом – меня защищаешь, а уедешь – защитить будет некому». Евгений понимал, что жене, которой исполнилось всего девятнадцать, и она еще не научилась исправно хозяйствовать и не умела дипломатично гасить конфликты, нелегко придется со свекровью. У них имелось несходство характеров, они и при нем-то иногда по три дня не разговаривают. Тем не менее, Евгений настаивал: «Если будет невмоготу, на время переедешь к своей матери…» Зина противилась: «Ты не хочешь видеть, как ребенок родится? Не хочешь встретить нас из роддома с цветами?» Евгений, чувствуя, что «рассиропится» и тем загубит мечту, рассердился: «Да если бы у нас на родине платили серьезные деньги, разве бы поехал?! А заработанного там дом построить хватит, чтоб съехать от родителей и жить независимо?! Неужели нельзя два года потерпеть?!» Ночью в кровати он нежно гладил всхлипывающую жену и красочно расписывал, как будут путешествовать по стране на хорошем автомобиле, как им станут завидовать друзья, у которых нет автомобиля; как начнут строить просторный, с большим садом, дом, где жена будет главной хозяйкой… 
***
Человек не судимый, лояльный партии и государству, без вредных привычек, что являлось необходимым условием для поездки в мусульманскую страну, где, как выяснилось, за пьянство положена смертная казнь, Евгений прошел все проверки в секретных органах. Затем собрал необходимые справки и документы и отправился из Москвы прямым рейсом самолета в составе группы строителей со всех районов страны в столицу Ливии.
По прилету два дня группу в перевалочной приземистой гостинице специальные люди в штатском консультировали, как надо себя дипломатично и радушно вести с местным населением, какие блюсти законы. Потом отвезли в пустыню, где находился строительный лагерь, располагавшийся в дощатых длинных бараках. Там занимались прокладкой дорог в пустыне – от самого Средиземного моря до границ великой пустыни Сахары. Имелось множество советской техники – бульдозеры, экскаваторы, грейдеры и самосвалы - в основном мощные и надежные КРАЗы, на котором предстояло работать Евгению шофером.
Не бывавший за рубежом, он с интересом приглядывался к жителям африканской страны, получавшим лишь за гражданство (за факт рождения в стране) большие деньги от продажи Ливией в Европу нефти. Те вели себя по отношению к советским строителям важно и даже высокомерно, будто к ним приехали работать белые рабы. Если бы Евгений прибыл трудиться в США и к нему с апломбом отнеслись потомки смелых ковбоев, он бы это принял лояльно (мол, приехал лох поработать за наши доллары из несвободной страны). Но то, что к советским людям так относились малообразованные африканцы, которые, как думалось, недавно по деревьям лазили вроде обезьян, да и сейчас жили в убогих глинобитных хижинах и сутками лениво расхаживали по узким пыльным улочкам, ему было неприятно. Удивляло, почему он не может жить в огороженном лагере, вдали от местных поселений, по законам родины – после работы в выходной выпить бутылку холодного пива или грамм сто водки. Думалось, если бы местные бедуины, шастающие как сонные мухи в белых одеждах, которыми обматывались с головы до пят, приехали в Россию не работать даже, а отдохнуть, не стал бы диктовать, как надо жить. Впрочем, Евгений готов был терпеть два года работы без спиртного и с многочисленными ограничениями в поведении ради денег, коих обещали платить в три раза больше, чем на родине.
***
Началась работа. Мелкая красная пыль забивала глотку и не давала дышать. Закрыв окна в кабине, можно спрятаться от нее, но окна были постоянно открыты, иначе автомобиль превращался в душегубку, в газовую камеру, где зажаришься от нестерпимо палящего солнца. Дикая жара с температурой под пятьдесят градусов в тени, а на открытом воздухе и того больше, опаляла горло. В соседнем лагере американцы работали в автомобилях с кондиционером, что помогало переносить зной, а российские шофера придумали свой способ охлаждения. Евгений с друзьями с вечера ставили в холодильник несколько пластмассовых бутылок с водой, которая к утру замерзала, потом бутылки привязывали к потолку кабины вниз горлышком – лед постепенно таял, и холодная вода капала шоферам на головы. Евгений наголо постригся, распростившись с русыми кудрями, чтоб кожей сразу чувствовать, как холодная капля стучит по оголенному темечку и охлаждает мозги. Тук-тук…тук-тук. Через два часа лед в полуторалитровой бутылке кончался, и Евгений привязывал очередную, которой опять хватало на два часа. Так за смену он использовал четыре-пять бутылок. Будучи молодым, всего двадцати шести летним, закалившийся во времена детства на камских пляжах, он более менее переносил жару, а каково было шоферам постарше, которым уже под пятьдесят… У напарника случился инсульт: парализовало половину тела, да так, что не только ходить не мог, но даже говорить. Его на самолете в носилках увезли на родину, куда-то в Подмосковье на леченье.
 Евгений с товарищами строили дороги к каждому кишлаку, к каждому маленькому стойбищу; добротные, высокие, чтоб не перемело песком, из крепчайшего бетона, ибо асфальт при здешней температуре плавился и растекался. Нервничая от жары, от пыли, от разлуки с любимой женой и родившимся без него сыном, Евгений во время отдыха в «красном уголке», где собирались вечерами поиграть в шахматы, в картишки, в домино, сердито восклицал: «На хрена им дороги? Как катались на верблюдах, пусть так и катаются!» Как–то лысый, коренастый прораб Николай, мужик из Крыма, побывавший за долгую жизнь на стройках в Афганистане, в Алжире и в Сирии, Евгения одернул: «Тебе деньги платят - вот и не рыпайся!» Евгений, глядя на него, прокалившегося, словно вобла на вертеле, удивился: «Как тебе не надоело мотаться вдали от родины? Наверное, денег итак до хрена заработал? Вот я год здесь пробыл, и то осточертело!» - «А это не твое дело!» - сухо заявил прораб. Потом выяснился мотив его злости: Евгению на ушко шепнул пожилой шофер дядя Вася: «Он на этих стройках импотентом стал, ведь баб-то в арабских странах свободных нет, да и проститутку не снимешь - ну и держится теперь подальше от жены!»
Евгений, вспоминая, что в родном городке, где не было до дома приличной дороги, (приходилось тащиться по грязи и колдобинам с километр от шоссе) продолжал спорить с прорабом: «Почему у нас в России дороги не делаем, а строим в Африке? У них здесь и дождей-то нет, а у нас слякоть и распутица, что не проберешься…» На что прораб опять жестковато ответил: «Тебе деньги платят – вот и работай!» Однажды Евгений возмутился: «А интересно, деньги-то чьи? Российские или ливийские?» - «А какая тебе разница?» - процедил прораб. «Большая! Если ливийские – это, может, и хорошо, а если это наша безвозмездная помощь, то другой коленкор!» - «Не знаю – правительство нам об этом не докладывает!» - бесстрастно ответил прораб. «Это плохо! – подытожил Евгений. – Видимо, в Кремле свой народ за быдло держат!» - «А вот на эту тему вообще помалкивай, если хочешь дальше работать!» - намекнул холодно прораб.               
Евгений все острее тосковал по родине: по хрустящему чистому снегу, из которого по-мальчишески азартно хотелось слепить упругий снежок и запустить с высокого обрыва, по прохладной камской воде, когда летом входишь в нее – и тело начинает млеть от удовольствия, по тенистому густому лесу, где ложишься на мягкую травку и, раскинув свободно руки, слушаешь шелест листьев над головой и убаюкивающее пение птиц, и дышишь, дышишь во всю грудь, впитывая волнительные запахи родных просторов. Но больше всего он скучал по жене и родившему без него сыну Илюшке, постоянно разглядывал их фотографии, присылаемые в письмах. Он поставил их совместный снимок на тумбочку в общежитии и пытался уловить в лице улыбчивого карапуза свои черты. Узнав, что жена, поссорившись с его матерью, живет у своих родителей, он стал ревнивым - боялся, что, пока тут вкалывает, она, скучая по мужской ласке, найдет какого-нибудь хахаля. Ведь девушка красивая и страстная, мужики на нее заглядываются... И хотя она писала ласковые письма, заканчивающиеся словами о том, как любит и ждет, и поцелуями с многоточиями, Евгений, тем не менее, написал дружку-однокласснику, чтоб следил за ней, а если что заметит подозрительное, то сразу сообщил ему…
***
Год Евгений отработал на жаре без проблем, а на второй начались сбои в организме. Стало пошаливать сердце, покалывать. Ночами не мог спать - казалось, задыхается от нехватки воздуха, как рыба, вытащенная на берег. И хотя в лагере имелся опытный врач, Евгений не жаловался на симптомы, опасаясь, что отправят по состоянию здоровья в Советский Союз до окончания срока. Он втайне от врача употреблял сердечные таблетки, когда сильно сдавливало сердце. Однажды душной ночью в груди будто что-то лопнуло и стало жечь так, словно внутрь сунули раскаленный уголь. Евгений, сморщившись от боли, послал соседа по комнате вызвать врача. Опытный моложавый врач, сопровождавший строителей, послушал сердце, пощупал пульс, сделал кардиограмму и заявил растерянно и тревожно: «Да у тебя инфаркт!» - «Какой, к черту, инфаркт – я ведь молодой!» - простонал Евгений, полагая, что инфаркты бывают только у людей старых, хилых, с изношенным сердцем…
Врач делал все, чтоб облегчить его состояние, но через несколько часов от сердечной недостаточности у Евгения начался отек легких, а к утру он умер.
                * * *
С тех пор, как Евгения в цинковом гробу привезли на родину, прошло более двадцати лет. Сын Илья, который ни разу не видел отца, иногда ездит на старых, купленных на отцовские деньги «Жигулях» к бабушке в покосившийся от времени бревенчатый дом по той же раздолбанной, в колеях и ямах, дороге, где ездил отец. Иногда с матерью, которая больше не вышла замуж, они ходят на кладбище, где похоронен Евгений. Стоя в очередной раз у могилы и глядя на молодого, кудрявого веселого парня на фотографии пирамидального железного памятника, Илья, недавно узнавший, что президент России великодушно простил пятимиллиардный долг Ливии, а до этого простил десятки и десятки миллиардов долларов Ираку, Алжиру, Сирии, которые взятые в долг деньги отдавать и не собирались, подумал вдруг с  обидой: «И за что умер отец? Получается, за наши российские деньги был сослан на добровольную каторгу, как и сотни тысяч лучших строителей и шоферов страны, вместо того, чтобы украшать Родину? Или у нас в России дороги все построены и жить комфортно и радостно?» Более всего досадовало, что приехавший с визитом бессменный «царек» Ливии Каддафи выхаживал по Красной площади с надменной физиономией, словно это он прощает России огромный долг, а наш президент крутился рядом улыбающимся благодарным болванчиком. Потом этот божок африканского народа пригласил президента в свой спальный шатер, что поставили в Кремле посреди двора, на чашку зеленого чаю.
                * * *
Дорого же обходятся эти чашки… Не только в астрономические суммы, но и в миллионы не родившихся детей и умерших в нищете стариков! Теперь Каддафи уничтожен, но вот американцы, в отличие от властей России, большие хитрецы: положили к себе «на хранение» несколько сотен миллиардов ливийских денег, а потом от кредитора избавились, чтоб денежки присвоить!
                Апрель 2008

МАДЕ ИН РАШЕ
Саша Рубашкин, мать которого работала закройщицей в московском ателье, с детства возмечтал стать известнейшим кутюрье мира – таким как Поль Карден… Частенько мать брала заказы на дом для подработки, и Саша садился около нее за пошивочный стол, рядом со швейной машинкой, и внимательно глядел, как мать аккуратненько, с помощью пластмассовых больших лекал, делает, к примеру, раскрой модного платья для пышнотелой заведующей продуктового магазина, которая потом расплатится и деньгами, и деликатесными продуктами... Тогда Саша, потребляя эти ценные продукты – черную икру, печень трески – понял, что быть хорошим закройщиком выгодно. А потом узнал из газет, какие, оказывается, огромнейшие деньги зарабатывают на Западе модные и успешные кутюрье – они там сплошь мультимиллионеры, владеющие сотнями магазинов по всему миру, где продают свою модельную одежду. Пока же он с удовольствием смотрел за работой матери, которая иногда доверяла ему сделать что-либо самому – отрезать ножницами ткань, что-нибудь простенькое сшить. Он, глядя с придыханием на стрекочущий челнок машинки, делал это с большим старанием – аж язычок остренький и слюнявый самопроизвольно высовывался!
Частенько он присутствовал на примерках, когда заказчица приходила к ним на квартиру, и смотрел, как «сидит» на женщине наряд, как мать решает, где надо убрать лишнюю ткань, где заузить, а где расширить. Ну а глядя на фасоны и модели платьев в журналах мод (такие глянцевые, как правило, только в Прибалтике выпускали), он думал, что не сложно и самому придумать какой-нибудь фасон. Вскоре, поглядывая для вдохновения и примера на журнальных контурных красоток, пробовал рисовать что-то свое, а иногда к уже готовому фасону приделывал самостоятельно (пока еще лишь шрихами карандаша) рюшечки, оборки, менял покрой воротничка, юбочки. Мать хвалила его за фантазию и соглашалась: «Ты, наверное, точно будешь кутюрье!» Это его подстегивало, и вскоре он заполнил своими рисунками толстый, из плотного (для солидности и вечности) картона альбом и даже стал шить себе костюмы. Естественно, у него была одна перспектива – в институт легкой промышленности, где он усовершенствовал мастерство и получил признание от преподавателей и на институтских показах моды…
Но одно дело – шить что-то для себя, сокурсников и институтских небогатых товарищей, и совсем другое – выйти на всесоюзную, а потом и международную известность. Об этом можно было лишь мечтать. Но ему повезло: он начал карьеру в модельном бизнесе на исходе горбачевской перестройки – тогда уже партийная бонзы, а точнее, их жены, поглядывая на стильные наряды миленькой супруги Горбачева, Раисы Максимовны, тоже возжелали красиво одеваться, не быть забитыми клушами-домоседками вроде обрюзгших жен бывших генсеков… Появилась возможность многим людям выезжать за границу, куда ранее доступ был только избранным персонам и дипломатам, и видеть, как там изысканно и элегантно одеваются жены богатых людей.
Почувствовав новые веяния, Саша Рубашкин нашил стильных нарядов и стал устраивать показы в окраинных по Москве ДК культуры – там и аренда была недорогая, и препоны никто не чинил ; и помаленьку выходить на влиятельных людей страны, предлагая им за очень смешные по западным меркам деньги наряды. Произошло это через известную народную певицу, которая одевалась только в русские сарафаны и была знакома с женами партийных бонз. Одной из них Саша сшил эксклюзивное пальто, а та познакомила его с другими влиятельными дамами, и так по цепочке... Вскоре Саша Рубашкин начал обшивать почти всю элитную Москву: денег это больших пока не приносило, зато Саше Рубашкину открылся доступ к швейным фабрикам, которые стали покупать его разработки.
Саша Рубашкин не был сверх талантливый по сравнению с остальными российскими модельерами, но имел важное качество, которое помогало ему и выгодно отличало от других ; он был дипломатичным. Если некоторые модельеры, считавшие себя людьми творческими и даже гениальными, при общении с клиентами показывали апломбом свою значимость, рассчитывали на поклонение и уважение, то Саша Рубашкин вел себя очень скромно; хоть и не заискивал перед клиентом откровенно, то в любом случае знал свое место, что очень нравилось важным леди. Он был как обычный мелкий закройщик, готовый заглядывать в рот клиенту и выполнить любой его каприз. Также понимал, что нельзя жадничать, а значит, в общении с важными персонами рассчитывать на сногсшибательные вознаграждения, ибо именно важные люди и любят более остальных халяву. Следовательно, многие вещи необходимо дарить нужным людям и об этом не хвалиться, ибо те могут сильно обидеться.
Саша своим согбенным видом, заглядывая подобострастно снизу вверх на клиента или клиентку, что делать было легко из-за очень маленького – метр пятьдесят пять – росточка, давал понять, что он лишь слуга и на большее не претендует. Он дарил свои наряды звездам российской эстрады, женам многих влиятельных людей, а уж те его рекламировали и не только в знак благодарности, а по утилитарным причинам: ведь иначе подруги не поймут, почему это она (такая важная и богатая!) носит платье какого-то мелкого Рубашкина, если этот Рубашкин никто. Следовательно, приходится говорить, что он есть нечто большое и суперсовременное…
                * * *
Когда политическую власть в стране захватил Ельцин, поначалу Саша опасался, что лишится заказов от партийной номенклатуры, которая на время присмирела в своих желаниях и амбициях, однако, наоборот количество клиентов вдруг резко выросло. Сотни и сотни жен новоявленных нуворишей, словно сорвавшееся из овчарни стадо овечек устремились в бутики, покупая дорогущие наряды!  Откуда они только вызрели в советской стране со своими необузданными потребностями и желаниями, какими потомками княгинь и графинь являлись?! Или это произошла стремительная метаморфоза с бывшими свинарками и доярками, которые, как делается в природе насекомых, решили превратиться из жирных неповоротливых гусениц в стремительных нарядных бабочек?! Им всем и сразу захотелось походить на американских фотомоделей, на стильных великих актрис Голливуда или хотя бы на наших звезд эстрады? И всех их теперь обшивал, конечно, он, скромный Саша Рубашкин. Все пути вели к нему, точнее, в его личный Дом моды… Заказов стало столько, что Саша принял на работу десятки квалифицированных швей, а также несколько модельеров из института, с коими когда-то учился - в основном это были женщины, которые не обладали сверх честолюбием и готовы были за зарплату (именно за зарплату, не примазываясь к Сашиной славе) разрабатывать модели, которые он выдавал за свои. Бизнес есть бизнес! Ведь то же происходило и на Западе, где уже постаревшие Кутюрье не могли создать ничего нового и пользовались идеями и талантом молодых модельеров, имя которых нигде не упоминалось. Впрочем, и покупателям нужен лишь раскрученный бренд, знаменитая марка, а не десятки малоименитых закройщиков, пусть даже сверхгениальных.       
Хотя деньги теперь текли Саше уже не ручейком, а целой рекой, он мечтал не о частных, а о многомиллионных заказах, а их могло сделать только государство ; так Саша начал искать пути в кабинеты больших начальников в генштабе. Они имели возможность заказать обмундирование не десятку человек, а на всю великую российскую армию!.. Как только Саша представлял мысленно многочисленные шеренги солдат, матросов, летчиков, щеголяющих в им придуманной форме, так дух захватывало от величия плана, и руки начинали чесаться от желания схватить листок картона, фломастер и быстрыми движениями нарисовать им форму. Впрочем, он понимал, что генералам, наверное, не так важно, в какой форме льют нелегкий солдатский пот их подчиненные – гораздо важнее, в какой форме на парадах будут щеголять и красоваться они!
Узнав, кто конкретно отвечает за финансирование подобных проектов из генералитета, кто имеет возможность его «пробить» в министерстве финансов, Саша не просто разработал, но и сшил из прекрасного заграничного сукна несколько генеральских мундиров по росту и размеру людей, подпись которых была решающей… В заранее оговоренное время Саша в обществе десятка своих длинноногих (все ростом выше метр восемьдесят) фотомоделей, приехал на микроавтобусе «Мерседес» в генштаб, где и состоялась примерка. Сначала Саша продемонстрировал на мелких чинах обычную солдатскую форму, не на много отличающуюся от той, что носила нынешняя армия – во-первых, она действительно умно продумана еще до него способными модельерами, а во-вторых, менять в ней что-то кардинально было опасно, ибо, как Саша понимал, у генералов весьма консервативное мышление, и все сверхновое они с ходу бы отвергли.
Генералы посмотрели на модели солдатской одежды с непроницаемыми лицами, прохрюкали: «Ничего, ничего» и не дали никакого конкретного ответа… Тут Саша запустил молодых красоток с парадными кителями для генералитета, которые и стали примерять кителя нежными ласковыми ручками на тела генералов. Проинструктированные Сашей, они знали, что нужно сказать генералам, ну а самого главного чина Саша помогал одевать сам. Он открыл, якобы от удивления и восторга, рот, когда на важную персону надели китель: тот был генерал армии, а на него одели маршальский, что чинуше польстило, ибо какой генерал не мечтает стать маршалом?! Генерал сразу приосанился перед зеркалом, напустил на себя строгости и важности, сдвинул сурово брови. «Какой вы стройный, прямо молодой дубок!» – воскликнул Саша, ангелочком сложив умильно на груди свои пухлые ручки, и стал объяснять бархатным голоском, что именно такое расположение пуговиц создает стройность тела, именно такие линии покроя придают рослости… Саша говорил, а руки его сексапильной помощницы гладили генерала по тем местам, о которых шла речь – и делали это так умело, что редкий мужчина не почувствовал бы от этих прикосновений прилив бодрости, сил и тепло внизу живота. И действительно, генерал с удовлетворением ощутил, как и животик его в этой форме сразу уменьшился, и как ростом он стал аж на целую голову выше. Ну а когда девушка водрузила генералу на голову фуражку и сделала это торжественно, словно надевает шапку Мономаха или корону великого полководца Александра Македонского, то генерал расплылся в улыбке, ибо это была всем фуражкам фуражка. Если ранее, посещая кинотеатры, советский народ едко посмеивался над киногероями-эсэсовцами, вояками Гитлера, фуражки которых задирались крутым трамплином, то фуражка Сашиного покроя превосходила эсесовские! От этой фуражки блинообразное и обрюзгшее лицо генерала стало выглядеть мужественным и худощавым, словно у красавца Клод Ван Дама, а приплюснутая лысая голова с низким лбом будто приподнялась. Поверилось, что под фуражкой находится могучий лоб мыслителя и юношеская густая шевелюра… «Да!» - сказал утвердительно генерал, словно бы отдал приказ, а Сашина фотомодель ласково обняла его за талию и прошептала с придыханием: «С таким красавцем я бы хоть сейчас пошла под венец и в атаку!»
Все это помогло Саше пробить военный многомиллионный заказ от армии. Конечно, не обошлось и без крупных «откатов» в долларовом эквиваленте нужным людям, как это водится в современной России - генералам ведь не только модная и дорогая форма из итальянского сукна нужна, но и просторные дачи под Москвой, и поездки за границу на теплые моря для себя и семьи, чтоб погреть бледные обрюзгшие животики и лысины на солнышке …
                ***
В то время, когда Саша уже в третий раз за последние пять лет за большие государственные деньги кроил из самого дорогого заграничного сукна форму для высших армейских чинов, все выше и выше поднимая им фуражки, на кокардах которых уже крепилась не маленькая и убогая красная звездочка, а здоровенный золотой двуглавый орел, словно готовящийся взлететь с высокой скалы и кинуться бесстрашно на врага, показали по телевизору репортаж с острова Русский, что под Владивостоком. Там, брошенная военными чинами на произвол судьбы, рота молодых солдат чуть не умерла от холода и голода – они питались тухлой рыбой без хлеба, несколько человек скончались, а остальные представляли собой доходяг, которых словно выпустили из концентрационного фашистского лагеря – скелеты, обтянутые кожей, с торчащими ребрами и ключицами, с ввалившимися, потухшими глазами, в оборванной истлевшей одежде. Но что до этого маленькому, теперь очень богатому и уважаемому, Александру Абрамовичу Рубашкину?! Ведь теперь, когда он едет в свой элитный трехэтажный особняк на Рублевке, спереди и сзади его машину оберегают два джипа, в которых сидят в бронежилетах упитанные мордовороты с автоматами: охраняют лучше, чем мать-Родину!
***
Когда писал этот рассказ, то так оно и было в нашей армии… Благодаря президенту Путину и командующему армией Шойгу, теперь армию не обижают… Ну а Саша Рубашкин сильно болеет раком – от этого никакие деньги не спасают.
                Март 2008

ВЛАСТЬ В СЛАСТЬ
Увидев теплым весенним вечерком на тенистой от густых тополей улице села гуляющих за ручку Римму и Наиля, учитель истории Сергей Васильевич понял, что у них любовь, и удивился, так как считал, что они не пара. Римма была послушной, ласковой, успешно училась по всем предметам, пела в художественной самодеятельности и, вообще, являлась девочкой примерной, в отличие от хулиганистого, слабо успевающего в учебе Наиля. Тот, к тому же ростом был ниже ее и с какими-то хищными, неприятными чертами лица.
Своим удивлением Сергей Васильевич поделился с коллегами в учительской, и кое-кто из учителей подтвердил, что знают о взаимоотношениях десятиклассника Наиля и восьмиклассницы Риммы. Директорша, которая по молодости и наивности вышла замуж за уголовника, драчуна и выпивоху, намаялась с ним и долго не могла развестись, высказалась жестко и просто: «Любовь зла - полюбишь и козла!» – имея в виду и себя…
Взаимоотношения Риммы и Наиля продолжались до осени – они вместе уходили из школы после уроков, вместе приходили утром, а потом Сергей Васильевич заметил, что Римма стала сторониться Наиля: не выходит из класса на перемене, чтоб поболтать с ним в коридоре, а сидит за столиком, уткнув глаза в книжку, встречать ее из школы приходит мама.
Как–то Сергей Васильевич сидел за учительским столом в кабинете истории и проставлял в классный журнал оценки. Вдруг резко отверилась дверь и в класс ворвался Наиль. Он уставился сердито на Римму и потребовал: «Выйдем в коридор, поговорим». – «Не о чем нам говорить», – тихо, но твердо ответила Римма, стараясь на парня не смотреть. Он жестко схватил ее за руку и потянул, но она ухватилась за стол и сопротивлялась. Сергей Васильевич сказал шутливо: «Наиль, разве так ухаживают за любимой девочкой?» Тот холодно посмотрел на учителя и вышел из класса, а когда прозвенел звонок на урок, и все ученики уже расселись по местам, вдруг дверь снова открылась. Вбежавший Наиль со всего маху ударил Римме кулаком в живот. Процедил: «Вот тебе, гадина!» Учитель ошарашено смотрел на выходку ученика с широко открытыми глазами и безвучно открывал рот,  не зная что сказать. Хотелось схватить ученика за шиворот и вышвырнуть в коридор, но учительская интеллигентность не давала это сделать. Да, такой наглости на его уроках еще не случалось...
Наиль неторопливо, с вызывающим спокойствием вышел из класса, а Римма схватилась за живот, застонала, заплакала, уронив голову на стол. «Что с тобой? – Сергей Васильевич подошел к ней. – Он тебя сильно ударил?» Она подняла от живота руку, и он увидел на ладони кровь – вся ладонь была алая. «Он ее ножом!» – сказала испуганно соседка по парте. Сергей Васильевич кинулся к директорше в кабинет, чтоб сообщить о случившемся и вызвать «скорую».
Потом он вместе с испуганной директоршей (ведь в доверенной ей школе произошло чп, а значит, будут разборки и нагоняй в РОНО), отвели Римму в лечебный кабинет. Там медсестра, оголив девочке живот и обработав рану йодом, наложила повязку. Бледная и взволнованная директорша с трясущимися руками позвонила в райотдел милиции… На том конце провода дежурный сухо спросил: «Она жива?» – «Жива?» – ответила директор. «Тогда пусть родители, если захотят возбудить дело, сообщат участковому…» – сказал милиционер и положил трубку.
Директорша вызвала по телефону перепуганных родителей Риммы, которые отвезли дочку на своих «Жигулях» в город, в районную больницу. Сергей Васильевич стал искать по школе Наиля, обошл  все коридоры, заглянул  в  туалеты, но тот скрылся…
Вскоре учитель узнал от сельчан, что родители Риммы все-таки сообщили участковому милиционеру о нападении на дочь, слышал и то, что к ним приходили родители Наиля и слезно умоляли не возбуждать дело. Так как рана оказалась, к счастью, не глубокой, не нанесла серьезных повреждений внутренним органам, и Римма уже через неделю пришла на занятия, родители ее решили не портить будущее «хорошему пареньку», который якобы все еще «девочку любит»
Сергей Васильевич растерянно думал (так как Наиль на этот вопрос уперто никому не отвечал), за что парнишка пырнул любимую, и как-то спросил у моложавой и симпатичной матери Риммы: «Может, он сильно приревновал к другому?» – «Да она ни с кем не дружит! – ответила грустно мать. – Просто поняла, что он нехороший человек, требующий от нее секса, и перестала с ним дружить, а это его обидело…» – «Что–за молодежь ныне растет?! – горестно вздохнул  Сергей Васильевич. – Если по любому пустяку хватается за нож! Или мы ее плохо воспитываем, хотя вроде и вкладываем в нее всю душу, или время настало такое мерзкое?» И вспомнил себя в возрасте Наиля: с ним тоже отказалась дружить любимая девочка, так он даже подумать не смел, чтобы оскорблять ее, настаивать на продолжении дружбы и угрожать. Ему тогда захотелось умереть: настолько показался себе недостойным жить, настолько некрасивым, несовершенным, если уж его отвергла любимая… Но он нашел иной выход: стал заниматься спортом, писать стихи, на гитаре научился играть –  и  сразу многие девочки им заинтересовались, увидели в нем милого парнишку!
После жуткого случая Римма с Наилем не общались. Вскоре парень закончил школу и ушел служить в армию, а Римма успешно поступила в престижный столичный институт и уехала из села в город…
***
Через три после того происшествия Сергей Васильевич случайно встретил на улице Наиля – тот вальяжно расхаживал по селу в новенькой милицейской форме, с погонами сержанта, а на боку в кожаной кобуре висел пистолет.  Он клал руку на рукоятку, желая обратить внимание всех сельчан на оружие! У Наиля был всегда пристальный жесткий взгляд, а теперь он стал еще колючее и холоднее. «Ты что, в милиции работаешь?» – удивился Сергей Васильевич. «Как видишь!» – ответил развязно Наиль, переходя на «ты», хотя учитель был возрастом старше его в два раза и ждал другого к себе обращения... «Уже в высшую школу милиции зачислили!» – похвалился Наиль. «Как удалось, ведь ты вроде слабо учился?» – еще больше удивился Сергей Васильевич. «А там любых принимают, лишь бы после армии!» – ответил тот горделиво. «Так ты, может, и генералом станешь?!» – растерянно пролепетал учитель. «Возможно… А пока вот прислали к нам на курорт – охранять отдыхающих!» – солидно добавил Наиль. Сергей Васильевич знал эту работу: надо сидеть у входа в восьмиэтажное здание курорта, что  распологался на берегу Камы недалеко от села и куда приезжали отдыхать и лечиться со  всей России, и следить за порядком. Сергею Васильевичу подумалось, что уж на курорт всероссийского значения, куда приезжают солидные люди, могли бы послать более симпатичного, опытного и умного милиционера. «А то, что ты когда-то Римму того… на карьере не отразится?» – дернуло спросить Сергея Васильевича. В этот момент Наиль схватился за кобуру, готовый выхватить пистолет, и проворчал: «Все это в прошлом… и тебе советую забыть!» 
Сергей Васильевич, удрученный, направился по своим делам. Ему хотелось верить, что, возможно, Наиль, прослужив два года в Чечне, возмужал, переменился, стал умнее, выдержаннее – и уже годится к тому, чтобы охранять покой граждан. Хотя почему-то от провожающего его пристального и тяжелого взгляда паренька чувствовал неприятный холодок на спине.
Месяца через три все село потрясло известие о том, что в березовых посадках недалеко от здания курорта нашли обнаженный труп изнасилованной и убитой из пистолета красивой девушки–курортницы. Та пропала три дня назад, оставив свои вещи в комнате. Стали искать убийцу, и вскоре выяснилось, что девушка пошла гулять ночью с Наилем… Его схватили, установили, что, пуля извлеченная из тела убитой, выпущена из его пистолета. Вскоре состоялся суд, на который Сергей Васильевич, отпросившись с уроков у директорши, поехал, чтоб понять психологию человека, в которого когда-то пытался вложить «доброе и вечное», чтоб уметь заранее разглядеть таких людей среди учеников и попытаться уберечь от скатывания в мерзость...
На суде выяснилось со слов Наиля, смотревшего затравленно и злобно из-за прутьев железной решетки, что девушка под угрозой расправы согласилась с ним погулять, а когда ультимативно потребовал близости, воспротивилась. За что получила удар рукояткой пистолета по голове, потом была изнасилована и убита. Желая, видимо, сохранить «честь мундира», представитель милиции, (рыхлый телом капитан, с багровым мясистым и испитым лицом) зачитал характеристику, где говорилось, что за время службы Наиль проявил себя с положительной стороны, что никто не мог подумать, что на такое способен. «Наверное, был в состоянии аффекта!» – предположил представитель органов. Сергей Васильевич же удрученно подумал: «А вы, прежде чем принимать на такую ответственную и важную работу, доверить ему оружие, давать полномочия и власть, почему не приехали в село и не спросили учителей и жителей, каким человеком парень рос? Добрым и порядочным или жестоким и подлым!? Какие проступки совершал… Может, тогда бы меньше было среди вас оборотней в погонах?!»   
                Январь 2008

