сборник рассказов годы лихие 2

                Михаил ГОГОЛЕВ




                ГОДЫ ЛИХИЕ


                ВТОРОЙ СБОРНИК


Материнский грех
Царство божие
Неожиданный подарок
Редактор
Кошки-мышки
Жрачка
Весельчак
Милый сынуля
Сын прокурора
Умная голова
Переезд
Эх, простота
Актриса
Долги наши
Пузырь
Врачиха
Не случайность
Странный сон
Пророк
Выборная должность


                НАБЕРЕЖНЫЕ ЧЕЛНЫ
                2021



МАТЕРИНСКИЙ ГРЕХ
В желании разбогатеть, Дранков, смазливый, шустрый, молодой, приехал в большой город - здесь возможностей для зарабатывания денег имелось несравненно больше, чем в его маленьком городке с пятнадцатитысячным населением, и устроился в фоторекламное агентство. Фотографом его туда пока не взяли, ибо специальность это была престижная и высокооплачиваемая, хоть он и проработал в фотоателье десять лет и опыт у него имелся, а приняли лишь осветителем…Агентство занималось тем, что делало цветные фотографии и коллажи товаров всевозможных торговых фирм, в том числе зарубежных – и все это обычно рядом с какой-нибудь полуобнаженной милашкой, которая оживляла фотографию и тем привлекала взор потенциального покупателя-мужчины. То эта милашка брила в одном месте… мужской бритвой с таким удовольствием на лице, что мужчине должно было тоже захотеться бриться этой бритвой, но для этого, конечно, бритву следовало купить! То она лила себе на обнаженную грудь дорогущее, приятного оранжевого цвета виски, и это виски текло у нее меж ног – и опять это мужчину побуждало купить виски…
Немало подобных сюжетов придумывали за неплохие деньги талантливые и ушлые менеджеры, а потом их пристраивали в солидные глянцевые «журналы для мужчин» - их ныне продавалось много во всех киосках и магазинах! Работа же Дранкова заключалась в том, чтобы по приказу фотографа бегать вокруг позирующей милашки, возлежащей с товаром, с фонарями освещения и направлять их свет в нужные места; естественно, деньги он за это получал не большие. Часто он «прислушивался и принюхивался» к деловым разговорам менеджеров, чтоб эта информация дала возможность тоже научиться зарабатывать.
Однажды Дранков услышал в курилке приглушенный разговор двух менеджеров; один, с рыжими кудрями, сказал: «Вчера торговый представитель западной фирмы в приватной беседе за рюмочкой коньяка спросил: нет ли у меня видео сюжета об изнасиловании малолетней. Я ответил, что дело это подсудное, и я на него не пойду!» ; «Сколько дает?» - спросил второй, лысоватый. «пять тысяч баксов!» - ответил первый. «Маловато!» - сказал второй. Дранков подумал с восторгом и завистью: «Ого! За эти деньги мне надо работать полгода!» ; и у него стал созревать план…
В выходной день он пошел на рынок, где продавали «пиратскую» видеопродукцию, и из-под полы у дошлого, подозрительно зыркающего по сторонам продавца-кавказца, купил кассету с несколькими подобными видеофильмами, чтоб посмотреть, как они делались. Оказалось, ничего сложного в этом нет: в неком замкнутом пространстве, например, в автомобиле, устанавливалась видеокамера - и мужчина, задрав девушке ноги на заднем сидении, насиловал ее. Она кричала, стонала, отбивалась, плакала…
Дранков просмотрел эти сюжеты ночью у себя на съемной квартире и возбудился, почувствовав прямо-таки азарт охотника, который должен во что бы то ни стало добыть маленькую зверушку и надругаться над ней. Но если охотнику противостояли хитрость и ловкость зверька, его умение запутать следы, чуткий слух и острое зрение, то Дранкову должны были противостоять бдительность граждан, мам и пап потенциальных жертв, милиции…
На следующий день он приладил к своей подержанной иномарке, как раз над лобовым стеклом, видеокамеру и, надев на лицо маску из чулка, совершил пробный половой акт с большой куклой на заднем сиденье. Он, как умелый актер, представлял, как и где ему надо находиться, чтоб не закрывать лицо жертвы от объектива, как двигаться, чтоб это выглядело зрелищно и получило в результате оценку покупателя, выраженную в кругленькой сумме «зеленью», - и остался доволен своими действиями. Поездил по окрестным лесам и пустырям, где можно будет остановиться и, никем не замеченным, совершить над жертвой задуманное – такие укромные места нашлись.
Теперь предстояло самое трудное: найти жертву и заманить к себе в автомобиль. Дранков медленно поехал вдоль тротуара, который вел от школы, и стал рассматривать девочек возрастом лет по десять – именно такие, как он узнал, наиболее «ценны» для надругательства, а не девушки в возрасте, которые сами, возможно, не прочь переспать с первым попавшимся мужичком…Девочки шли в ярких платьишках, с милыми наивными личиками, с худенькими голыми ножками, беленькие и черненькие, все такие нежные и симпатичные, что каждую хотелось затащить к себе в машину.
Выбрав одну, которая комплекцией была немножко полнее других, с двумя бантиками голубенькими на толстых косичках, Дранков поехал за ней. В безлюдном переулке он остановился, достал видеокамеру и, когда девочка проходила мимо, азартно и радостно воскликнул: «Девочка! Я хочу тебя снять в кино! Смотришь «Ералаш!? Так вот я там самый главный режиссер и хочу тебя прославить на всю страну, чтоб все девочки школы и города тебе завидовали…» Девочка с любопытством захлопала глазками. «Да ты прирожденная артистка! – похвалил ласково Дранков. - Поедем сейчас в павильон на съемки». Она уже хотела сесть в машину, но вдруг сказала: «Я должна спросить у мамы! Она мне не разрешает никуда ходить одной». Дранков на мгновение растерялся, а потом сделал опечаленное лицо: «Тогда придется взять другую девочку, ибо мы не можем долго ждать. Например, твою подружку Катю, которая уже согласилась поехать с нами». И добавил: «Да тут недалеко, всего на пять минут!» И девочка торопливо юркнула в приоткрытую им дверцу машины.
Видя, что никто из редких прохожих не обратил  внимание на его машину, Дранков тронулся с места…До ближайшего пустыря было минут десять езды, и девочка озабоченно сказала: «Мы уже давно едем. А сказали, что на пять минут!» ; «А напрямую дорога закрыта. Ремонт идет», - ответил он.
В лесочке Дранков запер дверцы, а так как стекла его машины были тонированы, то издали, даже если и появится кто-то любопытный, то не увидит, что творится в машине. Оскалившись, он жестко сказал: «Сейчас будем снимать злодея, которому ты должна подчиняться безоговорочно, иначе он тебя убьет». Он надел на лицо маску и включил видеокамеру. Девочке же велел снять колготки и трусики и вытянуть вперед ножки. Она, растерянная, беспрекословно ему подчинилась и с ужасом в глазах оголила розовый бутончик между ног. Дранков стянул с себя брюки и навалился на нее. «Этого нельзя делать! – зашептала девочка со стоном. – Мне мама запрещает такое». ; «Не бойся. Это же все понарошку!» - процедил Дранков и с силой воткнул свой... Сразу лопнула плева, откуда потекла струйка крови, замочив ему трусы. Девочка громко вскрикнула «Мне больно!» - и у нее брызнули слезы. «Терпи! – сказал Дранков страшным голосом. - Иначе злодею придется тебя убить!» Но девочка уже плакала вовсю: «Мама, я домой хочу». ; «Молчи! – прохрипел Дранков и крепко сдавил ей горло.
Тут-то девочка поняла, что никакой он не режиссер, а самый настоящий злодей, и своим детским умишком сообразив, что лучше ему не сопротивляться, скривила в боли и ужасе губки и перестала плакать.
Сделав свое дело, Дранков сказал: «А теперь я должен накинуть тебе на шею веревку и как будто бы задушить. Так должно быть по сценарию…» ; и прошептал, чтоб не было слышно в видеокамеру: «Ты сделай вид, что умерла!» Смерть жертвы, как Дранков выяснил, придавала фильму особую жестокость, а значит, и дополнительные доллары на рынке… И девочка, как настоящая, послушная режиссеру артистка, сымитировала смерть так (склонив на бок головку, закрыв выразительно глазки и приоткрыв ротик), как не сыграет порой и настоящая драматическая актриса.
Он выключил видеокамеру, снял с шейки девочки веревку, отмыл ей мокрой ваткой с ножек кровь и велел одеваться. Потом повез девочку обратно, сунув ей в руки большую шоколадку и говоря радостно: «Первые кинопробы ты прошла замечательно. Никому про это не говори, иначе на настоящий фильм не возьму. И вообще, пришлю в гости жуткого Бармалея. Дай номер своего телефона, я тебе позвоню». Девочка, вжавшись в сиденье, молчала, понимая, что вся его болтовня – ложь, но номер телефона вскоре дала, опасаясь, что иначе он может ее убить. В безлюдном закутке Дранков высадил ее и, чтоб не успела запомнить ни номера машины, ни марку (впрочем, малолетки тем и привлекательны для такого, что не обращают внимания на улики), резко сорвался с места.      
На следующий день, просмотрев фильм, который показался ему весьма удачным для дебюта, Дранков подошел к рыжеватому менеджеру, имевшему связи с зарубежными покупателями, и предложил приобрести фильм. Менеджер просмотрел фильм у себя в кабинете с большим интересом, ерзая на стуле и удивленно качая головой, а потом, помолчав, сказал: «Я в этом грязном деле участвовать не собираюсь, еще жить на свободе хочется, а с человеком, так и быть, сведу».
Вскоре у Дранкова в кармане, в кожаном бумажнике, лежали пять тысяч долларов новенькими сотенными бумажками. Сразу появились мыслишки и планы о том, что хорошо бы купить новый автомобиль это, а потом еще и жилье, поехать отдохнуть заграницу…И вообще, производство фильмов поставить на поток.               
Однако Дранков на некоторое время затаился, опасаясь, что милиционеры, если девочка сообщила о случившемся родителям, могут выйти на его след, но прошла неделя, две, а к нему никто не заявился, никто не арестовывал. Придя как-то утром к школе в длинном, скрывающем капюшоном лицо плаще, он дождался изнасилованную им девочку, чтоб увидеть, как она себя чувствует, и узнать, не провожают ли ее до школы. Ее никто не провожал, а значит, она, по всей вероятности, о случившемся маме не сказала… Девочка, словно почувствовав присутствие непонятной опасности, стала настороженно оглядываться – и тогда Дранков исчез в ближайшем переулке.
В течение пяти месяцев он таким образом, с некоторыми вариациями, изнасиловал еще троих девочек – и опять его фильмы нашли похотливого покупателя! Однако более пяти тысяч долларов за них никто не давал, хотя, как Дранков уже знал, эти фильмы, эксклюзивные по своей сути, продавались на западе богатым развратным старичкам по десять тысяч долларов.
                * * *
Положив на заднее сиденье очередную, уже пятую жертву, лицо которой Дранкову напоминало какую-то знакомую, он стал ее насиловать. Девочка попалась послушная и чувствительная – все время плакала и плакала, и как-то очень грустно смотрела на него, с не детской обидой и жалостью. И терпеливо молчала.
И вот, когда Дранков уже закончил свое дело, она вдруг сказала знакомым ему с детства голосом: «Ты знаешь, кто я? Ведь я твоя мать…» Дранков ошарашенно посмотрел по сторонам, а потом уставился на девочку, думая, что сошел с ума. «Да, я твоя мать!» - со смертной тоской сказала девочка голосом взрослой, и тогда он с ужасом отшатнулся от нее и чуть не выпрыгнул в лобовое стекло, произнеся с кривой ухмылкой: «Моя мать умерла год назад!» ; «Умерла.., да вот покою мне нет. Господь вызвал к себе и заявил: раз воспитала изверга-сына, то получишь страшное наказание по заслугам - и возродил меня девочкой, - сказала она. – И как буду я теперь жить с такой мукой в душе? Лучше убей меня, чтоб сразу попала в ад, а то я уже подумала, а не отрезать ли тебе кое-что… - и она закусила губу: - Хотя, это вряд ли поможет, ибо душу-то твою не вырежешь». Дранков инстинктивно схватил ее за горло, но пальцы разом скрючило и парализовало, и он, вдруг вспомнив, что видел эту девочку на фотографии, где его мать была еще маленькой, кубарем выкатился из машины и пополз по земле, словно змей, ибо ноги его вдруг обездвижили; ему хотелось найти в земле щель и вползти в ее чрево навечно. А сзади слышались тихие шаги по палым листьям и голос: «Скажи, сыночек, где я оплошала? Где показала, что можно топтать беззащитную душу ребенка? Когда сказала, что деньги важнее совести?»   


ЦАРСТВО БОЖИЕ
Четверо дюжих стражников в блестящих шлемах подняли распятого на массивном деревянном кресте изможденного Иисуса и установили основание в глубокую, вырубленную в скале нишу. Народ стоял рядом и в большинстве ухмылялся: здесь были люди разных возрастов и сословий, но в основном бедные и молодые, которые любят щекочущие нервы зрелища – не много их в тяжелой трудовой жизни простого человека… Стояли и люди богатые, в дорогих одеждах, но располагались поодаль, показывая равнодушным видом, что они граждане с достоинством. И хотя рядом с Иисусом на крестах висели, привязанные к ним веревками, два разбойника и убийцы, но Иисусу казалось, что все люди смотрят только на него. Убийцы тоже косили лохматые потные головы и покрасневшие от напряжения глаза, в которых застыли мука и боль, и злобно шипели сквозь зубы: «Ну чего, сынок божий? Пусть бог за тебя заступится, ну и за нас заодно?!.» ; «Он заступится!» – прошептал уверенно Иисус запекшимися от жары и жажды губами.
От публики раздались ехидные голоса: «Сойди, сойди с креста-то. Если ты сын божий и можешь творить чудеса!» Ближе всех к Иисусу стояли родственники: его скорбная мать и два суровых сводных брата, а также верная подруга и служанка, симпатичная Мария Магдалина – они молились, а мать со стоном говорила: «Я тебя, сынок, предупреждала, чтоб не ходил по стране, не хвалился, что по закону семени Давидова претендуешь на царский трон, не ссорился со священниками, не оскорблял бы их!» Темные большие глаза Магдалины светились безумным счастьем и надеждой – она единственная верила словам Иисуса о скором его воскрешении…
Иисус поискал мутным взглядом своих учеников, но ни одного на пологом склоне Голгофы не увидел и подумал, что не зря сказал одному из верных последователей, Петру, что не успеет петух трижды прокукарекать, как ты отречешься от меня! И если уж Петр, человек смелый и сильный, умело владеющий мечом, испугался, что и его казнят, как соучастника шайки, то что упрекать остальных…
В толпе Иисус заметил богатого купца из соседнего с Иерусалимом городка. Он несколько раз приходил лечить купца и жену от тяжких болезней. Лечение не закончилось, Иисус обещал прийти после Пасхи, а тут такое… Взгляд купца выражал сострадание, горечь и досаду.
Сидя под крестами на раскаленных палящим солнцем камнях, охраняя распятых от попыток родственников снять осужденных ранее кончины, стражники смачно пили из глиняного кувшина воду и по очереди ходили по нужде за холм в маленькое каменное строение. Отправился и начальник стражи. Иисус, уже мутным взором видел, как за ним двинулся его богатый знакомый… В глазах Иисуса все потемнело, он решил, что умирает, и из последних сил, с мукой, воскликнул в покрывающееся мрачными грозовыми тучами небо: «Отче, зачем ты меня оставил?!» – и потерял сознание…
***
Очнулся Иисус в полутемном амбаре на мягкой овечьей шкуре, ощупал себя и удивился: «Где это я? На небесах?» ; «Ты в надежном месте! Мы тебя спрятали от легионеров Пилата», – мать наклонилась к нему и дала попить в деревянной плошке сладкого красного вина. «Как я тут оказался?» – спросил недоверчиво Иисус: обидно стало, что он не на облаках рядом с могучим богом-отцом в сиянии славы и нежные ангелы в белых хитонах ему не поют сладостными голосами. «Тебя спас богатый человек – он подкупил начальника стражи – и тот, ткнув тебя легонько копьем под ребро, как положено делать, заявил, что ты уже мертв, и отдал тебя!» – сказала мать. «Это ложь! Я воскрес! Меня не оставил отец мой могущественный!» – воскликнул радостно Иисус. «Думай, как хочешь, – покорно кивнула мать, видя, что он разволновался и может опять потерять сознание. «А где мои ученики?!» – спросил Иисус. «Здесь четверо, а остальные убежали, испугавшись кары… Но ты должен о них забыть. Тебя стражник отпустил с условием, что никогда не появишься в Иерусалиме и уедешь из страны. Я предлагаю бежать в Египет…» ; «Опять ты про свое! Я воистину воскрес! – возразил счастливый Иисус. И крикнул: – Ученики, идите ко мне!» К нему подбежали Матвей, Андрей, Петр и Марк с виноватыми взглядами. Густоволосый кудрявый Петр прошептал: «Господь милостив, он спас тебя!» Иисус, пошатываясь от бессилия, сел на низком ложе, выпил еще вина и твердо сказал: «Что должно, то и сбудется!» ; «Что имеешь в виду?» – спросил Петр. «Мы должны войти в Иерусалим! На этот раз победителями…» ; «Учитель, тебя опять схватят и на этот раз уж точно казнят!» – сказал испуганно Петр. «А вот это мы еще посмотрим! – ответил Иисус, сверкая торжественно очами. – Господь не даст своему сыну второй раз умереть! Я воскрес! Теперь все люди пойдут за мной!» ; «Сынок! – запричитала Мария. – Не пущу тебя. Мы сегодня ночью убежим из этой местности! Ты женишься, заимеешь детей». ; «Ни за что! – крикнул гордо Иисус. – Я хочу знать, что говорит народ в Иерусалиме о моей казни и воскрешении!» ; «Мы не знаем, но знает Магдалина, которую мы отправили проведать, не ищут ли нас…  Я видел в окно: она уже подходит по тропинке к нашему убежищу», – сказал Петр и пошел открывать ей дверь. «Приведите ее сюда! – приказал Иисус.
В темном одеянии в сумрачный амбар вошла Магдалина, и, увидав Иисуса пришедшим в себя, встала на колени и поцеловала ему потертые веревками до мозолей и крови ступни. Иисус еще не успел ее спросить о городских новостях, как она воскликнула: «Христос, сын божий, я сказала людям, что ты воскрес! И весь народ в Иерусалиме ждет тебя на царствование!» ; «Сынок, – закричала мать, – не слушай ее. Она безумная…» ; и замахнулась рукой на Магдалину: «Иди отсюда! Кто тебя просил болтать лишнего?!» Иисус решительно встал на слабых ногах и сказал: «Магдалина права! Я должен идти в Иерусалим!» ; «Ты ослаб, как ты пойдешь?» – запричитала мать. «Надо срочно найти белую ослицу, на которой я въезжал недавно в Иерусалим, ибо написано в древнем пророчестве, сын божий въедет именно на ослице! – сказал Иисус. – Два моих верных ученика пойдут со мной, а двое с Магдалиной должны идти впереди и восклицать, что царство божие наступило, сын божий воскрес!»
С утра Иисус, игнорируя мольбы матери, сел на купленную в ближайшем селе ослицу и в сопровождении Петра и Марка, охранявших его с боков с короткими обнаженными мечами, оправился в Иерусалим. На дороге стояли уже сотни людей, которых предупредили о скором появлении воскресшего Мессии его ученики, а чем ближе к городу он подъезжал, тем людей становилось все больше. При виде Иисуса они падали в дорожную пыль, пытались коснуться его одежды, целовали и гладили ему ноги, а потом бодро шли за ним… В распахнутые ворота города он уже въезжал в сопровождении многотысячной радостно-агрессивной толпы, вооруженной дубьем, вилами, кольями, камнями…
Часть толпы шла впереди Иисуса, и, когда появились вооруженные копьями стражники с намерением схватить его, то толпа их оттеснила, нацеливала на них дубины и вилы. И столько злобы и решительности было во взглядах тысяч людей, что стражники покорно расступились… Когда кто-то издали попытался кричать: «Это вовсе не Христос! Того же вчера казнили!»,  толпа кидала в него камни, и человек исчезал в узких переулках, опасаясь быть растерзанным. Над всей движущейся массой народа плыл восторженный и мощный стон и вздох: «Это наш спаситель! Он воскрес, он пришел дать нам царство божие!»
 В центре города на площади, в окружении охраны из легионеров, Иисуса встретили величественный римский прокуратор Понтий Пилат, седобородый первосвященник Каифа и его растерянные помощники. Все с настороженностью и напряжением смотрели на Иисуса и ничего не предпринимали. Видели, что все население Иерусалима и окрестных сел готово за так долго ожидаемого народного заступника растерзать любого…и, в том числе, римских легионеров. «Всех прощаю именем Бога господа нашего! – сказал ласково Иисус. – Всех моих обидчиков и врагов. Бог, Отец мой, милостив и я вместе с ним!» Растерянные священники посовещались с сидящим на вороном коне коренастым Пилатом, а вскоре вперед вышел статный Каифа и, склонив голову, миролюбиво сказал: «Прости нас, неразумных…  Мы отдаем тебе центральный дворец в Иерусалиме: царствуй над Израилем!». «Он сказал: царствуй! Он сказал: царствуй!» – стало передаваться по людским рядам, и вскоре вся многотысячная толпа в восторге закричала: «Иисус будет царствовать над нами! Аллилуйя!»
Каифа с Пилатом освободили в центре города большое административное здание от подчиненных и пригласили туда Иисуса с его учениками и десятками активных жителей города, ставших разом верными сподвижниками воскресшего Мессии. Затем начальство и представители властей удалились на повозках из города, заручившись поддержкой Иисуса, что ни их родители, ни их дети не будут преследоваться. «Даю слово сына бога!» – Иисус великодушно и царственно распростер над ними руку.
                ***
Толпа на площади прибывала, ибо слух о воскрешении Спасителя, о приходе Мессии, которого горделивый, уверенный в своей богоизбранности израильский народ, тщетно и вожделенно ждал много сотен лет, полагая, что он прогонит римских захватчиков с земли обетованной, разлетался по стране. Иисус распределил обязанности между своими учениками: кто отвечает за финансы,  кто за пищу, кто за жилище и уют, и возлег на бархатное ложе, чтоб трапезничать. В еде недостатка не было, немало богатых людей несли во дворец мясо, овощи, рыбу и другую пищу, желая щедрым подаянием засвидетельствовать свое почтение – всегда к новому властителю проворно и льстиво бегут чиновники и богатеи, чтоб не забыл их облагодетельствовать. Иисус вздремнул на полдня, ибо после вчерашнего распятия на кресте еще чувствовал себя уставшим…
Вечером Иисуса разбудил Петр и сказал: «У дворца собралась огромная толпа, хочет поговорить с тобой!» Иисус оделся в царственную одежду, в пурпурную дорогую мантию, хотя и было искушение появиться перед народом в том, в чем его распяли: в окровавленных от шипов тернового венка, что был во время казни на голове, одеждах. Когда он вышел на широкий балкон дворца, толпа, завидев его, притихла и упала ниц. «Я вас всех отблагодарю за великое терпение!» – сказал Иисус. «Слава тебе, господи, слава! – закричала в едином порыве толпа. – Мы пришли к тебе в царство божие, о котором ты пророчествовал!» ; «Сейчас вас всех накормят!» – сказал Иисус и велел ученикам и добровольным помощникам вынести все, что доставили богатеи.
Голодный народ, измученный жарой и дальней дорогой, кинулся к носильщикам пищи, давя десятки людей – над площадью раздался тяжкий стон раненых. «Падите все ниц!» – воскликнул Иисус. Раздавая ранее хлебы, купленные на свои деньги сотням человек, что собирались послушать его проповеди, он тоже велел ложиться на землю, чтоб не рвали друг у друга кусок. Когда задавленных отнесли во дворец, его ученики стали разносить между густо лежащей толпы трапезу…
И хотя еды было немало, вскоре к Иисусу подбежал Петр и растерянно вымолвил: «Пища кончилась, а народ еще требует!» ; «Иди к богатеям и скажи, чтобы принесли еще еды… – приказал Иисус и добавил: – А иначе они не попадут в царство божие. Ведь я же говорил, что богатому пройти в рай – все равно, что верблюду сквозь игольные уши!»
Петр с помощниками кинулись в город и опять принесли много хлебов и снеди, которую Иисус велел раздать толпе… «Мы теперь воистину узрели царство божие!» – раздались народные восхваления в его честь… Иисус обернулся к матери, что стояла рядом на балконе, и важно сказал: «А ты не верила в мою победу! А ведь сама говорила, что я сын божий!» Та лишь грустно улыбнулась, думая о моменте зачатия, которое случилось ночью в храме, когда ее, юную прислужницу, так называемую «невесту бога», куда брали в основном миленьких девочек-сирот, кто-то соблазнил и прохрипел в ухо: «Это к тебе сам бог пришел!» Она тогда и поверила… А потом ее, беременную, выдали за пожилого и  зажиточного вдовца Иосифа.
Когда наевшиеся отошли в сторону, к дворцу стали стекаться жители окраин, которым пищи не досталось, и тоже требовать еды… Иисус, чтоб не показать растерянность перед людьми, ушел во дворец, а Петра выпустил на балкон вместо себя и приказал говорить: «Силы господа велики, но не может он зараз накормить весь Израиль».
Во двор дворца прорвались плачущие родственники покалеченных в давке за хлебом и, падая к ногам Иисуса, причитали: «Господь милостивый! Мы знаем, ты всех воскрешаешь! Воскреси сейчас наших отцов и матерей!»
Иисус опытным взглядом врачевателя сразу увидел, кто уже мертв, а кто лишь помят сильно, находится без сознания, и кого еще можно «оживить»…С помощью влитого в глотки вина, посредством гипнотических заклинаний, которыми владел, Иисус заставил людей двигаться, и его ученики стали выводить их на улицу. «Он нас воскресил!» – ошарашено и благодарно кричали вставшие, накормленные и напоенные вином, и толпа, видя их, вопила: «Мы видим, истинно наступило царство божие!! Мы видим, что Христос истинно сын божий!» Иисус, помолившись за мертвых, сказал смотрящим на него с умилением и надеждой родственникам: «Они слишком много грешили перед отцом моим. И он запрещает их сейчас воскресить. Но они обязательно восстанут из могил, когда наступит судный день…» Родственники, кланяясь Иисусу, забрали тела и, получив съестные припасы, довольные вышли из дворца. Толпа на улице загудела: «А когда будет судный день? Мы хотим увидеть своих предков, всех родственников и родителей живыми». Иисус снова вышел на балкон и молвил: «Скоро!» И опять толпа стала его благодарить, а потом появился Петр и сказал: «Сын божий должен отдохнуть! Расходитесь все…Уже ночь». Толпа схлынула с площади, но не вся, а только малая часть, чтоб найти ночлег…
Проснувшись утром и выйдя на балкон, Иисус увидел, что толпе нет краю – казалось, у ворот дворца собрался весь Израиль, все бедняки, все нищие и бездомные. «Зачем вы пришли сюда?» – спросил он. «Мы собрались узреть царство божие! – тяжким мощным эхом отозвалась толпа. – Ты сам сказал, что царство божие узрят сирые и убогие. Что царство божие для нищих духом…» ; «Когда наступит царство божие, я всех обязательно призову, а сейчас вернитесь к отцам, матерям и детям…» – сказал Иисус. «Ты сам сказал, что не матери и братья нам родственники, а мы друг другу во Христе!» – ответила гулом толпа. Иисус, вспомнив про древний израильский закон, сказал: «Мой отец заповедовал пророку Моисею, чтоб чтили родителей своих! А это я не отменял! Так что идите и заботьтесь сами о стариках родителях!»
Толпа на мгновения затихла, а потом раздалось со всех сторон: «Мы хлеба хотим!» Люди начали скандировать: «Хлеба! Хлеба!» Иисус велел раздать то, что осталось от вчерашнего, и послал учеников и прислужников к богатым горожанам за хлебом.
Вскоре посланные стали возвращаться и в досаде разводить руками: «В городе хлеба не осталось…» Редко кто приходил с хлебами, да и то с очень скудными… «Разве вы не пугаете богатеев карами господними?!» – повысил Иисус голос на своих слуг. «Пугаем, но у них ничего нет…» – отвечали растерянно и виновато они.
К Иисусу с заднего двора пробились несколько богатых граждан, которые в первый день его правления принесли обильные хлеба. Они побитые, в крови, в разорванной одежде, упали к нему в ноги, и главный из них, с лысой головой, стоя на коленях, простонал: «Господь, мы ль не отдали тебе свои излишки? Не мы ль приняли тебя и твое царствие? За что же твои люди грабят наши дома, отнимают у наших детей и престарелых родителей кусок хлеба?..» ; «Кто это сделал?» – спросил строго Иисус, оглядывая своих слуг, и богатеи показали на тех, кто более других приносил ему хлебов…«Не смейте трогать честных людей! Не забывайте заповеди господни о том, что не пожелай ни имущества, ни вола у ближнего?» – сказал Иисус ретивым слугам и отпустил богатеев с миром. Напоследок спросил: «А где же взять хлеба? Неужели во всем Израиле кончился хлеб?» ; «Все дороги забиты толпами голодных людей – они не дают проехать подводам, они нападают на везущих хлеб, – ответил седобородый представитель богатеев. – Да и хлеб вдруг настолько подорожал, что и на золото не купишь!»
Отдав толпе всю пищу, что была во дворце, Иисус сказал людям: «Возвращайтесь на поля и к своим стадам! Работайте!» Но из толпы раздалось: «Ведь ты сам говорил, что не заботьтесь о завтрашнем дне, о вас господь позаботится. Говорил, что полевые лилии не прядут и не жнут, а одеваются лучше царя Соломона. Птички небесные не сеют, не пашут, а всегда сыты!» Вспомнив о том, что написано в древних писаниях, Иисус с укором сказал: «Бог еще не снял с вас все грехи и поэтому сказано: «Будете в поте лица своего добывать хлеб свой! Так что идите…»
Немногие ушли с площади, а вскоре она вновь стала заполняться – на нее вползали калеки, безногие, безглазые, безрукие и прокаженные, с язвами по  всему телу – те, которые из-за болячек и хвори не смогли быстро добраться до Иерусалима с окрестных мест. Это было жуткое зрелище – над площадью стоял неумолкаемый стон, тяжкий вздох, похожий на гудение растревоженного улья. «Излечи, излечи….» – слышалось в этом стоне. Увидев столько боли, горя, страдания и мук, Иисус скорбно воскликнул: «Обязательно излечу, но не всех сразу… Сначала должны покаяться в своих грехах!» ; «Мы каемся, мы каемся…» – раздался полувой.
Чтоб накормить больных и убогих, Иисус послал учеников и слуг в окрестности Иерусалима за пищей, и ушел во внутренности дворца. От увиденного болело в груди, слезились веки, он чувствовал такую усталость, что, закрыв уши подушкой, свалился в полубессознательном состоянии на ложе.
Очнувшись, он подумал, что толпа покинула площадь, что скопище людей померещилось, но когда выглянул в щель между плотной тяжелой шторой и косяком окна, то увидел, что толпа не разошлась. Она стонала: «Излечи, излечи!» Вскоре к Иисусу прибежали ученики, которых он послал, чтоб те уговорили народ разойтись. Ведь вместо того, чтоб взращивать урожай и  пасти скот, люди, побросав поля и хозяйство, собрались в Иерусалим…Петр, потный и бледный, испуганно сообщил: «В городе мор – люди умирают сотнями. Что делать?» ; «Идите снова в народ и скажите, пусть расходятся, иначе господь прогневается на них!» – приказал Иисус. «Но они ждут чуда, ждут излечения!?» – ответил грустно Петр. «Пусть расходятся по домам и ждут чуда там… – воскликнул нетерпеливо Иисус. – Скажите, что завтра я пойду по стране вершить суд и зайду в каждый дом и каждого излечу…»
Когда Петр и еще два ученика Иисуса вышли на площадь объявить волю Сына божьего, произошло страшное… Сотни людей вдруг накинулись на них. Иисус выскочил на балкон и кричал: «Господь вас накажет!» Но Иисуса уже не слушали, а когда он хотел выйти из дворца и спасти избиваемых костылями и камнями учеников, то мать и Магдалина схватили его за ноги и повисли на них. «Они растерзают и тебя!» – кричала в ужасе мать.
Вскоре с улицы раздался жуткий вопль: «Мы здесь все умрем, ибо господь наказал нас, что поверили обманщику! Он не сын божий! Он разбойник…» Если бы в толпе были сильные люди, они бы вломились в дубовые, окованные железом ворота, ну а больные и калеки, бросив во дворец камни и палки, стали расползаться с площади по улицам Иерусалима.
К вечеру площадь стала безлюдной, но повсюду валялись мертвые, от них, раздувшихся на жаре и гниющих, шел жуткий смрад… Иисус сел на крыльцо дворца, на мраморные ступени, опустил голову, обхватил ее дрожащими руками и молчал… Когда он поднял взгляд, то увидел, что вокруг нет ни учеников верных, ни новоявленных слуг: они покинули его или были растерзаны толпой. А рядом мать с Магдалиной от бессилия и странного недуга не могли встать с земли.
Вдруг на площади появились на холеных лошадях Пилат с Каифой в окружении идущих с факелами (так отгоняли чуму и мор) и вооруженных мечами и копьями стражников. Они приблизились к Иисусу, и первосвященник Каифа со злобой сказал: «Ну что, поруководил в царстве божием?! Мы тебе дали такую возможность…» Дюжий рыжий стражник подошел к Иисусу, взял его за шею и спросил Пилата: «Что с ним делать?!» – «Отпусти! Он уже никому не нужен! – ответил сухо Пилат и добавил: – Жаль, теперь долго придется порядок в стране наводить. Зато народу прививка от глупости! Легко жить все захотели! А бог давно сказал: «Будете  добывать хлеб свой в поте лица». Так было, есть и будет во веки веков. А царство божие  может быть лишь там, – он показал на небо и добавил: – Но мечтать о нем нужно…» Стражник столкнул Иисуса в загривок с крыльца, и тот, ни на кого не глядя, пошел по площади, шатающийся, в полубессознательном состоянии;  хрипло шептал: «Люди, вы меня не поняли! Не поняли…» Он перешагнул через несколько трупов и упал лицом под каменный забор. Из потухшего глаза на пыльную щеку выкатилась чистая, как капелька росы, слезинка…               