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ КРАЖА
Вернувшись из колонии, где отсидел три года за квартирную кражу с разбоем, Димон не устроился на работу, как настойчиво советовало, провожая на волю, руководство колонии и доброжелательная симпатичная майорша из отдела по надзору за бывшими заключенными. Думал с недовольством: как это он (такой теперь крутой!) будет вкалывать, надрываться грузчиком за гроши (а на другую работу без образования и после отсидки не возьмут)! Это же западло! Он возомнил себя крупным авторитетом (пусть и не «вором в законе»), но, по крайней мере, человеком прошедшим большую школу лагерной жизни. В колонии он имел неплохие отношения со «смотрящим по зоне», был у него в помощниках, наслушался долгими вечерами лихих рассказов о «красивой и богатой» жизни фартовых мужиков и хотел жить так же…
Отлежавшись несколько дней в квартире у одинокой матери-пенсионерки, которая с детства баловала его и сейчас ничем не попрекала, Димон вытребовал у нее пенсию, купил водки и позвал дружков (долговязого смурного Коляна и конопатого шустрого Сашку) отметить освобождение. Но если ранее он с ними был на равных, то теперь хотел, чтоб они его во всем слушались. Нахватавшись в зоне хлестких блатных словечек, Димон часто вставлял их между матершиной и копировал повадки и ужимки бывалых зеков. Дружки слушали рассказы о лагерной жизни с вниманием и обожанием. Нынешнее положение, когда работали подсобными рабочими (и то временно) на мебельной фабрике за небольшую зарплату, которую пропивали за три дня, кормясь за счет сердобольных родителей, их не удовлетворяло. Когда Димон важно заявил, что надо жить красиво и богато, они согласно и одобрительно закивали: «Вот это правильно!» У Димона тем временем уже созрел план, который он им выложил…
                * * *
Субботним вечером они сошли на каменистый берег с водного трамвайчика на тихой камской пристани небольшого села, что располагалось километрах в тридцати от их города, и направились к сельмагу. Была темная, осенняя и ненастная ночь, и они, не замеченные никем из сельчан, которые в большинстве уже спали, остановились перекурить под опавшими кленами напротив старого каменного здания, на котором висела неброская вывеска «магазин». «На хрена мы сюда приехали, когда у нас в городе магазинов полно?!» – проворчал Сашок, втягивая голову от моросящего дождя в воротник курточки. Димон, играя желваками на скуластом лице, буркнул: «Повторяю, в городе на всех магазинах сигнализация, а здесь нет. И милиция там не спит, а здесь легавых с огнем не сыщешь!» – «Так тут вон тоже на окнах железные ставни и дверь такая, что из пушки не прошибешь!» – просипел Сашок. Действительно, единственная лампочка, раскачиваемая на фонарном столбе ветром, которая висела перед входом в магазин, освещала неприступное приземистое здание, хотя и стоявшее вдалеке от жилых домов, с железной низкой дверью. «У меня все рассчитано!» – важно сказал Димон и повел дружков за магазин, что примыкал задней стеной к крутому глинистому холму. Там Димон вскарабкался на фронтон и, оторвав фомкой старые трухлявые доски, проделал лаз на подволоку магазина. Втянув в лаз дружков, приказал: «Раскопайте здесь!» И указал под ноги. Дружки стали рубить землю, что покрывала доски пола и служила утеплителем, маленьким топориками, а Димон светил им фонариком. Вскоре оголились доски – их он подковырнул фомкой и оторвал вместе со старыми, еще самокованными поржавевшими гвоздями. Открылся проем в помещение магазина, куда Димон посветил и где увидел полки с товаром. «Ну, чего там? – спросил нетерпеливо Сашок. – Водка-то хоть есть?» – «Там все есть!» – ответил солидно Димон, чувствуя себя благодетелем, указавшим остальным (глупым и убогим) путь к сокровищам. Троица еще раз осмотрела в щели между досками фронтонов местность около магазина и убедилась, что, похоже, никто из сельчан их не заметил.
Спустив одну из оторванных широких досок на деревянный прилавок магазина, они прошагали по ней в помещение. Димон сразу кинулся открывать ящики у кассы, надеясь найти деньги, но ящики оказались пусты. Зато полки в магазине были плотно уставлены различными бутылками, разноцветными баночками… Пока Димон искал деньги, Сашок сорвал пробку с дорогого армянского коньяка и жадно лакал, быстро ополовинив содержимое. «Ты чего делаешь?» – процедил Димон и вырвал из рта бутылку. «А чего? – вдруг обиделся Сашок. – Жалко, что ли? Тут его вон сколько!» – «А мы чего, в гостиницу пришли?! Может, и спать тут под прилавком ляжем?! – рявкнул Димон и добавил: – Чтоб нас завтра утречком милиционеры тепленьки взяли?» – «Не боись! – сказал Сашок, уже повеселевши. – Я литр выпью и буду трезвым». Тем временем Колян тоже сорвал пробку с бутылки и заявил: «Надо же выпить за успешно начатое дело. Положено!» – «Надо пить, когда дело закончено!» – Димон хотел отнять бутылку, но, видя, что оба подельника со злобой смотрят на него, готовые сопротивляться, кивнул: «Ладно… выпьем, но только граммов по сто!» Они быстренько открыли на закуску литровую банку с крошечными венгерскими огурцами, банку со шпротами, разломили несколько плиток шоколада и выпили коньяк. Открыв каждый по пачке «Мальборо», дружки облокотились вальяжно на прилавке и довольные закурили. «Давно я их не пробовал…» – сказал Сашок. «Всю жизнь бы так жить!» – добавил Колян. «Некогда прохлаждаться! Складываем товар», – приказал Димон и стал кидать в два объемистых рюкзака самое дорогостоящее, что имелось в магазине: бутылки коньяка, плитки шоколада, блоки дорогих сигарет. Сашок схватил с полки несколько бутылок водки и хотел сунуть в рюкзак. «А это на хрен?» – спросил Димон. «А вдруг с коньяка пронесет… – разлыбился Сашок. – Эта родимая для нас привычнее!» – «У нас не грузовик! – отрезал Димон. – Берем только самое дорогое». – «А банку растворимого кофе можно? – спросил Колян.– Люблю я его утречком с похмелья…» – «Можно, но только одну», – согласился Димон, но Колян, не послушавши, сунул в рюкзак целых три жестяные банки «Нескафе голд».
Забитые доверху товаром рюкзаки весили килограммов сорок… Димон выбрался из магазина по доске наверх и втянул поданные ему рюкзаки на потолок. Здесь парни еще выкурили по сигаретке, осмотрелись с опаской по сторонам – и, спрыгнув на землю, полезли по склону на поле. «И куда мы сейчас?» – спросил громко и недовольно Сашок, у которого на плечах висел здоровенный рюкзак. Димон сердито зыркнул на него, чтоб молчал, и тихо процедил: «Я вам говорил, что за этим полем в пяти километрах проходит шоссе, федеральная трасса. Там остановим попутку и доедем до города». – «А почему бы не дождаться завтрашнего трамвайчика?» – возразил Колян, пыхтя со вторым рюкзаком. «Вы че, мужики, городите? Утром здесь будет милиция, и ей сразу донесут, что на пристани сидят подозрительные рожи с большими мешками, – матюкнулся Димон. – Только к шоссе… И утречко мы уже встретим в мягкой постельке с красивыми подружками!» Упоминание про подружек, которые в последнее время игнорировали неперспективных Коляна с Сашком, предпочитая богатеньких солидных предпринимателей, способных сводить их в ресторан и в казино, придало парням силы. Они, сопя и отплевываясь, поволокли рюкзаки по полю вдоль посадок сосенок.
Вскоре подул сильный северный ветер, угнал тучи, стало резко холодать. Пройдя километра два и шатаясь все больше от тяжести рюкзака и от выпитого, Сашок недовольно скинул рюкзак и промычал: «Давайте здесь переночуем! Разожжем костерчик. Посидим культурненько!» – «Нельзя! – сказал Димон. – У мельтонов может быть собака – и они нас тогда догонят. «Может, не может…» – проворчал Сашок, вытащил из рюкзака коньяк и стал пить из горлышка. Димон выхватил у него бутылку. Сашок прохрипел: «Отдай, сука! Я замерз, мне надо согреться!» – «Пусть выпьет! – поддержал его Колян. – Иначе задубеем». И тоже открыл бутылку. «Вы че, потерпеть, мудаки, не можете?! – сплюнул Димон с досады. – Связался с идиотами… На нары хотите, петухи поганые!» Но дружки бухнулись на пожухлую траву и приложились к бутылкам. Димон нетерпеливо смотрел на часы, давая подельникам (если уж оказались такими нытиками) немножко отдохнуть, а потом крикнул: «Подъем!» Вдруг Сашок с ненавистью прорычал: «Ты че всеми командуешь?! Король, что ли?.. Командует тут, сука. Рюкзаки на нас повесил как на рабов! А сам идет руки в карманы». Недовольный, что дружки не испытывают должного уважения, хотя он их взял на прибыльное дело, Димон затрясся в злобе: «Ты че сказал, мразь?!» – «А че слышал!» – буркнул пьяно Сашок.  Димон с разбегу пнул его в живот разок, потом второй… Сашка стало рвать, а Димон все пинал и пинал, пока тот окончательно не затих. «Вставай! – заорал Димон. – И вперед! Из-за тебя, выродка, я не хочу снова на нары!» Колян попытался поднять Сашку, но тот уже не подавал признаков жизни, из рта у него вытекал коньяк с кусочками шоколада. «Он вроде того! – испугался Колян. – Че делать будем?» – «Чего, чего… – прохрипел Димон и, стараясь выглядеть бывалым и решительным зэком, заявил: – Туда ему и дорога! Один хрен он бы нас подвел». Он сноровисто схватил Сашка за ноги и поволок к глубокому овражку, что виднелся невдалеке. Скинул его с крутого обрыва и, отвалив от склона кусок глины, сбросил на тело. Молча накинул себе на плечи рюкзак и пошагал к дороге. Ошарашенный, Колян потянулся за ним; некоторое время он молчал, а потом грустно сказал: «А че мы его как собаку бросили… Может, он жив еще?» – «Не ной!» – буркнул Димон, не оборачиваясь. Через некоторое время Колян еще более жалостливо сказал: «Он ведь мой лучший дружок был с детства! Мы с ним в школу вместе ходили. Он не раз меня выручал». – «Да заткнись ты!» – рявкнул Димон. Вскоре Колька заявил: «Что я матери его скажу?! Она так его любила и он ее тоже». – «Скажешь, что не видел его со вчерашнего дня!» – процедил Димон. «Нет, я вернусь, дотащу его до дороги, домой привезу», – возразил вдруг Колян. «Я тебе вернусь, гнида! – прорычал Димон. – Сам попадешься и меня сдашь!» – «Зачем мы только согласись с тобой на это дело?! – продолжал цедить Колька. – Жили себе, не тужили». – «Поздно ****еть…» – сказал Димон и вдруг почувствовал в пояснице сильную боль. Он обернулся и увидел Коляна с ненавистью смотревшего на него и державшего окровавленный нож. «Ах ты гнида», – процедил Димон, выхватил из-за пояса, из-под ремня, топорик и со всего маху стукнул Коляна по лбу. Тот зажал голову ладонями, опустился на землю, между пальцев потекла кровь. Скинув рюкзак, Димон сел на него отдышаться, сунул руку под рубашку и вытащил ее уже всю в крови. Потом достал бутылку коньяка, выпил грамм сто пятьдесят, чтоб заглушить боль, и, прихрамывая и стиснув зубы, бросив рюкзак, поковылял к шоссе, до которого оставалось с полкилометра. Были в темноте видны фары проезжающих по нему машин.
Димон уже мало чего соображал, а только матерился в пространство, в усыпанное колючими холодными звездами небо. Кого он материл? Себя? Дружков? Или жизнь-злодейку?
                * * *          
На следующий день трое моложавых резвых милиционеров с автоматами и с собакой, которая по запаху легко взяла от магазина след, кинулись по покрытому легким белесым инеем полю вдогонку за взломщиками. Через некоторое время приземистая, рыжая немецкая овчарка привела их к полузасыпанному землей телу на дне глубокой канавы, затем прямо в поле они наткнулись на скрюченное, с поджатыми к животу ногами, застывшее тело с пробитой головой, лежавшее около рюкзаков с награбленным. Наконец, у самого шоссе, вдоль которого тянулись посадки деревьев, нашли с вымазанным кровью лицом, уткнувшегося головой в сосенку и обхватившего корявый ствол, еще одного мертвого парня. Обнюхав все кругом, дальше собака не пошла… «Кажется, я этого знаю – он недавно освободился», – сказал один милиционер. «Похоже, они поругались и поубивали друг друга, идиоты», – сообразил другой. А третий едко процедил: «Вот всегда бы так – ни искать никого не надо, ни судить. Все готовенькие!»
                Ноябрь 2007

КОРАБЛЬ МЕЧТЫ
С началом перестройки, когда Горбачев разрешил гражданам советской страны политические и экономические свободы, Степа почувствовал, что настало время, когда может сказать смело то, что хочет давно как журналист-телевизионщик. С детских лет он желал прославиться как крупная личность, которая не просто так пришла на землю воздух коптить, а совершить нечто большое и полезное для народа, для любимой страны. Это желание копилось до поры, словно пар в котле, под гнетом трусливых инстинктов самосохранения, ибо Степа понимал, как и большинство советских людей, в чьи гены проник страх родителей, которые часть жизни прожили в сталинском времени, что инициатива обычно наказывается, если не одобрена со стороны властей, а значит, лучше не высовываться! Поэтому свою боль, свое несогласие с официальной идеологией Степа с друзьями, как и большинство думающих интеллигентов, выплескивали на кухнях вечерами за бутылкой водки – и многие спились от безысходности! И вдруг жизнь разом переменилась, заговорили с высоких трибун о правах человека, о свободе слова! Степе показалось, что он капитан, который полжизни (а возраст его уже приближался к тридцати пяти годам) держал быстроходное судно в тихой уютной гавани, боясь свирепых штормов, и вот вывел его на океанский простор, наполнил тугие паруса свежим ветром и стоит теперь за дубовым штурвалом, положив на него крепкие, истосковавшиеся по делу руки, и глядит с восторгом вдаль, где его ждут открытия, слава, приключения и много того, о чем мечтал.
Воодушевившись, Степа сделал смелый телевизионный репортаж о рабочих литейного цеха, где рассказал, в каких ужасных условиях они работают. Послал его с нарочным на центральное телевидение, где, к его величайшему удовлетворению, сюжет показали в самое смотрибельное время. На следующий день он проснулся знаменитым – еще никто из местной журналисткой братии не смог пробиться до Москвы, да и смелости такой не имели. Ему стали звонить друзья, незнакомые люди, поздравлять, ободрять, просить, чтоб снял репортаж о их проблемах. Жаловались на свое начальство, которое не ценит и не уважает труд рабочих. А через день раздался телефонный звонок, и милый женский голос произнес, что Степу желает видеть сам первый секретарь горкома. «Зачем?» – поинтересовался немного испуганно Степа, ибо мелькнула мысль, что его прямо из кабинета секретаря «родная милиция» в наручниках уведет в камеру следствия. «У него есть к вам серьезный разговор», – мягко сказала женщина. Зная, что секретарь человек весьма крутого нрава, и, будучи в свое время начальником крупной стройки в городе, говорят, даже давал зуботычины нерадивым прорабам, Степа готов был ко всякому.
***
Секретарь, погасив холодные искорки в глазах, принял Степу вежливо в своем просторном кабинете, велел миленькой секретарше принести кофе и с пафосом сказал: «Очень хорошо, что в нашем городе появились смелые журналисты!» Он расспросил, какие еще Степа собирается «освещать» злободневные темы, уверил, что горком партии будет всячески в этом помогать, и попросил только одного, чтобы он ставил его в известность, когда делает очередной репортаж, ибо власти должны на него сразу отреагировать…И в конце беседы заявил: «Руководство завода, где вы работаете, хотело вас уволить, но я заступился! Ведь сейчас гласность, перестройка!» Но по тому, с какими интонациями он это произнес, Степа понял, что все, инициированные из самого Кремля, нынешние демократические перемены в обществе для секретаря, как кость в горле, как бомба, заложенная под фундамент партии.
Разговор с секретарем горкома еще более поднял Степу в глазах окружающих, ибо редко кто из обычных корреспондентов мог рассчитывать на аудиенцию с первым лицом города. Степа еще снял пару репортажей о проблемах города, но они уже не имели большого резонанса в обществе, да и в городе были мало замечены, так как смелых и бойких журналистов, у которых проклюнулся голос, стало так много, что Степа на фоне их затерялся. Его, вкусившего успех и признание, конечно, это заело. И тут Степа понял, что необходимо еще более мощно, веско и оригинально заявить о себе. Для этого он решил построить корабль и поплыть на нем по Каме и Волге в Черное море, а потом и в кругосветное путешествие, а с места стоянок давать серийные репортажи о том, как живут люди на планете… Мечта так захватила Степу, что преследовала днем и ночью: ему снилось, как корабль встречают во всех городах и селах на берегу толпы народа с флагами и транспарантами, рассказывают о своей горемычной жизни, делятся самым сокровенным, просят у него помощи и защиты от произвола властей и чиновников…И Степа снимает их на камеру, берет у них интервью, делает о них репортажи и посылает на российское и зарубежное телевидение (где его фильмы с нетерпением ждут), чтоб рассказать о проблемах людей всему миру. Уже созрели планы документальных фильмов о волжских и каспийских браконьерах, которые в погоне за прибылью, ради черной икры, уничтожают красавцев белуг и осетров, о химических заводах, которые загрязняют воду российских рек, о затопленных ГЭСами деревнях… Степе подумалось, что за такую масштабную и нужную для всех работу по экологическим проблемам ему могут дать премию «Оскар», а это уже верх мечтаний для любого журналиста!   
Посетив городскую библиотеку и порывшись там в журналах по судоходству и моделированию, Степа нашел чертежи вместительного катера, размером метров двадцать, с четырьмя каютами, что его вполне устраивало – одна каюта будет кабинетом и спальней, другая столовой и камбузом, а две остальных нужны для матросов и обслуживающего персонала, включая оператора и повара. Степа уже представил себя на гулкой устойчивой палубе, которая сверкает от свежей яркой краски, и даже почувствовал запах этой краски, запах удивительно приятный…
Вскоре он нашел по объявлению в газете нескольких опытных сварщиков, показал им чертежи корабля и спросил, сумеют ли сварить железный корпус! Бывалые сварщики посмотрели на чертежи и ответили, что для них это не проблема. Тут же договорились со Степой о цене за работу - сумма была внушительной, хотя и не настолько, чтоб Степа не мог ее заработать за несколько лет. Затем Степа повстречался с начальством лодочной станции на берегу Камы, и попросил выделить участочек, где сможет поставить стапеля и строить корпус корабля. Такой участочек на пологом песчаном берегу был выделен за очень небольшую сумму, ибо начальство станции, удивленное грандиозным Степиным замыслом, отнеслось к нему с уважением и пониманием.
Степа купил необходимое на первое время железо: листы толщиной пять миллиметров, стальную балку на киль – и мужики-сварщики приступили к работе! Каждый день в свободное время (а иногда и по ночам) он бежал туда, где строился корабль, и восторгом смотрел, как к килю и шпангоутам привариваются листы железа, как возникает зримый корпус корабля – все остальное дорисовывалось в его воображении…
Кроме корабля все в жизни казалось никчемным, не заслуживающим внимания. Степа забыл про жену, про сына. Сначала он их иногда брал с собой, но, постояв у остова корабля со скучающим видом, зевающие, кутающиеся в курточки от камского прохладного ветра, они вскоре отправлялись домой. Он перестал покупать себе одежду, чтоб не тратить зря деньги, и ходил в обносках; он перешел на дешевые каши в питании, но все равно денег катастрофически не хватало, чтоб ускорить ход работ. Тут грянули реформы ельцинские – и вся его заплата корреспондента заводского телевидения стала грошовой, к тому же съедаемой инфляцией. Степа метался по городу, пытаясь взять в долг, но бесполезно… Работы на корабле замерли, а потом и прекратились на неопределенное время. Тем не менее, Степа каждый день приходил к недостроенному кораблю, стоял, задумавшись, около него, и с тоской и любовью гладил ладонью поржавевшие шершавые листы на бортах корабля.
Чтоб зарабатывать больше, он ушел из корреспондентов и занялся частным ремонтом квартир. Научился ловко менять сантехнику, белить, красить, прибивать плинтуса и вообще делать всяческую отделку на высшем европейском уровне. Он уже заглядывал с прицелом в то время, когда корпус корабля будет готов, и на нем надо будет строить и отделывать каюты – вот тут-то и пригодится новое мастерство, вот тут он уж развернется! Сделает штурвал из красного дерева, обобьет липовой доской каюты, чтоб было тепло, чисто и уютно… Степиной фантазии не было предела. Занимаясь отделкой очередной квартиры, он представлял, что трудится над отделкой корабля, и делал все с таким качеством, любовью и стараньем, что хозяева квартир были довольны, и слава о нем, как о большом мастере, распространялась по городу среди заказчиков. 
Все-таки, несмотря на приличные заработки, денег на быстрое строительство не хватало. Работа продвигалась, но медленно. И вдруг появилась возможность корабли покупать или заказывать в судостроительных фирмах, о чем раньше и мечтать частник не мог – ведь это не велосипед и даже не автомобиль. Друзья Степы и жена приносили ему газеты, где размещались объявления о продаже судов – там готовые кораблики красиво и выигрышно смотрелись на фото на фоне живописных, зеленых и скалистых берегов и розовых закатов. Лучший друг говорил: «Ну, зачем тебе мучиться – самому строить?! Закажи в фирму, там все-таки опытные мастера – сделают все по высшему уровню…Ведь даже твой любимый Жак Кусто плавает на бывшем минном тральщике». – «Во–первых, – отвечал Степа сухо. – Мне не по силам купить новый, я ведь не олигарх. Во-вторых, уже вложил столько сил, денег и нервов в свой корабль, что отказываться от него не буду!» – «А зря!» – удивлялся друг, не понимая, что построенный своими руками корабль это совсем не то, что купленный, и что это для Степы не просто груда железа в форме корабля, а мечта… Они не знали, как Степе приятно, когда совсем незнакомые люди спрашивают его удивленно: «Мы слышали, ты сам корабль строишь?!» И он им скромно отвечал: «Да» – «Ну ты и молодец!» – искренне восторгались они, думая, наверное, что он возводит почти океанский лайнер. Он их не разубеждал, ибо этот катерок в его сознании уже на самом деле превратился чуть ли не в авианосец по размерам и значимости. А если бы сказал им: «Да, я прикупил тут себе суденышко!» – то и отношение к нему было бы соответствующее, как к обычному человечку, который сумел заработать в это смутное время деньжат и ради каприза и похвальбы приобрел себе очередную игрушку…
                * * *
Прошло уже двадцать лет, а корабль еще строится, ибо за это время его успели несколько раз обворовать – обрывали железные листы с корпуса и сдавали в металлолом! Уже повзрослевший и женатый сын, которому Степа, уставший один воплощать проект, как-то в наивном и восторженном порыве предложил: «Давай строить вместе!» грубо его оборвал: «Я не дебил, чтоб гробить жизнь на это!» И вот Степа один строит этот корабль, но сейчас уже с меньшим рвением, ибо, когда обнаружилось, что корпус слишком хлипок и скособочился, подумал: «А вдруг, когда спущу корабль на воду, он перевернется?! Или первая большая волна разобьет корпус по давно сгнившим сварочным швам – и он развалится!?»
Поэтому корабль вряд ли построится, оставшись мечтой далекой Степиной молодости, когда хотелось покорить мир, изменить его к лучшему, и верилось, что это можно сделать!    
Р.S.
И все-таки, все-таки…Летом у недостроенного корабля, где Степа оборудовал мангал и крытую шифером площадку, постоянно собираются на шашлыки его друзья, городские барды, и вечером у костра поют песни о романтике, которой немного осталось в нынешней прагматичной жизни. Поет Степа и собственные песни, в которых уже не раз совершил по морям и океанам кругосветное путешествие: все возможные ситуации, случаи курьезные и драматичные, он уже прожил в своей душе и воплотил в стихах…И это получилось так здорово, так достоверно, с такими подробностями, словно он в самом деле заправский морской волк. Потом друзья начинают распределять роли в будущем плавании: кто будет боцманом, кто коком, кто впередсмотрящим. И не понять: всерьез это или в шутку!
А корабль Степа все-таки построил… и не один – модели старинных парусников в бутылках! Фрегатов и корветов! Это у него получается быстро и с большим мастерством.
                Сентябрь 2007

ПРЕСТИЖНАЯ МАШИНА
После победы в своем городке на конкурсе красоты, Анюта приехала в Москву продолжить карьеру фотомодели, ибо в провинции не была востребована. Знала, как и многие молодые красавицы, что только столица дает настоящий взлет признанию. Выискивая подходящее модельное агентство для работы (а они не очень-то хотели ее брать, ибо среди девушек со всей страны имелась огромная конкуренция за место на подиуме), она пока устроилась в бар официанткой. Сняла крохотную комнатку на окраине Москвы и стала в свободное время искать престижную работу… Анюта ходила по улицам, с завистью поглядывая на молоденьких девушек, но если она–то еще была бедна, то многие из них разъезжали на дорогих красивых автомобилях. Глядя, как финтифлюшка лет восемнадцати, худенькая и бледненькая, сидит за рулем мощного джипа и крутит хрупкими пальчиками баранку дорогой машины с таким видом, будто весь мир сейчас должен уступить ей дорогу, Анюту охватывала досада. Она понимала, что эта девушка не могла заработать на джип, и восклицала негромко вслед: «Подстилка олигарховская!» Хотя возможно, что это была дочка чинуши-богатея, что не меняло к ней негативного отношения. Анюта решила, что из кожи вон вылезет, но тоже купит шикарный джип, и сделает это на свои деньги, ибо папы-богатея у нее нет (вообще, отца с детства не помнит), а ложиться под пузатого старикашку миллионера ради шикарной жизни не будет. Было почему-то противно, ведь тогда бы она сподобилась этим девушкам, а ей хотелось чувствовать моральное превосходство и гордо говорить: «Я всего в жизни добилась сама!» Хотелось доказать бывшему муженьку, который бросил ее год назад, найдя другую – выгодную для него, смазливого лодыря, косившего под музыканта рок–ансамбля, дочку богатого чинуши – с шестимесячным мальчуганом на руках без средств к существованию (даже молочную смесь ребенку было не на что купить), что без него будет жить гораздо лучше!
                * * *
Прошло пять лет, как Анюта поселилась в столице, и плодотворно поработав эти годы на подиуме, стала моделью, фото которой публиковали лучшие глянцевые журналы. Создав свою фирму по подготовке девушек-охранниц для бизнесменов, заработала на джип. Даже сама устроилась охранником к бизнесмену и сопровождала его иногда, занималась борьбой карате. Теперь она ехала по городу, чувствуя себя королевой и даже более. Ведь королеву везет шофер, да и машина той положена по статусу от государства, а она едет сама и на своей. Поглядывая по сторонам, чтоб вовремя среагировать на маневрирование автомобилей, которые могут при огромной плотности столичного движения, задеть, помять блестящие бока новой машины, она отмечала, что таких шикарных автомобилей, стоимостью более полутора сотен тысяч долларов, в Москве не так уж много. По крайней мере, на таких девушки одни не ездят, все с кем-нибудь. Она, конечно, могла посадить рядом симпатичного бой-френда, которых, при ее-то красоте и известности, было немало, могла позволить посадить за руль и личного шофера, ибо денег на это уже хватало, но тогда бы потеряла драйв от езды, то удивительное ощущение свободы, которое дается только когда сам крутишь баранку, сам решаешь, куда повернуть и когда… Эта огромная машина весом почти три тонны с мотором в четыреста лошадей с помощью кнопочек и рычагов подчинялась ее воле, воле сильной характером девушки.
Анюта ехала на окраину Москвы, чтоб купить щенка овчарки на день рождения для шестилетнего сына, который жил в ее родном городе с ее мамой. Он давно мечтал о щенке и уже придумал ему кличку. Договорившись по телефону, найденном в газете объявлений, о цене, она решила сразу со щенком поехать к сыну, до которого было сто пятьдесят километров по ночному шоссе. Провести с ним два замечательных выходных, порадовать его подарком, сладостями, сходить с ним в кино, и отдохнуть от московской суеты и стрессов.
Анюта полагала, что через пару месяцев наконец-то заберет у матери сына к себе в Москву, так как решит жилищный вопрос, ибо уже сняла двухкомнатную квартиру, в которой одну из комнат выделит под детскую, а там не за горами и покупка своей квартиры…Иногда она виновато думала, что могла бы вполне удовлетвориться пока небольшой дешевой машиной...
За джипом Анюты увязалась неприметного серого цвета «восьмерка» с грязными номерами, в которой сидели двое крепеньких молодых мужичков и пристально следили: куда свернет, куда поедет… Они давно рыскали по Москве, разглядывая в потоке машин престижную модель джипа, на которую был заказчик на Кавказе. Он предложил им треть цены от машины, если пригонят ее на границу республики с уже перебитыми номерами и чистыми документами, а это сразу миллионы рублей наличными… Они сегодня уже видели пару таких машин на улицах, но в них сидели мордовороты, которые за попытку угона могут и пристрелить. Наконец, заметили джип, из которого глянула миленькая худенькая девушка. Они пристроились поодаль, чтоб не заподозрила слежку, но и не слишком далеко, чтоб успеть вовремя свернуть за ней в какой-нибудь переулок…
Их порадовало, что девушка поехала на окраину Москвы: там не столь много людей и машин, легче совершить задуманное и скрыться. «Подстилка какая-нибудь олигарховская, – сказал худощавый за рулем. – Хорошо ныне красивым девкам живется – нашла себе «папика», залезла к нему в постельку ублажить, он ее и снабжает деньгами на наряды и машину дарит дорогущую. А тут, блин, вкалываешь сутками за зарплату в автосервисе». – «Может, дочка какого-нибудь чиновника», – буркнул сердито коренастый, что сидел рядом. «Тогда тем более надо отнять…– прибавил первый. – А то наворовал у государства, ограбил народ: вот и получай!» Второй прикурил от прикуривателя и криво усмехнулся: «Мы с тобой прямо Робин Гуды». Первый не понял его шутку и зло сказал: «Не хрен хвастаться богатством: если наворовал, то сиди себе тихонечко и не кичись: а то я не я… В Москве, читал, «Мерседесов» дорогущих больше уже, чем во всей Германии…»          
Когда джип остановился в тихом узеньком переулке, и стройная, в кожаных брюках и дорогой норковой коротенькой шубке девушка вошла в подъезд, парни припарковались поодаль. Тот, что сидел рядом с шофером, процедил, прицокивая языком: «Красивая сучка, ее бы надо украсть вместе с автомобилем… Позабавиться!» – «Не придумывай лишнего… – осадил сидевший за рулем. – Действуй по разработанному плану».
План, по которому они за год угнали три дорогих автомобиля, был таков: выдернуть девушку из-за руля, когда она воткнет ключ зажигания, и рвануть прочь… до тайного гаража. Там подержать машину в отстое с недельку, перебить номера, выправить документы с помощью прикормленного гаишника – и уже спокойненько, не боясь постов гаишников, отправить машину своим ходом или в кузове нанятой фуры заказчику. Конечно, план мог сорваться, если девушка выйдет не одна, а с компанией или с каким-нибудь мордоворотом – такое в их практике случалось. Тогда останется проводить машину кислыми взорами и скрипя с досады зубами. А может, она даже успеет заблокировать двери, что еще хуже, ибо тогда придется скрываться или прикинуться пьяным, которому очень хочется уехать, и он подходит ко всем машинам и дергает дверцы.
Приблизившись к серебристому джипу, встав спиной к фонарному столбу, коренастый дождался, когда отрылась дверь подъезда и вышла девушка. Она несла сумку, из которой выглядывала черношерстная щенячья мордочка с блестящими глазенками. Он направился за ней, делая вид, что смотрит в другую сторону. Когда девушка открыла дверцу, закинула ноги в салон, завела автомобиль, он выдернул ее резко с сиденья. Девушка упала на асфальт на четвереньки, но пока парень садился в машину, успела схватиться за ручку дверцы…и поволоклась за джипом. Досадуя, что то, что уже не раз было с состоятельными дамами и о чем рассказывалось по телевизору, случилось и с ней! С той, которая, в отличие от многих действительно сама заработала на джип…
Машина набирала скорость! Анюта хотела отпуститься от дверцы, но вдруг подумала, что тяжело заработанную ею машину милиция явно не найдет. И не попадет она сегодня к своему сыну, которому уже успела позвонить и сообщить, что едет с подарком. Да и как к ней будут относиться после происшествия подопечные, которые, поверив в ее физическую силу, в ее знание приемов самообороны, захотели стать охранницами и заплатили ей за учебу большие деньги? Скажут: да она сама себя защитить не может, а намерена других этому учить!
Анюта везлась, скобля подошвами длинных сапог по щербатому асфальту, надеясь, что похититель остановится, испугавшись, что привлек внимание шоферов других машин. Но он прибавлял скорость, с ненавистью искоса поглядывая на нее из–за руля. На кочке ее подбросило, оторвало от ручки и кинуло головой о бетонный бордюр. Успев почувствовать, как треснул болезненно череп, она провались в вечную темень.
                Март 2008

МАТ ДЕМОКРАТИИ
В пять лет, научившись от отца, башковитого инженера–механика двигать шахматные фигуры, Костя испытал такой восторг, такой зуд играть, что почти перестал замечать окружающий мир, радоваться природе. Вскочив  в выходной день утром с кровати, он даже не позавтракав, а только умывшись и пописав, сразу бежал к шахматной доске, что всегда стояла на видном месте (в центре зале на столе) и быстренько, с огромным удовольствием, с предвкушением ярких ощущений (словно разворачивал обертку любимого мороженого) расставлял фигуры и звал отца. Тот, заядлый шахматист–любитель, всегда откликался на просьбы единственного сына – и начиналось сражение, где Костя осознавал себя хозяином положения и этим очень гордился. Ведь, если в остальном отец был умнее и сильнее стократно (подкидывал Костю в воздух одной рукой), то в шахматах у Кости имелась возможность победить и встать не только вровень, но даже возвыситься над ним... Какое счастье испытывал Костя тогда! Какую великую радость, что его войска, его крошечные деревянные фигурки смели противника. Он взмахивал руками, кричал «ура»… Мать, наблюдавшая за игрой с большим вниманием, Костю поздравляла, смотрела на него с такой любовью и восторгом, что вскоре он почувствовал себя не менее важной фигурой в доме, чем ферзь на доске. После победы Костю вели в цирк, в кино, или покупали сладости как заслуженную награду. Это был большой стимул, чтоб побеждать снова.
Когда отец стал часто проигрывать, Косте сражаться с ним наскучило: он понимал, что большего самоуважения уже не заиметь. Тогда родители отвели шестилетнего Костю в городской шахматный клуб. Он располагался в красивом здании (власти города уделяли большое внимание развитию шахмат), считался сильнейшим в республике. Там преподавал знаменитый в стране гроссмейстер, способный учитель и добрый человек. Он, сыграв с Костей партию, выиграл, но отозвался об игре с мальчиком с похвалой и удивлением, заявив его родителям: «Он далеко пойдет, если будет заниматься упорно и оттачивать природное чутье…»
                * * *
Через полгода Костя уже обыгрывал в клубе даровитых четырнадцатилетних мальчиков, которые имели высокие разряды и занимались здесь по пять лет, отчего его самоуважение росло. Ведь вот он, мальчуган, в два раза выше Кости, крупнее в три раза, которой легко пристукнет его массивным кулаком по голове, растерянно глядит на шахматную доску, краснеет, пыхтит и напрягается, пытаясь тщетно противостоять решительному натиску Костиного войска. Не каждый парнишка мог стерпеть подобное уничижение, и однажды Костю в тенистом малолюдном скверике, когда шел из школы, остановили двое старшеклассников. Тот, что часто проигрывал, стукнул Косте кулаком в нос, кровь потекла… «Ты чего?!» – растерялся Костя. «Чтоб не выпендривался! – сказал тот и ударил еще раз. – А то загордился слишком!» Не столько от боли, сколько от досады и обиды, Костя заплакал. Дома испуганные родители увидели его расквашенный нос и поспешили в милицию, к директору школы, в гороно – и подняли такой шум по всему городу, что обидчиков быстренько поймали милиционеры, продержали в КПЗ. Потом их поставили на учет как «трудных подростков» наравне с теми, кто воровал, дрался… Ведь как же: хулиганы могли сделать сотрясение мозга «юной гордости республики», ее «драгоценному достоянию» – так уже Костю чиновники от  спорта называли – и тем лишить выдающихся способностей! С тех пор ученики в школе, да и все подростки в округе, держались от Кости подальше, чтоб случайно не задеть плечом, не толкнуть. Впрочем, и он с ними почти не общался, ибо имел постоянное освобождение от учебы в связи с подготовкой к частым республиканским и всесоюзным турнирам среди юношей. Да и что ему было в школе делать, если, обладая феноменальной памятью, за неделю мог выучить любой учебник!? Он просто иногда приходил на зачет и сдавал сразу за полгода вперед все предметы.            
                * * *               
К десяти годам Костя стал кандидатом в мастера спорта, в двенадцать – мастером, обыгрывая всех на юношеских турнирах в республике, а потом и на взрослых турнирах. Его уже приглашали на турниры как крупную персону, как явного фаворита, уважительно разговаривали не только организаторы, но и известные мастера, и на равных жали маленькую ладошку, здороваясь. До него доносились отовсюду восхитительные возгласы: «Вот наш юный гений идет!» Несмотря на то, что Костя верил: хорошо играть в шахматы – самое важное в жизни, самое интересное, но понимал, что надо уметь и деньги зарабатывать... И когда за участие в турнирах и за победы стали платить, давать большие командировочные, за казенный счет возить на соревнования по всему Советскому союзу, то самоуважение его возросло многократно. Выкладывая несуетливо матери за победу на турнире сумму, которая превышала зарплату отца, инженера на заводе, Костя видел, как отец растеряно краснел, ощущая превосходство сына уже не только в шахматах... Так Костя стал самым главным человеком в семье, его интересы преобладали над всеми, а мать с отцом превратились в подчиненных – вроде пешек на шахматной доске, где Костя из молодого амбициозного «слона», возвысился в «ладью», а потом и в «короля», а они из царствующих особ превратились в фигуры второстепенные. Они стали его секретарями и менеджерами - ездили с ним на турниры, чтоб заботиться о его пище, одежде и безопасности, собирали о нем хвалебные статьи в газетах и журналах, вклеивали их аккуратно в альбомы, потирали пыль с его медалей и кубков, что лежали и стояли в шкафах за стеклом.   
                * * *
Когда Костя, энергичный, темпераментный, в восемнадцать лет выиграл чемпионат Советского союза, победив бывшего легендарного чемпиона мира, ныне ослабевшего и утратившего красоту и мощь игры, то окончательно возомнил себя королем. Да и как не возомнить, если его чествовали как принца, вступившего во владение короной, завалили цветами, подарками, дали огромную стипендию?! Она равнялась трем зарплатам обычного инженера и была на уровне секретаря обкома партии. Но чиновнику, чтобы достичь должности, пришлось протирать штаны в пыльных кабинетах и холуйски заглядывать в глаза вышестоящего начальства пару десятков лет, а Костя все это имел в восемнадцать! Он получал сотни писем от девушек, поклонниц, учениц шахматных школ. Они хотели с ним дружить. Почти каждая намекала, что хочет стать женой, посвятить свою жизнь ему, оберегать его, о нем заботиться… Косте женское внимание было приятно, но не особо. Подобными письмами засыпали многих певцов и красавцев-артистов, а он считал себя выше их – ведь им голос или красота достались от природы, то есть случайно, а он выбился в известные люди своим умом, волей, да и вообще считал ум более высшей категорией и ценностью, чем все остальное.
Когда с ним захотела встретиться очаровательная и молодая, но уже знаменитая актриса и сделала это настойчиво, лично пригласив на свой спектакль в известный театр, где играла главную роль, Костя, чтоб «утереть нос» красавцам-актерам, стал с ней дружить. Она смотрела на него при свиданиях как на полубога, приоткрыв пухленькие прелестные губки, всегда готовая к поцелую, гладя его ласково по руке, и восклицала почти шепотом, отчего это приобретало молитвенный оттенок: «Какой ты умный!» Будучи на пару лет старше Кости и более опытной в отношениях между мужчиной и женщиной, она вскоре стала его первой женщиной и женой. Когда на свадьбе в дорогом ресторане Москвы в каждой речи приглашенных важных гостей звучали восторженные слова: «Это так гармонично: самый умный и самая красивая…» – они с Элиной воспринимали это как должное, как констатацию очевидного факта.
Прожили вместе недолго, ибо, выяснилось, у каждого есть амбиции и капризы, желание первенствовать. Если Костя считал это вправе делать, ибо к этому приучила верная помощница мать, посвящавшая каждую минуту ему, то у жены такое право отрицал, не терпел, когда уезжала на гастроли, вместо того чтоб сидеть в первом ряду зрителей на турнирах с его участием, а в перерывах подносить ему кофе. Она целовалась в спектаклях и кинофильмах со смазливыми актерами, разговаривала долго по телефону с поклонниками – это досадовало и отвлекало его внимание от шахмат ненужным ему чувством ревности. Да и почувствовал, что ее восхищение стало угасать: ведь говорят, что для жен и лакеев великих людей нет, ибо те видят своих кумиров в быту в самом неприглядном виде, со всеми их слабостями.
                * * *
Костя воспринял развод без переживаний, как проигрыш «ладьи» взамен качества в незначительной шахматной партии, и брезгливо подумал: «Она не достойна быть моей королевой!» Теперь он знал одно: есть вершина – самая главная в жизни – это стать чемпионом мира, и устремился к этому! Помогло и государство, желая показать всему миру, что именно в стране советов, при социализме, рождаются самые умные и совершенные люди. Косте были предоставлены комфортные условия для жизни и тренировок. Дали прекрасную квартиру в центре Москвы в престижном доме, предоставили лучших гроссмейстеров страны в тренеры. Хотя он с важностью осознавал, что эти шахматисты гораздо ниже по рангу и по таланту, тем не менее, понимал, что без них не обойтись, как королю без консультантов, которые собирают информацию, анализируют ее и дают советы…
И вот наступил кульминационный момент, когда, обыгравшему сильнейших претендентов на мировой олимп, Косте на кучерявую голову надели золотую корону с множеством бриллиантов. Пусть и не таких крупных, как на шапке Мономаха, но настоящих алмазов, искристо сверкающих при свете фотовспышек многочисленных корреспондентов. В это время в голове у Кости гордо билось: «Я самый умный на планете! Я самый умный!» Показалось, что теперь должны произойти какие-то крупные изменения в его жизни.
Костю вызвали в Кремль, где к нему в блистающий золотом яркий зал вышел шаркающей походкой обрюзгший бровастый генсек, нацепил ему на костюм орден за победу и пожал дрожащей морщинитой рукой его руку. Косте поверилось, что торжественная церемония есть передача власти от дряхлого немощного короля государства к молодому и бодрому наследнику принцу, который доказал свою состоятельность и право на власть: победил, словно в сказке, огнедышащего страшного дракона в виде американского шахматиста и тем спас отечество, его честь.
                * * *
Через несколько лет Костя еще раз подтвердил почетное звание чемпиона мира по шахматам и вдруг ему стало скучно. Цели все достигнуты, мастерство подошло к самой вершине, откуда можно только скатиться вниз или с неудовольствием отступать мелкими шажками под улюлюканье толпы. Молодые и азартные смотрели на него дерзко и метились столкнуть с пьедестала. С помощью современного компьютера им готовиться к соревнованиям, постигать мудрость древней игры, было гораздо легче и сноровистей, чем когда–то ему… Можно было, конечно, попробовать застолбить за собой трон короля, как попытался сделать знаменитый Фишер, выдвинув десятки неприемлемых условий, одним из которых являлось то, что претендент должен обыграть чемпиона с перевесом в два очка, и только тогда будет признан новым чемпионом. Но так ведь Фишера быстренько задвинули, как человека неадекватного, и чемпионат продолжился без него. Попытался и Костя сделать нечто подобное, пусть не со столь наглыми условиями, но и на него сразу начались нападки. Дескать, чемпионство навечно не дается, надо доказывать вновь и вновь свои преимущества и покоя в этой вечной борьбе никогда не будет. Устав пререкаться с международной шахматной федерацией, он поругался с ее функционерами и решил уйти непобежденным.
В мире вскоре началась странная катавасия, слом социализма, всем было уже не до шахмат. Пресса и политики перестали на них обращать внимание, да и призовые шахматистов за победу, что когда-то были самыми большими в мире, упали относительно других видов спорта. Например, длинноногий теннисист с тремя извилинами в башке теперь получал гораздо больше миллионов долларов, чем шахматист – причем, несколько раз в течение одного года! Косте стало обидно. Шахматные программы в компьютерах тоже развивались такими темпами, что, как семечки, стали «щелкать» крупных гроссмейстеров и тем принижать мистическое значение человеческого ума, его невероятных возможностей. Костя решил бросить профессиональные шахматы и на несколько месяцев пустился в путешествие по миру.
                * * *
Когда он вернулся на родину, в Россию, здесь вовсю кипела политическая жизнь, создавались всевозможные партии в желании захватить власть в стране и в парламенте. Для этого им были необходимы известные, знаменитые и авторитетные люди, которые могли стать визитной карточкой, их козырными тузами на выборах. Мол, смотрите, люди–граждане, какая у нас замечательная партия, какая честная, порядочная и умная – в ней два мудрейших академика, один нобелевский лауреат и даже сам великий чемпион мира по шахматам… К Косте зачастили визитеры из разных партий, стали звонить их лидеры и приглашать на встречи ласковыми голосами, обещая в случае победы горы золотые: или свою шахматную школу в центре столицы, или должность председателя олимпийского комитета страны! Оставаться в стороне от политической шумихи и возни Косте не хотелось, ибо его известность стала падать, он мог оказался вообще никому не нужным – обычным гражданином с  маленькой зарплатой, которого даже  не узнают на улице прохожие. И это после всемирной славы! Он принял предложения лидера либеральной партии: человека с замашками фюрера, который частенько надевал на встречи с избирателями полувоенный френч мышиного цвета и выступал резко и жестко с критикой власти. Со стороны он казался человеком весьма умным, но когда Костя познакомился с ним ближе, походил на мероприятия партии, то вдруг с удивлением осознал, что, оказывается, для известности в политике много ума не надо. Следует только вести себя нагло и решительно. Осознал это он, когда «фюрер» проиграл ему партию в шахматы в семь ходов, но вместо того, чтобы отдать Косте должное, признать его верховенство и зауважать, скорчил скептически физиономию. Показал всем видом, что, несмотря на свой талант, Костя – букашка рядом с ним. И хотя самозваный фюрер заявил: «Ты будешь мой правой рукой», Костя, сравнивая его мелкий умишко и свой могучий, подумал: «А на фиг ты мне нужен? Зачем мне ходить в помощниках, питаться отблесками твоей славы! Я и без тебя могу стать лидером!» – и вскоре создал свою партию. Он не задумывался о ее политической платформе, о ее задачах по переустройству страны, о тех или иных нуждах народа. Он создал ее как альтернативу «партии власти», как выбирают те или иные по цвету фигуры на шахматной доске. Так как власть в силу близости к политической доске и ухищрений уже захватила «белые», то Косте ничего не оставалось, как взять «черные». Ведь не могут же стоять на доске одни «белые», иначе никакой борьбы не получится, иначе не интересно… Собрав вокруг единомышленников, которые уважали его, знали как опытного шахматного бойца, крупного военачальника фигур, Костя решительно кинулся в борьбу. Смело, предпочитая атаку в комбинациях, а не вялотекущую позиционную игру! На деле выходило, что он жестко и бескомпромиссно наседал на власть, на ее нелепые шаги во внешней и во внутренней политике, нападая на отдельные крупные фигуры, у которых в большинстве во время приватизации и реформ в стране рыльце оказалось в криминальном пушку. Костя желал «сузить им стратегическое пространство», показать, что они нагло «играют в этой жизни по воровским правилам», не уважают простой народ, который представлялся ему в виде пешек! Действительно, многие «фигуры» из власти, когда народу стало тяжело жить, не желая быть в цейтноте и патовой ситуации, быстренько покинули страну и сбежали с золотом казны на Запад…
                * * *
Вскоре к Косте из «вражеского лагеря», под коим подразумевалась власть, был подослан известный в стране человек, большой ученый, а ныне уважаемый политик, который в приватном разговоре, в номере дорогой гостиницы, откровенно сказал: «Мы вас ценим и предлагаем влиться в наши ряды… Зачем враждовать? Дадим вам место депутата в Думе – и будете жить как сыр в масле, с уважением и хорошей зарплатой». Костя сильно разозлился, как было, когда к нему еще в оные времена подходили некие ласковые люди и с таинственной улыбочкой намекали, что надо свести ту или иную партию вничью, а то и проиграть, ибо  в резулььтате он «выиграет» гораздо больше. Он всегда их посылал подальше, как послал грубо и этого эмиссара…
Костя шел на борьбу и на выборы в Думу как на честную игру, но оказалось, что власть не хочет играть по справедливым правилам. Подтасовывает результаты выборов, его людей подкупает и переманивает к себе, не дает ему высказаться в прессе и на телевидении. Нужны независимые рефери, которые бы следили за поединком, не давали одной из сторон жульничать. Такие люди нашлись на Западе, в Америке и Англии, они стали следить за его поединком в политике. На встрече с ними в США, в госдепе они Косте уважительно сказали: «В стране у вас нет демократии – а демократия это и есть честные правила!» – и обещали помощь в случае чего… информационной поддержкой по всему миру. Там же нашлись люди, которые предложили материальную помощь, заявив, что без денег нынче никуда. Деньги Костя взял, с горечью осознавая, что это в шахматах на доске нужно лишь мускульное легкое усилие, чтобы передвинуть фигуру, вступить в бой, а в жизни люди действуют с помощью материального интереса. Это деревянные фигуры сложил в темный ящик на ночь – и они там спят, и фуража не требуют слоны и кони, пешки-солдаты – каши, а ферзь – рябчиков и шампанского! Живые люди хотят кушать, одеваться, кормить своих жен и детей! От всего этого несоответствия шахмат и политики у Кости пухла голова, и он старался препоручить организационные вопросы подчиненным, а сам сосредоточился на стратегии и тактике реальной политики!
                * * *
Сколотив боеспособное, по его мнению, войско, Костя решил дать бескомпромиссный бой власти, подготовил крупную демонстрацию и вывел несколько тысяч молодых, азартных людей на главные улицы Москвы. С флагами и транспарантами они направились в сторону Кремля, крича лояльные лозунги «За демократию! За честные выборы!» Чтоб воодушевить войско, Костя в ущерб правилам шахматной игры, когда король должен отсиживаться в глухой обороне, руководить войском издали, вел сам всю толпу в бой. Вспоминалась давняя встреча еще в  советское время с генсеком компартии в Кремле, где он не получил от «престарелого короля» власть: ее перехватили нечистоплотные люди, интриганы-придворные, не имея на это права. Теперь он шел на Кремль, как идет обиженный наследный принц, чтоб восстановить справедливость и получить положенную по закону корону…
Костя, будучи человеком не совсем наивным, конечно, знал, что российская бюрократия легко трон не уступит, но почему-то верил, что когда в цейтноте, боясь проигрыша, она начнет мухлевать, могущественные заокеанские рефери с полицейским громким свистком,  в ковбойской шляпе и кольтом на поясе решительно вмешаются, отстранят ее от игры и победу присудят ему!
Путь толпе преградил строй омоновцев в пятнистых комбинезонах, со щитами и резиновыми дубинками. Костя, чувствуя за собой силу и правду, решил их смести и смело направился вперед. Они, к его удивлению, не дрогнули, как обычно рассеивалась неприятельская армия на шахматной доске, скинутая его решительной рукой, а хватали его лучших воинов, заламывали руки за спину и заталкивали в автобусы. По приказу «сверху» или просто из-за некоего пиетета перед бывшим шахматным чемпионом Костю не трогали, хотя он и пытался вырвать из цепких пальцев своих пехотинцев, видя с ужасом, как редеют его колонны, как рассасывается его испуганное и побитое войско по кривым московским переулкам… Родившись в приличной интеллигентной семье, он не нашел более крепкого ругательства, как закричать с болью, мукой и досадой на омоновцев: «Пешки вы, пешки поганые!» Показалось, что нет ничего обиднее, чем это оскорбление, похожее на визгливый крик заполошного зэка: «мусора поганые!» Но омоновцы с суровыми каменными лицами не реагировали, и тогда он стал колотить одного, крупного и сильного, кулаком по железной каске. Вдруг процедив уничижительно: «Сам ты пешка!», тот ткнул ему дубинкой в солнечное сплетение. Костя прикусил язык и свалился на асфальт с помутневшим взглядом. Его за руки и за ноги втащили в автобус, где молодой офицер, слегка выпивший, с веселой и примирительной усмешкой заявил: «Вот тебе, уважаемый чемпион, и мат!» – «Вы играете не по правилам…» – прохрипел сдавленно Костя. «По правилам… – уверенно сказал офицер, – но только мы их сами пишем…» И смачно матюкнулся.
                Январь 2008