НЕОЖИДАННЫЙ ПОДАРОК
Проснувшись поутру с радостной мыслью о предстоящей сегодня сделке, где возглавляемый им крупный банк инвестирует миллиард долларов в разработку нефтегазового месторождения и получит солидную прибыль, мистер Смит стал одеваться и напялил носки, на которых оказалось по дырке – из них выставились большие пальцы. Носки сунула в тумбочку жена, у которой давно подсело зрение, но он укорять ее не стал: пальцы у него длинные, упираются в нос ботинка – и после нескольких надеваний носки рвутся. Подумал только, что фабрика, выпускавшая их, виновата - могла бы делать продукцию покрепче, но отметил и то, что наверняка жена покупает носки дешевые, так как он человек в одежде непритязательный и вообще скуповатый.
Все эти размышления быстро забылись, ибо мысль о прибыли для банка владела им всецело, и он продумывал все до мелочей, чтоб крупная сделка не сорвалась.
                ***
После подписания договора, по регламенту предстояла встреча в храме с понтификом – и все участвовавшие в переговорах направились туда. Тут выяснилось, что в прихожей божественного храма необходимо снять обувь, что мистер Смит и сделал вслед за остальными. Вспомнив про дырки на носках, он немного замешкался, не зная, что предпринять: или сослаться на внезапное недомогание и повернуть назад, или же срочно удалиться в туалет и попросить секретаршу найти новые носки (хотя где она их найдет?), или же все-таки шагать со всеми, надеясь, что дырки в сумрачном помещении не заметят. Первые два варианта были не совсем удобны, ибо понтифик не будет откладывать встречу, так как уже стоит перед ними и ждет делегацию с распростертыми руками и благостной улыбкой. Мистер Смит направился к нему, стараясь пропустить вперед других, чтоб закрыли своими ногами его носки от всеобщего обозрения. Но сотрудники банка, в знак уважения должности мистера Смита, подчеркивая его главенство в делегации, пропустили его вперед. Всю эту церемонию снимали журналисты снимали…
Поговорив минут двадцать с благожелательным понтификом, помолившись с ним и получив его благословение, делегация направилась к своим ботинкам и туфлям, что дожидались в сумрачной прихожей, и к которым мистер Смит подбежал одним из первых.
Домой он приехал расстроенный и встретившей жене, с которой прожил в мире и согласии сорок лет, женившись еще бедным клерком, женщине доброй и послушной, родившей ему троих детей, не стал высказывать претензии, а лишь попросил: «Лапушка, ты, пожалуйста, следи за моими носками, а то ведь я сегодня с дырками одел!» – «Господи! – с искренним сочувствием и виною сказала она. – Может, нам пора домохозяйку взять, а то стареем ведь, за всем уже не успеваю уследить…» – «Да я и сам виноват, – сказал примирительно он. – Надо было другие надеть. Но все бы ничего, да обидно, что забыл о предстоящей встрече с понтификом, где пришлось снимать ботинки». – «Вот незадача то», – горестно воскликнула жена. Мистер Смит поцеловал ее в щеку и сказал: «Может, не обратят внимания… Порядочные интеллигентные люди сделают вид, что не заметили, а до остальных мне нет дела».
Вечером он сидел, расслабившись после напряженного дня, в кресле у телевизора и смотрел последние мировые новости. Вскоре, как одно из важных событий, стали показывать встречу его делегации с понтификом – и тут мистер Смит заметил, как крупным планом показали его дырявые носки. При возможностях современной техники их приблизили и укрупнили до такой степени, что дырки заполнили весь экран… Он покраснел, отвернулся, а потом ушел на кухню, где налил рюмочку виски и выпил. «Ну ладно, – думал он, – пусть дырки заметил кто-нибудь из коллег, но показать мои дырявые носки на весь мир – это стыдоба!» Он понимал, что люди, конечно же, не подумают, что у него нет денег на новые носки, ибо знают, что его зарплата (президента крупной финансовой организации), составляет полмиллиона долларов в месяц, но, тем не менее, подобный прокол следовало объяснить своим компаньонам и совету директоров банка. А как?
Мистер Смит долго и мучительно думал, что предпринять после такой лажи, и решил, что надо подавать в отставку, ибо опозорил не только себя, но и банк, владеющий сотнями миллиардов долларов. Тем более что скоро должны состояться перевыборы, и у совета директоров есть теперь причина отправить его в отставку, выказать ему недоверие.
В тот же вечер он написал прошение об отставке, потом субботу и воскресенье не отвечал на телефонные звонки, не показывался на улице, а жене велел всем говорить, что его нет дома. В понедельник он пошел с этим прошением на заседание совета директоров, которое собрали на два дня раньше положенного срока. Мистер Смит предполагал: именно для того, чтобы высказать ему свои претензии…
Совет директоров в составе пятнадцати человек, людей солидных, заботящихся о своей деловой репутации, встретил его появление в конференц–зале суровыми лицами, и мистер Смит горестно подумал, что его предположение подтвердилось – сейчас он получит вотум недоверия. Он трясущимися руками вытащил из папочки листок с прошением и сказал: «Извините, что так некрасиво получилось у понтифика в храме. Я решил, что не вправе больше возглавлять наш банк, и вот подаю прошение об отставке…» В этот момент встал солидный председатель совета директоров, открыл портфель, и вытащил вдруг оттуда носки, но не простые, а сверкающие золотом, протянул их мистеру Смиту и заявил: «Совет директоров дарит вам эти, связанные из золотой нитки, носки с бриллиантами на месте, где могут возникать дырочки…» Мистер Смит сделал кислую физиономию, полагая, что таким, особо едким образом, совет директоров решил отомстить, напомнить о его стыде. Но в этом момент председатель вытащил из носка чек и сказал: «А также десять миллионов долларов премиальных за честную работу на посту президента банка! Также мы просим вас остаться поработать на общее благо еще на следующие три года!»
Все присутствующие встали и начали восторженно аплодировать. Когда аплодисменты утихли, Смит растерянно спросил: «За что? За что все это? Ведь я так оплошал…» Председатель совета директоров ответил: «Иногда у кое-кого из нас могли возникнуть мысли, что надо на этот пост поставить более молодого и энергичного, но после вашего триумфального – не побоюсь этого пафоса! – шествия мы все окончательно убедились, что вы ни у нас, ни у банка цента не украдете. И не только не украдете, но и благодаря своей «скупости», преумножите!»      