СВЕРИМ ВРЕМЯ
После Нового года, в так называемые «зимние каникулы», созданные «думцами» для многочисленной армии российского чиновничества, любящей отдыхать от трудов праведных в снежных Альпах, подальше от слякотной и неуютной Москвы, депутат Госдумы Семен Борисыч Свинокосов, бодренький мужичок слегка за пятьдесят, отправился с политиками и бизнесменами в Швейцарию, на представительный экономический форум. Хотел показать себя там радетелем за благо страны, покататься на горных лыжах и прошвырнуться по шикарным магазинам с молодой помощницей-секретарем, а по совместительству любовницей. С такими же симпатичными секретаршами (с ногами «от ушей») полетели почти все, так что большой комфортабельный аэробус, специально зафрактованный, был заполнен до предела. Они садились в него в аэропорту с важными, очень «сурьезными» лицами, показывая родственникам и тележурналистам, что едут за рубеж работать, улучшать имидж и инвестиционный климат своей бедной страны. Но только самолет оторвался от взлетной полосы, сразу расслабились, начали рассказывать анекдоты, пить коньяк и вкусно кушать. Было впечатление, что толпа туристов едет на веселый загородный пикничок…
Приземлившись в Цюрихе, они отправились на автобусах в маленький городок в живописной горной долине, где к их приезду приготовили люксовые номера в высококлассных отелях. Семен Борисыч и его милая двадцатилетняя подружка Геля в Швейцарии еще не удосужились побывать и теперь с удивлением и восторгом рассматривали маленькую уютную страну, как бы нарисованные на картинах, пейзажи, чистенький малоэтажный городок с красивыми разноцветными домиками. Оказавшись в номере, они с удовольствием предались любовным утехам: свободная европейская обстановка подействовала на них так возбуждающе, эйфорично, что секс получился весьма полнокровным, чувственным, каким бывал редко… Потом они приняли ванну и отправились с большой шумной компанией в местный уютный ресторанчик, где Семен Борисович с помощницей, хорошо знавшей английский язык, сытно поужинали за тысячу долларов. Еще года два назад Семен Борисыч не раскошелился бы на эту сумму, но после того, как поработал в Государственной думе и помог богатым нуворишам отклонить закон, мешающий их бизнесу, но утаивающий сверхдоходы от государства, недостатка в деньгах не испытывал. Да и как было не «шикануть», если на стене заведения висели таблички с именами мировых политиков, звезд кино и эстрады, которые здесь имели честь откушать рябчиков и раков?! Членам российской делегации очень хотелось походить на них, испробовать ту же пищу и вообще «перещеголять» хотя бы в дороговизне заказа! Но если «зарубежные звезды эстрады, кино, политики» висели тут «для общего пользования», то гостям из России, что были наиболее расточительны и щедры на чаевые, директор ресторана на ломаном русском языке рассказывал, что в ресторане, принадлежавшем его предкам, еще в прошлом веке соизволили откушать сам Иван Тургенев и члены императорской семьи, о щедрости которых вот уже почти полтора столетия ходят легенды… Так ли было на самом деле, но чиновники из России заказали то же, что и члены дома Романовых – не хотелось выглядеть, будто они беднее царских родственников!   
На следующий день состоялся форум, где выступил несменяемый российский министр экономики, студенческий друг президента страны, обрисовав радужные перспективы развития экономики России и завлекая бизнесменов других стран вкладывать в нее деньги. В ответ от многих зарубежных докладчиков услышал, что в экономике с нестабильной политической системой, с отсутствием демократии, есть большие риски, что бюрократия и чиновники строят всевозможные препоны для развития честного бизнеса, требуют взятки… Министр твердо заверил, чуть ли не стуча себя кулачком во впалую грудь, что лично берет ответственность за вложенные средства, будет помогать западным бизнесменам обойти все преграды, проталкивать их продукцию на российский рынок. Вряд ли они этому поверили, ибо знали реальную обстановку в стране с коррупцией, да и говорил субтильный министр вяло, блекло, словно отчитывался на профсоюзном собрании.
К концу уже первого дня форума многим членам российской делегации стало скучно, они давили зевоту, прикрывая рты ладонями, ну а Семен Борисыч с неудовольствием смотрел на очередного докладчика, который имел наглость говорить более трех минут, словно  надеялся сообщить что–то умное. Наконец, заседание закончилось – и все россияне устремились по магазинам, где их ждало великое разнообразие колец, сережек, диадем, и других дорогих безделушек, сверкающих в стеклянных витринах настоящими бриллиантами. Может, некоторые мужики и прошли бы мимо этого великолепия, если бы не любовницы, которые сделались неимоверно ласковыми и нежными, заговорили томными голосами, прижались своими упругими бедрами и роскошными бюстами к торсам мужчин, наподобие липучки, и потянули их к витринам…
Когда богатый российский олигарх еврейской внешности (рыжий и с горбатым носом) К-вич купил для своей секретарши кольцо с сапфиром за тридцать тысяч долларов, то и остальные мужики, чтоб не показаться мелочными или бедными, стали покупать бриллианты. Купил и Семен Борисович вожделенно мурлыкающей мягкой кошечкой под ухом подружке серьги за десять тысяч долларов в каком-то всеобщем возбуждении и самогипнозе, чего никогда не сделал бы в Москве. Ибо, несмотря на то, что подружка имела формы фотомодели, это не значило, что она стоит так дорого… А когда у всех на виду К-вич купил себе швейцарские, усыпанные бриллиантами часы, за двести тысяч долларов, то пришлось на часы раскошелиться Семену Борисычу и еще нескольким бизнесменам – за двести он позволить эксклюзивный экземпляр не мог, а вот за пятьдесят тысяч долларов приобрел. Хотел купить дешевле, но ушлый улыбчивый продавец, явно обладающий гипнозом и умением очаровывать клиента, учтиво заявил, показывая именно на эти, что точно такой же марки и со всеми «прибамбасами» носит сам президент Путин! Ну разве тут устоишь?! Чиновничий трепет обуял его! Напялив их, Семен Борисыч, правда, не почувствовал себя президентом, но неким косвенным побратимом с гордостью осознал и подумал с придыханием, что возможно когда-нибудь при встрече с Путиным на важном мероприятии в Кремле, сверит с ним время: дескать, не отстают ли ваши, Владимир Владимирович…
На следующий день форум закончился, и вся российская делегация довольная, что освободилась от обременительных государственных дел, отправилась на удобных подъемниках в сверкающие девственными снегами под ярким солнцем и синими небесами горы, на лыжню. Там и провела оставшиеся несколько дней, спускаясь по вечерам в город, чтоб погулять очередной вечер в ресторане, поболтать с друзьями, выпить, послушать разных мелких звезд российской эстрады. Те в жажде заработать приехали сюда то ли по своей инициативе, то ли по приглашению некоторых толстосумов, чтоб развлекать публику.
Так за неделю командировки Семен Борисыч потратил более полторы сотни тысяч долларов - и это он, скромный депутат, а, представив, сколько спустили крутые бизнесмены, сколько потратила вся их делегация, у большинства членов которой были тайные счета в швейцарских банках, он только покрякал. Подумал, что сумма эта вполне соответствует той, что, может быть, и рискнут вложить в экономику России послушавшие залихватских речей министра экономики западные инвесторы! Хотя если и вложат, то все равно в нефтегазовый бизнес, который итак пухнет от дармовых денег.          
                * * *
Вернувшись из Швейцарии свежий, отдохнувший, с приятным шоколадным загаром, Семен Борисыч направился в свой регион на встречу с избирателями, чтоб «быть ближе к народу», услышать его чаянья и нужды, отчитаться за проделанную в Думе работу, пообещать всяческую поддержку региону, ибо не за горами следующие выборы. В стареньком Доме Культуры местного часового завода, в советское время богатого и процветающего, а теперь еле сводившего концы с концами, собрались местные предприниматели, чиновники и простые люди, встретившие Семена Борисыча громкими аплодисментами. Он коротко и бойко, умело жестикулируя, рассказал собравшимся, как славно и плодотворно поработал недавно с важными людьми на форуме в Швейцарии. Поведал, как богато и хорошо живут ее жители, у которых один из самых высоких доходов на душу населения в мире, и бодренько закончил: «Вот когда мы будем работать так же активно, то и станем жить так же хорошо!» Тут встал строгий седоватый мужик, представился мастером завода и, подслеповато разглядывая депутата через очки с толстыми стеклами, сказал: «Я прочитал в газете, что вы в Швейцарии купили часы за пятьдесят тысяч долларов?» Семен Борисыч боялся людей, кои задавали щекотливые и неудобные вопросы не по регламенту, без согласования с организаторами мероприятий, и несколько сконфузился. Отрицать факт покупки было бесполезно. Мысленно кляня вездесущих журналистов-газетчиков, которые суют нос, куда не следует, и узнают то, что знать не положено, он, трусовато прячась за пользующуюся в народе большой популярностью фигуру спортивного и говорливого президента, сказал: «Такие же, как у Путина!» Тогда рабочий грустно заметил: «Так вот, когда вы и Путин будете покупать наши часы за такие же деньги, тогда мы и заживем как швейцарцы!» Семен Борисыч решил хитро увести разговор в сторону, замять его, как делал не раз и как умело большинство прожженных тертых политиков, для которых «плюнь в глаза  –  скажут божья роса», но не захотел оставаться проигравшим. Он спросил у пожилого рабочего: «А сколько стоят ваши?» – «Да на эти деньги вы можете купить три тысячи часов нашего завода…» – ответил жестко тот. Не ожидая такого красноречивого убойного сравнения, Семен Борисыч покраснел и, расплывшись в благодушной улыбке, все свел к шутке: «Зато мои более точные! Давайте-ка, сверим время». – «А у нас циферблаты разные! – сказал вдруг печально мужчина. – Мои показывают трудовое время, а ваши – сумму личной прибыли…»   
                Апрель 2008 

ШАНС РАЗБОГАТЕТЬ
Предприятие, где Брагин Коля работал шофером, обанкротилось и исчезло. Он от обиды и злости год сидел дома и, глядя в телевизор, материл всех подряд: пьяницу Ельцина, который обманул страну и народ обещанием сытой жизни, депутатов Госдумы, которые сочиняют законы выгодные только для олигархов, коммунистов, что из-за своей дряхлости и трусости упустили власть из рук… Летом, чтоб не видеть вечно нудящую жену и просящих денег детей-подростков, он уехал на дачу, где жил подножным кормом, картошкой и тем, что ловил закидушкой подлещиков и судачков на Каме – благо она текла рядом. Надеялся: вот вернется с дачи, а жизнь в стране сама собой наладится, возвратится советское время, его с распростертыми объятиями будут встречать в каждом АТХ и зазывать к себе работать, а он станет через губу спрашивать: «А какая будет зарплата? А буду ли трудиться в субботу и воскресенье? Будете ли посылать в командировки?» И начнет прикидывать, сколько можно украсть из автомобиля солярки и продать «на сторону» себе на выпивку, можно ли сделать «левый рейс» с песочком или гравием какому-нибудь частнику на строительство дачи и получить за это хорошую денежку…
Когда стало холодать, подмораживать, и в дощаной дачке по ночам был такой дубарь, что маленькая железная печурка уже не смогла ее обогреть, Брагин вернулся в квартиру и вдруг узнал от жены, что дружок детства Слава заделался бизнесменом, купил солидную иномарку для разъездов и вообще обменял свою «двушку» на пятикомнатную в престижном доме с хорошей планировкой. «Сходи, поучись у человека, как жить надо…» – стала с утра до ночи нудить над ухом жена. С месяц Брагин отнекивался, отмалчивался, огрызался: не хотелось идти на поклон к дружку, которого считал нисколько не умнее себя, хоть тот и получил высшее образование (по крайней мере, в советское время Брагин зарабатывал в два-три раза больше его), не хотелось унижаться, а когда жена заявила, что кормить его не будет, выругался зло и побрел.
Слава встретил Брагина радушно, поставил на стол коньяк, хорошую закуску – красную икру, колбаску, что Колю несколько покоробило и обидело, ибо сам-то эти продукты уже года два не ел. Показывая, что буржуйская закуска ему поперек горла стоит, он выпил только коньяк и с ухмылкой заявил: «Жена вот послала, чтоб у тебя жизни поучился». – «Это как?» – спросил друг. «Ну, чтоб тоже бизнесом занялся, что ли». – «К себе тебя взять не могу, работа там интеллектуальная, да и коллектив у меня уже укомплектованный…– развел руками дружок. – Сам, попробуй, раскрутись». – «Так подскажи для начала…» – эти просящие слова горделивый Брагин вытолкнул из горла с трудом. «Ну! Работы в городе непочатый край! А чем бы конкретно хотел заниматься?» – «Что-нибудь связанное с автомобилем – я ведь полжизни на машине! Уж я на ней раскручусь!» – «Так устройся в частную транспортную компанию». – «Нет уж – вкалывать на жирного дядю я не хочу! Чтоб он полеживал дома у телевизора, а я на него горбатился…» Слава пожал растерянно плечами: «Во-первых, если он сумел купить автомобили, создал свое дело – значит, уже сам погорбатился, а во-вторых, бизнес постоянно требует догляда: я вот, например, работаю минимум четырнадцать часов в день». Брагин скорчил ехидно физиономию (мол, знаем, как вы, буржуи, работаете) и с нажимом сказал: «Мне машину надо в собственность!» Слава согласно кивнул: «Да, можно купить грузовик – и заниматься перевозками: кирпич возить, песок, гравий, доски – да мало ли чего! Но это, повторяю, связано с определенными проблемами». – «Грузовик!.. – воскликнул Брагин, пропустив остальные слова мимо ушей. – Это хорошо! Вот только на какие шиши его куплю? У меня же нет первоначального капитала». – «У меня тоже не было, – сказал друг. – Но я стал брать кредиты и вот раскрутился. Ты тоже возьми кредит – и купи!» – «Кредит брать? – насторожился Брагин. – А под сколько процентов в год?» – «Можно найти под двадцать пять». – «То есть отдавать на четверть больше? Взял миллион – отдай двести пятьдесят сверху!? Это много!» - хмыкнул недовольно Брагин, матеря мысленно кровососов-банкиров. «Так инфляция пятнадцать процентов в год! Банкиры тоже рискуют». - «Страшно как-то: а вдруг не смогу вернуть?» - «Так тебе кредит дадут под залог машины… Ну и первоначальный взнос заплатишь процентов тридцать от стоимости машины – это уже из своих денег!» Брагин с досадой махнул рукой: «Нет у меня первоначального взноса и кредит я взять не смогу… Явно меня в банке надурят!»
Слава налил себе и Брагину еще коньяку и, подумав немного, великодушно сказал: «Ну ладно… Я куплю машину на себя, а тебе дам ее по старой дружбе в лизинг года на три – расплатишься, и машина тебе останется». - «Ну, спасибо! – обрадовался Брагин. – Знаешь, не ожидал – время-то сейчас какое: каждый под себя гребет, а ты не скурвился!»
Через полмесяца Брагин получил у Славы новенький КАМАЗ-самосвал, оформил документы в лизинг – и радостный приехал на машине к дому: похвалиться жене! К нему подошли мужики-соседи, стали завистливо расспрашивать: «Твой, что ли?!» - «Почти мой…» - отвечал Брагин гордо, а жене дома заявил: «Ну теперь-то я с машиной развернусь! Тоже разбогатею!» Он представил, что через год заведет целый парк автомобилей и создаст собственную транспортную компанию, так что даже крутого дружка в бизнесе обскачет: он уже забыл, что еще недавно вовсю костерил «буржуя», который сам за баранкой не сидит… Жена, видя его боевой настрой, крутилась вокруг ласковой лисой, да и дети смотрели на него с уважением, чего давно не было.
Выпив водочки на радостях, Брагин самосвал оставил на ночь около своего многоквартирного дома, сел у окошка и поглядывал на блестящие бока машины, на ярко-красную кабину. Когда стемнело, в квартире раздался звонок и вошел озабоченный милиционер, который с порога спросил: «Ваш самосвал?» - «Мой!» - ответил Брагин важно… «Грузовым машинам нельзя стоять во дворах – уберите!» - сказал строго милиционер. «А куда же я уберу?» - не столько спросил, сколько задумался Брагин. «Это не мое дело!» - ответил милиционер. «Но пусть хоть ночку постоит!» - сказал Брагин. «Уберите – или оформлю штраф». - «Хорошо», - процедил Брагин недовольно и растерянный позвонил дружку: «Славка, куда мне машину девать? Во дворе, оказывается, стоять ей нельзя». - «Куда, куда, - ответил тот. – Отведи на автостоянку». Брагин нехотя спустился к машине и, мысленно матеря милиционера, отвел машину на ближайшую автостоянку, которая находилась за два километра от дома… «За ночь триста рублей…» - сказал ему пожилой сторож. «А что так дорого?» - возмутился Брагин, ибо даже таких малых денег с собой не имелось. «Это одноразово за ночь, а если подпишите договор, то тысячу рублей за месяц!» - пояснил сторож. «Так давайте составим договор», - сказал Брагин. «Начальство утром придет – оно и подпишет! А сейчас платите триста рублей…» Плюнув с досады, Брагин отъехал от автостоянки метров на сто, залег в кабине и проспал до утра, когда пришел владелец автостоянки – полный пожилой грузин, который и подписал договор. Так как он попросил оплатить место заранее, Брагину пришлось ехать к Славе, чтоб занять у него тысячу… «Ну что, начал работать?» - спросил друг, давая деньги. «Так надо еще разобраться, что к чему - заказчиков найти…» - заявил тот. «Так ищи быстрей – ведь деньги за лизинг уже начинают капать». - «А как?» - Брагин обиделся на Славу, принуждающего работать: он думал с недельку полежать на диване и радоваться приобретению автомобиля. «Объявление в газету дай – дескать, имеется самосвал, звоните по номеру… И номер оставь». - «Домашний? - спросил Брагин. – Так там никого нет! Жена на работе». - «Тогда сотовый, чтоб клиенты всегда могли тебя найти». - «Так у меня сотового нет». - «Купи!». - «А на какие шиши?» Слава молча достал кошелек и протянул Брагину деньги на сотовый.
Пока Брагин купил телефон, пока разбирался в нем, пока дал объявление и пока оно в газете вышло, прошла целая неделя, а деньги за лизинг все капали… Наконец, с утра позвонил первый клиент и попросил Брагина привезти ему машину речного песку. «А за сколько? И где его взять?» - спросил Брагин.  «Это ваши заботы – где взять… - сказал клиент. – А цену говорите вы. По другим объявлениям привозят за полторы тысячи рублей машину», - и положил трубку. Брагин позвонил по объявлению, где предлагали песок, и выяснил, в каком карьере его насыпают. Карьер этот он знал и сразу поехал туда, где попросил у экскаваторщика насыпать ему кузов. «Пятьсот рублей», - сказал экскаваторщик. «А чего так много?» - возмутился Брагин. «Во-первых, за мою работу, а во-вторых, надо отдать часть владельцу карьера». Денег у Брагина с собой не оказалось (их у него дома не было), и он настырно упрашивал экскаваторщика насыпать в долг, пообещав заплатить со второго рейса. Экскаваторщик с недовольной физиономией насыпал, и Брагин повез песок клиенту…
Выгрузив песок у строящегося коттеджа, он получил долгожданные полторы тысячи и, веселый, снова поехал в карьер, где расплатился с экскаваторщиком сразу за два кузова. У него осталось пятьсот рублей, на которые надеялся заправиться соляркой…
Когда Брагин ехал по дороге к очередному клиенту, его тормознул экипаж ДПС. Подойдя вальяжной походкой, бесстрастный милиционер сказал: «Покажите лицензию на перевоз груза». - «А разве надо?» - удивился Брагин. «А как же… Я так понимаю, у вас ее нет, - сказал спокойно милиционер. – Придется выписать штраф в тысячу рублей». - «У меня таких денег с собой нет… - растерялся Брагин. – Может, как-то договоримся…» Милиционер внимательно посмотрел на него и сказал: «Можно… Моему знакомому как раз нужен песок. Отвезешь!?» - «Конечно…» - и Брагин послушно поехал за милицейской машиной…
Выгрузив песок, он направился в организацию, которая выдает лицензии, где ему выписали квитанцию на оплату на пару тысяч рублей… Брагин по привычке позвонил Славе и попросил денег, которые тот выдал с хмурой физиономией, завив: «Я тебе итак машину дал на льготных условиях, а ты все время деньги клянчишь… Да, кстати, тебе еще надо оформиться частным предпринимателем, чтоб платить с дохода налоги». Брагин поехал в налоговую, чтоб зарегистрироваться, а так как и там требовались деньги, вновь позвонил Славе… «Удивляюсь я тебе – ведь другие владельцы машин процветают?» - вздохнул тот, давая Брагину деньги.
Через неделю, которую проторчал дома, у Брагина наконец-то появилось свидетельство частного предпринимателя и лицензия на перевоз грузов… Измучившись бегать по разным конторам, он, злой и уставший, поехал опять на карьер за песком, но вдруг пошли затяжные дожди – и клиенты звонить перестали: все стройки замерли…
Через месяц, так ничего и не заработав, ибо не хотел вкалывать по четырнадцать часов (привык в советское время – по восемь), похудев килограммов на пятнадцать из-за вечной нервотрепки, подсчитав, какая огромная сумма набежала за лизинг, Брагин с ужасом представил, какие еще будут проблемы, если что-нибудь в автомобиле сломается!? – итак уже каждый день надо какой-нибудь узел смазывать (в государственном АТХ он за это не отвечал!).
Приехал на самосвале к офису Славы, он отдал ему ключи от машины и решительно и сердито заявил: «Забирай обратно… Лучше я пойду работать сторожем! Лежишь себе и ни хрена ни о чем не думаешь!»
                Май 2008



ПО СТОПАМ
Это было в России. перед коллективизацией….
Не желая работать на земле, что кормила большинство сельских жителей, выращивающих овес и пшеницу, не имея на это нужного сельскохозяйственного инвентаря, а главное, не заведя верной помощницы в тяжелом крестьянском деле - лошади, сорокалетний худощавый Данила кормился в основном картошкой с небольшого огорода и рыбалкой. Зимой ставил на реке вентили, сплетая из прутьев ивы и опуская в полынью под лед, а летом на утлой плоскодонке выезжал на Каму и забрасывал с борта закидушки на подлещиков. А так как русская поговорка о том, «кто охотится да удит, у того не хрена не будет…» была верной, то семья, где имелось четверо детей (три дочери и сын), постоянно голодала. Жена, безропотная и терпеливая, не раз Даниле говорила: «Давай корову заведем! Хоть свое молоко будет. Или хотя бы свиней!» Он огрызался в ответ, представляя, сколько надо вкалывать, чтоб прокормить скотину – косить целое лето траву, руки мозолить, картошки высаживать гораздо больше, да и хлева надо строить, а на какие шиши и из чего?! Ведь так вольготно ранехонько, забыв все домашние заботы, выехать на Каму, бросить с борта камень, что служит якорем, удобно лечь на дно лодки и, изредка трогая упругую нить закидушки (не попался ли кто?), день-деньской полеживать голышом на теплом солнышке и дремать под тихий плеск волн о борта. В селе в это время народ работать в поле с мотыгами и косами тянется, блеющую и мычащую скотину на выпас ведет, с берега раздается звон железа из кузнечных мастерских, а он полеживает себе, положив худые длинные ноги на борт, довольно жмурится, считая себя хитрее всех…
Впрочем, мясо в семье изредка бывало и без больших затрат – умел Данила темной ночью выкрасть у сельчан со двора козу или барана, благо хлева крепкие имелись не у всех, и скотина ночевала под открытым небом в загонах, обнесенных жердями. Но постоянно воровать в селе было опасно, поэтому Данила ходил к соседним деревушкам, где иногда даже днем подбирался к пасущимся на лугу овцам и быстренько накидывался на какую-нибудь. Перерезав острым, сделанным из лезвия литовки, ножом горло, чтоб не верещала, он прятал овцу в здоровенный мешок из рогожи и волок домой. В последнее время стал брать на опасный промысел пятнадцатилетнего сына, чтоб помогал и учился воровскому ремеслу… Иногда Данила свежевал мясо сразу в лесном овраге, чтобы оставить помеченную хозяйской краской шкуру здесь, а сын из-за кромки оврага посматривал по сторонам – так никто неожиданно не подойдет и не увидит отца за разделкой туши. За год Данила воровал баранов пять-семь, а так как в окрестностях не раз замечали волков – впрочем, Данила сам ходил по селу и нарочно всем сельчанам красочно и со страхом рассказывал, что якобы видел огромную стаю – то пропажу скотины кое-кто «навешивал» на этих серых наглых хищников.
Как-то у околицы соседнего села на лужайке Данила заприметил стадо овец и, проследив, что их никто не охраняет, схватил самого крупного барана и за ноги, вместе с сыном, поволок к ближайшему оврагу. Но в кустах дремал охранник-мальчуган, который проснулся от криков овец и быстренько побежал в село к отцу. Пока Данила разделывал барана, радуясь его упитанности, хозяин крикнул соседей, у которых тоже пропадали бараны, взял собак, что проворно вышли на след, и на лошади кинулся за ворами. Когда шкура барана была Данилой почти снята, вдруг послышался лай, и в овраг ворвались собаки, от коих он попытался отбиваться дрыном. Вскоре в овраг въехали четыре разъяренных всадника с ружьями. «Ну что, попался сволочь?!» – заорал крепкий и моложавый, с окладистой черной бородкой, хозяин барана и жогнул Данилу со всего маху кнутом по спине. «Я не виноват! – Данила сморщился от боли и аж присел на землю. – Шел за грибами – смотрю, волк барана в овраге грызет, ну и отнял!» – «Что ты мне зубы заговариваешь – мой сын видел, как ты воровал!» – и он снова сильно хлестнул худощавого Данилу. Отпираться было бесполезно. Данила забормотал: «Все мясо тут в целости и сохранности. Прости: я расплачусь за ущерб». - «Расплатишься?! – заорал другой всадник и тоже хлестнул его кнутом. – Да у нас за год в селе пять баранов пропало! А ты, насколько знаю, гол как сокол!» – «Надевай шкуру на себя!» – крикнул вдруг хозяин барана. «Зачем?» – растерялся Данила. «Одевай, сволочь!» – и он стеганул Данилу так, что рассек кончиком кнута щеку до крови. Данила поспешно накинул баранью шкуру на спину. «А теперь шагай в свое село и ори: я вор! я овечку украл!» – приказал хозяин и погнал его хлесткими удрами кнута по спине и голове. От каждого удара Данилу всего передергивало. Сын попытался бежать, но собаки быстро нагнали его и покусали за ноги, разорвав штаны.
Когда Данила добрел до села, там уже собралась толпа односельчан, мужиков и баб; они смотрели на его избивание молча, без осуждения. «Мужики, спасите Христа ради! – прокричал он из последних сил. – Ни в чем не виноват!» – «Знаем мы тебя, сволочь! – раздались вдруг раздраженные крики из толпы. – Ты и у нас овец крал, да только поймать не могли, хотя и догадывались!» Сельчане стали подбирать с дороги камни и швырять в Данилу. «Ори!» – стеганул его кнутом хозяин барана. Данила, опустив голову и пытаясь закрываться от камней и ударов руками, побрел по улице, уже еле слышно шепча: «Я вор! Я овечку украл!» – и отплевывался кровью. Рядом шагал сын, в заплаканных глазах которого застыл ужас. Несколько раз Данила валился от боли и усталости на землю, надеясь, что оставят в покое, простят, но каждый раз получал сильный и болезненный удар кнутом, что до кожи разрезал ткань штанов и рубахи и заставлял подняться.
Данилу довели до его убогого домишки, из которого выскочили растерянная бледная жена и три плачущих, хватающихся за подол ее платья, дочки. Последние несколько метров до крыльца он уже полз, не в силах подняться. Развернув коня, хозяин барана крикнул напоследок безмолвной, окаменевшей жене Данилы: «Забирай своего! И скажи: еще раз сворует, убьем на месте…»
Всадники уехали, толпа сельчан разошлась, а жена с сыном волоком втащили Данилу в дом и положили на скамью. Три дня он ничего не ел, харкал и мочился кровью, а на четвертый день умер. Лишь несколько ближайших родственников пошли его хоронить, а остальные жители села не захотели.
                * * *
Лет с десяти, когда начались ельцинские реформы, шустрый востроглазый Данилка лазал ночами по баням односельчан и вытаскивал медные и алюминиевые тазики, ковшики, чтоб сдать приемщику металлолома и получить рублики, на которые покупал мороженое, конфеты, а однажды даже хватило на джинсы. Бани в основном стояли в огородах и в целях пожарной безопасности подальше от дома, так что добраться к ним, перескочив забор, было не сложно. Для воровства он выбирал бани людей старых, немощных, которые плохо слышали, да и если бы услышали подозрительный шум или заметили воришку, то догнать Данилку не смогли.
Когда металлические тазики в банях хозяева заменили на пластмассовые, он перешел на воровство труб и различных железяк, хранившихся во дворах или рядом с домами, выломал в селе все ограды, что были сделаны из металлической сетки и железных столбов, и тоже сдал в металлолом.
Года через два, когда появились немалые силенки, Данилка украл с берега Камы пару алюминиевых лодок, каждая килограммов по двести – те принесли уже ощутимый доход в несколько тысяч рублей. На эти деньги он купил подержанную «Оку», чтоб сподручнее возить тяжести – на ней и увез приемщику чугунные люки из водопроводной сети села, за которые тот дал гораздо больше, чем за обычный металл: он люки выгодно продал богатым частникам из коттеджей как крышки для выгребных ям.
Обворованные люди жаловались в милицию, но она не могла поймать Данилку, хотя и подозревала: к нему пару раз приходил домой участковый и говорил: «Есть доносы, что это ты воруешь в селе!» – «Да вы что?!» – искренне возмущался Данилка, моргая невинными голубыми глазенками. «Прекрати, посадим…» – предупреждал строго милиционер. «Так ведь не за что!» – отвечал тот и для убедительности всхлипывал, словно очень обиженный несправедливыми обвинениями.
Летом, когда созревал урожай, он, больше для забавы (ведь это никому не продашь в селе), воровал по огородам огурцы, морковь, помидоры – по крайней мере, салатами была обеспечена семья матери, у которой кроме него росло еще трое детей. Когда резко подорожало мясо, Данилка сообразил, что на этом можно поживиться и прошелся по селу, выглядывая, где удобнее украсть скотину. Выбрал дом, где жили старик со старухой – у них в хлеву хрюкала свинья. Собаки у старика не имелось, а сам он был уже почти глухой.
Взяв большой мешок, ночью Данилка отправился к старику: осторожно вошел незамеченным во двор, отпер хлев, закрытый на щеколду, и, подсвечивая фонариком, разглядел на соломе свинью килограммов на сорок. Она взволнованно захрюкала, проснувшись и подслеповато глядя на него маленькими заплывшими глазками, а когда дал со всего маху по башке обухом топора, сильно завизжала и забегала по хлеву из угла в угол. Догоняя ее по склизкой вонючей жиже под ногами, он наносил ей удары. Через есколько минут она свалилась на пол, но визжать не перестала. Когда Данилка ее добил и стал засовывать в мешок, вдруг открылась дверь, и вошел худощавый седой старик. «Ты что делаешь? – растерялся он, освещая Данилку фонариком. – И не стыдно стариков обворовывать? Ведь не голодный же год…» Данилка хотел, было, драпать, но, не заметив в руках старика ни ружья, ни топора, сердито ответил: «Ты меня уму-разуму не учи…» – «Так это не я – жизнь научит… – грустно заявил старик, подкашливая. – Ты ведь из рода Никаноровых будешь… Но, видимо, не знаешь, что с твоим прадедом еще до революции случилось? А это надо передавать из поколения в поколение». Старик укоризненно покачал головой: «Мне тогда лет пять было, но хорошо помню, как сельчане за воровство овец его забили до смерти кольями и кнутами, а деда твоего по малолетству пожалели. Так вот ни он, ни твой отец после этой расправы копейки чужой не взяли, а ты, смотрю, урок запамятовал. Хочешь, чтоб и тебя так же?» Про расправу Данилка действительно ничего не знал и ему вдруг стало очень обидно за прадеда, словно это старик над тем издевался. «Со мной такого не будет! Сейчас времена другие – гуманные!» – уверенно и нагло ответил Данилка и стукнул старика обухом по голове. Тот свалился в грязную, запачканную навозом солому и затих. Данилка засунул свинью в мешок и сноровисто поволок к своей машине.
                Август 2008