РЕДАКТОР
Проработав двадцать лет в районной газете одного из промышленно-развитых районов Башкирии редактором, Мухабоев сполна узнал, что такое – быть журналистом в стране Советов с жестким партийным контролем. Он хоть и стал членом бюро райкома партии, как положено ему по должности, тем не менее, ходил на работу по утрам, словно минер на минное поле, с мыслью «вернешься ли вечером домой или тебя подорвет?» Боялся «погореть» на какой-нибудь неосторожной публикации, которая не понравилась членам райкома и, прежде всего, бессменному первому секретарю Анвару Гафуровичу: грубоватому мужику, закончившему ветеринарное отделение сельхозинститута, из бывших председателей колхоза, с быстро бегающими маслянистыми глазками, по которым нелегко понять, что он сейчас замышляет.
Битый в начале трудовой деятельности не раз за смелые фразы, за критические материалы, Мухабоев как человек неглупый, выработал за долгие годы профессиональный нюх и уже мог отгадать пристрастия руководства района, а для этого требовалось в критике начальства (пусть даже это будет директор бани или захудалого овощного магазина) не попасть на родственника (дальнего или ближнего) секретаря райкома или чинуши из области, брата его жены, зятя, троюродного племянника… Поэтому Мухабоев вообще отказался в газете от какой-либо критики, чтоб спать спокойно, ну а если уж приходили критические письма с мест, так сказать, «от народа», который недоволен тем или иным начальником, упущениями власти, то редактор шел сразу к первому секретарю, докладывал ему о ситуации и осторожно спрашивал: «Ну, чего делать будем? Реагировать или оставим без внимания?» И по его виду (морщился строго партийный секретарь, кривя толстые губы, или равнодушно хмыкал, хмурился или светлел широкоскулым лицом) Мухабоев делал вывод, стоит ли реагировать на жалобу…Зато, когда на бюро горкома заходила речь о прессе, то он сидел, хоть напряженный и собранный, но уверенный, что не будет никакого нагоняя, хотя секретарь по идеологии и говорил: «Что-то пресса у нас беззубая! Малоинтересная. Не хватает ей, знаете, полемического задора… Критики жесткой и справедливой, знаете ли, не хватает». Мухабоев лишь кивал лысоватой головой и поддакивал: «Учтем, конечно, все учтем… Исправим!» Он знал, что все это говорится секретарем лишь для проформы –  чтоб всем показать, что, дескать, и мы в районе стремимся вскрывать недостатки, реагируем на критику…
Будь Мухабоев самовольным, то давно лишился бы должности, хотя она и не являлась заманчивой, так как не несла материальной выгоды, а обязывала к хлопотной работе, ибо газету следовало выпускать пять раз в неделю, и процесс этот являлся непрерывным как выплавка чугуна. Наверняка, и чиновники, которые могли бы занять его должность, знали, что придут на свою нынешнюю бюрократическую работу с утра или опоздают на пару часов, сославшись на важное заседание, ничего за время их отсутствия в районе не случится, в отличие от газеты, где без одобрения редактора мало чего делается.
И вот наступила горбачевская перестройка, а вместе с нею демократические преобразования, одним из которых стала «гласность», о коей с утра до ночи пафосно трубили по телевизору и во всех центральных газетах. В это время появился в газете молодой, только что после университета, смелый журналист, с азартно горящими глазами, с бойким язычком и с большим желанием улучшить с помощью прессы жизнь вокруг…  Как-то приходит он к Мухабоеву в кабинет с написанным фельетоном, в котором критикует директора совхоза за множественные нарушения: и пьет-то он, и ворует совхозное добро, и приписки-то у него постоянно в надоях и сборе зерна. Как рассказала в длинном подробном письме в газету его бывшая экономист, которой надоело смотреть на все безобразия, коров на ферме реально больше, чем числится в отчетах, поэтому надои получаются якобы от одной коровы солидные, и земли в гектарах значительно больше, так что урожай в центнерах у этого совхоза на гектар посевных выше, чем у всех. За все это директор постоянно получает ордена и премии.
Прочитал Мухабоев фельетон с улыбкой и одобрительным хмыканьем, ибо, что и говорить, имелись у молодого журналиста страсть и задор, острый взгляд и натренированная рука, и решил: а почему бы не рискнуть и не поставить материал в номер, чтоб и другим руководителям колхозов и совхозов была наука! Ну а кто честен, так тот только в ладоши похлопает, ибо ведь, отдавая почести и ордена одним председателям (а у директора совхоза, героя этой статьи, был даже орден Ленина, и он всегда с важной, лоснящейся, как медный таз, физиономией получал переходящие красные знамена), менее пробивных затирали! Тому же и кредиты на закупку новой техники, и новую ферму, и новую мельницу, а другим председателям - шиш. Поэтому Мухабоев и сказал, подписывая материал: «Отдавай в набор! За подписью этой самой…женщины-экономиста. Дескать, мы тут не причем».
Хотелось, конечно, по старой привычке редактору подстраховаться, поговорить о директоре совхоза с первым секретарем райкома, да только тот в отпуске был, где-то на Черном море отдыхал, а второй секретарь на партконференции в области заседал, так что опубликовал Мухабоев материал на свой страх и риск… Вечером, в тот же день, когда вышла газета, в квартире раздается телефонный звонок, и недовольный первый секретарь райкома строго говорит: «Ты почему опубликовал критику на директора совхоза?» Мухабоев, стараясь сделать голос бодрым, отвечает: «Там же все правда. Если там ложь, то пусть на газету и автора подает в суд!» – «Правда? – рассвирепел секретарь, который будучи в Сочи, оперативно узнал о материале и даже цитировал хлесткие выдержки из него. – А правда в том, что в районе я хозяин, и если в нем творятся такие дела, то значит я плохой начальник. Как в доме, где растут хулиганы-дети, отвечают перед законом не они, а отец. Он виноват, что не может навести порядок, с него и спросится. Так что напиши в газете, что материалы оказались непроверенными, и вообще, я тебя снимаю с редакторов…»
Как Мухабоев позже узнал, уже работая на должности ответ. секретаря газеты, Анвар Гафурович пылал гневом за то, что директор совхоза был, так сказать, своеобразным кормильцем семьи секретаря партии и многих важных персон, приезжавших с проверкой из области – он регулярно присылал секретарю липового медка с совхозной пасеки, жирных баранов на шашлыки, свежей рыбки с прудов, да и всякой другой снеди… Так Мухабоев поплатился креслом редактора и на своей шкуре узнал, что такое горбачевская «гласность».
После этого случая Мухабоев стал каждый вечер выпвать и, усевшись перед телевизором на диванчик и с ухмылкой поглядывал, как говорливый и наивный Михаил Горбачев длинными выступлениями, подкрепляемыми пространными жестами, тщетно пытается переделать чиновничий партийный аппарат, сделать его демократичным, отзывчивым на чаянья людей… Мухабоев пил и раньше, хотя не так много, и поэтому жена-учительница хоть и ругала его, но все равно была к его образу жизни привычная, да и, что ни говори, а пить он умел – делал это культурно, тихо, и пришедший внезапно гость не мог догадаться, что здраво разговаривающий с ним интеллигентный хозяин только что выпил водки. Напоследок, послав в адрес Горбачева пару едких замечаний (дескать, чего ты там стараешься? Тебе ли бюрократов наших переделать!), Мухабоев ложился спать.
Но вскоре наступил конец и горбачевской эпохе, когда после путча ГКЧП Ельцин скинул его с президентства и запретил временно коммунистическую партию, отобрав у нее все имущество, все здания и санатории, дома отдыха…Третий секретарь горкома партии, человек молодой и дошлый, образованный сынок начальника райпо, чувствовавший, откуда ветер дует, быстренько поддержал Ельцина, запрятал подальше партбилет и скорехонько пробрался в мэры города. Вспомнив об Мухабоеве, он пригласил его к себе в кабинет: «Дорогой, Иван Петрович! – он обнял его радушными «демократическими» объятиями. – В свое время вы незаслуженно пострадали от коммунистических чиновников. Новая, поистине демократическая власть, восстанавливает справедливость и снова назначает вас редактором нашей городской, теперь уже по-настоящему народной газеты!» Потом представил Мухабоева административному аппарату, где бывший редактор заметил мало новых персонажей (в основном все плавно перетекли сюда из бывшего райкома и райсовета). Мэр все это сделал с пафосом, чтоб все увидели, как он ратует за свободу, которая наконец-то якобы настала после семидесяти лет жутчайшей цензуры на прессу.
Да, жизнь действительно началась другая: можно стало публиковать всевозможный компромат на политиков, которые, как тараканы на бегах, кинулись в Думы разных уровней, расталкивая друг друга, чтоб первыми добраться к заветному мандату. Сам Мухабоев ничего уже не писал, ибо все эти человеко-тараканы сами готовы были заполнить бойкими статейками не только его восьмистраничную газетку, но и в десять раз толще; дай только им соответствующую площадь, а уж они так запудрят мозги народу обещаниями скорой светлой жизни. И в самом деле, они умело копировали главного радетеля за народ, главного правдолюбца и демократа Ельцина, который на весь мир пообещал наладить жизнь в стране за пятьсот дней, а в случае неудачи лечь на рельсы! Вот и они обещали, стуча себя в грудь! И такой демократический галдеж и хвальба шли со страниц районной газеты, что как-то веселее и интереснее стало жить, словно действительно праздник начался в нищающей стране, словно все разом надышались хмельного воздуха свободы!
Мухабоев поддался общему настроению и словно в отместку за все годы молчания, унижений и страха, напропалую давал всем желающим возможность публиковаться… Площадь газеты сейчас это позволяла, ибо не надо было теперь каждый день писать отчеты о надоях молока в колхозах, не надо строчить очерки о передовиках производства, ибо сейчас это стало немодно, да и передовики разом пропали, так как большая часть предприятий закрылась и этим самым передовикам по полгода не платили зарплату, хотя они все ныне с помощью ваучеров и акций сделались якобы настоящими хозяевами этих предприятий! За критические материалы городское начальство Мухабоева не трогало, ибо они давали начальству повод в очередной раз громко воскликнуть: «Все эти язвы, весь этот бардак оставили нам в наследство бяки-коммунисты! Смотрите, смотрите, как нам тяжело теперь восстанавливать убогую страну! Как мы надрываемся от забот и напряга!»
Вакханалия вседозволенности длилась года полтора-два, а потом народ, словно отрезвев и не видя перемен к лучшему, словно проснувшись обобранный, раздетый и изнасилованный в сточной канаве после знатного пира, потянулся к Мухабоеву в редакцию с полными боли письмами и прошениями. Приходили по нескольку человек и требовали: «Напишите, как директор смылся с деньгами нашего предприятия, не выплатив людям зарплату»; «Напишите, как наш начальник проиграл все имущество предприятия в казино…» Но появились и такие хозяева, которые ничего не проигрывали и не пропивали, а втихаря прибирали к рукам лакомые куски народной собственности: сначала скупили за бесценок у некоторых рабочих, что не прочь были продать их за бутылку, акции предприятия, потом стали увольнять рабочих, которые не хотели им акции продавать, и, наконец, банкротили предприятие и покупали его за смехотворную цену. И отныне уже были полноправными владельцами.
Сначала Мухабоев, не понимая хитрых схем приватизации, не особо вникал в темные делишки «новых хозяев» и отсылал ходоков из народа в прокуратуру, но ходоки ему обиженно заявляли, что прокуратура не реагирует на их обращения, и смотрели на редактора как на некоего спасителя, как на последнюю инстанцию, как на господа Бога. Когда же он начал копаться в некоторых делах и выспрашивать у прокурора, почему тот не реагирует, то выяснилось, что за всеми махинациями стоит чья-то сильная рука из области, в том числе и рука нынешнего главы администрации, который раздавал прибыльные предприятия близким друзьям и родственникам. Мухабоева взяла злость, что вместо демократии и гласности, о которых мэр заявлял и благодаря чему пробрался во власть, люди получили полное беззаконие. А, подумав, что ему уже шестьдесят лет, и что он всю жизнь холуйничал сначала перед коммунистическими князьками, а теперь холуйничает перед демократическими чиновниками, которые еще хуже, но также используют его талант, его энергию в своих корыстных целях, Мухабоев решил наконец-то взбрыкнуть…
Он написал заявление об уходе на пенсию, положил его в редакции в папочку на стол, а потом, встретившись с обиженными работягами, с их ходоками, описав все факты беззакония, полностью весь номер от первой страницы до последней отдал под письма о коррупции, под грабительские замашки начальничков: много–много чего мерзкого и печального выплеснулось на божий свет в этом честном номере… Когда Мухабоев на следующий день на работу не вышел, сославшись формально на недомогание, то ему стали звонить сотни людей на дом и все поздравляли его, хвалили. Народ повалил толпами к нему на квартиру, чтоб дружески пожать руку и ободрить. Все соседи по дому и улице с ним стали почтительно здороваться…
Мухабоев полагал, что ему устроит разнос мэр города, интересы которого и его окружения он сильно задел, но мэр не позвонил, не приехал к нему, а из редакции сообщила секретарша, что на место Мухабоева назначен другой редактор. «Вот и хорошо, вот и ладно!» - подумал Мухабоев, решив, что отныне будет доживать свои дни со спокойной совестью, гордым человеком, который на закате свой журналисткой деятельности все-таки решился на смелый поступок. Другое дело, возымело ли это какое-либо действие на нуворишей, поумерят ли они свои аппетиты, будут ли менее нагло себя вести? В этом Мухабоев сомневался, ибо от его ходоков шли неутешительные известия: дескать, все по-прежнему… «Вот времена, – думал удивленно Мухабоев. – Если раньше ничего нельзя было сказать, то теперь кричи хоть на всю ивановскую – никто даже не почешется!»
***
Вскоре он, не торопясь, радостно поглядывая на первые звездочки на синем небе, шел вечерком по скверу из магазина с целлофановым пакетиком, где лежали хлеб, молоко. К нему сзади бесшумно и быстро приблизились двое крепких молодых парней с прикрытыми шапочками лицами. Один выхватил из-за пояса арматуру и резким ударом раскроил бывшему редактору череп. Угасающим сознанием Мухабоев услышал тихий возглас: «Тоже мне правдоискатель выискался!.. У нас своя ныне демократия и правда!»

КОШКИ-МЫШКИ
Лейтенант Волков шел мимо частных домов на окраине города, возвращаясь ночью с дежурства, и услышал из темного переулка крик о помощи. Вскоре оттуда худощавый парень кинулся в сторону пустырей, а за ним выбежала пожилая женщина с воплем: «Шапку, паразит, новую норковую украл!» У Волкова сразу сработал, как у гончей собаки, рефлекс «фас»! (не зря же порой милиционеров «легавыми» называют, только нет в этом ничего плохого, а наоборот, гордиться надо, ибо бегают легавые псы без страха и упрека за матерым зверем и нагоняют его, и пасть ему рвут)… Бежит он за парнем и чувствует, что «зверь» попался натренированный, ровно и методично шлепает кроссовками по асфальту и скорость не сбавляет - и так пять минут, десять…Вот они уже на колхозное поле выбежали, земля на нем замерзла, но снегом еще не покрылась. Напряг Волков силенки, зубы стиснул и подумал: «Сдохну, а тебя догоню!» Наконец, остановился парень, поднял с поля комок мерзлой земли, смотрит на Волкова затравленно из-под натянутой на глаза вязаной черной шапчонки и рычит: «Не подходи, убью!» Снял Волков с головы свою меховую шапку, прикрывает ею лицо, а когда преступник кинул ком, отбил его и быстренько заломил парню руку за спину. Тот застонал от досады и боли.
Вскоре суд состоялся, а так как оказался ворюга несовершеннолетним, до восемнадцати полгода оставалось, то дали ему всего год условно. Сидел он на суде за ограждением железной решетки, ухмылялся, уверенный в своей безнаказанности, и фальшивым плаксивым голосом твердил: «Кушать тогда очень хотелось… Вот и украл. Но я полностью признаю свою вину и раскаиваюсь. Простите меня, ради Бога, я еще такой молодой, я больше никогда не преступлю закон!» Он шмыгал носом, хитро поглядывая на женщину-судью, которая желала слышать покаянные слова и была удовлетворена, что еще одну душу заблудшую заставила раскаяться. И так Волкову обидно стало, что водит юный ворюга взрослых и умных людей за нос, что потратил на его поимку немало сил – тащил в отделение упирающегося и нагло бормочущего: «Только без насилия, иначе пожалуюсь прокурору», извозил в грязи брюки, которые потом долго отстирывал, оторвал пуговки на курке…И все бес толку!
                * * *
В отделении милиции раздался телефонный звонок, и приглушенный женский голос в трубке встревожено сказал: «Мне кажется, к соседям по лестничной площадке забрались чужие. Там кто-то стучит, а ведь соседи уехали на юг отдыхать!» И женщина назвала номер квартиры, куда Волков на патрульной машине с нарядом быстренько помчались. Один милиционер встал под балконом, а Волков с напарником позвонили в квартиру, но там никто не откликнулся. Тогда женщина, которая имела от соседей ключи и право входить в квартиру в непредвиденных ситуациях (вдруг проводка загорится или труба с водой лопнет?), открыла Волкову дверь и зажгла свет. По квартире на полу были разбросаны вещи и книги из открытых шкафов. «Здесь есть кто-то?» – крикнул настороженно Волков, обходя с опаской комнаты, но никто не откликнулся. Тогда он выглянул с балкона, и дежуривший там напарник заявил: «Тут какой-то парень хотел спрыгнуть, но меня увидел и убежал». Волков снова осмотрел квартиру и, когда открыл антресоль, то в темном углу за шмотьем заметил парня, который злобно и затравленно смотрел на него, держа в руке нож. «Вылезай, дерьмо, и нож брось, а то у меня пистолет на взводе!» – приказал Волков. Когда парень нехотя выполз, то Волков недоуменно произнес: «Ба. Знакомая рожа! А ведь недавно клялся слезно в суде, что больше не будешь преступать закон. Просил снисхождения».
На этот раз Длинного, как Волков его прозвал, осудили на три года лишения свободы в исправительно-трудовой колонии, хотя он опять делал жалостливое лицо и говорил, что некие злобные люди требуют с него деньги и, чтоб они его не убили, пришлось пойти на преступление. В его арсенале лжи появились новые краски, новые доводы… «Что же угомониться-то не можешь? – спросил добродушно Волков Длинного, когда того уводили в карцер. – Жил бы как все нормальные люди. Ведь родители у тебя не пьяницы, не жулики». – «Да пошел ты!» – вдруг с жуткой ненавистью процедил тот, что Волков аж опешил.
                * * *
Однажды на шоссе с обочины, из кустов тальника, увидев проезжавшую по дороге милицейскую машину, вывалился молодой мужчина и прохрипел, зажимая окровавленной ладонью порезанное горло: «Только что на меня, таксиста, напали двое, ударили ножом, но я успел выскочить из машины…» Волков быстро вызвал по рации «Скорую помощь», оставив с пострадавшим одного из своих товарищей, а сам с другом, с которым работали после окончания милицейского училища вместе восемь лет, узнав от таксиста номер машины и марку, кинулись вдогонку по шоссе, предупреждая по рации о разбойном нападении  патрули и милицейские посты города.
Угнанную «шестерку» они увидели в темном переулке, стоявшую у обочины, а когда приблизились, она рванула с места, завизжав колесами по асфальту. Волков на УАЗике перегородил ей путь, и тогда из окна машины высунулась рука с пистолетом… Пуля, попав в лобовое стекло, пробила голову другу. Волков выстрелил вдогонку машине, и она, потеряв управление, на скорости врезалась в бетонный столб… Когда он подбежал, из машины выползал, уже в третий раз ловимый им, Длинный с разбитым в кровь угрястым лицом и с перекошенной от злобы физиономией. «Ну что, падла, опять попался?!» – Волков схватил его за шиворот. В это время подъехала еще одна патрульная машина, на Длинного одели наручники и затолкали в нее, а его напарника по разбою оставили лежать на асфальте до приезда «Скорой помощи», так как было непонятно, жив он или мертв… Его и раненого друга Волкова «Скорая» увезла вместе – и оба умерли в больнице.
Узнав о смерти друга, Волков вытащил Длинного на допрос и, схватив за грудки, стал трясти: «Ты стрелял, сука? Ты? Сознавайся!» Но тот, догадываясь, что подельник мертв, а значит, восстановить истину будет затруднительно, твердил: «Вообще, я в машине оказался случайно. Мой кореш вдруг ударил таксиста ножом, а потом, угрожая мне пистолетом, заставил угнать машину…И стрелял не я!» Волкову хотелось его стукнуть стулом по башке – настолько желал он мстить за друга, у которого осталась молодая жена с двумя детьми… Но в кабинет вошли опера и не дали Волкову ударить бандита. Да и Длинный начал на все отделение милиции вопить: «Уберите этого садиста! У него ко мне давно неприязненное отношение!»
Длинного снова судили и за недоказанностью многих эпизодов преступления, которые полностью сваливал на мертвого подельника, дали всего три года. На суде Длинный начал прикидываться с большим артистизмом психически ненормальным, и его даже возили в клинику на экспертизу. Узнав об этом, Волков кричал на весь отдел: «Мы ловим, жизни свои кладем, чтоб очистить город и страну от бандитов, а наши суды, пользуясь дебильными законами, их отпускают, чтоб мы снова шли под пули, чтоб снова гибли люди и наши друзья! До каких пор эта тупость будет продолжаться? Бандит, он и есть бандит и останется им навсегда. Ну ладно, попался раз случайно, отсидел. Ну, второй раз попался - и баста. На третий, мил дружок, если ни хрена не понимаешь, неисправим, вот тебе двадцать пять лет, чтоб не поганил общество своим присутствием! Или у государства денег полно, чтоб тратить на поимку бандитов?! Мы что, с ними в кошки-мышки будем играть?»
Волков решил написать рапорт об увольнении и уйти из милиции на более спокойную работу - охранником в частную фирму, где зарплата в два раза выше и нормированный рабочий день, ладно друзья отговорили, но все равно в нем что-то сломалось, и как-то на могиле погибшего друга он поклялся, произнеся сквозь зубы: «Я буду мстить!» К тому времени он уже намеревался жениться, ибо возраст приближался к тридцати, и пора было создавать семью, но, видя неутешное горе вдовы и двух малолетних дочерей друга, подумал, что и с ним в любой момент может случиться такое же…Он меньше стал общаться с женщинами и свободное время проводил в спортзале, занимаясь карате. Он выигрывал многие соревнования среди сотрудников МВД в городе, а тренер с похвалой отмечал в нем неуемную бойцовскую злость.
                * * *
Когда пропала шестилетняя девочка, которую нашли изнасилованной и задушенной в подвале одной из многоэтажек, а вскоре пропала и вторая, то всю милицию города бросили на поиски новоявленного маньяка. Волков искал его не только в рабочее время. Вообще, он негласно стал держать контроль над всеми крупными преступлениями в городе, а не только над теми, которые поручено раскрывать ему. Перво-наперво, он зашел в отдел, регистрирующий выпущенных и ставших на учет преступников, посмотрел картотеку, предполагая, что подобным может заняться недавний зек, и вдруг наткнулся на дело «Длинного», который, к его удивлению, досрочно, вот уже как месяца три, вышел… и не из колонии, а из психиатрической лечебницы. Волков взял его адрес и, хотя не получал задания доглядывать за Длинным, ибо это задача участкового, по своей инициативе направился к нему: хотелось узнать, исправился ли человек.
Еще издали Волков увидел, как тот, озираясь по сторонам, в спортивном костюме вышел из подъезда и пошагал вдоль улицы с сеточкой в руке, где лежали две пустые бутылки из-под пива. Волков, будучи в одежде штатского, поспешил за ним, а когда Длинный в тихом скверике недалеко от площадки, где играли дети, стал пристально за ними наблюдать, в Волкове все напряглось в ожидании. Потом Длинный сходил в один подъезд, в другой, сел в скверике, а когда рядом оказалась девочка лет восьми, с большими красными бантиками, в коротком голубеньком платьишке, побежавшая за мячиком, ласково сказал: «Отнеси-ка бутылочки в подъезд. Там тебе за это тетя большую шоколадку даст». Девочка в припрыжку побежала, а Длинный, выждав немного, шмыгнул за ней… В тот момент Волков кинулся за ним и юркнул в подвальную дверь, откуда раздавались еле слышимый шорох и стон. В темноте подвала он различил уже снявшего с девочки трусики Длинного. Увидев физиономию Волкова (а она была перекошена в злобе), насильник вдруг закричал: «Не трогай меня, я психически больной… Меня обижать нельзя! Меня лечить надо!» – «Ах, нельзя? Это будешь говорить нашим наивным правозащитникам, если доживешь!» – прохрипел Волков. «Но я же инвалид!» – заканючил Длинный. «Да? Так, значит, гуманное государство еще и пенсию тебе дает за счет народа, чтоб обществу и людям дальше пакости делал!» – Волков со всего маха ударил Длинного в челюсть. Тот свалился на пол и задом шустро пополз к выходу. Волков схватил его за шиворот и ударил сопливым носом о грязный бетонный пол. Длинный, выплюнув окровавленные зубы, с ужасом простонал: «Нельзя человека лишать жизни. В Евангелии написано, что только Бог может дать жизнь, он и может отнять!» – «Ах, вот как ты заговорил? – рассвирепел Волков. – Получается, это ты Бог, если имеешь право лишать жизни невинные детские души?! Нет, гаденыш! Бог сегодня мне поручил сделать это от имени всех обиженных!» И он принялся долбить наглую рожу Длинного о пол, пока тот окончательно не обмяк и не затих.   

ЖРАЧКА
Гуляя по городу, Колян заходил из любопытства в огромные супермаркеты и его охватывало странное чувство, будто народ с цепи сорвался: словно сидел несколько лет голодом в берлоге, сосал лапу и глотал слюну, и теперь наконец-то дорвался до сытой жизни. Люди покупали не мерянное количество дорогих закусок и вин (бутылка якобы коллекционного французского вина стоила до тысячи долларов); они, толпясь у прилавков, жадно дышавшие, словно гончие собаки, добежавшие до заветной цели, покупали одежду, будто хотели враз одеть сто платьев и десять пар туфель… Смотреть на это было захватывающе, хотелось азартно влиться в этот праздник плотской жизни и тоже потреблять, испытывая наслаждение от насыщения. Но, увы, из-за своего малолетства (а ему было всего семнадцать) Колян, паренек хоть и смышлёный, не знал, как зарабатывать деньги, и поэтому не мог вкушать плоды наступившего капитализма… Да и его родители не могли, так как работали на заводе и получали с большой задержкой грошовую зарплату, которой хватало лишь на каши и хлеб, даже за квартиру уже полгода не платили – было нечем. Его отец, зло сплюнув, частенько мрачно глядел в сторону прошелестевшей шинами дорогой иномарке, за рулем которой сидел пацан, вроде Коляна, с премиленькой девицей, и твердил: «Сволочи! Мне в праздник бутылку водки не на что купить, а эти гроша ломанного не заработали, гвоздя на пользу родине не забили, а имеют все!» Такая же обида шли от матери, которая донашивала пальто, сапоги, да и остальную одежду, купленную еще в советское время, когда рабочим прилично платили, и сердито, с укором, цедила: «Я в дырявых трусах хожу, а эти вертихвостки, что на панели стоят, во французском белье щеголяют!»
Колян смотрел исподлобья на «новых русских» и на тех, кто как свиньи, дорвавшиеся до полного корыта, чавкают ароматные блага капитализма, как на врагов, как на тех, кто по какому-то непонятному праву нагло отодвинул его в сторону.
                ***
Девчонкам, что выросли в простых рабочих семьях, родители которых не сумели приспособиться к современной жизни, где необходимо шустрить, было чуть легче, чем пацанам: подружка Коляна Катька, которую три года обхаживал, миленькая и стройная соседка по лестничной площадке и его одноклассница, пристроилась в частную фирму секретаршей и быстренько закрутила роман с ее владельцем, мужиком под пятьдесят лет. Тот стал одевать ее во все модное, возить на заграничные моря отдыхать, проводить с ней вечера в дорогих ресторанах, на базах отдыха в саунах. Она стала поглядывать на Коляна свысока, когда за ней утром, словно за важной персоной, приезжал шофер шефа на иномарке, а вечером подвозил к подъезду порой сам, упитанный и самоуверенный, босс, которого она нежно целовала и обнимала на прощание.
Как–то Колян вечером встретил ее на лестничной площадке и, облокотившись на перила, грустно сказал: «Может, посидим, вспомним прежнюю любовь?» Она вспыхнула щечками, фыркнула и, оглядываясь по сторонам, прошептала: «Ты хочешь разрушить мою жизнь?! Нет к прошлому возврата…» – «Может, мне машину твоего босса поджечь?! – процедил он с досады. – Или морду ему набить?!» На что она с ухмылкой сказала: «Ты не знаешь, какая у него охрана! Придут братки и повесят тебя за одно место на канализационной трубе». Когда он провожал Катюху взглядом, зная, что теряет ее навсегда, то в глазах защипало…
Вскоре Катюха и вовсе переехала жить в квартиру, которую купил для своей любовницы этот семейный мужик, и лишь иногда заходила к родителям, принося им в пакетах продукты. И так многие девчонки, симпатичные и фигуристые, сумели пристроиться, ну а пацанам, порой неглупым и симпатичным, остались в подружки чувырлы – с плюгавеньким бледным личиком в угрях, истасканные с малолетства, они-то и стояли с Коляном и парнями в подъездах, матерились, курили, пили пиво и позволяли себя трахать на подоконниках, в подвалах и на чердаках, но разве в таких можно было влюбиться?!
                ***
Чтоб не травить себя красивой, словно обертка шоколадной конфеты, жизнью, что перла из всех углов и влекла, Колян, раздосадованный, уходил с улицы домой и садился перед телевизором, но там этой яркой жизни было не меньше – словно все в мире сговорились завлекать его в казино, на дискотеки, рекламой шикарной одежды и автомобилей, которые якобы должен иметь любой уважающий себя мужчина, все манило купить себя, развлечься, ехать на заграничный курорт, где прекрасные женщины в бикини будут ласкать и нежить на горячем золотом песочке твое тело своими пальчиками и поцелуями…
Желая получить хотя бы мизерную часть тех благ, которые предлагались и которые соблазняли, Колян попытался устроиться на работу – сходил в одну фирму, в другую, но, посмотрев на него с недоверием, узнав, что не имеет никакой специальности, что еще не исполнилось восемнадцати, владельцы фирм и начальники отдела кадров заявляли, что им такие не нужны; в государственные фирмы его тем более не брали, так как и высококлассным специалистам, которые все умели и проработали по многу лет на производстве, и то полной загрузки не было… Можно было утроиться сторожем или охранником, но опять же кто ему, молодому и тщедушному, доверит охранять материальные ценности, которые ныне полно желающих своровать – ведь постоянно пишут в газетах, как сами экспедиторы и охранники воруют у своих боссов.
                ***
Участвовать в празднике жизни хотелось все больше и однажды, когда стало невтерпеж, Колян догнал молодую нарядную женщину, которая поздно ночью шла через пустырь и, схватив с ее головы норковую шапку, дал деру…Спрятав шапку на чердаке дома, Колян целую неделю не показывался на улицу – боялся, что милиция его ищет, осторожно выглядывал в окошко в щелку между штор и смотрел, не подъехала ли к подъезду милицейская машина, а потом все-таки направился на базар и отдал шапку неряшливой, слегка подвыпившей женщине, которая торговала мехами, за треть цены, хотя шапка и была почти не ношена. С этими деньгами он зашел в дешевое кафе и важно, закинув ногу на ногу, усевшись за столик, начал посматривать по сторонам с таким видом, словно может всех купить – заказал себе шампанского, закуски и медленно ел, чтоб как можно дольше задержаться в кафе… Недалеко от него уселась смазливая, ярко намалеванная нарядная девушка и заказала апельсиновый коктейль. Когда она заинтересованно и изучающе посмотрела на Коляна быстрыми глазками, он важно сказал: «Может, шампанским угостить?» Она подсела к нему, а когда поближе познакомились, дала ему номер сотового. Колян хвастливо заявил, что завтра готов сводить ее в дорогой ресторан и обязательно позвонит. А потом еще долго корчил из себя крутого пацана и говорил через губу, что папа его держит два крупных продуктовых магазина…
Проснувшись утром, он вспомнил об обещании и стал думать, где взять денег. Вышел на улицу и на безлюдном пустыре увидел школьника, который разговаривал по сотовому телефону. Колян остановил его около кустов на тропинке и, схватив за руку, резко выдернул телефон. Но этого Коляну показалось мало, и он жестко сказал: «Деньги гони, слизняк!» Мальчишка попытался сбежать, но Колян догнал его в два прыжка и дал кулаком в физиономию… Мальчуган нехотя протянул ему три сотни рублей, и Колян, довольный, пошел звонить своей новой знакомой.
                ***
Через полгода он отважился на квартирную кражу, которая дала большой навар, а потом и на вторую… Однажды промозглым вечером он залез со стороны скверика в форточку через балкон второго этажа и уже сложил в сумку видеомагнитофон, музыкальный центр, а золотишко и деньги рассовал по карманам, как вдруг открылась дверь и вошел крепкий молодой мужик, который оторопел на секунду, увидев чужака. Колян хотел спрыгнуть с балкона, но хозяин успел схватить его за шкирку… Быстренько приехала милиция, Коляну, который перед этим уже получил по физиономии от хозяина и хлюпал кровавыми соплями, заломили руки за спину, нагнули мордой вперед, надели наручники и увезли в отделение… Вскоре состоялся суд, Коляна осудили на три года колонии.
                ***
В колонии немало парней его возраста, с похожими на его исковерканными судьбами с обидой и злостью думали, что жизнь чего-то им не додала, подрезала крылья на взлете. Новый знакомый Коляна, худощавый желчный парень в многочисленных тюремных наколках на руках и груди, лежа вечерами на соседней койке, глядя в потолок и словно улетая взглядом в иную, свободную, жизнь, с ненавистью на весь белый свет твердил: «Так по-глупому попасться ни за что… Но ничего, в следующий раз буду умнее. Вот поднакоплю здесь опыта, соберу братков! Уж если идти на дело, так надо брать сразу миллион, чтоб не обидно было, если попадешься. Тогда и откупиться у мельтонов или в суде сумею, адвокатов дошлых найму. Ну а если совсем повезет, то заграницу умотаю и там поживу всласть…»
Когда вновь прибывших собрали на встречу с руководством колонии, то выяснилось, что исправительное заведение может многому научить: в ней имелись столярные и слесарные мастерские, колония держала подсобное хозяйство в несколько гектаров ухоженной земли, где заключенные выращивали капусту, огурцы, помидоры – и все это шло в общую столовую; также заключенные содержали ферму в двести свиней и поэтому всегда имели наваристый борщ, вкусные котлеты… Но более всего Коляна поразило, что колонией, по сути, руководят сами зэки – и начальник колонии зек, и заведующие столовой  и клубом, где есть приличные музыкальные инструменты, и библиотекой… Ну а милиция лишь наблюдает за порядком и смотрит, чтоб заключенные не разбежались… Это стимулировало не ерепениться, не саботировать строгие законы колонии, а подчиняться (ибо свои же ребята командуют), и Колян с охотой, пошел работать в столярную мастерскую, где премудростям работы с деревом обучал опытный пожилой мастер с воли, из близлежащего городка, дядя Вася. «Учись, Коляша, – говорил он по-отечески строго. – Мастеровитые руки человека всегда прокормят». И добавлял русскую пословицу: «Ремесло – не воровство!» У Коляна вскоре, можно даже сказать, талант столяра открылся – то ли от того, что глазомер хороший от природы имел, то ли потому, что уважительно к дереву относился, с любовью – оно же гладкое, теплое, ласковое становится, когда к нему с душой подойти, рубаночком сругануть, шкурочкой потереть…Вот если бы и человека можно было так же от грехов и шероховатостей характера очистить!   
Примерно раз в месяц, зеков баловали встречами с интересными людьми – с писателями, поэтами, музыкантами, и тогда в клубный зал набивалось человек триста мрачноватых и нахохлившихся, очень похожих на воронов в своих черных робах, зеков – в основном молодых парней. В этот раз Колян пришел на встречу с человеком трудной судьбы, как говорили раньше в книжках, получившим травму примерно в его года, но который, несмотря на свое положение (а он был в коляске), заочно закончил институт, имеет крепкую семью, занимается бизнесом, пишет книги и поет песни под гитару на свои стихи…
Увидев мрачноватых зрителей, гость с темными печальными глазами сначала немножко растерялся, насторожился, а потом стал петь свои песни – и тут публика пообмякла – какой зек не любит гитару, шансон, где поется об искренних человеческих чувствах?! Потом он с благожелательной улыбкой спросил: «Что, ребятки, на жизнь-то сильно обижены?» Кто-то крикнул «Да», кто-то проворчал «Конечно», а Колян ответил уклончиво: «Есть немножко…» – «Так вот я что скажу, – добавил гость. – Пока вы это чувство не истребите – прямая вам дорога сюда снова.  Обижаться надо только на свою глупость, леность, эгоизм и корить себя за то зло, которое принесли ни в чем не повинным гражданам. Кто это вам лживо внушил, что жизнь – легкая пляжная прогулка с бутылкой пива в руке и сигареткой «Маллборо» в зубах?» Из зала раздалась веселая реплика: «Так всюду же при советской власти писали «молодым везде у нас дорога…» – «Какая дорога?! Некрасов, большой поэт русский, давно написал, что именно по самой широкой дороге и идет до соблазнов жадная толпа! – сказал писатель-инвалид, смело глядя в глаза зекам: – Кто вам пообещал с молодых лет легкую беззаботную жизнь? Родители? Учителя? Кто? Думаю, что никто…» - «Реклама! – сухо сказал Колян, сидевший от инвалида недалеко на втором ряду. – Она с утра до ночи по телевизору долдонит, что все для молодых… Открутишь пробку на бутылке «пепси-колы» – и оппа, выиграл автомобиль…или круиз какой-нибудь романтический на лазурный берег!» – «Да, да, – продолжил с иронией гость. – Отогнешь этикетку на бутылке пива, а там квитанция на получение «Мерседеса», а в саму бутылку заглянешь – там еще стодолларовая бумажка колыхается среди пены на бензин для автомобиля, обсосешь ее - и вперед… Господи! – он с иронии резко перешел на серьезный тон. – Эти продажные рекламодатели хотят вас посадить на потребительскую, то же что наркотическая, иглу. Люди пожилые на эту рекламу не клюют. Во–первых, они знают, как достаются деньги, с каким трудом и потом! и не будут тратить их попусту. И они, в отличие от вас, понимают, что жизнь – это не лотерейный билет: купил и обязательно выиграл. Во-вторых, они видели (не все, конечно), что есть более интересный образ жизни, чем, брызгая слюной, жевать то, что тебе подсовывает реклама. А вы же, как наивные караси в пруду, глотаете любую наживку. Даже если вы и не умеете найти радость помимо денег, то по крайней мере потерпите несколько годков – получите образование, научитесь ремеслу (вот, например, я, когда строил себе дом, приглашал парня ваших лет – он клал мне кафельную плитку и на том легко имел немалые деньги в день, ну и сложил заодно камин за два дня, за который я заплатил ему тоже прилично. Зато в свои выходные он способен пойти с девушкой в любой ресторан, он уже купил хорошую машину, а, как выяснилось, тоже в юности подворовывал и два года отсидел. Каждый из вас так может! Вы же с руками и ногами…» – «Да, – выкрикнул кто-то обиженно из зала. – Мы будем вкалывать, а новые хозяева жизни отдыхать. Так не пойдет!» – «А что вы понимаете под отдыхом!? – усмехнулся гость. – Отхватить с товарищем пару «телок», в смысле девушек, взять ящик водки, забуриться на хату и корчить перед этими телками, какие вы крутые и фартовые ребята, обещать им горы золотые…  Сценарий вашего отдыха один – обязательно с выпивкой! Но ведь даже спокойный человек от водки может такое накуролесить, что утром за голову хватается, а с вашей авантюрной хвастливой натурой приключений на свою задницу найти вообще пару пустяков. Не ошибусь, если скажу, что половина преступлений вами совершена в момент, когда требовались деньги на водку, или когда уже были ею разгорячены…»
Если бы это говорил лощеный хлыщ, Колян бы его слова не воспринял, так как за последние годы у него выработалось неприятие всяческих нравоучений, какими бы правильными не были…но это говорил инвалид, достигший всего сам, которому, как зеки уже знали, не помогали ушлые родители прихватизировать что-либо, ибо были простыми людьми, как и у Коляна. Тут стоило задуматься! «Вы покумекайте своей головой, – продолжал гость. – У кого вы отнимаете, воруете, кого грабите? До олигархов, которые обокрали страну и загнали людей в плачевное положение, вам не добраться – у них такая охрана, что вам и близко к ним не подойти. Вот и получается, что воруете у таких же, как вы, но только более трудолюбивых. А ведь это они возят вас на трамваях и автобусах, растят хлеб, который вы едите, они дают в ваши квартиры тепло, чтоб вы не замерзли зимой, доят для вас молоко. (Вы же, наверное, не одной «пепси-колой питаетесь…) И  вы у них отбираете то, что они получили за честный труд!? Это справедливо?! Потом же и злитесь на них, что вас засадили в колонию… Ну, ребята, это верх наглости».
От столь страстной речи в зале у зеков появились улыбки, и кто-то даже поежился, чувствуя, что его очень даже здорово подковырнули, вправили ему мозги.
Вел эту встречу и занимался организацией подобных мероприятий учитель литературы, пенсионер, бывший когда-то редактором газеты, который, узнав, что Колян не закончил школу, пригласил его получить среднее образование. На следующий день в продление вчерашней встречи, которая заставила его о многом бессонной ночью подумать, Колян на уроке литературы затеял разговор: «Вот вчера мужик в коляске говорил, что есть какие-то другие пути жизни. А я их не вижу! Общество лишь жрет и жрет…» Учитель литературы с седой бородкой мудреца грустно сказал: «Это беда всей нынешней цивилизации. Столько товаров и услуг никогда не было ранее, все это буквально обрушилось на людей лет пятьдесят назад и с каждым годом этот поток нарастает. Человек начинает задыхаться под завалами предложений «красивой и удобной жизни», хотя она для многих людей, чего греха таить, является большим стимулом, чтоб работать… Понятно, устоять трудно, но в иных государствах ведется мудрая политика – людей воспитывают, что блага можно получить только трудом, да и ограничивают рекламу, как было в Советском Союзе. Сейчас так происходит в Китае…А, например, мусульманские страны, вообще соблазнам почти не подвержены – женщины у них не покупают каждый день по модной тряпке, а ходят в своих темных хитонах, не красятся и на дискотеки не бегают. А значит, не каждый мужчина туда пойдет, ибо там нет свободных женщин, которые его могут привлечь – он занимается домом, семьей, бизнесом. Да и сам не особо шикует (ну, может, машину дорогую купит, цивильный костюм, чтоб в Европу съездить, а обычно круглый год ходит в белом хитоне с чалмой на голове. Боюсь, что если христианская цивилизация не переймет у мусульман этот полезный аскетизм, то мы просто вымрем».
«Ну а насчет путей…– продолжал учитель. – Их много и каждый человек должен выбрать свой. Например, творчество: вчерашний гость уже говорил, что оно спасло его в трудный час. Кстати, и меня спасло (не буду скрывать) от пьянки… Рисуй картины, сочиняй музыку, посещай клубы по интересам, которые еще сохранились – есть и уфологии, и туристические, и шахматные и многие другие. Иди, наконец, в религиозную общину. Там оступившегося человека привечают, не отталкивают. Его обогреют заботой и вниманием – а в коллективе, где люди думают о заповедях бога, о праведной жизни, а не о материальных благах, легче противостоять соблазнам. Вообще, творчество – это не обязательно искусство. Это и ажурная железная скамейка, на которую залюбуешься, потому что сделана с душой, это и стул, на который приятно сесть…»
                ***
Вскоре Колян взял у учителя Библию, в которой его особенно поразила мысль, что «все суета сует и всяческая суета…» Ну а высказывание «Око за око – зуб за зуб!» поставило барьер его криминальным наклонностям, объяснив, что не зря он попал в колонию, что наказание неизбежно. Вскоре он прочитал немало и других умных книг, которые рекомендовал учитель. В нем мало-помалу произошел сдвиг – появились терпение и успокоенность, он уже сдержанно, с ироничной улыбочкой, смотрел по телевизору на рекламу какого-нибудь навороченного Мерседеса, хотя еще недавно в груди все начинало волноваться – хотелось усесться на мягкое кожаное сидение, вжать газок…
                * * *
Вечером, приехав на поезде из колонии, откуда его отпустили условно-досрочно за хорошее поведение, Колян сел с родителями выпить бутылочку водки, приготовленную матерью к такому радостному поводу, и, слушая пустые разговоры за столом, сплетни малозначительные, вдруг понял, что не зря, ой не зря, нынешние малолетки оказались падкие на сладкую жизнь, без иммунитета к ней – ведь и родители, в том числе, их таковыми сделали. Колян вспомнил, как мать с зарплаты покупала не новую книжку, не выписывала интересный журнал вроде «Техника - молодежи» или «Вокруг света», не приобретала ему лыжи, коньки или теннисную ракетку, а бежала в магазин и хватала жадно хрусталь, которым итак был заставлен весь шкаф; поблескивая глазками, которые в тот момент походили на хрустальные рюмки, запихивала его на полки мебельной стенки. Никаких иных увлечений у нее не имелось, ну а у отца рыбалка была лишь возможностью с дружками коллективно напиться на берегу реки вдали от сварливых жен. Да и Коляна они на интересное занятие не толкали, не прививали интереса к учебе, хотя и знали, что учится хреново. Мать на жалобы учителей отмахивалась: «Ничего, в армии отслужит, пойдет на завод работать – сейчас работяги больше инженеров зарабатывают».
Узнав о возвращении Коляна, в квартиру завалились бывшие дворовые дружки, и один, с большим багровым шрамом на щеке от ножа, растопырив пальцы веером, заявил: «Ну че, братан… С возвращением тебя. Пойдем в кафушку. Мы недавно одного лоха грабанули. Гульнем!» Колян вскочил со стула и стал одеваться, но вдруг сообразил: если сейчас пойдет, то наверняка напьется, начнет хвалиться, какой он отныне блатной мужик, какие друзья у него появились на зоне, а дальше будет то, что предугадать не сложно…Пересилив себя, (зная, что другим способом отказаться нельзя) схватился за голову и, сморщившись якобы от боли, процедил: «Чего-то мне сегодня не здоровится. Плохо мне чего-то?» – «Ну, вот и поправишь здоровье-то…» – сказал дружок, ставший, если судить по его хамоватому и уверенному виду и повадкам, лидером криминальной группировки. «Нет, это серьезно, – сказал Колян. – В глазах круги…» Дружки недовольно переглянулись и ушли, а Колян, глубоко выдохнув, сказал матери: «Ты говорила, у тебя где-то одинокая тетка в сибирской глухомани, в маленьком поселке живет… Там еще у них лесокомбинат и мебель делают, а я уже неплохой мебельщик. Уехать мне надо отсюда, иначе опять сорвусь…»
 На следующий день с утра, не встречаясь ни с кем из дружков, опасаясь, что не сможет им предложить иную, гораздо более интересную жизнь, которой его попытались научить в колонии, Колян поспешно выехал к бездетной тетке. Он смотрел из окна вагона, на мелькающие мимо деревеньки и поля, желая поскорее углубиться в дальний край России, ибо почему-то верил, что там, в тайге, народ живет проще, чище и добрее, что не построены там шикарные магазины и завлекающие яркими разноцветными огнями казино и боулинг клубы, не ездят дорогие иномарки, ибо нет хороших дорог, а красивые девушки трудятся не «на панели» и любят парней не за деньги!
***
Вскоре он там женился на местной девушке – русоволосой хозяйственной хохотушке. Выучился заочно в техникуме, построил большой дом из качественных пиломатериалов, которые производил лесокомбинат, где он работал уже на ответственной должности. И о своей прошлой жизни почти не вспоминал…кроме одного: грустного затравленного взгляда худенького белобрысого мальчугана, у которого отнял на  пустыре телефон и деньги – тот словно смотрел на него из далеких лет так, что сжималось сердце…Николай тогда шептал: «Прости, если сможешь…» И знал лишь одно, что своих детей вырастит порядочными людьми!
Бывает и такое. Тем более, что жизнь в стране стала меняться к лучшему…

ВЕСЕЛЬЧАК
Кто был знаком с Виктором, всегда восхищались, с удивлением рассматривая его: «Дал тебе господь здоровья!» И действительно, рост метр восемьдесят пять, широкие плечи, мощные волосатые руки и грудь, цвет чистого лица оливковый говорит об отменном здоровье. О здоровье же и трубил его громкий, заразительный смех, который он испускал без насилия над собой. Именно таким я увидел Виктора, когда он в качестве любовника приехал в гости к моей хорошей подруге из Москвы – колоритным, красавцем, с густой шевелюрой волос, закинутой назад, которую пробивала благородная седина, с аккуратной бородкой, какую носили представители художественной интеллигенции, музыканты.
Своей мощью он заполнил трехкомнатную квартиру моей знакомой, всюду эхом разносился его густой бас и рассыпчатый смех. Он искрился весельем и жизнелюбием и был галантен: ухаживал за приглашенными в гости дамами, снимая с них плащи и аккуратно вешая в шкаф, за столом подливал шампанского, накладывал салатики и делал остроумные комплименты. Было понятно, что стол, за который нас усадили, щедро накрыт на средства Виктора. «Богато одаренная натура! Если бы я был кинорежиссером, снимал бы его в роли русских купцов, могучих титанических натур», - шепнул я жене и позавидовал, что господь мне не дал столько энергии, не дал той щедрости и искрометного остроумия, какие отвалил Виктору. Да и моя знакомая Дана была горда, что после развода с прижимистым невзрачным мужем нашла друга, который затмил своим обаянием присутствующих мужчин, и хвастливо посматривала на нас: дескать, видите, какой у меня орел!
Еще не зная, чем занимается в жизни Виктор, я уже предполагал, что он наверняка крупный босс или творец, потому что потенциал его талантливости обязательно где-то должен проявиться. «Ты, наверное, музыкант?» – спросил я, когда уже изрядно выпили и перешли на «ты». «Увы… Когда-то играл в ресторанах на саксофоне, но забросил. Хотя иногда дома для себя поигрываю!» – «Ты также и на художника очень похож…» – продолжал я. «Нет, художника из меня не получилось. Но я был женат на известной художнице, - ответил он. – Я бизнесом занимаюсь!» – «А каким? – спросил уважительно я. «Кое-что перепродаю!» – ответил он. Больше я его не допытывал, полагая, что он перепродает нефть за границу…
После этого вечера мы с женой, да и все друзья Даны, порадовались, что сумела найти замечательного мужика, за которым, конечно же, будет как за каменной стеной. А когда она уехала через месяц к Виктору в Москву жить, то мы пожелали ей большого счастья.
Потом до нас доходили вести, что она съездила с ним на отдых в Грецию, в Испанию, что он ей подарил норковую шубу за три тысячи долларов – это все более убеждало, что Дана обрела наконец-то свою любовь. А я, вспоминая частенько о Викторе, с доброй завистью думал, что хорошо жить в Москве умному деловому человеку: сколько возможностей для бизнеса, ибо большинство денег в столице крутится! Ну а если человек творческий, то тем более – все лучшие музеи, все театры знаменитые там. Есть, словом, где проявить свой талант, дать ему возможность раскрыться.
Как-то мы с женой в очередной раз на машине отправились в Москву и заехали в гости к Дане с Виктором. Те приняли нас радушно в своей трехкомнатной квартире, где стояла старинная мебель из красного дерева, доставшаяся Виктору от отца, директора домостроительного комбината,  уже пыльная и потускневшая. К тому времени я знал, что Виктор, отнюдь, не торгует вагонами с нефтью, а продает норковые шкурки, привозя их с северных зверосовхозов, сам выделывает и потом сбывает портным. Любой труд неплох, если он кому-то нужен, но мне думалось, что с такими талантами, с такой энергией и умом Виктор мог бы найти занятие более достойное – иначе это все равно, что компьютером забивать гвозди…
Сам я в последнее время, хоть и не получивший музыкального образования, писал песни на свои стихи и поэтому завел с Виктором, который окончил музыкальную школу и когда-то играл в ресторанном ансамбле, разговор о музыке. Тогда он достал из-под кровати футляр, где лежал блестящий, словно покрытый золотом, саксофон и похвалился: «Мне его еще папа на пятнадцатилетие подарил! Сейчас он несколько тысяч долларов стоит…» – «Может, сыграешь? – поспросил я. Виктор облизал губы, дунул в саксофон, издав не совсем чистые звучи, и отложил в сторону, заявив: «Давно в руки не брал… Забыл почти все». Живо представив Виктора на сцене, видного, с этим красивым саксофоном, я подумал, что он, такой колоритный и импозантный, мог быть бы большим музыкантом и не только радовать зрителей, но и заряжать своей энергией.
Когда я выразил желание лучше узнать Москву, прокатиться по ней, посмотреть храмы и музеи, Виктор с удовольствием вызвался помочь. С утра мы на машине поехали на Поклонную гору, потом в район МГУ, затем к Новодевичьему монастырю и, что меня удивило, Виктор после каждого выхода из машины приносил бутылку водки и вскоре ее выпивал, закусывая колбасой, но не пьянел, а становился только веселее и остроумнее и рассказывал, рассказывал о Москве, которую очень хорошо знал. «Как у тебя здоровья хватает столько пить?» – с удивлением спросила моя жена. Он расхохотался: «Водка первая помощь при любой болезни. Проснусь, бывало, утром: чувствую почка побаливает. Хвать бутылку – и болезни нет! Смотрю, печень заколола – еще бутылку! И опять молчит печень! Вот так с ними надо, а то лекарства начнешь пить, по больницам ходить… Это будет разве жизнь?!»
Проезжая по окрестностям Москвы мимо дачного поселка писателей «Переделкино, мы увидели, как шоссе перед нами перешел лысенький мужик в затрепанных джинсах и в клетчатой простенькой рубашке, с сеточкой в руке, в которой покачивалась бутылка водки… Сначала я подумал, что это выпивоха-сторож, но присмотрелся и ахнул: это был знаменитый поэт! «Смотрите, смотрите, это Вознесенский…» – зашептал я жене, словно боясь, что тот меня услышит, и поехал медленно, глядя на идущего в сторону дачного забора поэта. «Давай остановимся – выпьем с ним!» – сказал весело Виктор. Я растерянно посмотрел на него. Конечно, выпить с замечательным поэтом очень хотелось, а главное, поговорить о поэзии и вообще жизни, но я грустно ответил: «Мы же с ним незнакомы… Как-то некрасиво получится». – «Чего некрасиво? – загромыхал Виктор. – Скажем, поклонники… Хотим руку пожать…ну и выпить!» – «Нет, – категорично сказал я. – Вдруг у него сейчас творческое настроение. Он начнет стихи писать, а тут мы в его жизнь влезем…» И прибавил скорость, подумав про Виктора, что тот, к сожалению, как не ценит свое время, так и не хочет беречь время других.
                * * *
С тех пор я несколько лет не видел Виктора и о нем ничего не слышал, так как моя знакомая с ним разошлась и жила уже с другим. Когда я, будучи в очередной раз в Москве по делам своего бизнеса, а заодно присматривая квартиру, чтоб со временем перебраться сюда, с грустью спросил, какая кошка между вами пробежала, Дана, немного помолчав, (видимо, говорить об этом было неприятно) сказала: «Я как-то разболелась сильно, а он заявил сердито: «Мне больная жена не нужна! Что это я, такой энергичный веселый мужик, буду за тобой горшки выносить?» И мы расстались…» Не осуждая Виктора за такое (ведь все-таки не отец ей родной) и думая, что сам неизвестно как бы поступил в подобной ситуации, я захотел узнать, как он реализовал свою энергию: может, бросил пить и начал усиленно на саксофоне играть? Может, прекратил шкурками торговать и заделался олигархом?
Я набрал номер его телефона и услышал глухое и тяжкое: «Кто это?» – «Мне бы Виктора!» – сказал я, надеясь вскоре услышать рокочущий энергичный бас. «Это я!» – прошипел кто-то в ответ. Я подумал, что он осип после ангины или находится в глубочайшем похмелье и с пересыпа не поймет, кто с ним разговаривает. «А это я!» – сказал я весело и назвал фамилию. «Здравствуй, здравствуй… – откликнулся он. – Как у тебя дела?.. – и, не дожидаясь ответа, пожаловался: – А у меня плохо!» - «У тебя же всегда все было замечательно!» – удивился я. «Приезжай, увидишь сам», – ответил он и положил трубку…
В полнейшем недоумении я на машине подъехал к дому Виктора с бутылочкой хорошей водки, замечательной московской колбасой и красной рыбой, помня, с каким удовольствием тот любил выпить и закусить (аж губы лоснились). Войдя в квартиру, которую на звонок открыл его хмурый сын, я увидел лежащего на кровати, покрытого  грязным одеялом, в замызганной нестиранной футболке Виктора. Он попытался улыбнуться, но не смог этого сделать. На прежнего Виктора он не походил: плечи ссохлись и сузились, могучие в прошлом руки похудели, голова была вся седая, бородка поредела. Ну а глаза… глаза ввалились и казались безжизненно стеклянными на худом лице, обтянутом тонкой желтой кожей. «Что случилось?» – воскликнул я. «Парализовало, – прохрипел он. – Четыре месяца в больнице провалялся». – «По какой причине?» – опешил я. «А хрен его знает…То ли перепил, то ли болячка какая привязалась», – шипел он. Он, было, выпил налитую мной рюмку, но водка вылилась из рта ему на одеяло.
Поговорив с полчаса и увидев, что Виктор утомился, я пожелал ему выздоровления и с горьким чувством вышел, подумав философски: «Может, Господь, давший ему великое здоровье и недюжинную энергию, обиделся, что он этим не воспользовался, и отнял?!»         