ГЕГЕМОН
Ванька вожделенно ждал пенсии, уверенный, что с ее появлением в судьбе произойдут серьезные перемены. Теперешняя жизнь казалась ужасной, ибо зависел во всем от семейной пары с ребенком, которые взяли его в коттедж помогать по хозяйству, сочувственно заявив: «Ну, раз тебе идти некуда – нет ни дома, ни квартиры, то поживи у нас, пока не определишься». Так как податься, действительно, было некуда, ибо квартиру, полученную в советское время на заводе, пропил, а жена давно его бросила, забрала дочку-школьницу и уехала с другим мужиком на север искать счастья и богатой жизни, он с радостью согласился.
Год до этого он жил в бетонном подземном гараже у бывшего дружка, отапливал его калорифером, который частенько сгорал от постоянной работы, спал в старенькой машине «Жигуленке», скрючившись калачиком на пыльном заднем сидении и прикрывшись овчиной, умывался по утрам из канистры, если вода в ней не превращалась в лед. Единственное было развлечение – слушать сутками радио, это  давало ощущение, что и в его жизни  что–то менется как и во всем мире… Наконец, бывший дружок, который трудился сварщиком на возведении индивидуального жилья, пристроил Ваньку, ставшего доходягой от бескормицы, кашлявшего словно туберкулезник от  простуды и курева, охранять строящийся коттедж, где Ванька и проторчал зиму уже в тепле. Заселившись, хозяева коттеджа пожалели его, бездомного, и оставили.
Они выделили Ваньке просторную комнату в полуподвале, поставили трехстворчатый шифоньер для белья, мягкую тахту, телевизор, подарили много слегка поношенной одежды, купили шапку и новые зимние ботинки. Так как у него уже несколько лет не имелось паспорта, который пропил, а может, потерял или оставил где в залог (он этого не помнил), то моложавая добрая хозяйка участливо сказала: «Документ тебе сделаю! Пропишу у себя, чтоб числился нормальным человеком, а то ведь и пенсию не дадут». Через месяц, свозив его на своей машине несколько раз в паспортный стол, заплатив за него штрафы, она выхлопотала ему новенький паспорт, о котором Ванька давно мечтал.
Поразгребав с месяц большой фанерной лопатой снег от гаража до дороги – всего метров восемь – Ванька пару дней прождал, когда хозяева заплатят за работу, недовольно на них посматривал, обижался и, наконец, строго заявил: «Пора бы со мной рассчитаться!» – «И сколько тебе надо?» – спросил растерянно интеллигентный хозяин, имеющий свой небольшой полиграфический бизнес. «Хотя бы тысяч пять!» – сказал Ванька сухо. «Так эти деньги ты проел, – ответила с недоумением жена хозяина. – Ведь ешь с нами заодно утром, в обед и вечером, что готовим для себя, а на еду в месяц тратим немало». «Да и выходил-то ты снег убирать всего раза четыре на два часа, а остальное время лежал в комнате у телевизора, культурно отдыхал, – добавил смущенно хозяин. – Так что не перетрудился. И вообще, видимо забыл, что мы покупали тебе несколько раз лекарство, когда болел. Покупали регулярно сигареты, а ты ведь куришь по две пачки в день! Да и паспорт для тебя обошелся в кругленькую сумму».
Ваньку разговор разозлил, и он воскликнул: «Между прочим, я нанимался только дом охранять, а не вкалывать на вас!» – «А зачем его охранять, если всегда нахожусь дома?» – удивилась хозяйка, которая занималась лишь воспитанием дочери – возила ее в школу и на различные кружки… «Дом ты охранял, пока мы здесь не жили, а сейчас охранник не нужен…» – сказал хозяин. «Ах, не нужен?! – вспылил Ванька. – Тогда я пошел!» – «Если есть куда, иди…» – сказала сухо хозяйка. Ванька в раздражении накинул куртешку, выскочил из дома и бодренький, нервно подергивая при ходьбе плечами, направился к дружку, а дорогой восклицал зло: «Ах, не нужен! И без вас не пропаду!» По пути он купил в магазине бутылку водки, благо все деньги, что ранее получил за охрану коттеджа, хозяева положили ему на сберкнижку, чтоб сразу не пропил, и теперь он их снимал на личные нужды.
Дружок, мужик крупный, но трусоватый, настороженно встретил Ваньку на пороге, но в квартиру, опасаясь жены, что Ваньку на дух не переносила (шипела как змея, когда появлялся, и хваталась за сковородник), не впустил. Взял нехитрую закуску (луковицу с хлебом) и пару стаканов и спустился к скамеечке у подъезда. «Ну, как живешь?» – спросил дружок, когда выпили по пол стакана. «Хреново!» – ответил сердито Ванька. «Это почему? – удивился дружок. – Хозяева, сам хвалился, тебе паспорт сделали. Одели, обули, удобства создали». – «Так денег ни черта не заплатили, а я им снег греб! – процедил Ванька зло. – Так что решил от них уйти!» – «И куда?» – спросил дружок. «Вот пришел к тебе: может, чем поможешь?» – сказал Ванька, разливая водку. Дружок криво усмехнулся: «Ну если только обратно в гараж… Впрочем, уже и туда не пущу – ты ведь куришь постоянно: еще машину мне подожжешь, да и сам сгоришь!»
Допив остатки водки, Ванька направился к смазливой еще, несмотря на шестидесятилетний возраст, и кокетливой, всегда нарядной, с большими золотыми сережками в ушах, Вале – жене умершего десять лет назад от цирроза печени друга. Та жила со взрослой дочерью в просторной трехкомнатной квартире. Он принес ей гостинец – бутылку красного вина и коробку конфет и, приветливо улыбнувшись ртом, в котором торчали всего два полусгнивших зуба, сказал: «Может, пустишь к себе?» Одно время, когда еще был молодцеватым, трудился на прилично оплачиваемой работе на стройке и приносил ей большие деньги, Валя его приютила и даже изредка пускала к себе в постель, а потом, когда его с работы выгнали за пьянку, жестко попросила выселиться… «Да ты что, Ваня! У меня были два мужа - и оба пьяницы, третий такой уже не нужен…» – усмехнулась она. «А я пить брошу: на работу устроюсь хорошую – теперь у меня паспорт есть! – заявил Ванька уверенно, не сомневаясь, что сможет круто изменить свою жизнь. – И вообще, через год пенсию буду получать! Так что денег будет у меня много!» – «С трудом верится, что исправишься, – слащаво-ласково, как всегда умела делать, чтоб добиться своего, сказала женщина. – Но ты захаживай, когда денежки появятся». – «А они у меня уже есть – на книжке десять тысяч лежит!» – похвалился Ванька. «Даже так? – она оживилась, сверкнув жадно глазками и потирая ухоженные ручки, на которых поблескивали два колечка с камушками. – А не мог бы мне занять, а то телевизор новый хочу купить! Сберкнижка-то с собой?» – «Можно… но книжки нет», – разочарованно ответил Ванька, уверенный, что если бы дал Вале сейчас денег, она оставила бы его у себя.
Когда выпили бутылку вина и попили чай с конфетами, Валя сказала: «Ну а теперь иди домой…» Ванька скуксился и шмыгнул носом: «Может, оставишь хотя бы переночевать, а то с хозяевами поругался! Заявил, что ухожу от них!» – «Вот это зря!» – сухо сказала она. «Так ведь деньги за уборку снега не заплатили…» – пожаловался он. «Но тебе все равно надо домой возвращаться – книжка-то с деньгами там… Я, конечно, могу тебя пустить, если будешь платить за комнату три тысячи в месяц и питаться на свои, – проворчала Валя и добавила задумчиво: – Если пить водку не станешь, твоих денег хватит на два месяца жизни у меня…» Она, легонько подталкивая в плечо, выпроводила его за дверь – и вскоре он оказался у подъезда в темноте ночи и растерянно оглянулся по сторонам, не зная, куда дальше идти… Ноги прямиком понесли его к ближайшей пивнушке, чтоб запить горе и досаду кружкой пива… После второй кружки, Ваньку сильно развезло, рожу перекосило от удовлетворения, он схватился за фонарный столб и стал «пританцовывать», боясь от него отойти, чтоб не упасть – тут-то его и подхватили под обе рученьки: он оглянулся и увидел двух милиционеров, что с недобрыми ухмылками (дескать, попался, сволочь) поволокли его к милицейской машине.
Рано утром, когда суровый, опухший от недосыпа милиционер вытолкнул его из вытрезвителя, сунув в карман протокол и квитанцию об оплате на сумму в пятьсот рублей, Ванька побитым псом направился в коттедж к хозяевам: несмело постучал в дверь, а когда открыли, прошептал: «Можно?» – и бочком-бочком, втянув голову в плечи, прошагал в свою комнату, где, завалившись на тахту, проспал сутки – после пьянок он всегда отходил очень долго. Выйдя на кухню поесть, боялся, что хозяева напомнят, что собирался уходить, но они, видя его муторное состояние, слова упрека не сказали. Наевшись досыта, он успокоился, и, чтоб как-то оправдаться перед ними, вышел на улицу убирать снег.
Чтоб Ванька не лежал без дела сутками перед телевизором, чтоб имел деньги хотя бы на курево и пиво, хозяин стал привозить от друга, который держал фирму, детали для сборки небольшого электрического узла для автомобилей. Но если рабочие на фирме собирали узлов по пятьдесят за день, то Ванька готовил столько за неделю, (что не мудрено, если будешь устраивать перекур через каждые пять минут!). Он тут же требовал расчет и шел в город проветриться и отдохнуть от трудов праведных… «Не ходи! – говорила хозяйка. – Ведь напьешься и что-нибудь с тобой случится! Опять заберут в милицию, а муж выручать тебя больше не поедет среди ночи…» Ванька не любил, когда напоминали о его частых попаданиях в милицию, и шипел зло: «Они меня тогда вообще ни за что забрали – я совсем трезвый был…»   
Полгода Ванька собирал всевозможные справки в организациях, где когда-то работал, но стажу, необходимого для начисления пенсии, все равно не хватало, несмотря на то, что зачислили три года лечения при советской власти в ЛТП. Все потому, что последние пять лет он работал в кооперативе, хозяин которого не платил за работников в пенсионный фонд. И хотя кооператив развалился, Ванька, тем не менее, вытребовал у хозяина справку, что работал у него два года – и тогда стажу хватило…
Получив в префектуре, куда сдал справки, заверение, что этого достаточно, Ванька стал считать дни до Дня рождения – когда исполнится шестьдесят! Проснувшись с утра, он аккуратно отмечал на настенном календаре красным карандашиком, что еще одни сутки прошли, и радовался как солдат, который считает часы до «дембеля». Мечтал, как по-новому, как хорошо, вольготно заживет! Ведь никто уже не прикажет: «Иди, убирай снег!» Готовясь к тому счастливому времени, он вставил зубные челюсти, ибо собственные зубы то ли от курева выпали (а он курил с детских лет по две пачки в день) то ли милиционеры их выбили, забирая раз по десять в год в вытрезвитель – когда он был молодой, то им сопротивлялся и, конечно же, получал зуботычины! Вставив в голый рот, похожий на выгорелое дупло, челюсти за четыре тысячи рублей, Ванька глянул в зеркало на шкафу, оскалился и радостно подумал: «Теперь и жениться можно!» Ему поверилось, что ныне он, этакий молодцеватый мужичек, найдет бойкую, смазливую и одинокую бабенку с квартирой и заживет с ней весело и свободно.
Когда наконец-то назначили пенсию, он написал заявление, чтоб ее переводили на сберкнижку – так удобнее снимать определенные суммы на какие-либо нужды, и каждый день ходил в сбербанк, чтоб узнать, не пришла ли! Но ее все не было и не было. Он волновался так, что сердце холодело и пот на лбу выступал: а вдруг не дадут из-за каких-либо бюрократических проволочек – документы потеряют или опять скажут, что стажа не хватает. Злился почему-то на своих хозяев и вообще на весь мир, который никак не желает давать ему заветную свободу!!!   
И вот однажды миленькая рыженькая девушка в окошечке сбербанка сказала, что на сберкнижке лежит сумма в семь тысяч с лишним – это пенсия за два месяца.  Ваньке бодренько захотелось крикнуть на все помещение: «Ура, свобода!» Он сразу снял половину денег и возбужденно похвалился стоящим рядом пожилым женщинам, что получил наконец-то, что дождался, дожил! Потом спросил: «Нет ли у кого знакомой одинокой женщины, которая пустит меня на квартиру?» У одной такая имелась, и она позвонила, чтоб та подошла к сбербанку… Вскоре Ванька встретился с моложавой, слегка одутловатой и бледной от спиртных возлияний бабенкой, которая повела его показать жилье.
Квартира оказалась в плачевном состоянии – а ему было с чем сравнивать: ведь жил в чистом коттедже. Обои были оборваны, линолеум на полу прожжен местами, но Ванька радовался и такому жилью – все равно лучше, чем когда-то холодный гараж без удобств. Он купил бутылочку винца, колбасу и, усевшись на кухне на расшатанный, перевязанный веревкой (чтоб окончательно не развалился) табурет, вдохновенно хвалился женщине, какие у него золотые руки, как много может заработать, как солидно получал в советское время, а вот теперь приходится торчать среди чужих людей и вкалывать на них бесплатно! «Да, да», – кивала она, жадно опорожняя его бутылку граненым грязным стаканом. Потом он, как заправский кавалер, повел ее в кафе покушать мороженое, затем заявил, что нужно купить сотовый телефон. Она, притащив от соседей подержанный, очень старый, замотанный скотчем, сказала: «Его за пятьсот продают, но ты мне за работу дай сверху сотенку…» Ванька не хотел обижать отказом женщину (а до этого у него было уже три замечательных телефона, подаренные хозяевами, но один «забрали» в милиции, другой, у пьяного, отняли пацаны, прижав в подъезде, а третий потерял где-то в лесу, прикорнув по пути в коттедж у елки), и он щедро выложил необходимую сумму.
В коттедж Ванька пришел среди ночи гордый и решительно, долго и сильно нажимал кнопку звонка на двери, словно вернувшийся с тяжелой работы хозяин, которого следует встретить с распростертыми объятиями. Дверь открыла хозяйка и резко высказалась: «Ты чего трезвонишь без передыху, людям спать не даешь?» – «Больше не буду, – огрызнулся он. – Завтра от вас ухожу!»
Утром хозяйка разбудила его рано, что ему не понравилось: он хотел после вчерашнего гуляния спокойно и вволю поспать часиков до двенадцати дня. «Вставай, поехали…» – сказала она, приоткрыв дверь в его комнату. «Куда?» – недовольно спросил он. «В город, выписываться…» – «А зачем?» – пробубнил он, не понимая со сна, в чем собственно дело. «Но ведь сам сказал, что жить у нас не будешь!» – объяснил подошедший хозяин. «Да, я не раб, чтоб бесплатно на вас вкалывать!» – проворчал  Ванька, поднимаясь с постели, где спал, не раздеваясь, и растирая распухшую физиономию руками. «Вот и хорошо – скоро будешь свободным человеком…» – кивнул хозяин.
Усадив Ваньку в свою машину, хозяйка повезла его в ЖЭК, где написала заявление на выписку. Девушка в окошке вернула бланк и холодно заявила: «Выписать не могу, если не укажете адрес, на который он будет прописываться». – «Это уже не мои проблемы! – растерялась хозяйка. – Я его, пожалев, прописала у себя, платила за него в ЖЭК два года, дала возможность оформить пенсию, а теперь он хочет жить свободно». – «Укажите адрес, куда он будет прописываться! Иначе не примем!» – сухо повторила девушка. «Куда ты будешь прописываться? – спросила у Ваньки хозяйка. Он недовольно скуксился: «Еще не знаю!» – «Давай напишем, что уезжаешь в другой город, тогда в ЖЭКе не станут приставать!» – и, написав в графе прописки название соседнего городка, она протянула ему листок для росписи… «Я не буду расписываться! – возмутился Ванька. – Я не хочу уезжать в другой город!» Хозяйка округлила от удивления глаза и открыла от растерянности рот, не зная, что сказать; наконец, вымолвила: «Никто тебя уезжать не заставляет – это только для проформы! А когда найдешь другую прописку, тебя про эту бумажку никто не спросит!» – «А пенсию мне будут выдавать без прописки?» – спросил он. «Конечно! Ведь ты же получаешь ее со сберкнижки. Там на прописку не смотрят!» – «Все равно не буду подписывать…» – пробубнил он и, оставив хозяйку в полном недоумении, побежал к женщине, с которой вчера познакомился. Он заскочил в магазин, чтоб купить для нее продуктов, винца, но когда сунул руку в карман, денег не нашел… Растерянно обшарив карманы, он вспомнил вчерашний день: «Итак, из трех тысяч рублей шестьсот потратил на телефон, четыреста на вино и мороженое, а куда же делись еще две тысячи? Неужели потерял?» О том, что новая знакомая вытащила у него деньги, когда повесил пиджак в коридоре и пошел в ванную умываться, он и думать не хотел и поэтому помчался на почту, где снял остальные три тысячи, купил продуктов и пошагал к женщине.
Увидев его на пороге, она растерялась и промямлила ласково: «Это ты?» Это его не насторожило – не хотелось в ней разочаровываться. Он щедро выложил продукты на стол и сказал: «Мне нужна прописка! Пропиши…» Женщина вдруг важно расправила плечи и суховато сказала: «Прописка – дело дорогое!» – «Сколько?» – спросил Ванька, сунув руку в карман, готовый вытащить оттуда тысячу-другую. «Двадцать тысяч берут… – сказала она. – Да и то с людей проверенных, а я тебя толком не знаю. Вдруг квартплату не будешь платить или обворуешь». – «Скорей ты обворуешь…» – хотел сказать Ванька, но промолчал и, махнув в досаде рукой, обиженный пошел прочь…
Ноги его как обычно в сложной ситуации, когда следовало напряженно размышлять, а делать это не хотелось, повели в пивнушку, где решил избавиться от тяжких дум. После третьей кружки пива, которое разбавлял водкой, к нему подошли трое худощавых злобных пареньков, отвели силой в кусты и стали выгребать карманы. «Вы что делаете? Пенсионера обижаете!» – бормотал он пьяно, но ему дали несколько раз по физиономии, чтоб замолчал, выгребли все деньги, отняли сотовый, сняли с руки «командирские» часы и попинали напоследок в живот…
Отлежавшись в лесочке на клочке сена до утра, он, где ползком, где на карачках, добрался до коттеджа, улегся на железную узенькую кровать, что стояла в саду под навесом, и укрылся валявшейся тут старой фуфаечкой. Позвонить в дом постеснялся… Когда хозяин, выйдя поутру в сад подышать свежим воздухом, послушать птичек, полить яблони, увидел Ваньку с синяками, с разбитой в кровь физиономией, то грустно заявил: «Что, за вещичками пришел? Так они уже собраны и стоят у порога…» – «Максим Игоревич, – впервые Ванька назвал хозяина по имени отчеству, ибо до этого называл по–простецки, словно дружка из пивнушки, – можно как-нибудь по-хорошему расстаться, чтоб я определился». – «Но ведь ты же не раб?» – спросил хозяин. Ванька что–то промычал, еле шевеля распухшими от кровоподтеков губами. «Так вот, и мы не твои рабы, чтоб выслушивать гадости, видеть твою пьяную рожу, заботиться о тебе. Так что вольному – воля!» – «Но куда же я пойду? – всхлипнул дрожащий крупной, словно в лихорадке, дрожью с похмелья Ванька, чувствуя боль и разбитость во всем теле. – Ведь сдохну под забором…» Хозяин грустно посмотрел на него и тяжко вздохнул: «Ладно, даю тебе последний шанс, хотя и знаю, это бесполезно… Ты, вижу, советской закалки человек! Гегемон! Гордыни полные штаны!»               
                Сентябрь 2008

ПОЛНЫЙ КЛИР
Светку Иван случайно встретил на улице, а так как давно с ней не виделся – года два, не знал, как живет, о чем думает, что чувствует, то теперь с удовольствием разговорился. Они отошли в ближайший тенистый скверик, сели на дощаную скамеечку под нависшие кустики клена. Выяснилось, что в жизни Светки произошли огромные перемены: она стала последовательницей известного американского писателя-фантаста и основателя новой религии Рона Хаббарда и даже возглавила его церковь саентологии в городе. Иван знал Светку как девушку активную, ищущую, авантюристичную, что проявлялось в ее авангардистских, смелых стихах, в частой смене мест работы – в последнее время трудилась даже заправщицей бензина, была любительницей крепкого пива, и он не раз по пути привозил ей на заправку пару бутылочек… Но сейчас, тем не менее, удивился столь разительным переменам в ее судьбе.
С первых же минут она стала уговаривать Ивана идти к ней в церковь, заявляя, что множество великих людей современности являются последователями Хаббарда, в том числе ее любимый американский актер, красавчик Том Круз, которого церковь саентологии даже объявила своим новым пророком. Иван предположил мысленно, что, возможно, тайная влюбленность в актера и привела её в церковь, как это часто бывает с фанатичными поклонницами, но его Том Круз вместе с Роном Хаббардом, про которого он кое-что знал из газет и телевизора, не вдохновляли. Когда Иван со скептической физиономией ответил, что надо подумать, Светка заявила: «Ты просто не читал его книг!» – и стала вытаскивать из объемистого портфеля книгу за книгой и совать ему в руки… «Продам дешево», – не слушая про его желание для расширения кругозора приобрести только главную книгу «Дианетику», она быстренько назвала общую сумму за десяток книг. Иван как человек, который занимался бизнесом (про что она знала), не мог отказать симпатичной девушке в ее страстном желании впихнуть книги и выложил нужную сумму.
Чтоб доказать ему, что не прогадал с покупкой, Светка торопливо открыла одну книгу и показала таблицу, на которой были изображены разные стадии человеческого настроения – от самого восторженного до самого мрачного, от огромного выплеска жизненной энергии и почти до состояния трупа… «Вот! – сказала восторженно она. – До того, как пошла в эту церковь, я находилась почти в самом низу таблицы, жить не хотела, а теперь уже на самом верху!» – «Поздравляю! – сказал Иван и скромно добавил: – Но нельзя же все время фонтанировать. Надо когда-то и сил набираться организму и душе…» – «Силы берутся от веры… – заявила безапелляционно она. – Так что жду тебя у себя в церкви!» – «И что вы там делаете?» – поинтересовался Иван, думая, что прихожане, как и всюду в храмах, поют скучные молитвы, чего ему очень не нравилось. «А вот придешь – и увидишь… – сказала загадочно Светка. – У нас как раз сегодня семинар в центре – придут разные люди, познакомлю…» Общаться с интересными людьми Иван любил и поэтому пообещал, что вечером будет у нее.
После работы он прикатил на машине в известную в городе гостиницу, где центр саентологии снимал целый этаж. При входе на этаж, на стене напротив, Иван увидел большой портрет бородатого человека. Внизу портрета было написано, что это и есть Хаббард, хотя Иван итак сразу догадался… Он весело и с шуткой спросил ждущую его на этаже Светку: «Это и есть ваш бог?», что ее несколько обидело. Она сделала строгим лицо и сухо сказала: «Это не бог, а только пророк!» – «А вы неплохо живете…» – перевел он разговор, оглядывая отделанные под евроремонт многочисленные помещения на этаже. «Да, наша организация весьма богата, – кивнула Светка. – Особенно на родине Хаббарда в Америке». – «Я слышал, – показал свою эрудицию Иван, – что Хаббард как–то заявил: «Если хочешь разбогатеть, создай свою религию». И он добавил как бы в укор: «А вот Иисус, делая добрые дела, наоборот, обеднел, да и саму жизнь потерял!» – «Зато потом священники жировали, продавая от его имени бессмертие», – сухо возразила она. «А вы на чем разбогатели?» – спросил Иван. «По крайней мере, не на продаже бессмертия… – ответила она. – У Хаббарда очень много книг по менеджменту, что необходимо для бизнесменов в наше время – по этим книгам наш центр проводит семинары для высшего руководства…»
Пока они разговаривали, из двери конференц-зала, где проходил семинар, вышли солидные люди, среди которых Иван узнал лысого коротышку – директора крупного строительного предприятия в городе, а также главного бухгалтера самой мощной в регионе корпорации – бородатого, под два метра ростом, еврея…
Света познакомила Ивана с ними, а потом продолжился разговор… Иван ее спросил: «Как я понял, вашему центру перечисляют деньги предприятия за обучение персонала, а церковь-то чем непосредственно занимается? Религия и бизнес - все-таки разные вещи!» – «Мы настраиваем карму человека, меняем ее в его прошлых жизнях, да и в нынешней тоже». В прошлые жизни человека Иван не особо верил, хотя, конечно же, читал, как подобное происходит в буддизме – когда через восемь перевоплощений душа, пройдя сложные этапы совершенствования, попадает в нирвану. «Так у вас как в буддизме?» – констатировал он несколько снисходительно, что Светку вдруг обидело – похоже, ей хотелось выглядеть очень загадочной и посвященной в знания, которые другим религиям недоступны. «У нас душа может проходить миллионы перевоплощений, жить то на одной планете, то на  другой, а то и в другой вселенной…» – «А я почему-то был уверен, что вселенная одна…» – мягко, стараясь уже быть осторожным в высказываниях, констатировал Иван. «Много!» – уверенно заявила она. «А что же душа, пройдя столько перевоплощений, все еще остается с плохой кармой – могла бы уж очиститься?» - «Так ведь в каждой жизни набирается негативный опыт. Вот, пример: тебе в лоб кинули сильно бейсбольный мяч, и ты от боли потерял сознание, а потом этот негативный опыт отложился в твоем мозгу – и ты сразу начинаешь терять сознание, когда видишь, что на тебя летит мяч…» Иван пожал плечами и хмыкнул, внутренне не соглашаясь: ведь в таком случае спортсменов вообще бы скоро не осталось, ибо они все получают подобные травмы в разных видах спорта… «Так вот мы, воздействуя на психику человека, находим в его нынешней жизни или в прошлых эти страхи и убираем их». – «За просто так?» – «За деньги…– ответила она. – Около тысячи долларов за сеанс». – Не дешево», – вырвалось у Ивана. «За очистку души - это гроши! – ответила она строго. – Зато потом будешь полный клир». Слово «клир», схожее по звучанию с «общеизвестным», показалось Ивану слишком интимным, и он негромко и смущенно спросил: «А что это такое?» – «Человек становится просветленным, с порядочной душой, никогда не грешит и находится всегда в высшей части шкалы радости и энергии». – «А ты уже клир?» - поинтересовался он. «Почти, - скромно сказала она и вдруг добавила: - Мне деньги нужны взаймы». – «Сколько?» – спросил он, обескураженный столь быстрым переходом. «Тысячу долларов. Знаю, у тебя есть», – сказала она, опередив его желание подумать, прежде чем давать. «Мне только на две недели», – добавила она, и он выдал ей нужную сумму. «Приходи!» – сказала она, и на этом они расстались…
Через две недели Светка Ивану позвонила и сказала, что, к сожалению, денег у нее еще нет и попросила повременить…С тех пор прошло уже два года, а денег она ему не отдает. Наверное, она еще не полный «клир», а то бы, конечно, отдала. А, может, надеется отдать в следующей жизни, на другой планете или вообще в другой вселенной? Что ж, Иван будет ждать. Глядишь, солидные проценты набегут!            
                Декабрь 2008