МИЛЫЙ СЫНУЛЯ
У Эммы родился сын, когда она уже была популярной и очень востребованной: ее снимали в фильмах лучшие режиссеры страны, задействовали в самых громких спектаклях в театре, где служила. Чтоб поддержать эту известность, чтоб не перехватили успех другие актрисы, которые завидовали Эмме и «дышали ей в спину», словно скаковые лошади, готовые вот-вот обойти, и жаждущие, чтоб она где-нибудь споткнулась, следовало мелькать на презентациях и работать, работать и работать… Так что на сына у Эммы не хватало времени и она, оставив его пожилой сердобольной няньке, уезжала на съемки, порой далеко от Москвы, куда-нибудь в тундру или в пустыню, передавала ему приветы по телефону и твердила виновато няньке: «Ты его не обижай! Жалей моего сладенького, ведь без мамки и папки растет!» Ну а уж когда возвращалась домой, то везла сынишке гору подарков: и игрушечные автомобили, и самолетики, и всяческих сладостей, чтоб замолить свою материнскую вину. Он, видя, как она заискивает, постоянно капризничал: «Не хочу эту конфету, давай шоколадку…»; «Не хочу в зоопарк идти, хочу в цирк». Эмма, исполняя любой каприз, водила его по циркам, по каруселям и магазинам и подобострастно спрашивала: «Может, вон на той лошадке покатаемся? Может, вот на том олене? Может, тебе вон ту машинку купить?»
Родила она, еще будучи молодой, от однокурсника по ГИТИСУ, с которым пожили-то всего три месяца, ибо он, как нередко случается среди артистов, был человеком амбициозным и завистливым к ее успеху и требовал, чтоб оставила театр, сидела дома, готовила ему борщи и стирала, а она не хотела бросать так удачно начавшуюся карьеру, считая себя гораздо талантливее его. Теперь красивая и статная Эмма была свободной женщиной, и многие режиссеры, которые обычно приглашают на главную роль актрису, к которой испытывают симпатию, постоянно названивали. Жизнь закружилась в удивительном хороводе работы и развлечений, презентаций и романов с маститыми и талантливыми кинематографистами, на которых раньше она и дышать не смела, боялась рядом стоять (настолько были легендарными личностями), а теперь запросто могла назвать по имени и даже покапризничать: дескать, вот тот партнер мне больше нравиться, нельзя ли сделать его кинопробы…
Престарелая няня-домработница водила сына Эммы Давида в школу, кормила, одевала, обстирывала и делала это с удовольствием, хотя Давид и говорил, что суп или какое-нибудь другое блюдо, хотя оно и приготовлено с большой любовью и мастерством, ему не нравится, что он хочет фруктов - апельсинов, ананасов или еще чего-нибудь заморское, а уж шоколадных конфет и мороженного он употреблял не меряно… Вместе с популярностью Эммы, (а она стала народной артисткой, снималась в фильмах почти всегда в главной роли) росли и амбиции ее сыночка. Если дети многих знаменитых режиссеров и актеров старались порой скрыть от сверстников и учителей, кто их родители то ли из скромности, то ли еще по каким причинам, то Давид афишировал это всюду. Уважая Эмму, а в советское время звезда экрана имела популярности в народе больше чем Генеральный секретарь компартии, учителя не ставили ему плохую оценку за невыученный урок, не ругали за систематические пропуски занятий и только заискивающе говорили: «Ты уж, пожалуйста, скажи своей маме, чтобы она нам позвонила или зашла…» Он Эмме не передавал просьбы учителей, а когда они напоминали, то грубо, через оттопыренную губу, с вызовом отвечал: «Ей некогда! Она занята в съемках нового фильма!» – «А какой фильм?» – спрашивали с любопытством учителя, желая похвастаться перед коллегами или где-нибудь в компании, что у них в приятельницах знаменитая актриса, которая им все рассказала о новом фильме, где играет главную роль…Когда Эмма раз в год наведывалась в школу как ясное солнышко, учителя начисто забывали о претензиях к ее сыну, окружали ее всем коллективом, поили кофе и спрашивали только о ее ролях и прекрасных партнерах – тоже знаменитых актерах, и с женским любопытством пытались узнать, с кем у нее роман, как складывается жизнь той или иной знаменитости. Ведь сплетни и слухи, как шлейф за кометой, тянутся за известной личностью…
Изредка директор школы просила сына, который был заинтересован в раздувании популярности матери, чтоб пригласил Эмму на встречу с учениками и коллективом школы, и она приходила. Тогда Давид садился на первый ряд и сидел с таким видом, будто это он, а не мать, снимается в фильмах. Он был спесив и важен, но, тем не менее, десятки самых смазливых девочек школы пытались ему понравиться и с ним подружиться. Приглашали к себе на вечеринки и дни рождения, в кино и на концерты! Отблеск материнской славы освещал его личность…и он частенько, когда Эмма была дома, а не на съемках, приводил девочек к себе и говорил, тыкая пальцем в Эмму: «Это моя мама…» Девочки охали и прижимали руки к груди от восторга лицезреть великую актрису наяву, а не на экране, хотя Эмма, конечно, выглядела без грима и киношного освещения совсем не так потрясающе.
Однажды Эмма приехала с очередных съемок и увидела в квартире новую жиличку – миленькую, с губками бантиком, фигуристую старшеклассницу, которая, как Эмме сказала ошарашенная и напуганная домработница: «Спит с ее сыном в одной кровати и собирается выйти за него замуж!» Обнимая девочку за попу, Давид, не поздоровавшись с Эммой, сразу заявил: «Мама, вот Эльза хочет стать актрисой. Сними ее в фильме про любовь…» Эмма растеряно сглотнула и глухо выдавила: «Ну, во-первых, на актрису учиться надо! А во-вторых, снимаю фильмы не я, а режиссеры…» – «Да ладно, – брезгливо заметил сын. – Все режиссеры твои друзья. Скажешь им… и все!» – «А почему именно в фильме про любовь?» – спросила Эмма. «А потому, что она очень здорово любить умеет - прямо огонь. И красивая очень!» – похвалил девушку сын. Эмма чуть не поперхнулась и ласково сказала: «Быть красивой - это еще полдела. Нужен талант. Людей на земле много красивых и любить они умеют, а вот сыграть перед камерой это большое чувство, сыграть правдиво – могут редкие, иначе бы режиссеры снимали в фильмах только своих сыновей и дочек». – «Ну ты скажешь режиссеру?» – уже недовольно пробурчал сын, видя, что девушка его скуксилась и приуныла. «Попробую, – ответила Эмма растерянно и добавила: – Но пусть пока девушка идет жить домой к родителям». – «Она будет жить здесь, – капризно сказал сын. – Комнаты у нас большие…»
Не сумев отправить девушку к родителям, которым, похоже, было все равно, где их дочка находится (а может, они считали, что она умно пристроилась в богатую и известную семью?), Эмма через три дня уехала на съемки, а когда вернулась, то смазливой девочки дома уже не было. «А где Эльза?» – спросила она у сына. Он холодно ответил: «Я ее выгнал к чертовой матери…»
Когда сын, выпросив у Эммы крупную сумму из ее гонорара, ушел гулять, домработница рассказала, что Давид долго ругался с Эльзой, потом обозвал ее проституткой, дал по физиономии и выгнал. «За что же он ее так?» – удивилась Эмма. «Будто бы она сказала, что если твоя мама не может сделать из нее великую актрису, то она уйдет жить к сыночку режиссера, который уж сумеет на папу надавить…» – «О времена, о нравы!» – артистически воскликнула Эмма слова из Шекспира….
Кое-как закончив школу на тройки, сын Эммы не определился, кем хочет стать – ни геологом, ни космонавтом, ни летчиком, ни моряком он не желал быть. И вообще, никем. Ну а в армию Эмма его отдавать не пожелала, испугавшись, что единственного сыночка, ее кровинушку, кроме которого у нее в жизни никого нет, придавят гусеницей танка или пошлют куда-нибудь, где заставят прыгать с парашютом, который у него, конечно же, не раскроется, и Давид разобьется о землю. Да и понимала она, что с его своенравным характером и неумением подчиняться его или побьют сослуживцы, или он безвылазно будет сидеть на гауптвахте… «Пусть долг родине отдают дети рабочих и крестьян, которых много, и детей у них не по одному», – подумала Эмма и засунула сыночка по блату на искусствоведческий факультет на специальность кинокритика – уж писать штампованные статейки в журналы о кино, думала она, любой сможет, а тем более ее сын, который слышит с детства разговоры известных гостей, актеров и режиссеров по поводу нашумевших фильмов. Эти беседы записывай и выдавай как собственные мысли…
У Эммы сначала теплилась мысль отдать сына на актерский факультет и тем продолжить артистическую династию, но Давид в отличие от нее был невзрачным, не колоритным, не умеющим перевоплощаться, а если к этому прибавить его капризный характер, то естественно работать с ним никакой режиссер не согласится. Бывали, конечно, актеры некрасивые, как например сын знаменитого Райкина Константин, но ведь у него имелось трудолюбие, энергетика, настойчивость и незаменимый в таких случаях юмор...
В течение восьми лет вместо обычных пяти учился Давид на факультете, уходя два раза в «академку» из за неуспеваемости и систематических запоев и, наконец, получил диплом, но о том, чтобы устроиться на работу в какой-нибудь искусствоведческий журнал, не могло быть и речи – во-первых, все редактора были наслышаны об «успехах» сына Эммы, а, во вторых, у него не имелось желания работать, так как деньги на выпивку и еду мама давала, одевала его в самое модное и дорогое…Ведя богемный образ жизни, проводя ночи в компаниях сомнительных актеров и актрис, считавших себя гениальными и непонятыми режиссерами и с обиды напивавшимися вдрызг, Давид приползал домой только под утро и отсыпался целый день.
В какую-то из этих ночей он заделал (или это заделал кто-то другой, но все свалили на Давида) страшненькой провинциальной актрисе ребеночка, и она пришла требовать с Эммы денег на пропитание ее внука. «Милочка, – сказала Эмма. – Куда же вы смотрели, когда спали с моим сыном или с ему подобными? Они не могут прокормить даже себя, а не то что ребенка». И дала ей всю наличность, которая имелась дома, чтоб та уехала из Москвы, куда прикатила после школы из маленького сибирского городка в надежде покорить мир и прославиться.
Как и любая мать, Эмма верила, что сын нагуляется и станет серьезно относиться к жизни, и поэтому, если знакомые спрашивали: «Как у вас сын поживает? Чем занимается?», то бодренько отвечала: «Да пока ищет свое место в жизни!» – «Что, еще не определился? Ведь ему уже, наверное, под тридцать?» – интересовались те, и Эмма отвечала: «К сожалению, он ведь вырос без отца, да и я видела его редко, мотаясь на съемки и гастроли, так что характер его поздно сформировался…»
                * * *
Она уже примирялась с мыслью содержать Давида, пока у нее будут силы и роли, но с приходом к власти Ельцина и демократов все старые советские фильмы, воспевающие подвиг и труд, нравственную красоту, а с ними и исполнители главных ролей, разом оказались никому ненужные и забытые. Невостребованной стала и Эмма, исполнительница ролей романтичных женщин, умеющих беззаветно любить и следовать за мужем хоть на Северный полюс, хоть в тайгу, лишь бы «жила страна родная». Эмме, которой ранее в день присылали по три сценария с приглашением сняться, перестали звонить режиссеры, а если и звонили изредка, то чтобы поругать пришедшую власть, которая недальновидными действиями загубила весь кинематограф и проповедует своей политикой самое худшее в людях – жажду накопительства, насилие и злобу. 
Все солидные накопления Эммы быстро съела инфляция, и она осталась лишь с копеечной пенсией и с крошечной поддержкой от фонда кинематографистов. Тогда, купив вязальную машинку, она стала вязать спортивные шапочки, которые продавала перед стадионом фанатам той или иной футбольной команды, в зависимости от надписи: «Спартак» или «Динамо». Сначала Давид требовал с Эммы ее накопления, но когда с удивлением обнаружил, что проедать больше нечего, то каждый вечер орал: «Я-то думал, у тебя бриллиантов накоплено на всю жизнь! А ты, оказывается, нищая!» – «Ты же знаешь, что жизнь актера в нашей стране – это сплошная мишура: сегодня слава, а завтра забвение. Многие великие актрисы оказывались в конце жизни нищими. На Западе у знаменитой актрисы хоть деньги остаются, ей проценты идут от проката фильмов», – говорила Эмма сыну с горечью. «А ты перестройся вместе со страной и сыграй какую-нибудь бандершу! – стал требовать сын. – Может, денег отвалят криминальные братки». – «У меня другое амплуа, меня никто на такую роль не пригласит», – говорила Эмма, а он наседал: «А где же талант перевоплощения?»
Однажды Эмма не выдержала его глупых нападок и грубо сказала: «Я свой хлеб уже отработала и сейчас еще в меру сил зарабатываю, а ты всю жизнь паразитируешь». – «Ах, вот как? – заорал он. – Ты итак мне не дала полноценной семьи, ласки, а теперь попрекаешь куском хлеба!» – «А, по-моему, так наоборот перекормила сладеньким…» – ответила она. Давид в обиде убежал из дома, а на следующий день пришел какой-то просветленный, немного выпивший и сказал: «Я придумал, где взять деньги! Надо продать нашу трехкомнатную квартиру в центре Москвы и купить дешевую на окраине. За это получим много долларов! Так много, что хватит надолго». – «Ишь, чего удумал? – рассердилась Эмма.  –  Эту квартиру я выбивала много лет. Здесь рядом живут мои друзья. Никуда я отсюда не поеду!» – «А если узнаешь, что я много задолжал и меня за это могут убить?» – подошел Давид к ней и вкрадчиво заглянул в глаза. «И кому это ты задолжал?» – спросила Эмма. «Неважно! Мафии!» – ответил он. «И для каких целей взял у них деньги?» – растерялась она. «Чтоб жить красиво! – завопил он. – Ты же приучила меня потакать своим прихотям. А потом разом все обрубила, и кончилась лафа. Да лучше б я родился в семье полунищих работяг, не был приучен к роскоши, а жил бы на хлебе и воде. Теперь же мне шампанского подавай и коньяка с икрой». – «Так у тебя, вправду, проблемы с мафией? – испугалась она. – И что, деньги от продажи квартиры помогут?» – «Конечно… – ответил Давид, словно в каком-то бреду, откровенничая: – Ведь я их спущу в казино месяца за два и проживу хотя бы это время красиво и смело». – «Что ты говоришь!? – воскликнула Эмма. – Ты стал карточным игроком? Боже…» – «Я не просто игрок, а маньяк и ради игры пойду на все, – в глазах Давида мелькнул зеленоватый огонь. – Могу вот, например, тебя задушить, ибо ты из помощницы превратилась в обузу… А что? – он радостно и азартно прищурился, беря с резного старинного комода тяжелый бронзовый канделябр и придвигаясь к Эмме. – Инициирую ограбление с убийством! Все имущество перейдет по наследству мне. А что? Разве я плохой актер? Сыграю потом при следователе безутешное горе!» – «Что ты говоришь?!! Ты сошел с ума…» – успела воскликнуть Эмма, прежде чем канделябр с силой опустился ей на седую голову…