ЛОХОТРОН
С началом реформ в стране появилась возможность заняться бизнесом. Моложавый шустрый Рубен открыл фирму, надеясь заработать на достойную жизнь и купить просторную квартиру, ибо с женой и дочкой ютился в съемном жилье… Имея высшее техническое образование, не глупую голову (окончил университет с «красным дипломом»), он готов был работать восемнадцать часов в сутки, чтоб достичь цели. Рубен взял кредит в банке под грабительские проценты, трудился, не покладая рук, мало спал, похудел, от напряжения начались шумы в сердце, но терпел… Когда фирма окрепла, дала приличный доход, пришли бритоголовые «братки» в кожаных куртках и потребовали заплатить солидные «откупные». Он отказался, и тогда они проткнули колеса его машины, а затем расквасили физиономию до неузнаваемости. Рубен обратился в милицию, но она не нашла нападавших, да и искать не хотела, так как опасалась кровавую банду, державшую в страхе и подчинении четверть Москвы, к тому же имевшую негласную поддержку на высших этажах власти. Наконец, бандюги Рубену пригрозили, что выкрадут десятилетнюю дочь, а жену изнасилуют. Когда он приготовил для них первый платеж, «братки» заявили, что вообще должен закрыть фирму, так как является конкурентом их дружка. Издерганный, злой, Рубен хотел пострелять бандюгов и самому застрелиться (ибо все равно прибьют), но его вдруг вызвал в шикарный офис в престижном здании в центре Москвы один из лидеров банды, мужчина лет пяидесяти с высшим филологическим образованием, внешне очень обходительный, но с холодными колючими глазками, и заявил: «Ты, смотрю, парень не глупый, работящий. Иди директором в мое дело! Я решил легализоваться. В зарплате не обижу!» – «А что за дело?» – Рубен напрягся в ожидании подвоха. «Мгновенная лотерея: деньги вкладываешь небольшие, а навар хороший!» Опасаясь, что обманет в зарплате, боясь связываться с криминалом, Рубен пообещал подумать пару дней. А вскоре, уже убежденный, что вести порядочному человеку бизнес без «крыши» в стране невозможно, а жить впроголодь не хотелось, согласился, заручившись договором иметь определенный процент с прибыли. Теперь он, связавшись с «авторитетом», наездов «братков» уже не боялся.
Пару лет фирма расширялась, шеф не обижал, исправно платил – и Рубен купил вожделенную трехкомнатную квартиру в престижном районе столицы, обзавелся дорогой машиной, отдыхал в отпусках с семьей в Таиланде и, вообще, быстро привык к достатку. Потом вдруг прибыли в фирме упали, и шеф, вложивший в дело солидные деньги, припугнул, что сделает из Рубена, если тот не найдет выход, котлету. Озадаченный и напуганный, Рубен заявил:
- Надо умную пиар–компанию провести!
- Итак, вроде на телевидении и в газетах рекламу шикарную и затратную даем…И призы солидные обещаем! - нахмурился шеф.
- Похоже, народец мало обещаниям стал верить! - Рубен развел руками.
- Ты не финти, а дело предлагай! А то все убытки на тебя спишу и из квартиры выгоню… - хмыкнул недовольно шеф.
- Есть у меня мыслишка! – сразу заторопился Рубен. - Надо дать возможность выиграть наш главный приз – миллион долларов! А потом снять о счастливчике фильм и показать на телеканале. Вот, дескать, как выгодно участвовать в лотерее… Народ и побежит билетики наши покупать! 
- Сказал тоже – задарма отдавать куш! Мы итак на грани банкротства. И дарить кому-то миллион не за хрен собачий… - шеф сердито показал Рубену туго скрученную фигу.
- Тогда надо только пообещать выигрыш, а не дать… - промямлил Рубен.
- Под каким предлогом? – шеф оживился.
- Сказать, что билет оказался фальшивым! И вообще, куда-то потерялся. Ограбление на этот билет подстроить! Дескать, напали на улице и отняли, – размышлял Рубен.
- Все это белыми нитками шито – как бы финансовые органы нами не заинтересовались, - хмыкнул шеф. – А мне сейчас шум ни к чему: я в депутаты Госдумы собрался. Большие деньги в избирательную компанию вложил. Так что мозгами-то шевели!
Рубен наморщил лоб:
- Надо выплатить выигравшему мизерную часть суммы, а остальную зажилить…
- Это как? Да любой выигравший на нас в суд подаст! За такое дело, - процедил смурной шеф.
- Не любой…Есть же тупые люди. Вот им выигрыш и подсунуть: дескать, остальная часть суммы ушла на налоги.
- А вдруг у них умные родственники есть? Они за них заступятся?
- Выбрать таких, чтоб родственников не было!
- У нас в Москве это дело не прокатит! Слишком много контролеров.
- А мы организуем выигрыш где-нибудь в провинции. Это даже хорошо! Пусть люди по всей России думают, что удача может улыбнуться даже в самой захудалой деревеньке.
- И где, например?
- Хотя бы у меня в родном городке – на Урале!
- Тогда действуй…Но надо все продумать, чтоб шито-крыто было. А то, предупреждаю, вся ответственность ляжет на тебя! – набычился шеф.
                * * *
Приехав в город, что стоял в предгорьях Урала в котловине между лесов, в которой скапливался удушливый газ от химического завода, Рубен прошелся по его пыльным улицам и порадовался, что когда-то родители сообразили перебраться в Подмосковье, а то продолжали бы прозябать в нищете и убогости, а он бы не получил должного образования, не имел солидной зарплаты, и, возможно, спился бы, как большинство местных парней, что болтаются без дела с бутылками пива у глотки – словно повзрослевшие дети с большими сосками… Прошелся Рубен около панельной пятиэтажки, в которой когда-то жил, такой обшарпанной, что даже в родной подъезд с поломанной дверью, висевшей на одной петле, не хотелось заходить, ибо наверняка он загажен окурками и дерьмом. Вообще, дом детства показался Рубену каким-то словно вросшим в землю, готовым и далее проваливаться – в саму преисподнюю и там сгинуть… Он уже хотел уйти, как из подъезда вышел мужик, лицо которого показалось знакомым. Присмотревшись, Рубен узнал Николая, который жил этажом ниже его и казался юному Рубену смелым и сильным парнем, да и в самом деле был не слабак. Сейчас от выглядел доходягой, лет на пятнадцать старше своего возраста, с синюшным лицом типичного алкоголика. Увидев его, Рубен обрадовался: вот кого сможет осчастливить выигрышем – тот однажды Рубена ащитил от пацанов из соседнего двора, которые заволокли мальчишку в подвал, сняли штаны и попытались изнасиловать: мол, ты же армянин – для тебя это обычное дело. Крики о помощи услышал Николай, который и разогнал пацанов…   
- Здравствуйте, - сказал радушно Рубен, надеясь, что Николай его узнает, но взгляд мужика был непроницаем и холоден.
- Чего надо? – буркнул Николай.
- Вы в лотерею «Финт» играете?
- Что еще за лотерея? – нахмурился тот.
- Про нее по центральному телевидению часто говорят.
- Ну и пусть говорят, мне какое дело!?
- Неужели не хотите выиграть?
- А я в эти игры не верю. Одна обьеб… - отмахнулся Николай.
- А зря! Вдруг миллион долларов выиграете!
- Чего?! – мужик оскалил в кривой ухмылке желтые гнилые зубы. - Мне бы хоть на бутылку выиграть.
- А вы попробуйте – и точно выиграете. 
- Ты чего, предсказатель, что ли?
- Так и есть! – весело и таинственно сказал Рубен.
- Хватит мне мозги морочить. Лучше на эти деньги, что на билет потрачу, бутылку пива куплю.
- Когда выиграешь, у тебя этих бутылок будет хоть запейся… А хочешь, я тебе деньги на билет дам?
- Ну, давай… - мужик проворно потянул заскорузлую ладонь за деньгами.
Рубен хотел дать сотенку, но вовремя сообразил:
- Нет! Еще сразу пропьешь…
- Смекнул… - ухмыльнулся мужик.
- Ты через пару часиков вон к тому ларьку, где билеты лотереи продают, приходи – и там получишь, - кивнул Рубен в сторону сквера, где стоял голубой ларек.
- Ладно, приду, - нехотя, словно делая одолжение, сказал мужик.
                * * *
Перекурив в скверике, Рубен направился к ларьку, торгующими билетами. Он уже был там утром, чтоб убедиться инкогнито, как идет торговля, соблюдаются ли правила продажи билетов – тогда он купил у молодого парня-продавца билет, который ничего не выиграл. Сейчас он постучал в дверь и строго сказал: «Пусти!!»
- Еще чего?! – недовольно откликнулся из-за двери продавец.   
- Я по делу, - сказал Рубен сухо, понимая, что парень не обязан пускать незнакомого человека, и добавил. – С проверкой из головной московской фирмы… - И показал в окошко визитку, где было написано, что является директором компании.
- А не врешь? Таких визиток я сколь хошь наштампую… - ухмыльнулся парень.
- Какая мне польза врать?! – сказал Рубен убедительно и жестко добавил: - Пусть твое руководство свяжется с головной фирмой по телефону, где объяснят, что я здесь в командировке.
- И что вам от меня надо? – еще недоверчиво спросил парень.
- Узнать, как идет распродажа.
- Если честно, в последнее время хреновато.
- А почему? – разговаривал Рубен с парнем строго, как с подчиненным, которого следует вздрючить за нерадивость…
- Наверное, рекламы нет хорошей? Или потому, что выигрыши маленькие?
- А может, ты плохо завлекаешь народ? – нападал Рубен, считая требовательность необходимой в бизнесе.
- Я стараюсь, - парень слегка сник.
- Может, плохо стараешься? Хочешь, покажу… - предложил Рубен. - Встану вместо тебя – и буду продавать.
- Ага, а вдруг деньги от продажи себе в карман положишь, а мне потом отвечать? – насторожился парень.
- А ты рядом стой, - усмехнулся снисходительно Рубен.
- Ладно, посмотрим… - и парень уступил место у окошечка.
Рубен с минуту сосредотачивался, придумывая завлекающие слоганы, а потом, напустив на себя добродушную улыбку, громко заговорил:
- Подходите граждане, покупайте билеты – сегодня будет огромный выигрыш. Целый миллион долларов!
Действительно, с тротуара, по которому шло на главную площадь к магазинам немало прохожих, к киоску стали подходить люди.
- Миллион? Откуда ты знаешь? – спрашивали иной удивленно и недоверчиво.
- Нутром чувствую. Подходите, покупайте… - он тайно всунул в общую пачку несколько выигрышных билетов, и люди, начав выигрывать, оживились. Около киоска мгновенно выросла толпа.
- Пустите вон того человека! По его виду сразу понятно, что выигрыш круто изменит его жизнь! – крикнул Рубен, увидев в толпе смурного Николая, и сунул ему заранее помеченный билет с огромным выигрышем. Николай с ухмылкой развернул билет и долго смотрел на цифру со многими нулями, не понимая, сколько там написано.
- Тут какие-то цифры… - пробубнил он.
- Какие цифры? – Рубен посмотрел на билет и с показным удивлением и восторгом воскликнул: - Граждане, мужчина на ваших глазах только что выиграл целый миллион долларов!
- Где? Где? – к Николаю вмиг подбежали люди и стали заглядывать в билет, твердя обиженно наперебой. – Не может быть. Почему не я? Я здесь постоянно покупаю…
- Господи, мужик какое тебе счастье привалило! – выйдя из-за прилавка, Рубен демонстративно обнял Николая.
Из толпы раздались невольные крики:
- Неужто он эти деньги получит сейчас? Куда он их положит?
– Да разве можно алкоголику давать миллион? Он его сразу пропьет! Лучше на нас всех его разделите…
– И вообще, мы этого мужика здесь никогда не видели – это несправедливо!
- Конечно, – сказал Рубен, чтоб успокоить взволнованную толпу, – сначала мы проверим этот билет: проведем экспертизу - а вдруг он поддельный…
Люди теперь стали возмущаться, словно все они разом выиграли по миллиону, а им его не выдают: «Вот какие вы обманщики – сразу же и поддельный!»; «Отдайте мужику деньги!»; «Может, он купил билет на последний полтинник, вместо хлеба…»
- Отдадим, отдадим - не волнуйтесь… - успокоил Рубен. - А чтоб все было честно, мы сейчас позвоним корреспондентам газет, которые приедут сюда и будут свидетелями этого выигрыша, напишут о нем.
«Звоните!» – гудела толпа. – «И не откладывайте…»; «А то на вас надежды нет!»
                * * *   
Минут через пятнадцать к киоску подъехали старенькие Жигули, из которых с фотоаппаратом и диктофоном выскочила молодая шустрая девушка в потертых джинсах и подошла к Рубену, который держал билет в поднятой руке и хвастливо рассказывал всем собравшимся о том, как много процентов с прибыли их фирма отдает на выигрыши, как часто люди выигрывает и как хорошо после этого живут…
- Здравствуйте, я корреспондент газеты «Знамя Урала», - представилась девушка. - Говорят, здесь произошло удивительное событие для нашего городка – человек выиграл миллион долларов.
- Да, - воскликнул Рубен и показал выигравший билет.
- А вы кто? – спросила она.
- Я менеджер компании «Финт», которая распространяет эти билеты, - ответил Рубен, понизив сейчас себя (директора) в должности, и показал на Николая. – Но вы обратите внимание не на меня, а на этого счастливчика мужчину! 
- Неужели он, вправду, выиграл? – растерялась корреспондентка, с удивлением разглядывая невзрачного пропитого мужичка – ей хотелось увидеть успешного человека, которому всегда везет в жизни…
- Совершенно точно, - подтвердил Рубен.
- И получит деньги? – еще больше удивилась она.
- Без проблем! – кивнул Рубен.
- Целый миллион долларов?
- Целый миллион!
- Вот повезло человеку!
- А все потому, что наша лотерея честная! Может выиграть каждый. А если будете играть постоянно, то счастье придет обязательно, - рекламировал свою фирму Рубен.
- А мужчина играл каждый день? – спросила корреспондентка.
- Нет! Но тем и велика радость: купил один билет – и на тебе сразу миллион!.. Фортуна может улыбнуться каждому, даже случайному человеку.
- А когда он получит деньги?
- Билет я отошлю на экспертизу в нашу головную фирму, а когда там подтвердят его подлинность, сразу и выплатим.
- А как? Наличными или на сберкнижку?
- А как захочет хозяин… - заявил великодушно Рубен.
- Ну что ж, спасибо за интервью! Оно выйдет в завтрашнем же номере, - сказала корреспондентка и сфотографировала растерянного и немного напуганного от «свалившегося» на него счастья и внимания Николая.
Вскоре к киоску подошла еще одна корреспондентка, рыжеволосая азартная тетенька, с парнем – оператором местного телевидения с камерой на штативе. Те тоже взяли интервью  у Рубена с Николаем и засняли невзрачный киоск, где местный выпивоха выиграл столь внушительно. Потом телевизионщики с Рубеном поехали на квартиру к Николаю, а там, увидев порванные и залитые вином и супом обои, оторванный линолеум, поломанную мебель, скуксились. В квартире их встретила, покачивалась на нетвердых ногах полупьяная смурная хозяйка с папиросой в углу рта.               
- Как тут грязно! – озадаченно и брезгливо произнесла корреспондентка. – Как мы будем здесь снимать?
- А вот и покажите, что счастье может улыбнуться самому неказистому человеку, - заявил  с пафосом Рубен. - Обыкновенному российскому человеку из глубинки… Да и вскоре увидите, как изменится его жизнь!
Рубен со съемочной группой поехал в супермаркет, купил на личные деньги кухонный гарнитур, уголок отдыха, телевизор, холодильник – все это магазинные грузчики на «Газели» сразу привезли в квартиру Николая.
- А старье куда? – недовольно спросил главный среди грузчиков.
- Старье просто выбросьте на улицу! Я вам заплачу…
Снимая сказочное преображение квартиры из бомжатника во вполне комфортабельное жилье, корреспондентка с удивлением воскликнула:
- Действительно, все преобразилось! Это уже начались выплаты? А ведь говорили: билет пойдет на экспертизу?
- Как главный менеджер, могу взять на себя небольшой риск, - улыбнулся Рубен. – Впрочем, я уверен: экспертиза подтвердит, что билет не фальшивый.
- Вы счастливы? – обратилась корреспондентка к пьяненькому Николаю, который допивал купленную ему Рубеном бутылку коньяка и жадно доедал закуску - сырокопченую дорогую колбасу.
- Очень… - пробубнил он.
Рубен, понимая, что снять и смонтировать фильм о «счастливчике» на местном телевидении ему будет стоить копейки (в Москве за это возьмут немало!), Рубен намекнул корреспондентке:
- Кстати, у меня на центральном телевидении есть знакомые, и я могу ваш репортаж пристроить там – представьте, завтра проснетесь знаменитой, а ваш маленький, никому не известный городок прогремит на всю страну!   
Столь заманчивое предложение вдохновило корреспондентку, и она с утроенным рвением стала делать свою работу… К вечеру уже был смонтирован фильм, за который Рубен заплатил гроши – провинция жила отнюдь не московскими представлениями о бизнесе, где за каждый чих требовали звонкую монету. На следующий день, довольный сделанным, Рубен отбыл на поезде в Москву…
                * * *
В Москве Рубен направился в шикарный офис к владельцу фирмы, чтоб похвалиться удачно проведенной реламной компанией, и с порога заявил:
- Акцию провел, как и было задумано. Нашел семейку алкоголиков, выяснил, что нет у них ни родственников, ни знакомых, которые могли бы за них заступиться.
- А если какой-нибудь дошлый адвокат за это дело возьмется? – взглянул исподлобья шеф.
- У них нанять адвоката мозгов не хватит – все пропили, - усмехнулся Рубен.
- А если возьмется по собственной инициативе?
- За какие такие деньги?
- За процент от вырученной суммы, - рявкнул шеф. - Он может с них половину миллиона запросить…и они согласятся.
- Тогда объявим, что билет фальшивый оказался: ведь я его с собой привез...
- А почему тогда, скажут, выигравшему мужику мебель с телевизором фирма купила?
- Ну, это я возьму на себя: дескать, обознался…
- А как объясним, кто фальшивый билет подсунул в наш ларек?
- Скажем, недоброжелатели. Конкуренты из других лотерей, чтоб клиентов переманить. А можно свалить на типографию – дескать, сбой печати произошел…
- Что ж… Все логично! – помягчел шеф.
- Теперь надо раскрутку на всю страну сделать: статьи в центральных газетах опубликовать и репортаж на телевидении показать: я кассету привез, - Рубен вытащил из дипломата кассету с фильмом.
- Это все сделаем, на подкуп журналистов средства есть. Да и им надо что-то позитивное на телеканале показать: дескать, не все в стране ***…живут – есть и счастливчики. А ты за свою работу премиальные получи. Тысяч двадцать долларов, я думаю, хватит?
- Вполне, - кивнул подобострастно Рубен и добавил: - Теперь надо подумать, как доказать налоговым органам, что мы выплатили этот миллион. А так как он у нас переводом не пройдет на имя выигрывшего, то где доказательства?.. Есть вариант: снять его чеком в банке - мол, отдали под расписку.
- А если мужик не захочет расписку давать? – нахмурился шеф.
Рубен, любивший в последний момент, когда напряжение нарастает, показать, как он изворотлив, вытащив листок бумаги, заявил:
- Я предусмотрительно взял расписку с мужика, что он этот миллион получил – вот она… - и протянул шефу бумагу.
- Молодец! Как удалось? – хмыкнул шеф. – Припугнул, что ли?
- Я его поил целые сутки...
- Не зря, не зря я тебя взял к себе директором… - буркнул с похвалой шеф.
                * * *
Пристроив сюжет о выигравшем мужике на центральное телевидение, после показа которого по стране покупка билетов лотереи резко возросла, Рубен уже подчитывал прибыль. Наметил строительство двухэтажного особняка под Москвой…и потихоньку стал забывать про Николая, как про отработанный материал, и вдруг в его офисе раздался звонок:
- Привет, это Николай тебе звонит…- пробурчали сердито в трубку.
- А, здравствуй… - сказал Рубен суховато. - Че тебе надо?
- Как чего? Деньги!
- Какие деньги? – удивленно воскликнул Рубен.
- Которые я выиграл?
- Ну, ты и нахал! – Рубен был ошарашен. - Я тебе на свои деньги купил билет на лотерею, приобрел мебель, телевизор и холодильник…Поил тебя!
- Жена говорит, этого мало. Миллион-то гораздо больше, - зло процедил Николай.
- Пошли ее подальше… - огрызнулся Рубен. – Пусть будет довольна этим. А то ведет себя как жадная старуха из сказки Пушкина о старике и рыбке. Напомни, что с ней потом случилось: вновь оказалась у разбитого корыта!
- Она говорит, что на тебя в полицию пожалуется.
- В полицию?.. – Рубен выдержал паузу, не зная поначалу, что ответить. Сердечко у него заекало. Наконец буркнул: - Слушай, билет-то фальшивым оказался…Так что живите себе спокойно, радуйтесь, что я вам квартиру обустроил.
- А зачем тогда расписку взял, что миллион мне выплатил? Верни ее… - хмыкнул Николай.
- Да пошел ты, - не выдержал такой наглости Рубен.
- Жена говорит, что к адвокату пойдет! – пьяненько  и настойчиво бубнил в трубку Николай.
- Что, такая шибко грамотная?.. – затаился Рубен.
- Да и корреспонденты из газет и телевидения меня одолевают: куда я миллион дел? Собутыльники со всего района приходят, просят налить… не жадничать. Всем говорю: еще не получил деньги. Вот и жена сейчас над ухом кричит, что скажет телевизионщикам, как вы нас обманули…
Эта угроза была уже серьезной, и Рубен сухо выдавил:
- Хорошо. Скоро ждите в гости…
Когда Рубен рассказал о непредвиденной ситуации шефу, тот схватил его за грудки, встряхнул и прорычал:
- Вот мужик нахал! А ты говорил, что он будет молчать как рыба.
- Сам удивляюсь: у людей ни стыда, ни совести! – пробормотал Рубен.
- Ему надо заткнуть рот…
- Поэтому я и собрался снова к мужику наведаться!
- Может, тебе пару братков дать, чтоб башку «счастливчику» оторвали?
Рубен, опасаясь, напрягся:
- Надо действовать хитрее...
Шеф процедил:
- Именно! Мне скандалы и грязь не нужны во время предвыборной компании в депутаты... А там у меня неприкосновенность будет.
Представив, какие надежды у шефа с депутатством, которое защитит от былых криминальных грешков, какие тот в раскрутку своего имени вложил средства, Рубен понял, что если подведет шефа, тот ни перед чем не остановится – закопает всю семью Рубена, чтоб никто не нашел и косточек их.
                * * *
Рубен приехал в городок детства дождливой темной ночью на попутке, чтоб никто не мог по транспортным билетам отследить его перемещения. В два ночи он притащил в квартиру Николая три бутылки коньяка и пакет дорогих закусок: колбасу, сыр, красную икру, балык. Николай с женой встретили его на входе с мрачными похмельными физиономиями, обиженные, насупленные. Поставив бутылки на стол, Рубен радушно сказал:
- Не будем ссориться. Выпьем за дружбу…
- Посмотрим… - буркнул Николай и быстро сорвал с бутылки пробку.
Жена Николая, прищурившись подбитым глазом, ехидно спросила:
- А миллион привез?
- Давай сначала выпьем, а потом и поговорим, - сказал Рубен.
- Нет! Ты меня не споишь! – нахохлилась вдруг жена. - Я пить не буду, пока не отдашь миллион.
- Разве я его не отдал? – сделал Рубен удивленным лицо.
- Зажилил! - погрозила она распухшим как отварная сарделька пальцем.
- А ты пьяная была – забыла...
- Куда же тогда миллион делся? – она ехидно скривила тонкие губы, поглядела мутным взглядом демонстративно по сторонам, словно ища деньги, и развела руками: – Нету…
- Может, его украли: пришли ворюги и, пока пьяная валялась, забрали чемодан с деньгами.
- Не было никакого чемодана, - вдруг заполошно и визгливо заорала она. - Где свидетели?
- Зачем свидетели? У меня расписка Николая о получении денег есть, - сказал бодренько Рубен.
Николай хитро ухмыльнулся:
- Расписка-то лживая: я специально по-другому расписался. Чуял, что ты меня наеб.. хочешь! 
Рубен слегка побледнел и растерянно смотрел то на Николая, то на его жену. Наконец, выдавил:
- Ну, хорошо. Не было миллиона, но и билет оказался фальшивый.
- А почему тогда по телевизору из Москвы сообщили, что мы выиграли миллион? Я сама видела и все соседи тоже, весь дом видел. Тогда я опровержение в Кремль напишу, что все это обман. И зачем тогда ты аванс дал? – вновь громко завопила жена.
Боясь, что она разбудит криками соседей, которые придут и увидят его, Рубен согласно и торопливо замахал руками:
- Ладно… Ты, Николай, напиши мне бумагу, что передал мне миллион, чтоб я вложил его в акции доходной компании Вот тебе ручка, листок… - он вырвал из блокнота страницу и протянул Николаю.
- Ничего мы писать не будем: мы хотим наличными, а не акциями! - заорала жена.
- Ох, достали вы меня!.. – Рубен вытер со лба пот.
- Отдай миллион, отстанем, - набычилась жена.
- А зачем вам миллион? – спросил возмущенно Рубен. - Что с ним делать будете?
- Это наше дело!.. – вставил Николай. - Водки купим, сколько хотим.
- Ну, на водку итак дам.
- А когда она кончится? – насторожился Николай.
- Вновь привезу.
- Не верим! - жена стукнула кулаком по столу так, что свалилился на пол стакан. - Отдай миллион!
Рубен долго доказывал им, что если бы он по доброте душевной не остановил Николая на улице, если б не зазвал к киоску с билетами, если бы не купил ему билет, то ничего бы они не выиграли, ничего бы не имели… Он пытался усовестить их, не жадничать, но жена требовала миллион, а Николай ей поддакивал. «Какие же вы неблагодарные люди!» - проворчал Рубен с досадой. «А ты уж больно хитрый стал, армянчик, - заявил Николай. – Сразу-то я тебя не узнал, а потом соседка сказала, что ты в нашем подъезде жил этажом выше». Известие о том, что перестал быть инкогнито, Рубена испугало: ведь он стал беззащитным перед этими настырными людьми, которые отныне станут его шантажировать… Оказавшись загнанным между страшным в своем гневе и мести шефом и этими, еще верящими наивно в какую-то справедливость, алкоголиками, Рубен растерянно подумал: «Видимо, в нашей стране нельзя по-другому…» Достав из дипломата (приготовленную на крайний случай) бутылку с отравленным коньяком, он глухо сказал:
- Завтра миллион привезут из Москвы на самолете! Хотите долларами, хотите рублями. А пока давайте выпьем за то, чтобы остаться добрыми друзьями.
- Лучше рублями! – воскликнула жена Николая.
Рубен налил Николаю, его жене и себе коньяк и чокнулся с ними. Пока он нес показно рюмку ко рту, супруги уже выпили, а через полминуты лица их перекосились, они стали задыхаться, хвататься за грудь. Но в глазах еще не было обреченности и страха – после суррогатного пойла, которое они употребляли постоянно, симптомы были такие же... Рубен, которого при виде их судорог потянуло рвать, убежал в туалет, а когда вернулся, супруги уже лежали на полу мертвые, в скрюченных позах. Рубен отшатнулся, прижался спиной к стене и, оправдываясь, торопливо забормотал: «Ну и ладно…Все равно какая от них, алкоголиков, польза? Ни государству, ни самим себе. Только воздух зря коптят. Соседям спокойно жить не дают – шумят, мусорят, водой заливают!»
Надев перчатки, Рубен разбросал из шкафов вещи супругов, кинул на пол несколько банкнот пяти и десяти долларовых, положил несколько купюр в карман штанов Николаю, а его жене в халат. Сказав с досадой напоследок: «Сами напросились», он выскользнул, прикрывая лицо капюшоном куртки, за дверь…
Через сутки он уже был в Москве.
На следующий день Рубену на работу позвонила рыжеволосая корреспондента с местного телевидения его родного уральского городка и сказала печально:
- Люди, которые у вас миллион выиграли, были отравлены и ограблены.
- Жаль, - сказал Рубен трагически дрожащим голосом. – С такими деньгами могли бы начать счастливую жизнь! – и подумал: «Прости, господи, если сможешь…Ведь у меня было безвыходное положение».
                * * *
Через год по первому каналу российского телевидения прошел репортаж о гражданах, которые выигрывали в России в различных лотереях (которые теперь все закрылись) огромные деньги. Название у телепередачи было: «Принесло ли это им счастье?» Съемочная группа побывала у этих людей в разных уголках России и с горечью констатировала, что половины «выигравших» уже нет в живых, а остальные прозябают в нищете, якобы пропивши все полученные деньги. Когда миленькая, с наивными голубенькими глазками и светленькими детскими локонами корреспондентка, проанализировав все факты, уверенно сделала в конце репортажа печальный вывод, что бывшие российские «совки», подверженные алкоголю, никогда не имевшие больших денег, не способны правильно распорядиться свалившимся на них счастьем, Рубен, разозлившись непонятно на кого, пробурчал: «Так ведь этих денег реально никому из них и не дали!»   
                Ноябрь 2008

ОТКУПИЛСЯ
Молодой энергичный мэр небольшого курортного городка Максим Захватов, обгоняя на мощном серебристом джипе машины на трассе, мчался в загородный отель. Там его ждали смазливые девушки, сауна с бассейном и нужные люди-бизнесмены, которые обещали солидную финансовую поддержку на следующих выборах в обмен за бюджетные заказы, на которых надеялись прилично заработать. Джип мэра знали все гаишники в округе и не останавливали, когда он двигался мимо их постов, забивая скоростью «под двести» радары. Держа в мускулистых руках руль сильной машины и уверенно вдавливая педаль газа в пол, Максим ощущал себя хозяином жизни, этаким Джеймсом Бондом, который выкрутится из любой ситуации, благодаря нужным связям с важными людьми, своим деньгам, заработанным в коммерции и полученным в виде мзды на посту мэра. Люди на скромных машинах сейчас казались Максиму вроде букашек, которые мельтешат без толку, куда-то якобы спешат, но только мешаются ему – не дают разогнаться и получить поскорее те удовольствия, которые ему обещаны в отеле.
Чтоб испытать еще больший азарт, он глотнул коньку из объемистой серебряной фляжки и пожалел, что в руках лишь руль автомобиля, а не штурвал личного вертолета, на котором за пару минут прибыл бы на место. Особую досаду вызвал автобус, который тащился впереди Максима и закрывал широким задом дорогу. Он еще даванул газ, вырулил из-за автобуса на встречную полосу – и вдруг увидел в двадцати метрах красные «Жигули». Максим мог бы свернуть к обочине и избежать столкновения, но осознал, что на огромной скорости его вышвырнет с дороги и побьет о скалы – и тогда прощай карьера (а он уже мечтал о губернаторстве годиков через пять), прощай (даже если все обойдется лишь царапинами) его сегодняшние ужин и ночь с девочками, да и не привык он уступать трассу скромным «Жигулям», пусть сами тормозят и сваливают на обочину…
На что наделся шофер «Жигулей» (может, думал, что джип спрячется за автобус), а может, вообще ничего не успел сообразить, так как «Жигули» лишь слегка вильнули в сторону – и ударились Максиму в левое крыло. Удар был такой силы, что капот джипа смялся гармошкой и закрыл от Максима все, что происходило на дороге. Его толкнула в грудь, выскочившая из руля подушка безопасности, а посыпавшиеся хрусталики лобового стекла ударили в лицо.
Придя вскоре в себя, Максим оглядел свое тело и с радостью осознал, что ничего страшного не случилось, что его кости целы; одно только досадовало, что гулянка откладывается… Мелькнула мысль: «Может, поймать попутку или вызвать на служебной машине своего шофера из администрации и все-таки добраться до отеля с девками?» Он достал из кармана сотовый, вышел из джипа и хотел уже звонить шоферу, как увидел, во что превратились «Жигули» от лобового столкновения. Они смялись, как консервная банка, на окнах застыла шматками кровь, а в салоне было смешение неподвижных серых тел.
Максим захотел бежать. Надумал «списать» случившееся на своего шофера (которому хорошо за эту ложь заплатить) или на угонщика джипа – дескать, меня тут в помине не было, а некто украл мою машину и устроил катастрофу. Пока так размышлял, рядом с искореженной машиной остановилось немало машин, из которых выскакивали люди: одни пытались вытащить из смятых «Жигулей» то, что там осталось живого, а другие подбежали к Максиму и стали спрашивать: «Как вы? Что с вами?»  Многие из них знали, что он мэр, видели его по телевизору, на газетных фотографиях, а значит, ему уже невозможно солгать, что на месте аварии его не было. Видя, что они понимают, кто виновник трагедии, чей джип стоит на встречной полосе, Максим, опасаясь, что устроят самосуд, простонал: «Плохо мне! Кто отвезет меня в больницу?» Крепенький мужик из черного «Мерседеса» подхватил его за туловище и, усадив в машину, погнал в город… «Вот ведь как все случилось–то!» – сказал мужик печально, а Максим стонавший, словно его мучают страшные боли, ответил: «То ли масло кто на дороге разлил, то ли кто испортил рулевое управление…Скорее, второе – ведь у меня много недоброжелателей!»         
В больнице врачи приняли Максима, как и положено по его статусу, с почтением и заботой, отвезли на рентген, проверили целы ли все косточки, осмотрели всего и прощупали. Обрадовав, что все целехонько, отвезли на каталке в люксовую палату, приставили медсестру, которая уселась недалеко от кровати Максима и вскакивала (чего изволите?) от каждого его стона. Он позвонил начальнику городской милиции и попросил поставить у дверей палаты охранника: вдруг, мол, те, кто организовал автокатастрофу, могут его здесь прикончить… Хотя, конечно же, боялся самосуда родственников тех, которые погибли в «Жигулях».
Всю ночь около Максима дежурила еще и заплаканная жена, не догадывающаяся, куда он так спешил, к каким ласковым девушкам…
Когда на следующий день Максим узнал от милиционеров, что в «Жигулях» погибли все (трое мужчин и две женщины), то воспринял это странно: хорошо, дескать, что и он не погиб вместе с ними - вот бы траур в городе был. К нему пришел моложавый начальник ГАИ города, его близкий друг, с которым не раз попивали коньячок и играли в бильярд, и, пряча от Максима глаза и справившись о его самочувствии, сказал: «Мои сотрудники установили, что виноват ваш джип - он выехал на встречную полосу». Он хотел сказать «виноваты вы», но подал информацию мэру более дипломатично. Максим ответил с глухим стоном: «Разберитесь! Кто-то это подстроил – или испортил мое рулевое управление, или выстрелил из кустов в скат…» – «Мы, конечно, разберемся – отдадим машину на экспертизу, но, – подполковник снизил голос, – губернатор приказал, чтоб все было по справедливости…» Это означало: мол, вряд ли мы сумеем что-либо подтасовать в вашу пользу. Максим скрипнул зубами, подумав зло о пожилом губернаторе, с которым отношения не заладились – похоже, тот догадывался, что у Максима большие амбиции на его кресло, а может, даже знал, что Максим подбирает единомышленников в области, чтоб убрать его… «Нам из области послали опытных сотрудников для анализа ситуации с автокатастрофой!» – пояснил подполковник и ушел.
Вскоре Максиму позвонил начальник милиции полковник Гаврилов и сообщил, что около здания мэрии собралась толпа с плакатами, где написано «Мэр - убийца», все они требуют, чтоб его привлекли к суду и выгнали из мэров… Это для Максима было страшнее, чем вердикт о его виновности в аварии. «Что делать?» - спросил начальник милиции. «Скажите народу, что если суд докажет мою вину, я сразу уйду из мэров! И передайте, что я прошу родственников погибших простить меня и готов восполнить любой материальный ущерб. Только пусть расходятся…»
К Максиму в палату заглянул его крупный милиционер-охранник и сказал: «К вам на встречу просятся корреспонденты газеты и местного телевидения…» Всем этим корреспондентам хотелось узнать подробности автокатастрофы, посмотреть на состояние Максима… На их просьбы мэр жестко отвечал: «Скажите, я плохо себя чувствую!» Чтоб показать всем, что контужен, Максим, который мог ходить без труда, попросил инвалидную коляску и поехал на ней в туалет… В туалете он посмотрелся в зеркало и, покривив туда сюда физиономию, сделал страдальческий жалостливый вид, который оставил на лице как маску.
Узнав от начальника милиции, что народ от мэрии еще не разошелся, что якобы собирается идти к нему в больницу и что даже слышны возгласы разделаться с его семьей, Максим велел жене срочно ехать домой, взять в сейфе (тут он на некоторое время задумался, взвешивая, во сколько оценить жизнь каждого погибшего) двадцать пять тысяч долларов – на каждого погибшего по пять тысяч – и передать через милиционеров родственникам на похороны. Она так и сделала. Через  час  Максиму снова позвонил начальник милиции, и, словно скинув с плеч тяжелый груз, сказал: «Народ от мэрии расходится!»
Вскоре (узнав, что опасность городского мятежа миновала) к Максиму потянулись гурьбой его подчиненные из мэрии со словами утешения, жали ему руку, приносили фрукты, коньячок, красную икорку и балык… Максим им с пафосом, стараясь казаться искренним, говорил: «Спасибо за поддержку! В автокатастрофе я не виноват – это кто-то подстроил! Но я разберусь!» Подчиненные склоняли головы и испуганно посматривали на него: дескать, это не мы, не мы… 
После обеда, когда вышли все городские газеты, а в них наверняка описано случившееся вчера ночью на дороге в мельчайших подробностях, Максим некоторое время не спрашивал подчиненных, что там написано, а потом все–таки попросил доставить ему прессу. Ему принесли толстую пачку газет. Максим нервно похлопал по этой пачке и холодно посмотрел на присутствующих: не хотелось, чтоб они видели его реакцию, где возможны и растерянность, и стыд, и злость… Они это поняли и вышли из палаты.
Да, во всех газетах сразу на первой странице была четкая фотография помятого джипа Максима и расплющенных в лепешку красных «Жигулей», внутри которых были видны чьи-то лица, ноги, руки… Писалось, что в город возвращались с областной конференции несколько работников культуры, и в них въехал джип мэра, что у погибших остались малолетние дети. На другой фотографии был заснят момент (видимо, кто-то из остановившихся шоферов щелкнул на сотовый телефон), как Максим садится в черный Мерседес, чтоб сбежать с места аварии. Рассказывалось (это было для Максима самое досадное), что в джипе нашли полупустую фляжку с коньком… О, как Максиму хотелось сейчас вырвать из рук журналистов камеры и фотоаппараты, задушить их злобные газетенки! Он думал мстительно: «Вот выйду отсюда, я с вами тогда разберусь!» Отложив газеты, он скукожился под одеялом, чтоб стать понезаметней, и стал напряженно думать, как выкрутиться из ситуации… Как выяснилось, на помощь губернатора надеться не приходилось – он, похоже, решил Максима растоптать!
Вечером Максиму позвонил доверенный человек из горсовет и сказал, что зреет серьезная оппозиция, что большинство депутатов завтра призывает на срочном собрании отозвать Максима из мэров. «Плохо я вас давил!» - подумал он о депутатах, которые влились в оппозицию. «Неужели нельзя как-то отодвинуть это собрание? Дождаться, когда я выздоровею?» - жестко спросил он. «Чего-то наши заторопились: дескать, мы слуги народа, а народ требует его отставки!» - сказал доверенный человек. «Сколько реально проголосуют за меня?» - спросил Максим. Тот замялся: «Думаю, не более четверти!» Максим сразу захотел позвонить кое-кому из депутатов, с которыми у него не было особой дружбы, переманить их на свою сторону, пообещать блага в виде квартиры, помощи бизнесменам, которых они лоббируют, но понял, что не сможет унизиться и лебезить… Значит, следовало опередить депутатов: ведь одно дело, когда тебя из мэров выгоняют (это постыдно, некрасиво) и другое, когда сам гордо подаешь в отставку! После этого уже не станут пинать вдогонку, да и у народа сложится мнение, что он, добровольно оставивший должность, уже не сможет «влиять» на расследование дела по автокатастрофе.
Вскоре Максиму вновь позвонил его доверенный депутат и грустно сказал: «Из Москвы пришла бумага, что политсовет «Единой России» исключил вас из партии. Максим нервно захохотал: «Ага, значит, когда борются за голоса избирателей, когда нужна подтасовка на местах и административный ресурс, так всех начальничков к себе загребают, а как что случится – так сразу в кусты! Мы, дескать, тебя знать не знаем!»
Продумав полночи, взвесив все «за и против», Максим окончательно пришел к выводу, что надо подавать в отставку, написал заявление об уходе по состоянию здоровья и позвонил в секретариат горсовета… Подумал с издевкой, что его решение кое-кому из депутатов весьма понравилось, ибо ставить себя в оппозицию всеобщему решению они не хотели, но кое кому и нет – тем хотелось пнуть мэра побольней, чтоб показать избирателям, какие они смелые! Несмотря на свои начальственные амбиции, Максим понимал, что в жизни не пропадет и без должности, ибо пришел во власть из бизнеса, где имел раскрученное дело – лечебный пансионат и ресторан, которые формально передал под управление родственника, ибо по закону коммерцией должностным лицам заниматься нельзя.
Максим выписался из больницы через недельку, когда прошли похороны погибших, когда страсти в городе немножко улеглись, передал дела в мэрии временно управляющему городским хозяйством и стал встраиваться в бизнес. Однако, он понимал, что случившееся «замять» не удастся. Из милиции сообщили, что заведено уголовное дело – и ему пришлось несколько раз приезжать к следователю и давать показания. Увы, версию, что джип Максима кто-то испортил, не приняли к сведению. А так как и должность-то он оставил, и губернатор-то его не поддержал, то следовательно, не стоит его выгораживать. Тем более, много шоферов показали, что он мчался с огромной скоростью и рискованно обгонял их. Выходило, что Максим во всем виноват!
Наняв лучшего в городе адвоката, мужичка говорливого, очень дошлого и, встретившись с ним в его солидном кабинете, отстроенном на большие гонорары, Максим спросил: «Что мне грозит?» – «Пять лет колонии», – ответил откровенно адвокат. Максима это покоробило – отдать пять лет из своей молодой жизни, прожить их без красивых бабенок и удовольствий, не хотелось. Максим быстро написал на листочке, боясь, что его прослушивают: «Нельзя ли поговорить с судьей?» – и, дав адвокату взглянуть, листочек спрятал в карман. «К сожалению, дело получило большую огласку…– развел руками адвокат. – Надо договариваться с родственниками погибших – они подали иск!» – «Во сколько встанет?» – спросил Максим. «Надо сними поговорить!» – ответил адвокат. Подумав, что пройдоха адвокат способен его обмануть, передав родственникам не всю сумму, Максим захотел это сделать сам и сказал: «Поговори!» Адвокат задумался и прикинул: «Люди они мало обеспеченные (все-таки работники культуры), так что надеюсь, сумма будет не столь уж велика…»
Через неделю адвокат Максиму сообщил, что договоренность с родственниками достигнута. Некоторые из них желали его публичного жесткого наказания, но потом согласились на материальную помощь, ибо погибших все равно не вернешь, а детей-сирот на что-то кормить и одевать надо. «Сумма эта, – сказал адвокат, – составляет по миллиону за каждого человека!» У Максима отлегло от сердца, ибо деньги эти были достаточно скромными. Он боялся, что родственники запросят гораздо больше – и тем подорвут его бизнес. Максим опустился мысленно на имущественный уровень родственников погибших и слегка брезгливо подумал: «А чего им ерепениться?! Да каждый из них теперь может купить по шесть новых таких машин, которую я раздавил!» Он уже забыл, что в этой машине были еще и люди… 
Вскоре состоялся суд, который не стал дотошно выясняь вину Максима, так как заявление об иске было отозвано, а вынес решение: «По взаимному соглашению сторон уголовное преследование в отношении гражданина Захватова… прекратить!» Довольный, что легко отделался, Максим вышел из зала суда и сел в новый (не на покореженном же ездить) джип, ибо его даже водительских прав не лишили. Он сразу поехал к друзьям и, влетев радостный в сауну, где они его ждали, замахнул полстакана коньяка, закусил черной икоркой и резко выдохнул: «Откупился!» Друзья благожелательно похлопали его по плечам и поздравили, но самый из них богатый вдруг задумчиво сказал: «А если пьяненький Рома Абрамович встанет за штурвал своей яхты и потопит паром с тысячью пассажиров, а потом за каждого даст родственникам по миллиону долларов, то его тоже в английском суде с миром отпустят? Скажут, плавай, Рома, и дальше?!» – и удовлетворенно почесал пятерней жирный голое пузо.