СЫН ПРОКУРОРА
С юно¬ше¬ских лет Саше, сыну главного прокурора города, школь¬ные учи¬те¬ля про¬чи¬ли успешную карь¬е¬ру, ибо учил¬ся он хорошо, об¬ще¬ствен¬ной ра¬бо¬той за¬ни¬мал¬ся и на фор¬те¬пи¬а-но иг¬рал на школь¬ных кон¬цер¬тах про¬из¬ве¬де¬ния ве¬ли¬ких клас-си¬ков, так что у зрителей сле¬зы на гла¬за на¬во¬ра¬чи¬ва¬лись от уми¬ле¬ния. Все в Саше ценили по¬слу¬ша¬ние и коммуникабельность - у него не было врагов и не¬доб¬ро¬же-лат¬е¬лей, он ни¬ко¬го не оби¬жал. Таким же неконфликтным внешне был и его отец, профессия которого наложила отпечаток на характер: за податливостью и доброжелательностью перед сильными мира сего (а телефонное право было выше любого закона) скрывалась затаенная обида за то, что часто приходится юлить, приспосабливаться, опасаясь трогать высокопоставленных партийных ворюг, зато карать строго тех, кто украл курицу у соседа. Поэтому дома он становился настолько язвителен по отношению к тем, перед кем приходится пресмыкаться, что если бы они услышали его слова в свой адрес, то, наверное, рты бы раскрыли от изумления…   
Саша рос бе¬ло¬во¬ло¬сым, хруп¬ким, бе¬лок¬ожим, премиленьким мальчиком, по¬э¬то¬му друзья его на¬зы¬ва¬ли Оду-ван¬чик - ну а ко¬му оду¬ван¬чик мо¬жет прич¬ини¬ть вред?! Еще бы¬ла у него стран¬ность: не тя¬ну¬ло его к девушкам, и ес¬ли дру¬гие ре¬бя¬та из кла¬с¬са ¬влюб¬ля¬лись, то Саша так и ос¬тал¬ся рав¬но¬ду¬шен к жен¬ско¬му по¬лу до окон¬ча¬ния шко¬лы. Что это бы¬ло? При¬род¬ная ано¬ма¬лия или то, что отец про¬ку¬рор часто вел де¬ла об изнасилованиях и, слы¬ша раз¬го¬во¬ры в до¬ме о су-ро¬во¬сти на¬ка¬за¬ния, о дев¬чон¬ках, из-за ко¬то¬рых попадает в тюрьму немало хо¬ро¬ших, но впавших в коллективную глупость ре¬бят, Саша дев¬чо¬нок и стал сторониться как некую за¬ра¬зу?
С детских лет Сашу опекал одноклассник – сынок директора продуктового магазина Марат – крепкий задиристый парнишка, но не имеющий тех задатков и талантов, которыми обладал Саша. Он смотрел на Сашу немножко заискивающе и, находясь рядом, получал отсвет того обожания, которое доставалось от окружающих Саше. А, может быть, Марата к Саше специально приставил отец торгаш, чтоб тот вошел в доверие к сыну важного чина и, если вскроются какие-нибудь финансовые нарушения (а у кого их нет?) в магазине, то прокурор дело замнет или, по крайней мере, замолвит словечко, чтоб карательные органы отнеслись снисходительней... Для этого отец частенько посылал с Маратом, который был вхож в семью прокурора, рыбки копченой, икорки черненькой, колбаски: дескать, от чистого сердца, в знак огромного уважения!
После школы Саша по¬сту¬пил в Ле¬нин¬г¬рад¬ский уни¬вер¬си-тет на фа¬куль¬тет жур¬на¬ли¬сти¬ки, ибо еще со шко¬лы со¬труд-ни¬чая с рай¬он¬ной га¬зе¬той, ви¬дел, как ра¬ду¬ют¬ся люди, заметив свою фамилию в га¬зе¬те в его хва¬леб¬ной ста¬те¬еч¬ке. О, сколь¬ко Саша вы¬пил вместе с сопровождающим его как верный оруженосец Маратом ча¬ев с са¬мы¬ми вкус¬ней¬ши¬ми ва¬рень¬я-ми, сколь¬ко съел кон¬фет и пря¬ни¬ков, ког¬да хо¬дил по за¬да¬нию ре¬дак¬ции юн¬ко¬ром к ве¬те¬ра¬нам вой¬ны и тр¬у¬да! С ка¬ким ува-же¬ни¬ем к нему - шко¬ля¬ру - от¬но¬си¬лись у¬м¬ней¬шие, ува¬жа¬е¬мы-е и убе¬лен¬ные се¬ди¬на¬ми лю¬ди, уви¬дев в его ру¬ке маг¬ни¬то¬фон и корреспондентские ко¬роч¬ки! Увы, многим из  них хо¬те¬лось сла¬вы, ибо это бы¬ло почти един¬ст¬вен¬ное, что да¬ва¬ло го¬су-дар¬ст¬во в качестве ме¬да¬лей и по¬чет¬ных гра¬мот лю¬дям, от-дав¬шим ему си¬лы и здоровье. И статейка в газете бы¬ла ве-сом¬ым до¬ве¬ском в этом...
В Пи¬те¬ре, как все сту¬ден¬ты на¬зы¬ва¬ли этот го¬род на Не¬ве, Саша, че¬ло¬век му¬зык¬аль¬но образованный, по¬лу¬чал за¬да¬ние на¬пи¬сать про эс¬т¬рад¬ных ис¬пол¬ни¬те¬лей, ком¬поз¬и¬т¬ор¬ов и му-зы¬кан¬тов. Ему было го¬раз¬до ин¬те¬рес¬нее по¬го¬во¬рить в уют¬ной ква¬р¬тир¬ке с из¬ве¬ст¬ным ко¬м¬по¬зи¬то¬ром, чем брать ин¬тер¬вью у ста¬ле¬ва¬ра в го¬ря¬чем це¬ху, где ис¬к¬ры ле¬тят во все сто¬ро¬ны, да и который говорить-то «красиво» толком не умеет и за которого потом надо все самому дописывать. 
Саша по¬зна¬ко¬мил¬ся с композитором Кол¬ке¬ром, ко¬то¬рый не¬ма¬ло создал пе¬сен на мор¬скую те¬ма¬ти¬ку и с его молодой кра¬са¬ви¬цей-же¬ной Ма¬рией Па¬рхо¬мен¬¬ко, ко¬то¬рая с пес¬ни "На по¬быв¬ку едет мо¬ло¬дой мо¬ряк..." ста¬ла из¬ве¬ст¬на всей стра¬не. Но чтобы не толь¬ко его фа¬ми¬лия кра¬со¬ва¬л¬ась под статьей о зна¬ме¬ни¬то¬сти, но и сам ос¬та¬л¬ся бы в лу¬чах сла¬вы звез¬ды, Саша с со¬бой брал од¬но¬кур¬с¬ни¬ка-фо¬то¬гра¬фа, ко¬то¬рый за¬пе-чат¬левал его ря¬дом со «звез¬да¬ми» в са¬мые вы¬иг¬рыш¬ные мо-мен¬ты. Так у Саши по¬я¬ви¬лись¬ фо¬тог¬ра¬фии, где он идет под руч¬ку с Ма¬рией Пар¬хо¬мен¬ко, как иг¬рает в шах¬ма¬ты с са¬мим Юри¬ем Гу¬ля¬е¬вым, став¬шим знаменитым за цикл пе¬сен о Га-га¬ри¬не, и с мно¬ги¬ми-мно¬ги¬ми дру¬ги¬ми...
Но осо¬бен¬но Саша со¬шел¬ся с известнейшей суп¬ру¬же¬ской па¬рой, Эди¬той Пье¬хой и Бро¬не¬виц¬ким - ру¬ко¬во¬ди¬те¬лем ан-сам¬б¬ля «Друж¬ба» - они бы¬ли де¬мок¬ра¬тич¬ны¬ми, за¬вод¬ны¬ми, ве¬се¬лы¬ми. При¬хо¬дя к ним, он на¬пе¬вал мод¬ную пе¬сен¬ку из их ре¬пер¬ту¬а¬ра: "Друж¬б¬а это Ман¬же¬рок, пес¬ня - это Ман¬же¬рок, это ме¬с¬то на¬шей встре¬чи - Ман¬же¬рок...", что Пье¬хе очень нра¬ви¬лось. Чи¬тая его хва¬леб¬ные статьи о се¬бе, она как-то во-с¬к¬лик¬ну¬ла:
- Ес¬ли бы ты о каж¬дой моей пес¬не в та¬ких ши¬кар¬ных вы-раж¬е¬ни¬ях п嬬ред кон¬цер¬том рас¬ска¬зы¬вал зри¬те¬лям, то на¬ша по¬пу¬ляр¬ность выросла бы до не¬бес.
- Возь¬ми¬те ме¬ня в кон¬фе¬ран¬сье, - по¬спро¬сил Саша и гром-ким, хо¬ро¬шо по¬став¬лен¬ным го¬ло¬сом, по¬дой¬дя к мик¬ро¬фо¬ну во время ре¬пе¬ти¬ции, ар¬тистич¬но вы¬дал хва¬леб¬ную ти¬ра¬ду.
- Слу¬шай, да ты при¬рож¬д¬ен¬ный кон¬фе¬ран¬сье! От¬ку¬да у те¬бя та¬кая убе¬ди¬тель¬ная речь?
- На¬вер¬ное, от па¬пы-про¬ку¬ро¬ра. Ког¬да про¬из¬но¬сит об¬ви-ни¬тель¬ный при¬го¬вор, он дол¬жен го¬во¬рить очень убе¬ди¬тель-но...
Так Саша стал в ан¬сам¬б¬ле ра¬бо¬тать кон¬фе¬ран¬сье, но из-за уче¬бы, ко¬то¬рую не мог ос¬т¬а¬вить, ра¬бо¬тал толь¬ко по Пи¬те¬ру, ор¬га¬ни¬зо¬вав в го¬ро¬де не¬ма¬ло кон¬цер¬тов по учеб¬ным за¬ве¬де-ни¬ям и по круп¬ным за¬во¬дам.
Приезжая в род¬ной го¬ро¬док на бе¬ре¬гу Ка¬мы на ка¬ни¬ку¬лы, Саша по¬ка¬зы¬вал друзь¬ям фо¬то¬гра¬фии ар¬ти¬с¬тов и рас¬ска¬зы¬вал о них все¬воз¬мож¬ные ис¬то¬рии, уча¬ст¬ни¬ком ко¬то¬рых яко¬бы был, при¬ви¬рая; он очень рос в гла¬зах товарищей, каж¬до¬му хо¬те¬лось с ним дру¬жить. Но и его дошлый дружок Марат стал двигаться по комсомольской линии и был уже инструктором об¬ко¬ма ре¬спуб¬ли¬ки. Рас¬ска¬зы¬вая про свою ма-лень¬кую, но уже власть, он усер¬д¬но за¬зы¬ва¬л Сашу при¬ехать к нему ра¬бо¬тать.
- Ком¬со¬моль¬ская бу¬маж¬ная ра¬бо¬та ме¬ня не при¬вле¬ка¬ет, - го¬во¬рил Саша че¬рез гу¬бу. - Вот ес¬ли толь¬ко ку¬ри¬ро¬вать куль-ту¬ру.
- Бу¬дешь ку¬ри¬ро¬вать! - твер¬до обе¬ща¬л Марат, ¬вы¬пив водочки, и смот¬ре¬л мутным стро¬гим взгля¬дом в даль, как смот¬рит уве¬рен¬ный в се¬бе че¬ло¬век, знающий, чего хочет.
Ког¬да Саша о¬кон¬¬чил уни¬вер¬си¬тет, и ему сделали ин¬т嬬рес-ное пред¬ло¬же¬ние ос¬тать¬ся в Пи¬те¬ре зав отделом круп¬ной га-зеты, вдруг по¬зво¬ни¬л Марат и сказал, что имеет возможность при¬гла¬сить товарища на дол¬ж¬ность ин¬с¬т¬рук¬то¬ра по куль¬ту¬ре в об¬ком пар¬тии. Гор¬дый, в пред¬вку¬ше¬нии даль¬ней¬шей го¬ло-во¬кру¬жи¬тель¬ной карь¬е¬ры, Саша при¬ехал в Ка¬зань и на¬пра-вил¬ся в об¬ком на при¬ем к сек¬ре¬та¬рю по иде¬о¬ло¬гии вме¬сте с зем¬ля¬ком. В пер¬вый день его не при¬няли, со¬слав¬шись на за-ня¬тость, на вто¬рой то¬же, со¬слав¬шись на сроч¬ную ко¬ман¬ди-ров¬ку, а на тре¬тий день в кабинет с массивной дубовой дверью пу¬с¬ти¬ли толь¬ко Сашиного про¬те¬же, который вско¬ре вы¬шел в при¬ем¬ную крас¬ный и с кис¬лой фи¬зи¬о¬но¬мией. Ска¬зал, что в обко¬ме на этой дол¬ж¬но¬сти хо¬тят ви¬деть та¬та¬ри¬на, ибо, мол, не¬об¬хо¬ди¬мо раз¬ви¬вать на¬ци¬о¬наль¬ную куль¬ту¬ру. Саша на ватных ногах до¬шел до вы¬хо¬да из об¬ко¬ма, и сле¬зы по¬ка¬ти-лись из глаз – впер¬вые жизнь, кото¬рая всегда лел¬е¬я¬ла, силь¬но уда¬ри¬ла, впер¬вые не¬ви¬ди¬мая бю¬рок¬ра¬ти¬че¬ска¬я¬ ма¬ши¬на, на ко¬то¬рую он не мог воз¬дей¬ст¬во¬вать своим оба¬я¬ни¬ем, ибо бы¬ла спря¬та¬на за тол¬сты¬ми сте¬нами ка¬би¬не¬тов, от¬вер¬г¬ла Сашу...
- Пусть тог¬да хоть как-ни¬будь ре¬шат мою судь¬бу, - ска¬зал Саша жа¬ло¬ст¬ли¬во. - Хоть зав¬к¬лу¬бом по¬шлют в ка¬кую-ни¬будь де¬рев¬ню. Ведь я уехал от таких перспектив!
- Най¬дем, най¬дем те¬бе ме¬с¬то! - стал бить се¬бя в грудь растроганный его скром¬но¬стью Марат.
Сашу это обещание не удовлетворяло, поэтому он, хоть и слушал своего протеже опустивши глазки, но при этом думал: «Мудак, жополиз, тупица!» 
На сле¬ду¬ю¬щий день Марат Саше со¬об¬щил, что тот на¬зна-чен за¬ме¬сти¬те¬лем ре¬дак¬то¬ра го¬род¬ской га¬зе¬ты вто¬ро¬го по зна¬че¬нию по¬сле сто¬ли¬цы ре¬спуб¬ли¬ки го¬рода, что бы¬ло весь-ма по¬чет¬но. Саша по¬е¬хал ту¬да, хо¬тя уже при¬вык¬ший к Пи¬те-ру, сделал это с большой неохотой. Однако в этом пер¬с¬пек-тив¬ном, бы¬с¬т¬ро рас¬ту¬щем го¬ро¬де, где стро¬и¬лись большие за-во¬ды, по¬яв¬ля¬лись но¬вые рай¬о¬ны, а, сле¬до¬ва¬тель¬но, и но¬вые высокие дол¬ж¬но¬сти, ока¬за¬лось мно¬го его школьных товарищей, рано вступивших в компартию и делающих быструю карьеру.
Об¬ща¬ясь с друзь¬я¬ми, об¬мы¬вая их на¬зна¬че¬ния в са¬у¬нах и на все¬воз¬мож¬ных ве¬че¬рин¬ках, Саша стал много вы¬пи¬вать. В подпитии его честолюбивые и амбициозные пла¬ны и ме¬ч¬ты за¬бы¬¬ва¬лись, он сно¬ва лю¬бил всех, и все ок¬ру¬жа¬ю¬щие лю¬би¬ли его – и ка¬за¬лось, эта идиллия ни¬ког¬да не кон¬чит¬ся.
Во¬об¬ще, у Саши была установка: пи¬сать толь¬ко хва¬леб-ные статьи, чтоб не драз¬нить лю¬дей, а то и ему ни¬ка¬кой вы-го¬ды, и лю¬дям пло¬хо... Но в ре¬дак¬ции по¬я¬вил¬ся талантливый, мо¬ло¬дой и за¬ди¬ри¬стый кор¬рес¬пон¬дент, ко¬то¬рый постоянно норовил ко¬го-ни¬будь из городского на¬чаль¬ст¬ва ущип¬нуть: то ЖЭК, то до¬рож¬ные служ¬бы, то мо¬ло¬ко¬за¬вод за не¬ка¬че¬ст¬вен-ную про¬дук¬цию. Чи¬тая его статьи и фель¬е¬то¬ны, Саша, закрывшись с ним в ка¬би¬нете, хо¬хо¬тал над мет¬ки¬ми саркастическими вы¬ра¬же¬ниями, де¬ржась за пу¬пок. Вы¬яв¬лял тем скры¬тую оби¬ду ко всем удач¬ли¬вым лю¬дям, выбившимся в начальники, хотя в об¬ще¬нии с ни¬ми был по-прежнему ос¬то-ро¬жен, люб¬е¬зен и по-пьяни рас¬ска¬зы¬вал, что на них име¬ет¬ся ком¬п¬ро¬мат. Эти лю¬ди, чтоб вы¬ве¬дать ком¬п¬ро¬мат, за¬иски¬ва¬ли с Сашей, по¬и¬ли его и сладко угощали, ну а он все боль¬ше и боль¬ше их, таких успешных, ненавидел. Так же когда-то делал и Сашин отец, рано умерший от цирроза печени, но тот был хитрее (наученный сталинской системой поменьше болтать языком), и одних его намеков хватало, чтобы люди перед ним заискивали, лишь бы остаться на свободе…
Все ча¬ще Саша му¬чил¬ся с по¬хмелья по ут¬рам, а так как с деньгами было негусто, на¬чи¬нал зво¬нить на¬чаль¬нич¬кам и, яко¬бы зная нечто их порочащее, про¬сил при¬слать в ре¬дак¬цию бу¬ты¬лоч¬ки две во¬доч¬ки и за¬ку¬ску: ина¬че, мол, опуб¬ли¬куем кри¬ти¬ку... Как-то директор городской бани, за¬пи¬сав Сашины требования на плен¬ку, при¬гла¬сил ми¬ли¬цию, и Сашу взя¬ли с пол¬ич¬ным, ког¬да он по¬лу¬чал вод¬ку и за¬ку¬ску в ви¬де взят¬ки. Саша по¬зво¬нил и пожаловался на «поклеп» Марату, который ныне из обкома комсомола прыгнул на должность второго секретаря в горком партии, но ока¬за¬лось, что у на¬чаль¬ни¬ка, под¬ста¬вив¬ше¬го Сашу, за¬щит¬ни¬ки есть по¬выше. Де¬ло уда¬лось за¬мять, но Сашу для ос¬т¬растки Марат из за¬местителя ре¬дак-то¬ра пе¬ре¬ве¬л на пол¬го¬да в обыч¬ные кор¬р¬ес¬пон¬ден¬т¬ы.
«Ах, ты так! Сво¬е¬го ста¬ро¬го дру¬га пре¬да¬л...» - со сле¬за¬ми во¬с¬к¬ли¬цал Саша, ша¬гая с за¬се¬да¬ния гор¬ко¬ма, где ему вле¬пи¬ли стро¬гий вы¬го¬вор. В тот же ве¬чер он ре¬шил уехать из гор¬ода, скрыть¬ся в ка¬кую-ни¬будь глу¬хо¬мань. Сна¬чала по¬яв¬ля¬лись мыс¬ли по¬ве¬сить¬ся или от¬ра¬вить¬ся, но он по¬ду¬мал, что в та-ком слу¬чае не уви¬дит, как бу¬дут ры¬дать друзья, ко¬то¬рые его предали, и не ис¬пы¬тает та¬ко¬го при¬ят¬ного и гре¬ю¬ще¬го¬ ду¬шу чувства - жа¬ло¬сти к се¬бе.
Саша уехал в со¬сед¬ний рай¬он, в де¬ре¬ве¬н¬скую шко¬лу, ра-бо¬тать учи¬те¬лем русского язы¬ка и ли¬те¬ра¬ту¬ры. Он этот по-сту¬пок пред¬ста¬вил по¬дви¬гом, поч¬ти по¬движ¬ни¬че¬ст¬вом: вот, мол, за¬ры¬ваю свой та¬лант и спо¬соб¬но¬сти ра¬ди то¬го, что¬бы в глу¬хо¬ма¬ни про¬све¬тить народ!
На жи¬те¬ль¬ст¬во Саша оп¬ре¬де¬лил¬ся к оди¬но¬кой бо¬го¬бо¬яз-нен¬ной ста¬ру¬хе в не¬боль¬шую, по¬хо¬жую на ба¬ню из¬бен¬ку, и еще боль¬ше стал жа¬леть се¬бя за столь убо¬гие жил¬ищ¬ные ус-ло¬вия.
Он стал зна¬ко¬мить¬ся с жителями, и од¬ним из наи¬бо¬лее ин¬те¬рес¬ных лю¬дей в се¬ле ему по¬ка¬зал¬ся мо¬ло¬дой¬ ин¬ва¬лид Борис, по¬лу¬чив¬ший недавно тяжелую трав¬му по¬зво¬ноч¬ни¬ка и те¬перь жи¬ву¬щий у ро¬ди¬те¬лей в се¬ле. Саше по¬сов¬ето¬вал на¬ве-сить¬ е¬го ре¬дак¬тор рай¬он¬н¬ой га¬зе¬ты, в которую Борис по¬сы-лал иног¬да интересные ста¬тейки и рас¬ска¬зы.
По¬гля¬дев на не¬го, из¬мож¬ден¬но¬го, ле¬жа¬ще¬го на кро¬ва¬ти, Саша по¬ду¬мал о его не¬сча¬ст¬ной судь¬бе, и по¬жа¬лел. А, по¬чи-тав его рас¬ска¬зы и уви¬дев их слабость, Саша его по¬жа¬лел еще боль¬ше, ибо по¬ни¬мал, что дав¬но про¬шло вре¬мя Ни¬ко¬лая Ос¬т¬ро¬вско¬го, став¬ше¬го сим¬во¬лом эпо¬хи и при¬ме¬ром со¬вет-ской мо¬ло¬де¬жи, и да¬же будь ты се¬ми пя¬дей во лбу, ни у кого не возникнет же¬ла¬ния ус¬т¬ра¬и¬вать твою судь¬бу.
По¬ка¬зы¬вая при каж¬дой но¬вой встре¬че Саше свои рас¬ска-зы, ко¬то¬рые писал очень бы¬с¬т¬ро, Бо¬рис во¬с¬к¬ли¬цал с твер¬дой¬ у¬беж¬д¬ен¬но¬стью:
- Все рав¬но ста¬ну пи¬са¬те¬лем, – и карие гла¬за его све¬ти-лись жиз¬нен¬ной энер¬гией и волей.
Саша с грустью ух¬мы¬лял¬ся его актив¬но¬сти, ибо под¬сме¬и-вать¬ся, и по¬рой очень яз¬ви¬тель¬но, над людь¬ми ста¬ло вхо¬дить в при¬выч¬ку. Ве¬ро¬ят¬но, это бы¬ла реакция на свою не¬скла¬ды¬ва-ю¬щу¬ю¬ся судьбу, - он у¬же чув¬ст¬во¬вал, что не¬ смо¬жет бро¬сить пить, что не знает, как жить дальше, ибо нет ни¬каких стремлений, кро¬ме желания отом¬стить и за¬ста¬вить быв¬ших дру¬зей стра¬дать. По¬э¬то¬му, ког¬да ви¬дел че¬ло¬ве¬ка не¬ опу¬сто-ше¬нно¬го, с сильными же¬ла¬ниями, Саше хо¬те¬лось от за¬ви¬сти оса¬дить его.
Они с Бо¬ри¬сом ак¬тив¬но об¬ща¬лись не¬сколь¬ко ме¬ся¬цев, а по¬том Саша заметил, что Борис от¬да¬ля¬ет¬ся от него, хотя вна¬ча¬ле друж¬бы с азартом и за¬ви¬стью смот¬рел на него, по¬ка-зы¬вающего фо¬то¬гра¬фии ве¬ли¬ких ар¬ти¬стов, с ко¬то¬ры¬ми был зна¬ком, прислушивался к его мнению, как к мнению опытного литератора.
Саша и сам чув¬ст¬во¬вал, что его порочно и неумолимо не-сет ку¬да-то: он все боль¬ше и боль¬ше за гла¬за посмеивался над людь¬ми: ди¬рек¬то¬ра шко¬лы по фа¬ми¬лии Не¬до¬де¬лов, ко¬то-рый радушно при¬ня¬л его в своем коллективе, он на¬зы¬вал "не-до¬де¬лан¬ный", о за¬ву¬че шко¬лы, при¬гла¬ша¬ю¬щей иног¬да на пель¬ме¬ни, го¬во¬рил, что ее пель¬ме¬ни ху¬же тош¬но¬твор¬но¬го по-рош¬ка, о вра¬че боль¬¬ни¬цы, с ко¬то¬рым по¬сто¬ян¬но пи¬л боль¬нич-ный спирт, от¬зыв¬ал¬ся как о человеке, у которого моз¬гов в го-ло¬ве и за¬дни¬це оди¬на¬ко¬во.
Саша считал, что в ос¬нов¬ной мас¬се лю¬ди лю¬бят, ког¬да о со¬се¬де или об из¬ве¬ст¬ном че¬ло¬ве¬ке от¬зы¬ва¬ют¬ся за глаз¬а пло-хо, что-то слов¬но гре¬ет их в этот мо¬мент – и они то¬го, кто при¬но¬сит это удоволь¬ст¬вие, го¬то¬вы по¬ить и кор¬мить как са-мо¬го близ¬ко¬го дру¬га. А мо¬жет, это ка¬че¬ст¬во (ру¬гать всех за гла¬за) опять же перешло к Саше от отца, ко¬то¬рый, зная всю под¬но¬гот¬ную су¬деб¬но¬го про¬цес¬са про то¬го или ино¬го че¬ло¬ве-ка, под дав¬ле¬ни¬ем телефонного пра¬ва или скры¬тых уг¬роз, до-ма про подследственного го¬во¬рил все¬воз¬мож¬ные га¬до¬сти, а на про¬цес¬се оп¬рав¬ды¬вал?
Саша, считавший себя человеком большого писательского дара, вскоре ре¬шил на¬пи¬сать книж¬ку и не ме-нее как бес¬цел¬лер, что¬бы быв¬шим друж¬кам до¬ка¬зать, что еще жив и, что по¬ка они про¬ти¬ра¬ют толстые за¬дницы в сво¬их высоких ка¬би¬не¬тах, он, оку¬нув¬шись в на¬род¬ную жизнь, со-здал ве¬ли¬кое про¬из¬ве¬де¬ние и по¬лу¬чил за¬слу¬жен¬ную сла¬ву за свой труд, а не за под¬ха¬ли¬маж!
Взяв¬шись по ве¬че¬рам пи¬сать, он че¬рез не¬сколь¬ко дней пон¬ял, что не мо¬жет вы¬да¬вить из се¬бя что-ли¬бо пут¬ное, что ду¬ша су¬ха: он не искренен, а главное, не любит людей и не хо¬чет вни¬кать в их про¬бле¬мы, ибо для него уже давно главное – по¬си¬деть за рю¬моч¬кой и по¬жа¬леть себя.
Про¬ра¬бо¬тав три года в шко¬ле и, чув¬ст¬вуя, что со¬всем спи¬вается, что жизнь его ста¬ла никчемной, Саша по¬е¬хал на по¬клон к бывшему протеже Марату – тот теперь был пер¬вым сек¬ре¬та¬рем гор¬ко¬ма но¬во¬го стро¬я¬ще¬го¬ся го¬ро¬да. C под¬жа¬ты-ми губ¬ка¬ми глубоко оскорбленного человека Саша за¬пи¬сал¬ся на при¬ем и стал ждать, ког¬да при¬гла¬сят в ка¬би¬нет, но про¬шел час, два, три, а его не вызывали – дородная сек¬ре¬тар¬ша, гля-дя на по¬мя¬тый пид¬жак посетителя, снис¬хо¬ди¬тель¬но говорила, что Ма¬рат Заки¬е¬вич за¬нят, что у не¬го со¬в¬е¬ща¬ние, что у не¬го важ¬ная встре¬ча, что он на обе¬де…
По прошествии че¬ты¬рех ча¬сов Саша уже еле сдер¬жи¬вал сле¬зы, верилось, что его ¬ни¬ког¬да не при¬мут, ч¬то о нем все забыли или не хо¬тят вспо¬ми¬нать... Но вот от¬кры¬лась дверь ка¬би¬не¬та и по¬шед¬ший по коридору с со¬лид¬ны¬ми му¬жи¬ка¬ми упитанный, холеный и импозантный Ма¬рат За¬ки¬е¬вич, сколь¬з-нул взгля¬дом по Саше. И вдруг воскликнул:
- Ты ли это?!
- Я - от¬ве¬тил Са¬ша дрожащим голосом униженного и обиженного судь¬бой че¬лов¬е¬ка.
- А я ду¬мал, ты за гра¬ни¬цу уехал. Хо¬ди¬ли слу¬хи, что в Аме¬ри¬ку.
- Ага, в Аме¬ри¬ку… – Саша по¬шу¬тил, чув¬ст¬вуя, что если на¬чнет за¬иски¬вать, его вообще пе¬ре¬ста¬нут ува¬жать. – Но мое коммунистическое про¬шлое ка¬пи¬та¬ли¬стам не по¬нра¬ви¬лось. При¬ехал об¬рат¬но – от¬дать свой ум и та¬лант род¬ной пар¬тии.
Марат За¬ки¬е¬вич за¬сме¬ял¬ся и спросил:
- У те¬бя ко мне де¬ло?
- Да. Хо¬чу здесь жить, квар¬ти¬ра нуж¬на. Готов на лю¬бую ра¬бо¬ту, хоть по¬лы в гор¬ко¬ме мыть.
- Ну, до по¬лов де¬ло не дой¬дет, – посерьезнел сек¬ре¬тарь и при¬ка¬зал ре¬фе¬рен¬ту, мо¬ло¬дой кра¬си¬вой жен¬щи¬не: – Га¬лоч¬ка, сде¬лай это¬му че¬ло¬ве¬ку двух¬ком¬нат¬ную квар¬ти¬ру. В течение трех дней.
А Саше ска¬зал:
- По¬ка обу¬ст¬ра¬и¬вай¬ся, я те¬бя вы¬зо¬ву... – и бы¬с¬т¬рой по¬ход-кой вы¬шел на ули¬цу.
Че¬рез два дня Саша уже по¬шел смот¬реть пред¬ло¬жен¬ную ему квар¬ти¬ру: она оказалась в спокойном и чи¬с¬том рай¬о¬не, с пар¬кет¬ны¬ми по¬ла¬ми и с телефоном. Саша бы¬с¬т¬рень¬ко оформил ее на се¬бя, про¬пи¬сал¬ся и с ра¬до¬сти це¬лую не¬де¬лю пил, зво¬ня под хмель¬ком быв¬шим друзь¬ям, и, скры¬вая за напускным усталым тоном свое тай¬ное тор¬же¬ст¬во, говорил: «При¬вет, Ко¬ля (Ваня). Не уз¬на¬ешь?.. Ха-ха. Это я - Са¬ша. Ка-кой?.. Ха-ха. Сын про¬ку¬ро¬ра. От¬ку¬да?.. Ря¬дом с то¬бой живу. Как по¬я¬вил¬ся?.. Да Марат при¬гла¬сил, го¬во¬рит без тво¬их моз-гов нам не обой¬тись. Где бу¬ду ра¬бо¬тать?.. Где пред¬ло¬жит!»
Так он хвастал друж¬кам це¬лый ме¬сяц, а Ма¬рат За¬ки¬е¬вич, увы, ему не по¬зво¬нил, не пр嬬д¬ло¬жил теп¬лое начальственное местечко, на¬вер¬ное, про¬сто за¬был про не¬го, ну а Са¬ша про се¬бя не на¬по¬ми¬нал: глав¬ное, что квар¬ти¬ру по¬лу¬чил, а там вид¬но бу¬дет...
Он каж¬дый день при¬ни¬мал ван¬ную, ша¬с¬тал бо¬си¬ком по паркетным по¬лам, расхаживал по буль¬ва¬ру с важ¬ным ви¬дом и после деревни на¬слаж¬дал¬ся пре¬ле¬стя¬ми го¬род¬ской жиз¬ни, ее удобствами.
А так как ра¬бо¬тать ради де¬нег все рав¬но где-то следовало, он ус¬т¬ро¬ил¬ся корреспондентом в рай¬он¬ную га¬зе¬ту и стал пи-сать (так как не бы¬ло, увы, здесь ве¬ли¬ких звезд эс¬т¬ра¬ды) о до-ярках и трактористах, о стро¬и¬те¬лях и сан¬тех¬ни¬ках. И так в течение не¬сколь¬ких лет изо дня в день. Един¬ст¬вен¬ной от¬ра-дой бы¬ло общаться с пи¬са¬те¬лями из ли¬те¬ра¬тур¬но¬го объединения, поговорить с ни¬ми о жиз¬ни и ис¬кус¬ст¬ве, на¬пи-сать о ком-ни¬будь из них очерк и уго¬во¬рить ре¬дак¬то¬ра дать в га¬зе¬ту ли¬те¬ра¬тур¬ную стра¬ни¬цу со стихами местных авторов.
Од¬наж¬ды к Саше при¬шел ру¬ко¬во¬ди¬тель ли¬те¬ра¬тур¬но¬го объединения города – товарищ молодости, и, дав книгу рассказов, ска¬зал, что хо¬чет, что¬бы тот на¬пи¬сал очерк об их ав¬то¬ре, ко¬то¬рый не так дав¬но пе¬ре¬брал¬ся в го¬род и по¬да¬ет боль¬шие на¬деж¬ды. Про¬чи¬тав рас¬ска¬зы, ко¬то¬рые понравились, ибо от них ве¬я¬ло све¬же¬стью чувств, страстью, Саша направился к че¬ло¬ве¬ку их на¬пи¬сав¬ше¬му и, ка¬ко¬во бы¬ло удив-ле¬ние, ког¬да, вой¬дя в квар¬ти¬ру, увидел Бо¬риса из зна¬ко¬мой де¬рев¬ни.    
Вы¬пив на радостях поставленную Бо¬рисом бу¬тыл¬ку водки, по¬смот¬рев с уми¬ле¬ни¬ем на его вза¬и¬мо¬от¬но¬ше¬ния с очень милой и улыбчивой кра¬са¬ви¬цей-же¬ной, которая приготовила им вкусный сытный ужин, Саша рас¬чув¬ст¬во¬вал-ся и, пу¬с¬тив сле¬зу, ска¬зал:
- Жизнь про¬шла бездарно.
- Брось пла¬кать¬ся, - ос¬та¬но¬вил Бо¬рис. - Ты столь¬ко в этой жиз¬ни ви¬дел и столь¬ко зна¬ешь! Пи¬ши...
Саша похлопал се¬бя обреченно по гру¬ди:
-  Мер¬т¬во тут все, мер¬т¬во...