ЖАЖДА СЛАВЫ
Учась в Нахимовском училище, куда принимали на гособеспечение детей-сирот (а Лева родился в неполной семье, ибо мать прижила его от бравого, но женатого  морского офицера, который потом позаботился, чтоб сын попал в училище), Лева написал первый рассказ о том, как якобы разогнал группу хулиганов из-за любимой девочки. Рассказ опубликовала армейская газета военного округа, и Лева вдруг осознал, что стал знаменит. Друзья с ним уважительно разговаривали, учителя ставили всем курсантам в пример, Леве за рассказ заплатили небольшие денежки из редакции, а руководство назначило редактором настенной газеты училища… Скромный, белобрысый, слабенький паренек Лева, который вырос без отца, в бедной послевоенной семье тихим мальчуганом, вдруг обрел уверенность и решил, что его ждет большое литературное будущее. Он написал еще рассказ, как якобы нашел в брянских лесах, где родился и вырос, склад с оружием, оставленным немецкими диверсантами, об озере, в которое нырнул и на дне обнаружил сбитый немецкий самолет… Но жизненных, ярких впечатлений явно не хватало, не было интересной биографии, и тогда он мечтательно представил: скоро будет плавать на большом военном корабле, видеть сказочные острова и экзотических животных, попадать в шторма и в романтические истории в портах, где станет спасать милых девушек от наркоторговцев и сутенеров, а потом про все это писать ярко, красиво, азартно. Верилось, что его творения будут читать сотни тысяч людей и с завистью и уважением восклицать: «Вот ведь как повезло человеку – все видел, везде бывал, всюду вышел победителем!»
Продолжая пописывать рассказы о раннем детстве и юности, которые изредка публиковали армейские газеты, Лева часто выдавал свои фантазии за случившееся в действительности, ибо за выдуманную историю товарищи, конечно, могли похвалить (мол, хорошо сочиняешь), а узнав, что это якобы произошло по настоящему с ним, приходили Леву послушать, чтоб узнать подробности случившегося, о которых он не упомянул в рассказе. Леве нравилось, когда в его кубрике собиралась компания сверстников-курсантов и слушала его небылицы с затаенным дыханием, чтоб пережить те же эмоции и чувства, какие будто бы переживал он на самом деле… Лева начинал придумывать все новые факты, которым большинство курсантов верило, ибо время тогда было советское, когда люди наивно верили (зачитываясь Филимором Купером и Жюль-Верном) многому, ну а тем более молодые товарищи из провинции. Глаза их широко открывались, на самых интересных и волнительных моментах они приподнимались со стула или даже вскакивали в возбуждении и редко кто-нибудь критически говорил: «Заливаешь ты, наверное?»
Врать бесконечно о том, чего с ним никоим образом не могло произойти, уже не представлялось возможным, и Лева ждал с нетерпением, когда действительно заживет интересной жизнью, о которой можно будет писать и рассказывать, и никто уже не упрекнет: «Не верю!»
***
После окончания Нахимовского училища, после специальных курсов Леву назначили командиром артиллерийского орудия на военно-транспортном корабле, дали в подчинение три матроса и о! - это была для него великая радость! - послали корабль во Вьетнам, где шла гражданская война и где за одну из сторон воевали американцы. Корабль загрузили в порту Севастополя оружием, медикаментами, продуктами для народного коммунистического режима Хо Ши Мина, и он поплыл через Дарданеллы, Суэцкий канал, Красное море, а потом по Индийскому океану в Ханой. Лева восторженно смотрел на туманные синеватые берега вдали от корабля, на крикливых чаек за кормой, на океанские просторы, вглядывался в бесконечную маревую даль, стараясь увидеть какой-нибудь остров. Ему верилось, что остров, конечно же, еще не нанесен на географические карты, и вдруг по какой-то необходимости (поломка корабля, потребность в пресной воле) им придется причалить к берегу, куда давно не ступала нога человека, и где под высоченными пальмами в мрачной пещере со скелетами он найдет кованный сундук с золотом и сокровищами жестоких пиратов, а потом о нем напишут во всех газетах, покажут по телевизору и тогда-то снова не будет отбоя от желающих услышать захватывающие истории о его приключениях. Лева то и дело негромко напевал модную в то время песенку: «Моряк вразвалочку сошел на берег, как будто он открыл пятьсот Америк!» ; и ему казалось, что он тот самый моряк, что о нем написана песня, и, стараясь соответствовать романтическому образу, частенько прохаживался взад перед по кубрику характерной (раскачивающейся) матроской походкой и представлял, что когда вернется из плавания, то своим мужественным видом сразит всех севастопольских загорелых красавиц, а уж если начнет рассказывать…
В порту Ханоя моряки в ночное время и быстро (пока их не засекли американские самолеты – они, хотя, корабли и не бомбили, но от них можно было ожидать провокации, вплоть до обстрела из пулемета) разгрузили оружие, загрузились ящиками с ананасами (дескать, судно наше мирное) и двинулись в обратный путь. Лева же хотелось, чтоб их послали воевать к партизанам в джунгли, где он научит вьетнамцев премудростям военного дела, лично собьет парочку-тройку американских стремительных «фантомов», захватит в плен американских летчиков и за это получит важный орден за мужество, но, увы… Леве стало так грустно, что он с опущенной головой ходил по палубе, не хотел ни есть ни пить. Вскоре выяснилось, что он подхватил тропическую лихорадку (то ли с берега микробы надуло, то ли комар заразный его укусил, то ли от грузчиков вьетнамцев заразился?) В результате в бреду, в испарине, пожелтевший, он оказался в корабельном лазарете, провалялся там весь путь до Севастополя. В порту его снесли на берег на носилках, что Леву окончательно доконало морально, ибо хотелось сойти этаким бравым морячком, морским волком. Он, чтоб его никто не узнал из знакомых, закрыл лицо простыней…
Пролежав месяц в городском военном лазарете, Лева вдруг узнал от врачей, что его собираются комиссовать: у него обнаружились поражения в печени после болезни, что вызвало диабет, а с такой болезнью служить на флоте нельзя. Лева долго проплакал, уткнувшись в подушку – рушились все его мечты и планы, ведь с таким диагнозом его не примут даже обычным матросом на торговое судно.
Выйдя из лазарета с «белым военным билетом», он хотел устроиться в портовые службы Севастополя, но как представил, что постоянно будет встречаться на улицах с «однокашниками» по училищу, которые наверняка повидают немало стран и морей, которые будут получать очередные звания и медали и ордена за свою службу, которые будут его жалеть, а он им завидовать, Лева решил уехать куда-нибудь, где никто не знал, не ведал, как плачевно с ним обошлась судьба.
В то время объявили по всем газетам страны и телевидению, что на Каме в городе Набережные Челны начинается строительство автогиганта и требуются люди разных специальностей. С небольшим чемоданчиком, в военном бушлате с погонами лейтенанта Лева приехал в новый город, и ему здесь понравилось – платили очень приличные зарплаты, в магазинах продавались продукты, которые можно было купить разве только в Москве – сыр, колбаса, любая рыба, фрукты и, в том числе, те самые ананасы, которых он наелся во Вьетнаме…Так как тяжелой физической работой на стройке Леве заниматься было нельзя, да и не хотелось, он направился в дирекцию КАМАЗа и предложил свои услуги как бывшего военного, лейтенанта запаса. В то время на заводе создавалось общество ДОСААФ (общество содействия армии и флоту), которое обязательно должно функционировать при любой крупной организации, куда Леву и назначили председателем.
Сначала зам.директора его не хотел брать на эту должность, долго разглядывал Леву, морщился, ибо работка-то председателя была «непыльная» (надо только вовремя взносы копеечные собирать, да иногда спортивные мероприятия устраивать), но тут-то Леве и пригодился дар рассказчика–выдумщика. Он с пафосом завил, какой был бравый офицер, и с ходу придумал историю, что якобы служил несколько месяцев во Вьетнаме переводчиком и одновременно обучал вьетнамских солдат, как надо обращаться с советским оружием - в частности, с ракетными установками, которые и сбивали хваленые американские вертолеты и самолеты, за что и получил орден Красной Звезды. «А где наградной документ?» - спросил зам.директора. Лева вытащил свои документы, долго их перебирал, а потом стукнул себя по лбу и заявил: «Совсем забыл – меня же просили его в военкомате оставить… Для учета». Зам.директора подписал Левино заявление и больше про наградное удостоверение не спрашивал, зато Лева понял, что в будущем следует подкреплять свои слова, и надумал такой орден заиметь…
Став председателем ДОСААФ, он обошел дома местных ветеранов Отечественной войны, чтоб в дальнейшем приглашать на встречи со своими активистами, на различные спортивно–военные мероприятия. Разглядывая их красивые ордена и медали, полученные на войне с фашистами, и трогая их с трепетом, он чувствовал зависть и такой зуд, что хотелось сунуть иную медальку себе в карман… Ветераны помогли познакомиться Леве с вдовами погибших солдат, о которых он написал несколько статеек в заводской газете, и эти статейки понравились не только его руководству, но, конечно же, вдовам, несколько подзабытым властями.
Принеся как-то статейку о ее погибшем муже, женщине старенькой и подслеповатой, он попил с нею чайку с принесенным тортиком и вновь попросил посмотреть награды мужа. Когда она их достала из пыльного сундука, он с пафосом заявил: «Не могли бы вы их отдать в музей военно-патриотической славы, который мы создаем при заводе!?» Старушка расчувствовалась, обрадовалась, всплакнула и сказала: «Господи, пожалуйста. А то лежат без дела. Детей у нас не было, так что никому они не нужны». Лева аккуратненько завернул награды в чистый платочек и, поблагодарив вдову, ушел. В малосемейке, которую ему дали от завода под жилье, он, повертев орден Красной Звезды в руках, потерев аккуратненько пальцем его гладкую эмаль, привинтил себе на парадный китель и снимать уже не захотел.
Вскоре он узнал, что вдова померла, и подумал, что, конечно же, никто из ее родственников не спросит про награды, ибо никто не знал, что он их брал. Лева гордо походил перед зеркалом в кителе с орденом, покрасовался и захотел выйти на улицу, чтобы все во дворе увидели, какой он герой…Да, кое-кто из соседей посмотрел на него уважительно, но большего Леве и не надо было – он быстро ушел домой и спрятал китель в шкаф. Но зуд похвастать уже разгорался в нем, он не давал спокойно спать и однажды, вскочив в два часа ночи, Лева прикрепил к кителю еще и орден Красного Знамени, который по значимости намного превосходил орден Красной Звезды…
Как-то Леву пригласили на открытие военно-спортивной игры «Зарница» в лучшую школу города, где он перед началом игры вырядился в китель и предстал перед сотнями учеников во всей «героической красе». Он им произнес яркую речь о том, что надо быть патриотом, и так его «понесло» при виде сотен смотрящих на него с восхищением ребят и девчат (так и он когда-то смотрел на ветеранов Великой Отечественной войны, когда они посещали его Нахимовское училище и рассказывали про свои подвиги), что он заявил, будто именно он разработал правила игры «Зарница» по личному заданию генштаба сухопутных войск, что у него за эту работу даже есть грамота от маршала Советского Союза… Да, такую грамоту когда-то получило его Нахимовское училище, где все курсанты участвовали в объявленном всесоюзном конкурсе на разработку этих правил, получили эту грамоту и десятки других училищ, но Лева все заслуги присвоил себе. Потом он рассказал о своей «работе» во Вьетнаме и так вошел в роль бравого офицера, что заявил, что не просто был переводчиком (как хвастал ранее), но и командиром разведгруппы, которая ходила в тыл врага – вот за это и получил орден Красной Звезды. Видя, как открылись рты у школьников, с каким пиететом смотрят на него учителя, он в придачу заявил, что еще побывал на Кубе во время Карибского кризиса, когда мир стоял на грани Атомной войны, когда советские войска ставили ракеты напротив берегов США, и за удачно доставленный военный груз получил орден Красного Знамени… «А вы видели Фиделя Кастро?» - раздались голоса из зала…  «Конечно! – заявил он без заминки. – Он даже угощал меня кубинским ромом. И лично познакомил с героем всей латинской Америки Эрнесто че Геварой! Тому я так понравился, что он пригласил меня поехать с ним в Латинскую Америку – делать революции в отсталых странах». – «А как все это было?» – спросили ученики, и он стал рассказывать то, что слышал во время единственного плавания на корабле во Вьетнам от старших офицеров, которые рассказывали им, новичкам, как все происходило на Кубе. Но когда у Левы попытались выманить подробности его «великих геройств» он, чтоб не оплошать, скромно и таинственно заявил: «Все это, дорогие ребята, является военной тайной…»  Этот ответ всех удовлетворил…
С тех пор Леву частенько приглашали в школы города, ибо слух о бравом героическом офицере быстро распространялся. Он придумывал на этих встречах все новые и новые истории о своих героических подвигах, хотя и отмечал, что «подвиги» явно не соответствуют его скромному званию лейтенанта – ему при нынешнем возрасте и при наличии «подвигов и наград», необходимо иметь звание не ниже майора. Так как скачок из лейтенантов через три звания будет выглядеть подозрительным даже для малосведущих школьников (это ведь только Юрий Гагарин в космос улетел лейтенантом, а вернулся уже майором), Лева стал подумывать хотя бы о капитанстве и при очередном приезде в Москву зашел в военный магазин и купил несколько звездочек на погоны по своему воинскому удостоверению.
Возможно, что скоро он бы уже стал «капитаном» и в новой форме браво расхаживал по школам, посиживал бы в президиумах, но на завод приехал настоящий майор в отставке.  Тот действительно служил во Вьетнаме, был ранен и к тому же приходился родственником крупного чиновника, так что зам.директора вызвал Леву к себе в кбинет и, кивнув на хмурого, с большим багровым шрамом на щеке майора, заявил: «У вас невысокое звание, чтоб руководить ДОСААФ при столь крупном заводе, где около сотни тысяч рабочих». Лева ему сказал: «Простите, но мне скоро присвоят звание капитана». – «За что же так быстро?» - поинтересовался с прищуром зам. директора. «Оказалось, что документы о присвоении затерялись, когда я лежал в госпитале…– ответил Лева. – А теперь нашлись!» В разговор вступил хмурый майор и жестковато и по-командирски сухо сказал: «Я слышал краем уха о ваших якобы великих подвигах и наградах. Мне бы хотелось знать, в какой конкретно местности вы во Вьетнаме служили, ибо я там находился три года и все знаю? И за какие такие подвиги удостоены наград?» Лева хотел с пафосом заявить то, что у него уже заучилось как стихотворение, но посмотрев на майора, которому «не навесишь лапшу на уши», подумал, что не стоит идти на рожон, ибо тот может сходить в военкомат и поинтересоваться, какое у Левы действительно звание и имеет ли он награды. Лева склонил голову и скромно сказал: «Я привык не обсуждать приказы начальства – и уступлю место и должность с удовольствием!»
Зам. директора подыскал Леве место завотделом архива, где у него в подчинении имелось три исполнительные женщины, перекладывающие бумажки и подшивающие их в папки… На целый год Лева присмирел со своим зудом  хвастовства, сидел как канцелярская мышь в маленьком сумрачном кабинетике и только бабенкам изредка рассказывал, в какие перипетии попадал на военной службе. Он так расположил одну из них, молодую и симпатичную, наивно-добрую, которая с восторгом более других слушала Леву, угощала кофе и домашними пирогами с капустой и яблоками, что вскоре на ней поженился, а через год у них родилась дочка. Казалось бы, можно угомониться, жить интересами семьи и в этом находить удовлетворение, но Леве стало скучно: ведь мечтал о славе, а не о тихой семейной жизни в уюте и тепле. Вспомнив, как когда-то успешно писал рассказы и в этом видел свое предназначение, он вновь продолжил это дело – все те истории, которые вдохновенно придумывал перед аудиторией, он расширил, укрупнил, увеличил в них свою «героическую роль» и превратил в повести. Теперь публикаций в армейских газетах ему было мало, хотелось всесоюзной и всероссийской славы как крупнейшего писателя, пишущего на военные темы, хотелось встать на уровень чуть ли не знаменитого Юрия Бондарева. Однако таланта оказалось недостаточно – его повести, которые он посылал регулярно во все журналы и издательства, неизменно возвращались с пометками рецензентов, что это все малохудожесственно, не соответствует реальным событиям, что даже на самый простенький очерк не тянет… Советовали взяться за фантастику, что его сильно обижало!
Так как бумага и достаточно неплохие полиграфические возможности имелись у Левы на работе – в архиве завода, то он попросил своих послушных сотрудниц отпечатать ему тираж книги экземпляров этак пятьдесят, все это аккуратненько сброшюровать, переплести красным коленкором и сверху пустить его фамилию золотом. Что они и сделали за пару дней…А он лишь поставил в конце книги выходные данные некоего малоизвестного издательства в республике Таджикистан. Потом так же поступил и со второй книгой – и вскоре почувствовал себя солидным автором на фоне поэтов и прозаиков города, кои имели публикации только в газетках местных, да в паре-тройке коллективных сборничков. Когда Лева показывал им на литературном городском объединении свои книжки, то они с трепетом и пиететом рассматривали их и завидовали кто белой, а кто и черной завистью, не зная и не догадываясь, что это обыкновенный самиздат.
Вскоре около Левы сложился сплоченный кружок авторов, которые почитали его своим кумиром и которым он начал рассказывать свои залихвацкие истории – они слушали его с удовольствием. Конечно, после общения с въедливым майором Лева стал осторожнее и уже не щеголял перед ними во всем параде, а только изредка, войдя в раж, приоткрывал шифоньер и показывал китель, где уже красовалась и поблескивала на погонах золотом большая майорская звезда. Увидев китель, товарищи начинали слушать Леву уже с удвоенным вниманием. Иногда кто-нибудь интересовался: «А что вы ведете себя так скромно при ваших–то званиях и наградах? Почти нигде о вас не слышно?» На что Лева таинственным важным баском (у него уже выработалась манера говорить о своих подвигах намеками) произносил: «Я подписку о неразглашении давал!» Уже зная, что он не общается с обычными военными, гости понятливо кивали и поддакивали с неким прозрением: «Вы ведь, наверное, разведчик?» Он с прищуром подсказывал: «И не просто… Вы не помните, какую фамилию носит главком сухопутных войск?». «Какую?» – вопрошал иной собеседник и, вспомнив, вдруг добавлял с удивлением: «Так это же ваша фамилия!? Вы ему кто?» – «Ему за шестьдесят, мне под сорок…Кем я ему могу приходиться?» – отвечал Лева вопросом на вопрос… «Сыном?» – восклицал собеседник, и Лева скромно кивал. А если собеседник был человек скептический, то Лева добавлял: «К сожалению, внебрачным…»
Вскоре Лева почувствовал, что начальство на заводе стало относиться к нему с настороженным трепетом, замолкало при виде его, здоровалось с ним за руку. До него окольными путями доносилось их мнение: «Он явно в тайных органах…» Леву это устраивало. Ведь если бы он числился обыкновенным военным, то все его якобы заслуги и регалии можно было легко проверить в военкомате, а кто проверит органы безопасности, кто посмеет, кто решится, кто отважится?! Да и ведь информация о людях там работающих засекречена… Начальство явно побаивалось, что Леву к ним на завод, который имеет стратегическое значение в военном плане и который при необходимости можно быстро перестроить на производство тысяч танков, руководство КГБ из самой Москвы послало следить: тихохонько работать на незаметной должности и предотвращать преступные действия шпионов, ибо на заводе трудилось немало иностранных специалистов по наладке производственных линий и станков из–за рубежа.
Вскоре о Леве пошла информация по городу, что он весьма знаменитый писатель, и его стали приглашать на встречи в школы, в рабочие общежития, в библиотеки уже не как легендарного офицера (хотя и это не отрицалось), а как автора многих книг. Тут его опять понесло, такой зуд проявился похвальбы, что когда одна почитательница его таланта задала из зала вопрос: «Вы такой известный писатель, а живете лишь в двухкомнатной квартире, одеваетесь скромно!» он ответил: «Все свои гонорары, а их мне уже дали несколько миллионов, я раздал в Детские дома и на помощь военным вдовам!» Об этом его «благородном деле» (а на встрече присутствовал корреспондент) написали в городской газете, и десятки людей на заводе стали к Леве подходить и крепко жать в благодарность руку. Прочитала об этом и жена и (вот что значит святая наивность!) ласково сказала: «Ты бы хоть какую-то часть гонораров себе оставлял, мне вот шубу надо купить…» Лева строго ответил: «Жить надо скромнее – дар писать дается богом, вот мы и должны все отдавать на богоугодные дела…» Жена лишь согласно и грустно кивнула.
Теперь, когда Лева числился знаменитым писателем, его на творческих встречах постоянно спрашивали, какие премии литературные получал. Он понял: чтоб соответствовать новому статусу, необходимо иметь премию хотя бы от военного ведомства, ибо пишет-то все-таки военные вещи. Полистав постановление о премиях, выпущенное военным издательством, он увидел симпатичную медальку, якобы сделанную из чистого золота, которая в цветном изображении с обеих сторон была там нарисована. Он нашел на заводе искусного гравера, которого попросил эту медальку сделать, заявив: «Мне недавно такую вручили, но хулиган вечером сорвал ее с пиджака, ну а дубликат в наградном отделе не дают!» Гравер, мужик опытный и квалифицированный, который готовил немало оригинальных значков и памятных медалей к заводским юбилеям, через месяц сделал эту медальку, которую Лева и стал с важностью нацеплять себе на нарядный костюм, идя на встречи с читателями…
                * * *
Ну а парадный мундир у него висит в шкафу, и год от года он присваивает себе очередное звание: теперь Лева уже полковник! И наград значительно прибавилось, не как, конечно, у Брежнева на мундире, но весьма внушительно выглядит! Видя по телевизору, как советские доблестные войска бьются с душманами, он все чаще думает: «Может, мне еще и в Афгане побывать?! Там подвиги совершить… И наградить себя Звездой Героя?» Будет потом о чем людям рассказать…               

СТРАШНАЯ СКАЗКА
Аля частенько читала малолетней дочке на ночь сказки: то русские народные, то братьев Гримм, то Андерсена. Когда дошла очередь до сказки знаменитого датского писателя «Спичка», то она на каждой строчке останавливалась, вытирала слезы, голос ее дрожал. В конце концов, страница перед глазами у нее расплылась, и Аля заплакала от жалости к маленькой девочке, которая в дряхлой дырявой одежонке замерзает в Новогоднюю рождественскую ночь на улице под стеной чужого богатого дома, где люди веселятся и празднуют. Замерзает одна одинешенька, ибо боится идти домой, так как сожгла, чтоб согреть себя в мороз, все спички, которые дала ее грубая мать для торговли.
Дочка недоуменно и ласково посмотрела на Алю темными глазенками и спросила: «Мамочка, а чего ты плачешь?» Аля, представив на месте замерзающей девочки вдруг свою крохотульку-дочь, разрыдалась еще больше, сердито подумав об Андерсене: «Разве так можно сочинять?! Какая же мать пошлет свою дочку в мороз зарабатывать так деньги и будет ее наказывать, если она спички те не продаст…Это не мать, а ведьма!»
Аля решительно отложила книжку Андерсена и достала из шкафа книгу Шарля Перро, надеясь, что этот автор более жалостлив к детям, и стала читать сказку «Мальчик с пальчик», которую когда-то в детстве любила и помнила почти наизусть. Но если ранее сказка не вызывала у Али нареканий и вопросов, то теперь она споткнулась на второй же строчке, где говорилось, что отец по непреклонному приказу матери отвел родных детей в глухой темный лес, в самую чащобу, чтоб заблудились и были съедены зверьми или умерли от голода. И так бы случилось, да только смышленый «мальчик с пальчик», самый младший, бросал незаметно по дороге крошки хлеба, а потом по ним и нашел путь обратно домой. Тогда родная (не мачеха какая-нибудь злобная) мать приказывает отцу отвести детей еще дальше в лес, чтоб они уж наверняка там умерли!
Аля не могла понять, как и зачем родители посылают детей на верную смерть, как решаются на такой страшный нелепый поступок, на такой грех?! Да ведь их за это судить надо! Ведь даже звери самые злобные на такое не способны, ну разве только, как Аля слышала, змеи, которые пожирают своих детенышей, которые оказались слабыми и не успели уползти при рождении в кусты и спрятаться – может, поэтому еще у людей к змеям такое негативное отношение?!
С недоумением и отвращением отодвинув от себя сказки Пьеро, Аля стала читать русские народные, где родители всегда любили своих детей, холили, сытно кормили, а дети платили им взаимностью, уважали их, заботились до самой старости.
Когда дочка уже уснула, и посапывала сладко, подложив  под розовую пухлую щечку свою маленькую ручонку,  Аля возмущенная и взволнованная новым прочтением старых сказок, сказала с удивлением мужу, сидевшему у себя в кабинете за компьютером: «А ты знаешь, какие, оказывается, злобные сказки писали зарубежные сказочники?!» Она пересказала ему их содержание, добавив с досадой: «Ведь это же антипедагогично! Эти сказки надо вообще запретить!» - «Да…- задумчиво сказал муж, а так как человек был дотошный и везде пытался найти какой–то скрытый смысл, поразмышлял вслух: - Время, наверное, голодное было: прокормить ораву детей родители были не в состоянии! Ведь это же случилось еще в Средние века». - «Не рожай, если не можешь прокормить!» - воскликнула Аля с пафосом и гневом. Муж хмыкнул: «Так ведь тогда ни презервативов, ни противозачаточных средств не имелось – как женщина забеременела, так сразу и рожает, хочет или не хочет. Как кошка». - «Аборты-то, наверное, уже умели делать?» - возразила жена. «Аборты? – задумался муж. – Это, я читал, уже умели, да вот только тех, кто этим занимался, пишут историки, на кострах сжигали как ведьм! Ведь это считался с точки зрения христианской морали большой грех. Да и сейчас католики яро выступают против абортов». Аля заявила: «Ну тогда, если уж родила, то на панель иди, работай до упада, сама с голода помирай, а детей вырасти!» Тут вдруг проснулась дочка и капризно сказала: «Мам, я кушать хочу!» Аля кинулась с готовностью служанки на кухню доставать из холодильника деликатесы: сыр, колбасу, печень трески, икру красную, соки яблочный, виноградный…» Но дочка вяло ковырнулась в пище, выпила стакан сока и опять ушла спать. «Что ж ты совсем не покушала?» - испуганно спросила Аля, на что получила в ответ: «Не хочу больше!» Муж, которому не нравилось, как жена их единственную дочь балует, как закармливает, как покупает любые вещи по ее капризу, представил, какая она вырастет: наверное, эгоистичная, требующая от родителей денег на наряды и удовольствия (благо у них, людей состоятельных, есть средства), и сказал: «Может, все-таки есть в этих злых сказках смысл? Мол, детки не надейтесь на папу с мамой, а сумейте прокормиться сами в непростой жизни, как сделал «мальчик с пальчик»!» Аля посмотрела на мужа сердито: «Вот какие вы все мужики – нет в вас жалости!» – и демонстративно ушла спать в комнату дочери. 

ЭХ, ПОЭТЫ
Борис с юности сочинял стихи и считал себя к тридцати годам весьма талантливым поэтом, вот только опубликоваться отдельной книжкой, которую можно хвастливо подарить друзьям и знакомым с дарственной надписью «На вечную память!», поставить на полку в шкафу на самое видное место, брать ее иногда в руки, гладить ласково по корочке, поглядывая гордо на свою фамилию, и с трепетом открывать приятно похрустывающие и вкусно пахнущие типографской краской страницы, чтоб еще разок насладиться своими стихами и всколыхнуть чувства, с которыми были написаны, у него не получалось.
Его вирши частенько появлялись в районных и городской газетах, а однажды даже их опубликовали в тоненьком коллективном сборнике, что издали к юбилею городского литературного объединения, но этого, конечно же, было мало. Мечталось стать большим поэтом, как, например, Николай Доризо, стихи которого Борис очень любил, ибо они привлекали своей страстностью, точными акцентами «где добро и зло», понятностью (без зауми), да и частенько на них писались песни, что исполнялись лучшими советскими певцами. Борис считал, что его стихи не хуже, и каждый Новый год, когда сидели за праздничным столом, под звон курантов давал себе мысленное обещание уж в этом-то году обязательно выбиться в известные поэты и поднимал за это тост. Он мечтал, что тогда обязательно переберется жить в Москву, как сделали почти все крупные поэты, чтобы быть рядом с издательствами и журналами и дружить с великими писателями, учиться у них мастерству.
Но годы шли, а известным он не становился. «Вот если бы все бросить – напряженную работу на заводе, где прозябаю обычным инженером, отставить малопонимающую в искусстве жену с оболтусом–сыном, которые считают, что я глупо трачу время на стихи вместо  домашних дел, уехать в Москву одному и заняться там творчеством…» – думал Борис иногда, но то ли совесть не позволяла это сделать, то ли страх мешал, что останется без должности и денег, то ли просто леность обыкновенная не давала изменить круто жизнь. Сначала он намеревался сделать это в тридцать пять лет, потом в сорок пять, затем в пятьдесят, да так и не решился…
Наконец-то он вышел на пенсию и тогда надумал всерьез заняться поэзией – времени появилось много. Чтоб наверстать упущенное, он сутками писал стихи, отмечая, что уровень их очень вырос. Казалось, ничем они не хуже, а во многом даже лучше, чем у поэтов, ставших классиками, и что еще чуть-чуть напрячься и он станет известным и будет безбедно, в славе, жить на гонорары.
Однако времена в стране вдруг поменялись, пришли Ельцинские реформы, и выяснилось, что стихи государству и издательствам не нужны – их даже перестали публиковать местные газеты, которые занялись рекламой товаров и услуг, пиаром депутатов... Одно только обрадовало, что появилась возможность издавать книги за свой счет, и теперь уже не надо униженно ходить на поклон в государственные издательства, бояться подозрительной советской цензуры, придирающихся к автору редакторов.
Наскребя из мизерной пенсии несколько тысяч рублей, Борис обратился в городскую писательскую организацию к известному прозаику, который ее возглавлял, и тот помог ему опубликовать тоненькую книжку. О, как Борис был несказанно рад, веря, что наконец-то «лед тронулся», что отныне книжки будут выходить часто, а он станет их прибыльно продавать в книжных магазинах, и на выручку издавать все новые и новые свои произведения…
Книжку его, напечатанную на плохой, желтоватой газетной бумаге и в мягкой блеклой обложкой, в магазин не приняли – молодая директорша сухо заявила: «Увы, поэзия не раскупается…Нужны детективы, фантастика…» Борис не особо расстроился и вскоре, опять накопив денег, издал вторую книжку, пусть и крошечным тиражом в пятьдесят экземпляров, но теперь он уже мог подать заявление о вступлении в Члены Союза писателей России, что и сделал незамедлительно. Через полгода (столько его произведения рассматривались в головном московском Союзе) ему председатель городской организации торжественно выдал красное аккуратное удостоверение «Члена союза писателей!» Ту заветную маленькую книжицу из искусственной кожи, о которой Борис мечтал всю жизнь и которую наконец-то получил под старость… Другой бы, может, ограничился этим, решив, что всего в жизни достиг, но книжица-удостоверение Бориса только подтолкнула к мысли, что уж теперь-то сможет по–настоящему творить – ведь все-таки профессиональный писатель, а не какой–то начинающий графоман! Ведь такая заветная книжица есть, увы, не у каждого, с кем он начинал учиться мастерству когда-то в литературном объединении! Ведь это уже признание его поэтических заслуг!
Он с еще большим азартом кинулся писать стихи. Но, увы, его стихи и теперь не публиковало ни одно издательство, ни один журнал, в которые он постоянно посылал по почте толстые пакеты своих рукописей… Не веря тому, что поэты сейчас обществу не нужны (как писала обэтом пресса), не желая с этим соглашаться, он еще наивно полагал, что стихами можно неплохо заработать. Однажды он пересмотрел полученные из частного издательства, которым владел председатель писательской организации, книги и обнаружил, что среди пятидесяти экземпляров у трех книг были обложки другого цвета. В Бориса закралась мысль, что председатель лишь на словах сказал, что издал всего пятьдесят экземпляров, а сам напечатал их, может быть, пятьсот штук, и без авторского разрешения, не выплачивая Борису положенный солидный гонорар, продает их тайно в других городах и имеет на этом большие халявные деньги… В ту же минуту он позвонил председателю и строго сказал: «Почему у книги разные обложки?» - «Не хватило бумаги одного цвета…» - ответил тот. «А может, эти книги просто из другого, неизвестного мне тиража, - подозрительно спросил Борис, - который ты продаешь тайно от меня?» Председатель рассмеялся: «Ты думаешь, твои книги кому-то нужны? Ты что, Есенин или Блок?!» – «Да уж не хуже!» – ответил жестко Борис. «Так ты считаешь, что я на твоих книгах разбогател?» - рассердился председатель. «А почему бы нет!?» - не унимался Борис, так как в последнее время в связи с инфляцией и получением мизерной пенсии, которой едва хватало на оплату квартиры, ощущал нехватку денег и уже не мог позволить себе издавать новые книги. «Знаешь, если бы не твои седины, послал бы я тебя подальше!» - ответил председатель, бросил трубку и с тех пор прекратил всяческие с Борисом отношения… Борис не унимался и позвонил прозаику, который был наиболее успешным в городе и издал уже три десятка книг, спросил: «Может быть такое, что председатель издает мои книги, чтоб на этом заработать?» Тот тоже посмеялся в ответ: «Ты еще живешь наивными представлениями, что поэт способен быть богатым человеком!» – «Ну а как же? – воскликнул Борис. – Они, как слышал, ездили на свои гонорары по всему миру – тот же Есенин, Маяковский, а Шолохов так вообще миллионером был… Дом себе трехэтажный в станице Вешенской отгрохал». Прозаик расхохотался еще громче и заявил: «А вот, например, Пушкин, который не чета тебе, когда умер, оставил долгов на сто тридцать тысяч – а это по тем временам огромнейшая сумма, целое графское состояние! А Тютчев и Фет вообще не получили почти ни одной копейки со своих книг и писали только для души…» – «Так они же богатые были, - заметил Борис. - Ну а Пушкин, наверное, все в карты проигрывал…» – «Так вот насчет Шолохова, – продолжил прозаик, – он бы мог, конечно, стать миллионером, но государство не давало, ибо авторские гонорары шли не с каждого экземпляра, как это делается на Западе. Впрочем, и дом он не сам построил, ему его подарило правительство Украины, и не трехэтажный, а только двух…Ну и, в конце концов, ты же не Шолохов!»
После этих грустных разговоров Борис года три не общался с писателями и даже стихи перестал сочинять. Но вот с ним случился инфаркт, из которого он еле выбрался живым, пролежав в больнице месяц. Он подумал, что так ведь вскоре может помереть… Вспомнил с горечью о своих мечтах, постоянных и мучительных, стать известным поэтом, запечатлеть в веках свое имя, и решил, что пока еще есть силенки, подготовить итоговую книжечку стихов – все лучшее туда включить… Набралось страниц двести, и Борис стал посыать эту рукопись с упорством во все издательства. Оттуда приходили ответы, где указывались огромные суммы, которые следует заплатить за издание. Он пошел по частным предприятиям и магазинам, в надежде найти спонсоров, но, увы, везде получал отказы. Он с пафосом говорил предпринимателям, (сам свято в это веря) что без его добрых и замечательных стихов мир станет хуже, а, получая очередной отказ, сердито думал: «Сволочи! Разворовали все, в ресторанах миллионы просаживают, а мне копейку выделить жалко…» Один молодой бизнесмен ему по-доброму сказал: «Ты бы купил себе простенький компьютер с принтером – это тебе в месячную пенсию обойдется, печатал бы свои книжки потихонечку, сшивал бы сам. Чего тебе еще на пенсии делать?!» - «А ты думаешь, я умею в свои семьдесят лет с компьютером работать? – возразил Борис обиженно. – Да и много ли я напечатаю?! И какого качества?!» – «Ну, знаешь ли? – усмехнулся бизнесмен. – Первопечатник Федоров вообще черт те на чем печатал и всего в нескольких экземплярах, но книги те живут уже сотни лет, потому как людям нужны… Если ты так веришь в свое нетленное творчество, то и пяти экземпляров хватит, чтоб о них потомки не забыли…» Борис эти слова посчитал оскорблением от недалекого некультурного человека и двинулся прочь, хотя бизнесмен ему и крикнул вслед: «Да я сам тебе этот компьютер подарю…»



Считая, что жизнь прошла в пустую, Борис со слезами на глазах снова и снова посылал рукопись в издательства, которых развелось в стране великое множество, и в сопроводительном письме умолял: «Ну издайте хоть просто так, без гонорара! Ведь старый я, умру скоро, а после меня ничего не останется! Ведь издаете же романы-однодневки, романы-пустышки миллионными тиражами». И вновь с умилением перечитывал свои, как казалось, гениальные стихи, где была запечатлена его долгая жизнь, его глубокие чувства, вся боль и радость… Вот про первую любовь, что случилась в пятнадцать лет к кареглазой девочке из соседнего класса, и была грустной и безответной; вот про рождение сына, в светлое счастливое будущее которого верилось, ибо думалось, что тот станет жить в замечательной советской стране! Вот (с пафосом и гордо) про первый грузовой автомобиль, что был выпущен на его заводе – эти автомобили теперь побеждают на международных гонках в Дакаре. Кажется, столько всего замечательного было… Пусть, пусть люди об этом узнают!
Но ответов из издательств не последовало! Тишина…




































Содержание

Продукт
Шубка
Наследство
Улыбка России
Анонимка
Путь в бессмертие
Любимый внучок
Может позвать?
Уловка
Не обеднеем
Будет тебе Вий!61
Братская помощь
Маде ин Раше
Власть в сласть
Несостоявшаяся кража
Корабль мечты
Престижная машина
Мат демократии
Сверим время
Шанс разбогатеть
По стопам
Гегемон
Полный клир
Лохотрон
Откупился
Жажда славы
Страшная сказка
Эх, поэты


Гоголев Михаил Николаевич
Тираж 100 экземпляров