УМНАЯ ГОЛОВА
После Ельцинских реформ множество заводов, которые когда-то выпускали нужную государству продукцию, конкурентоспособную мировой, без государственных заказов обанкротились; дышало на ладан и некогда знаменитое НПО «Энергия», которое ранее на огромных площадях выпускало первый советский космический челнок «Буран» - мощный корабль многоразового использования, чтоб американцам с их «шатлами» показать, что и мы не лыком не шиты. В свое время там стояло совершеннейшее оборудование, был собран замечательный коллектив высококлассных специалистов – и все это за какие–то пару лет перестало существовать… Оборудование разворовывалось, продавалось за бесценок, цеха с выбитыми окнами и проломленными дверями продувались всеми ветрами, а большинство специалистов разбрелось кто куда – и некогда гордость советской промышленности превратилась в умирающего гниющего монстра.
Одно время там попробовали выпускать на многотонных прессах грабли и лопаты, кастрюли и тазики для варки варенья, но все они оказались «золотым» по себестоимости и поэтому производство закрыли. Между тем, руководство московской области думало об этом объекте – ведь градообразующее предприятие, оно могло бы при дельном использовании налоги в казну давать и горожан трудоустроить, и властям в Кремле можно было похвалиться: мол, вот как мы успешно провели вашу любимую конверсию!
Узнав о мечтаниях правительства области, Деляев, некогда бывший молодым зам. начальником цеха на НПО «Энергия», а теперь покрутившийся в бизнесе и набравшийся кое-какого опыта коммерсант, заявил директору, что необходимо выпускать инвалидные коляски, но коляски не простые, которых уже много в стране наделали, а с электроприводом. «А почему именно коляски?» - спросил растерянно стареющий директор, человек хоть и с научными академическими мозгами и неглупой головой, но без предпринимательской жилки. «Это весьма выгодное занятие…Тут тебе и реклама на всю страну – видите, о людях-инвалидах заботимся! Тут и кредиты солидные и беспроцентные на благое дело, да и постоянный государственный заказ на эту продукцию…А что? Ведь сейчас денег в стабилизационном фонде полно – миллиарды долларов, так что нам хватит и небольшого кусочка!» Директор погладил лысину, потер решительно большой нос тыльной стороной ладони, (очень часто ученые люди ведут себя как дети, не замечая, что их действия выглядят, мягко говоря, не эстетично) и на следующий день подписал приказ о назначении Деляева своим замом по менеджменту.
С такими полномочиями, с таким «карт-бланшем» Деляев решительно и смело направился по большим кабинетам и, шагая из одного кабинета в другой, убеждался, что попал «в десятку», ибо все бюрократы, до которых с иными идеями часто не пробиться, принимали Деляева радушно. Они сразу смекнули, какие получат плюсы: дескать, не о своем кармане печемся, как об этом пишут ретивые и въедливые журналисты, а без всякой коррупции помогаем людям бедным и обездоленным! Тут же и во всех газетках местных написали, как без малейшей задержки чиновники дали «зеленый свет» доброму начинанию, выделили для этого кредиты и всячески поддерживают идущие снизу инициативы.
Слямзив чертежи у западных производителей колясок, купив за гроши лицензии, Деляев открыл производство и выпустил опытную партию в несколько штук, на которых его работники раскатывали с ветерком по огромным забетонированным дворам научного объединения туда-сюда – проверяли надежность колясок. А то ведь, не дай бог, заест что-нибудь в приводе мотора, не та передача включится - и полетит инвалид вверх тормашками, ломая последние уцелевшие кости, или врежется в стены своей малогабаритной квартирки и разобьют голову!
Итак, сделать коляски Деляев сумел, но деньги, выделенные из области, быстро кончились, ибо ведь не будет он новое дело раскручивать за гроши, да и зарплату положил себе несколько тысяч долларов; теперь за большими кредитами следовало идти в министерство здравоохранения и в правительство России, а туда Деляева, как он ни старался, никто не пускал, ибо у министерских кабинетов стояли толпы таких же просителей со своими лоббистами-депутатами…
Тут в стране как раз прошла шумная и не до конца продуманная монетизация льгот, и положение министра здравоохранения после того, как на улицы городов вышли толпы обиженных пенсионеров, резко пошатнулось. Его стали ругать в правительстве и особенно в Государственной Думе, которая якобы очень радела о бедных пенсионеров, лишенных льгот – словом, люди снова поверили, что кто-то о них в государстве еще заботится… В самый трудный для министра здравоохранения момент Деляев и сумел передать ему записочку со своими расчетами через одного важного депутата: дескать, есть еще возможность проявить заботу о пенсионерах и инвалидах – поддержать и прессой, и кредитами, и госзаказом наше начинание… Министр быстро смекнул, какой выгодой ему и властям это обернется в общественном сознании, и решил по подсказке Деляева организовать показ колясок в самом Доме правительства!
Покумекав, как можно показ сделать более зрелищным, Деляев позвонил актеру-каскадеру, чье лицо примелькалось на экранах, в фильмах, и который недавно, совершив неудачный трюк, сломал позвоночник; и сказал: «Нам нужно, чтоб вы прорекламировали наши коляски – а мы вам их за это подарим. Кстати, каждая коляска стоит три тысячи долларов…» Актер согласился, и Деляев лично приехал к нему на дом, где тот скромно жил в двухкомнатной малогабаритной квартирке с сожительницей, этакий приятный симпатичный мужичок на инвалидной простенькой коляске… Двое дюжих работников предприятия, раскрасневшись и запыхавшись, принесли из «Газели» похожий на трехколесный велосипед, только огромного размера, драндулет с электромотором, и актер, ознакомившись с инструкцией, пересел со своей коляски в него. Он дернулся на нем в одну сторону, в другую – и сразу наткнулся на стены, ободрав обои и штукатурку… «Это, конечно, не для квартиры – это уличный вариант, чтоб раскатывать по двору, в магазин съездить инвалиду самостоятельно», - бодренько сказал Деляев. «Так ведь для него гараж нужен. Или же его надо постоянно поднимать в квартиру, чтоб пацаны дворовые не разграбили и не укатили на нем куда-нибудь. Или же он для тех нуворишей, которые живут во дворцах со своими лесопарками? Там есть, где прокатиться… И вообще, разве по нашим улицам, где всюду ступеньки и бордюры, можно на нем ездить?!» - возразил кисло бывший актер. «Ты не переживай… – уверено заявил Деляев. – Мы тебе подарим еще инвалидную коляску специально для квартиры, которой будешь лишь пальчиком управлять. Это наша разработка для тех, у кого руки не работают! Она, кстати, по ступенькам лестницы сама шагать может». Актер хмыкнул недоверчиво: «А куда же, человеку, у которого руки не работают, ездить: он ведь ни чай сам не согреет, ни телевизор не включит. Тем более на улицу одному спускаться… Да и он сам на нее с кровати не сядет. Нужен помощник и постоянный пригляд, а если такой помощник есть, то он без всякого электропривода довезет инвалида куда надо!»
Деляев немножко озадачился и пробормотал: «Ты не возражай. Ведь инвалиду все равно надо на улице воздухом подышать, так что покупатели и клиенты найдутся». ; «Насчет покупателей сомневаюсь, – сказал актер. – За те три тысячи долларов, что стоит эта коляска, я лучше почти новые «Жигули» или совсем новую «Оку» куплю и буду ездить на них хоть в лес, хоть на речку». Деляев хотел было уехать, но подумав, что примелькавшееся зрителям смазливое лицо актера, а не какого-нибудь неизвестного инвалида Ваньки, сможет создать достойную рекламу товару, остался в квартире! «Это уж наши проблемы… Ты главное продемонстрируй возможности этих колясок, а мы это заснимем и сфотографируем», - сказал Деляев.
Оператор, которого Деляев привез с собой, целый час снимал, как каскадер-актер с довольной физиономией катается на улице по детской площадке на оранжевом драндулете, как он изящно якобы спускается по ступенькам со второго этажа, на котором живет. И все это делается легко, мило, ну просто загляденье! Подарив напоследок каскадеру драндулет, который занял у него полкомнаты, Деляев с работниками удалился, ибо следовало быстренько смонтировать ролик и показать его на встрече с правительством России…
                * * *
И вот Деляев в здании правительства, в том самом знаменитом Белом Доме, который когда-то расстреляли из танков, из которого когда-то выносили коробки из-под ксерокса с долларами – теперь те лихие и сложные времена прошли, и в Доме работали милые улыбчивые люди во главе с репкоголовым премьер-министром. Рабочие Деляева подняли на нужный этаж на огромном грузовом лифте свои экспонаты, и вскоре к ним из зала заседаний вышло правительство в полном составе во главе с коренастым и воодушевленным премьер-министром. Было впечатление, что это великовозрастной пузанчик, натрескавшийся манной каши и хорошо выспавшийся в «тихий час», выскочил в фойе, куда привезли новые игрушки.
К правительству кинулись телевизионщики с нескольких центральных каналов и стали снимать улыбающиеся физиономии чиновников и драндулеты Деляева. «Хорошо, что наше государство понимает, – начал Деляев краткую речь. – Как важна социальная реабилитация инвалидов в наш индустриальный век, когда на дорогах каждый год гибнут более тридцати тысяч человек, а почти триста тысяч становятся инвалидами…» Осторожный премьер забегал маленькими глазками и быстро переглянулся с министром транспорта и министром внутренних дел: дескать, можно ли такую информацию выдавать на широкую публику, не является ли это государственной тайной и дискредитацией правительства, которое допускает беспредел на дорогах? Те лишь легонько кивнули, ибо знали, что на столе у президента страны уже лежит докладная об этой проблеме, которую тот вскоре озвучит на всю страну… «И вот, – продолжал Деляев, – при вашей поддержке мы идем навстречу пожеланиям граждан – и начинаем выпуск подобных колясок. Посмотрите, как они красивы, как удобны, какой у них дизайн! Попробуйте, Михаил Ефимович, сядьте…» Премьер растерянно захлопал глазками и лишь потрогал руль драндулета с расстояния, словно опасаясь, что тот сейчас самостоятельно тронется, и только моложавый бывший спортсмен лыжник, а ныне вице-премьер, с блаженной улыбкой уселся на коляску и сказал: «Действительно, удобно… надо поддержать такое начинание!»
Когда натренированные сотрудники Деляева покатались по просторному фойе на драндулетах, а это засняли телевизионщики, чтоб через несколько часов показать сюжет во всех теленовостях на всю страну, правительство, словно стайка детсадовцев, поигравших на песчаной детской площадке, покинула фойе. Министр здравоохранения на прощание Деляеву шепнул: «Думаю, государственный заказ у вас уже в кармане… Дело это сейчас весьма актуальное!»
Деляев, важно посмотрел на своего грустного, отчего-то глухо и недовольно ворчавшего: «Дожили» академика-директора, и гордо сказал: «Умная у меня голова…Что бы вы без меня делали?! Ученые–моченые всякие!» 

ПЕРЕЕЗД
К сорока годам Даша возмечтала о новой интересной жизни. К тому времени она без мужа вырастила дочку, что уже успешно закончила школу, у Даши имелась приличная двухкомнатная квартира, в журналистике она поднаторела, поработав в газетах города после окончания университета пятнадцать лет – так что для одинокой женщины жизненный минимум она уже имела, а хотелось большего (карьеры, успеха), которые в их среднего размера городке не могла получить. Даша собралась в Москву, где возможностей для реализации гораздо больше. Хотелось уехать и потому, что народ местный казался Даше, мягко говоря, примитивным и даже злым – может, так случилось из-за того, что в город, на строительство автомобильного завода, когда-то собрался малокультурный народец с окрестных деревень и всякие «перекати-поле» отчаянные головушки со всей страны, которым куда бы ни ехать, лишь бы деньгу зашибить…Теперь город и завод построены, но аура, которая в старинных городах с культурными традициями ласкает душу, здесь была грубо-провинциальная, неуютная.
Хотелось Даше, конечно, и работу по душе найти, ибо по натуре она человек творческий: и стихи неплохие сочиняла, и песни на стихи Гарсиа Лорки под гитару исполняла, и пейзажи маслом мазюкала, так что ежедневная подневольная работа в газете, где отсылают встречаться по приказу редактора с малосимпатичными порой людьми и писать о каких-нибудь фальшиво-трудовых подвигах, Дашу не устраивала.
                ***
В Москве она направилась в главный католический храм, ибо, ознакомившись с помощью книг и встреч со священнослужителями всех религий (даже была кришнаиткой), недавно приняла католичество, почувствовав к нему особое расположение. Добившись аудиенции, заявила пастору, приятному и ласковому отцу Тодеушу, что хотела бы посвятить себя Богу и работать на благо католической церкви. В то время храм только что отстроился на месте полуразрушенного когда-то (и вообще, католическая церковь, как и другие конфессии после исчезновения Советского союза и его атеистической идеологии, вновь стала бороться за паству в России), поэтому отцу Тодеушу нужны были истово-верующие прихожане, которые могли бы своим «пером» пропагандировать жизнь католиков, привлекая все новых прихожан. Он Даше радушно сказал: «Мы создаем свою телестудию, будешь там снимать сюжеты».
Год Даша работала при этой телевизионной студии и за это время успела съездить за опытом в Польшу, откуда родом был Папа Римский, и Италию, в которых побывать даже не мечтала, ибо всегда жила впроголодь, не умея зарабатывать: в коммерческих газетах, где платили солидные деньги, не работала, а в обычных газетах платили крохи, не умела она ни шить, ни вязать, что позволило бы не тратиться на одежду для себя и дочки.
Через год Тодеуш вызвал Дашу и сказал: «К сожалению, вы не оправдали наших надежд. Вы постоянно запаздывали с материалами – например, встречу со Святейшим Папой, надо отражать было вовремя, а вы свой фильм монтируете три месяца. Да и Бог вас не очень любит - что-то он не дал вам для доброго общения с людьми. И вопросы вы задаете в интервью правильные, и напор журналистский у вас есть, и цепкость, но божественной искренности в ваших материалах нет». Даша растерялась: «Я буду молиться из всех сил, чтоб Бог меня полюбил. И вы уж, пожалуйста, замолвите перед ним за меня словечко». – «Замолвлю, замолвлю, – кивнул он. – Но все-таки придется перейти на другую работу». – «И какую же?» – спросила Даша. «Ну, хотя бы поработать в нашем магазине при храме – мыть его и помогать продавщице принимать товар». Даша скуксилась, но, тем не менее, хотя в голосе и прозвучала скрытая обида, склонила голову: «Конечно, я хоть и с университетским образованием, но буду работать там, где поставит меня бог».
 Даше, как нужному специалисту, Католическая церковь предоставляла общежитие-гостиницу, где она жила с дочкой, да и, мотаясь по командировкам, она не особо нуждалась в своем жилье в Москве, а теперь решила поменять свою квартиру на московское жилье. Узнав, сколько стоит ее двухкомнатная квартира в провинции и сколько стоит квадратный метр жилья в Москве, Даша озадачилась, ибо разница была в несколько раз, и на деньги, вырученные от продажи своей «двушки», она могла (и только в пригороде) купить лишь крохотную малосемейку. Но она, не долго думая, это сделала, оформив через риелторов одну комнатку в трехкомнатной квартире, где остальные комнаты занимала семья, приехавшая недавно из Рязани.
Комнатка была в Мытищах в пятиэтажке и размером всего десять метров, а все прелести жизни в ней Даша узнала, когда началась зима. Из прогнивших углов и пола на первом этаже дуло не просто холодом, а провонявшим запахами подвала, где и канализация протекает, и кошки писают. Но если летом Даша этого запаха не замечала, так как постоянно держала форточку открытой для притока свежего воздуха, то теперь старалась сохранить хоть крохи тепла. Но самое жуткое она испытала, когда однажды ночью вдруг проснулась - по ней кто-то ходил: подумав, что это чья-то кошка, она фукнула на нее и включила свет. Оказалось, всего в полуметре от ее лица на одеяле сидит здоровенная жирная крыса и внимательно смотрит, словно раздумывая, наброситься ли на Дашу! О, какой душераздирающий крик Даша издала, пулей вылетев в общий коридор! Крыса тем временем медленно прошествовала в совмещенный с ванной туалет и исчезла в темном провалившемся углу. «Что? Что ты орешь?» – сонно спросила соседка, неопрятная толстая женщина, выглянув из двери. «Крыса тут, крыса!!!» – вопила Даша. «Ну и что! Ты что, крыс не видела? Они тут постоянно ходят», - сказала недовольно женщина и закрыла дверь. «Как постоянно?!» – воскликнула Даша с ужасом. «А вот так! – ответил высунувшийся из другой двери ее двадцатипятилетний сынок с одутловатой, опухшей от водки физиономией. – Пол в туалете надо менять, там все обрушилось!» Притворив плотно дверь к себе в комнату и придвинув к ней тумбочку, Даша так и не смогла уснуть, вскакивая через каждые две минуты и включая свет, ибо казалось, что крыса продолжает нагло ходить по ее кровати.
Утром на крохотной кухне, вскипятив чай и дождавшись соседей, она сказала: «Давайте, что ли, сантехника вызовем или в ЖЭК пожалуемся». – «Иди, жалуйся… – сказал с усмешкой сосед. – На тебя же крысы кидаются. А лучше приходи спать ко мне в постельку – я тебя в обиду не дам», – и он гортанно захохотал. Даша уничижительным взглядом проигнорировала его предложения, а когда собиралась выходить из дома и одевала в прихожей сапоги, нагнувшись, он подошел сзади и сунул ей ладонь между ног… Побагровев, она дернулась и хотела залепить ему пощечину, но он поймал ее руку и прохрипел: «Да ладно, чего ты? Соскучилась, наверное, по мужику-то?» – «Дурак! Скотина!» – выкрикнула она и вышла из квартиры. Настроение было ужасней некуда и именно в таком состоянии она направилась в ЖЭК, где в приемной сердитая, не выспавшаяся тетка спросила, в каком доме она проживает, а потом рявкнула: «Ну что за люди?! Уже и квартиры приватизировали, а все еще хотят по старинке за бесплатно жить и услуги получать… Нет уж! Вызывай строителей и сантехников и ремонтируй квартиру за свой счет!» Даша, растерянная, пошла на работу и смотрела на людей с таким видом, словно все они крысиной породы: только одна в пальто, а другой в куртке, и что все они хотят нагло укусить ее.
Вечером она вошла на кухню, где ужинали соседи, и сказала: «Увы, ЖЭК нам не поможет… Надо искать строителей на стороне, но у меня сейчас денег нет – не могли бы вы отремонтировать туалет за свой счет». – «Нет уж… – словно отрезала соседка. – Плати сразу!» – «Но  ведь я дома почти не бываю, дочка моя тоже появляется раз в неделю, так как живет в Москве у подруги, а вы все время дома сидите и пользуетесь туалетом и ванной гораздо чаще, чем я…– возмутилась Даша. – Да и гости у вас постоянно».  Она намекнула на то, что к хозяйке частенько приходят пожилые женщины попить вечерком водочки и по очереди остаются переспать с ее сынком. «А ты считала, сколько раз мы ходим, а? – усмехнулся парень. – Да и, может, в тебе дерьма больше, чем в нас двоих?»
Утром, прежде чем Даша ушла, в коридор выглянула соседка и сказала: «Ладно, мы сами пригласим строителей. И сантехника! Тем более что и унитаз у нас в квартире давно треснул – пусть заменит, но если через неделю деньги не отдашь, пеняй на себя!»
Занятая поиском денег на стороне, ибо в храме ее работа при магазине оплачивалась плохо, Даша намеревалась попросить в долг у продавщицы, благообразной Валентины Францевны, которая давно занималась торговым бизнесом и приезжала в храм на новой иномарке. И вот когда Валентина Францевна вдруг сказала, что срочно уезжает в командировку в родную Польшу, и поручила Даше поторговать с недельку, она подумала, что сумеет войти к ней в доверие и выпросить, когда та вернется, нужную сумму.
С утра она вставала за длинный прилавок магазина, который находился сразу в прихожей храма по левую руку от входа в молельный зал, и куда прихожане заходили (а их было сотни и сотни) то за свечками в жестяных баночках, то за образами Христа и девы Марии, сделанными из камня или пластмассы, то за литературой о святых и чудесах. Торговля шла бойко, и Даша каждый вечер в конце рабочего дня клала солидную сумму, даже не считая сколько, в маленький сейф. Ей казалось, что через ее руки проходят огромные деньги. Она была очень доброжелательна с покупателями, лазала на самые верхние полки, чтоб показать им необходимый товар…
Приехав из Польши, Валентина Францевна сразу посчитала деньги в сейфе, а потом заперла дверь и стала пересматривать оставшийся товар. В тот момент, когда Даша уже готовилась попросить у нее в долг, лицо продавщицы побагровело: «Денег не хватает!» – «Как не хватает? – покраснела Даша. – Я всю выручку клала на место». – «А вот так… – отрезала продавщица. – Товара продано на двадцать тысяч, а денег в сейфе всего двенадцать тысяч». Даша истово и искренне перекрестилась: «Перед богом клянусь – ничего не брала». – «Значит, у тебя из-под носа украли! – завизжала Валентина Францевна так, что Даша со страху уселась на стул, ибо ноги подкосились. – Ты же дикошарая и простодырая, напялишь свои стрекозиные очки, а что под носом делается, не видишь. Пришел какой-нибудь хитрец и, пока ты на верхнюю полку лазила, все с прилавка выгреб». – «Да как же такое может быть!? – растерялась Даша. – Ведь в храм случайные люди не ходят. Да и кто осмелится пойти на такое, ведь бог накажет?! Вот ведь и перед самой дверью в магазин висит распятие господа нашего Христа, который смотрит на всех входящих пронзительными скорбными глазами…и насквозь всех видит!» На Дашу это огромное, в два с половиной метра высоты, сделанное из дерева, распятие оказывало устрашающее воздействие: ей не только хотелось перед распятием вывернуть карманы, но и распахнуть всю душу - смотри боженька, как я чиста перед тобой!
Валентина Францевна еще долго и громко кричала на Дашу, потом заявила: «Уходи, чтоб глаза мои тебя не видели!» И тут уж, конечно, было не до того, чтоб занимать у продавщицы деньги.
Когда Даша подошла к отцу Тодеушу, чтоб и ему поклясться, что не украла ни одной копейки, он уже все знал и сухо сказал: «Я тебе говорил, что бог тебя не до конца любит. Где-то ты перед ним провинилась». – «Может, и грешная…  – согласилась Даша. – Вот только где я сейчас работать буду, а мне как раз деньги нужны». Отец Тодеуш задумался и сказал: «Пока ничего предложить не могу…Ищи работу в миру».
Когда удрученная Даша пришла домой и захотела пройти в туалет, где соседи сделали ремонт и поставили новый унитаз, перед ней возник сосед и ухмыльнулся: «А деньги за ремонт?! Ведь уже неделя прошла…» – «Я отдам, отдам… – сказала Даша. – Что мне теперь и пописать нельзя?» – «Нельзя, пока не отдашь! – рявкнула соседка. – Я тебя предупреждала…»
Даша выскочила на улицу и присела в кустах у подъезда – благо было темно, да и район здесь такой, что чужие редко ходят, самая окраина города… Руки она помыла в раковине на кухне и, попив чай, ушла к себе в комнату, а ночью опять сильно захотела в туалет – на этот раз «по большому». Полагая, что соседи давно спят, она  вышла в коридор и, не включая свет, дернула заветную дверь, но та не поддалась. В ней был вставлен замок…Даша так рассердилась, что стала стучать в комнаты соседей и кричать: «Да я на вас в милицию пожалуюсь… Это произвол. Откройте сейчас же туалет!» Вышел заспанный сосед и сказал: «Не мешай спать, скотина!» Даша размахнулась, чтоб залепить ему пощечину, и тут он резко вдарил кулаком ей в лоб, да так сильно, что она отлетела к стенке коридора и чуть не упала… Больше ни слова ни говоря, она накинула курточку и выскочила в два часа ночи на улицу – постояв с полминуты, устремилась на железнодорожный вокзал и там сходила в туалет. Там же подошла к милиционеру и, показывая выступивший на лбу болезненный синяк, сказала: «Не могли бы арестовать одного буяна – моего соседа по малосемейке». Милиционер, усталый и равнодушный, развел руками: «Вот если бы здесь кто хулиганил. А семейные и бытовые склоки – это не наше дело. С утречка иди в отделение милиции».
Подремав кое-как на жесткой деревянной скамейке до утра, Даша направилась в милицию и написала заявление, но милиционер дежурный сказал с зевотой: «А, это тот самый Сергей Измайлов из третьей квартиры? Знаем, но помочь ничем не можем – у него справка, что он тяжело контужен на чеченской войне. Старайтесь быть с ним мягче. Не раздражать его!» Выйдя из отделения милиции, Даша долго стояла, не зная, куда податься – в храм идти не хотелось, ибо страшило услышать от Валентины Францевны ругательства в свой адрес. Она направилась в ближайшее агентство недвижимости, чтоб дать объявление об обмене малосемейки или о ее продаже…. Она выставила ее за ту же сумму, за которую купила, хотя жилье в Москве и Подмосковье с тех пор подорожало почти в два раза – лишь бы поскорее отделаться. И с горечью вспомнила о своей двухкомнатной квартире, которую за бесценок продала - ведь была там полноправной хозяйкой, могла прийти и уйти в любое время дня и ночи, спать в тишине хоть до обеда!
Даше вдруг так захотелось вернуться в свой город, который после всех передряг случившихся с ней в Москве, казался лучшим городом на свете… Но так как вернуть ничего уже было нельзя, то она побрела в храм и заявилась к отцу Тодеушу и со слезами заявила: «Я теперь без работы, без жилья и без денег…» Он досадливо поморщился и сказал: «Ладно, съездишь пока с группой верующих на недельку на автобусе в Голландию, поживете там при богатом монастыре, тебя там хоть покормят! Бог – он добр!» 

ЭХ, ПРОСТОТА
Когда в магазинах появились книги Эрнста Мулдашева о том, что на Тибете есть тайные глубокие пещеры, где спят до нужной поры огромные «сомати» - люди совершеннейшие, ростом до десяти метров и более, из которых и пошел великий народ Атлантов, то Шурочка стала эти книги покупать, ибо сразу поверила автору – ведь профессор же, директор глазного института, крупный ученый – разве он будет придумывать и тем более врать?! Значит, сам их видел! Она с восхищением представляла, как однажды эти огромные и умные сомати, когда погрязшее в грехах человечество будет вымирать в войнах и болезнях, выйдут из пещер и наведут твердой рукой порядок на земле. И мир сразу вокруг Шурочки становился более стабильным, что ли, безопасным, раз есть такие гиганты, всезнающие и стерегущие человечество от бед.
Когда она восторженно рассказывала мужу про сомати, показывала ему рисунки из книг с их изображением, то он скептически морщился: «Ну, ты как ребенок. Раньше, наверное, верила в здоровенного дядю Степу, который наводит везде порядок, а сейчас выросла и хочешь верить в других великанов. Почему раньше их никто не видел?» ; «Так они же в глубочайших пещерах спят уже тысячи лет, – отвечала жена. – И наверх земли не выходят». Муж ухмылялся: «Я бы еще понял какую-нибудь безграмотную бабу, у которой три класса образования, но ты... Ты же закончила технический ВУЗ, химик по образованию, должна знать, сколько времени могут сохраняться органические существа без пищи, воды и без движения. Недели три, не больше – дальше разложение!» ; «А может, они состоят из неорганических веществ?! – сердилась жена. «Ну, ты даешь?! – удивлялся муж – Неорганической живой природы у нас на земле не существует». ; «Так значит они инопланетяне!» – воскликнула обрадовано жена. «Ну вот, договорились…– хмыкнул муж и добавил: – Словом, жулик твой Дурдашев». – «Не Дурдашев, а Мулдашев! – обиделась жена. – Он, между прочим, большой ученый». – «Пусть будет Мудашев, но все равно жулик – хочет таким образом имя себе сделать и деньги заработать… Вижу, его статейки то и дело попадаются даже в солидной газете «Аргументы и факты». Но это редакция, я думаю, делает для привлечения читателей, ведь среди них много простаков вроде тебя».
Фыркнув с обидой, Шурочка перестала разговаривать с мужем о сомати, зато нашла заинтересованных собеседниц среди подруг и коллег на заводе, где работала в химической лаборатории… Они с ней и по телефону, и в перерывы на обед обсуждали статьи и книги Мулдашева с возгласами удивления, и ее умишко полнился восторгом перед тайнами жизни.
Вскоре одна из подруг Шурочке сообщила, что в магазине появились книги крупного ученого с фамилией Свияж, который расписывает по полочкам, какие высшие и низшие силы руководят всей жизнью людей и их поступками. Шурочка тут же купила пару книг и читала их, не отрываясь, целый вечер: ведь вот, оказывается, где истина-то скрывалась – не мы сами командуем своей жизнью и потому-то случаются всевозможные глупости с нами, на которые никак не можем повлиять. И сердимся-то мы, и радуемся, и гневаемся вовсе не потому, что нам так хочется, а просто есть некие эргрегеры, которые ранее нас проживают все наши события, а мы лишь, как исполнительные манекены, копируем за ними все движения. Ну а чтоб в нашей жизни все было тип-топ, надо ублажать своего высшего эргрегера, иначе силу над ним возьмет низший эргрегер, и тогда все пойдет кувырком…
Вспомнив, как порой обижается муж на ее словесную грубость и несдержанность, Шурочка подсела к нему вечерком на диван и примирительно сказала: «Знаешь ли, дорогой мой, что это не я кричу на тебя, а мой эргрегер чего-то сердится, а значит, я не виновата в своем, как ты говоришь, несносном характере – так распорядились высшие силы». Муж усмехнулся и покачал головой: «Хитро придумала, чтоб себя оправдать». – «Это не я придумала, – ответила Шурочка. – Это мудрый человек по фамилии  Свияж! У него, кстати, всему есть объяснение. Почитай-ка», – и сунула супругу в руки книжку.  Муж полистал ее, пробежался глазами по тексту и заметил: «Ну, мы это уже проходили – это нечто вроде злых и добрых ангелов, одни из которых нас охраняют, а другие тянут во все тяжкие…Я же предпочитаю действовать по своей воле!» ; «Это тебе только кажется…» – как можно убедительнее сказала жена. «Думай, как хочешь», – ответил муж и стал смотреть телевизор.
Шурочка с подругами еще полгода обсуждала книги Свияжа, и восклицали: «Ах, как мудро! Ах, как все правильно говорит!» Продолжалось это до тех пор, пока в магазинах не появились книги об удивительной доброй волшебнице из Сибири Анастасии – на обложке этих книг была изображена красивая молодая женщина, помощница всех огородников и великая целительница. Шурочка с подругами сразу влюбилась в эту милую женщину, которая одна живет в дикой заснеженной тайге, спит в обнимку с добродушной медведицей, чтоб согреться в ее густой шерсти, играет с ее симпатичными упитанными медвежатами, и вообще, понимает язык всех животных, умывается только чистейшей родниковой водой и ходит в платье даже в лютый сибирский мороз!
С купленными новыми книжками Шурочка опять подсела к мужу и сказала: «Ну вот в Анастасию-то ты уж точно должен поверить. Ведь автор с нею лично встречался, и она рассказала ему, как надо, например, улавливать газ вредный в городах и как летают тарелки инопланетян. И вообще, у нее от него будет ребенок!» Муж взял книжки и, читая, хохотал, чуть не сваливаясь от сотрясений с дивана. Шурочке еще было не понять, то ли он поверил в Анастасию, то ли нет… Наконец, он сказал: «Ты, когда выйдешь из детсадовского возраста? Ты посмотри на женщину на фотографии, которая якобы в лесу безвылазно живет – во-первых, у нее косметика на лице, а во-вторых, волосы крашенные!» Шурочка проворчала: «Опять ты за свое… Может, она краску себе из коры деревьев делает?» – «И перед каким же зеркалом она мажется, причесывается, если в шалаше или берлоге живет?» - усмехнулся он. «Видит свое отражение в ручье – и красится…» – «А зимой в каком ручье? Я еще понимаю людей, которые в тропиках под пальмами живут, так там круглый год вкусные плоды растут, да и тепло постоянно, но тут же пишется о Сибири! И главное на полном серьезе пишется, что все звери – белки, ежики и зайцы несут ей в пищу грибы и орехи, ну а медведи так постоянно медком угощают. А, между прочим, если смотреть правде в глаза, звери сами в дикой природе постоянно голодные – у них ведь столовых и холодильников нет!.. Или вот сына она собралась родить от этого выдумщика, живя одна в лесу! Тут в роддомах, под присмотром врачей, сколько рожениц и детей умирает…А она в лесу?!! Ну, разве можно верить этой белиберде?!»
Шурочка насупилась: «Между прочим, ее заочно приняли в общество российских целителей почетным членом. Со дня на день она там должна появиться и прочитать доклад». – «Ну вот когда появится – тогда и поговорим, а пока это выдумки хитроумного автора, выпускающего огромными тиражами свои книжки для таких, как вы, лопоухих. Впрочем, парень-то он, судя по всему, добрый и ненароком кое-чему умному народ учит. Быть добрее и ближе к природе!» 
Шурочка осталась при своем мнении и с упоением продолжала читать книжки про филиппинских знаменитых хиллеров, которые вездесущими быстрыми пальчиками, словно скальпелем, прорезают живот пациента, вырывают оттуда злокачественную опухоль, а кожа тут же мгновенно срастается  -  и нисколько даже не усомнилась, что так не может быть, хотя муж ей и показывал газетную статью, где было написано, что самый главный хиллер побежал вырезать раковую опухоль к врачам. Во и вырвал бы ее сам, как бородавку, так нет!!» Читала она про некоего целителя, который умеет воскрешать из мертвых с помощью произнесения магических цифр, у нее в груди все трепетало от чувства восхищения и хотелось попросить целителя воскресить недавно умершую любимую бабушку… «Посмотри-ка вон лучше новости по телику, узнаешь, что в реальной жизни делается. Как люди совсем оборзели», – говорил муж, недовольно поглядывая на Шурочку, расположившуюся над книжками с сияющим лицом.
Шурочка перестала мужу что-либо доказывать и загадочно улыбалась, а однажды в воскресный денек сказала: «Милый, вот ты ничему не веришь, и даже в мои мозги…а я скоро тебе новую машину куплю». – «И откуда возьмешь деньги?» - удивился он. «А помнишь, – она горделиво глянула на него, – ты мне дал две тысячи долларов и велел положить в банк, так вот эти деньги я отдала в инвестиционный фонд взаимопомощи, и через месяц мне дадут уже пять тысяч долларов!» Муж подозрительно уставился на Шурочку: «А вот это уже не смешно! Забери обратно, если еще можно». – «Да ты не бойся… Между прочим, там руководят очень приятные люди – сыновья президента нашей республики, который лично дает вкладчикам гарантии», – сказала ласково Шурочка. Муж кинулся к стопке местных газет с возгласом: «Как фонд-то твой называется? Не бум ли–инвест?» – «Да! – удивилась она и привстала, уже желая бежать за выручкой. – И что там хорошего пишут про него? Деньги начали выдавать?» Муж сунул Шурочке под нос статью из криминальной хроники, где было написано, что некие жулики образовали в их городе сбор денег, обещая высоченные проценты, и уже два дня их ищут обманутые вкладчики… Шурочка побледнела, поморгала растерянно, не зная, что ответить, а муж матюгнулся: «Эх простота…Надо знать, какие книжки-то читать! – и добавил с досадой: – Читала бы детективы – там все про нашу жизнь написано. Хотя и там сказочки. Криминальную хронику надо смотреть – вот что! Жулье же кругом!»               

АКТРИСА
Уже с детского садика Венера участвовала в художественной самодеятельностью – пела нежным голоском, танцевала, выступала в спектаклях и утренниках, где играла роль «снежинки», «снегурочки», а то какой-нибудь феи. Ей очень нравилось, когда зрители, а это были в основном родители и родственники участников концерта, ей аплодировали, высказывали маме: «Ваша дочка просто прелесть! Она будет блистать на сцене!» С таким же успехом и удовольствием Венера участвовала в школьной художественной самодеятельности и все более хотела стать актрисой, которой аплодируют уже огромные залы, которую засыпают цветами, а все кричат «браво-браво» и вскакивают с мест, чтоб прорваться к ней за автографом.
Венера росла симпатичной девочкой, которой, что называется, прямая дорога в актрисы, но были в школе девушки гораздо красивее - и она удивлялась, почему они не участвуют в спектаклях, ибо Венера осязаемо чувствовала, как из зала от зрителей идут волны приятной невидимой энергии: и она на сцене порой уставшая, больная, утомленная, с ужасным настроем, сразу получает заряд бодрости…
Когда по какой-либо причине она с неделю не выходила на сцену и не получала восхищения от зрителей, то становилась раздражительной и смотрела на всех сердито, исподлобья, но особенно доставалось от Венеры маме и бабушке, которые от ее тяжелого взгляда скукоживались и начинали вокруг «актрисы» хлопотать, чтобы ей угодить: и покушать несли самое вкусненькое, и покупали какую-нибудь безделушку по ее капризу, и говорили без конца комплименты: «Ах, какая у нас девочка талантливая!» Но если ранее Венере хватало просто комплиментов, и она сразу забывала про свое дурное настроение, то теперь хотелось, чтоб как можно больше людей говорили ей, какой замечательной она будет актрисой. Когда мать с бабушкой восклицали обиженно: «Ты только в чужой компании веселая, а мы от тебя видим одни капризы», Венера закатывала глазки и начинала стонать: «Ах, вы меня не любите. Я вам не нужна. Тогда я умру, я выброшусь из окна…» – и демонстративно открывала балкон квартиры, которая находилась на восьмом этаже, и перевешивалась через перила. Мать с бабушкой испуганно хватали ее за руки: «Доченька, доченька, мы тебя очень любим…» - и начинали извиняться, что не проявили к ней должного понимания и уважения.
Когда девочки-одногодки подошли к возрасту, в котором хочется нравиться мальчикам, и у многих действительно возникли романтические отношения, то Венера, считавшая себя самой достойной поклонения и восторгов, вдруг обнаружила, что настоящей любви у нее нет. Сначала мальчики вроде липли к ней, как мухи на мед, летели на яркий огонек ее внешнего блеска, приглашали на свидания, дарили цветы, писали записки, но, пообщавшись с Венерой, начинали обхаживать других девчонок. Нет, Венера не была недотрогой, этакой домашней девочкой, которая не спит с мальчиками и даже поцелуй разрешает через три месяца свиданий – наоборот, она даже превзошла в этом самых разбитных девчонок, демократично могла и покурить с пацанами в подъезде, и выпить водочки, так что преграду между собой и парнем не ставила. 
Когда очередной парень, симпатичный спортсмен, с которым хотела продолжения дружбы, сказал, что уходит, она с надрывом выкрикнула: «Ну почему, почему меня никто не любит?!» Он грустно ответил: «Тебя сложно любить. Ведь говорить надо постоянно только о тебе, исполнять только твои капризы и желания, а такого долго никто не выдержит…» – «Ах, не выдержит?! – крикнула зло Венера. – Посмотрим…»
Сразу после школы, чтоб доказать всем, что девушка очень даже востребованная, Венера вышла замуж за студента строительного института – парня тихого, спокойного, на два года старше ее, но прожила с ним всего три месяца, ибо в ГИТИСЕ, куда поступила, началась богемная жизнь…Она приходила домой только под утро, выпившая, прокуренная, наслышавшаяся комплиментов, и требовала у мужа кофе в постель. Когда муж говорил с тоской: «Ты меня совсем не любишь», она, смеясь, отвечала: «Ну почему не люблю?.. Очень даже люблю», – и добавляла, поднимая для акцентирования столь важной мысли указательный пальчик: «Но ты должен меня любить гораздо больше!» – «Это почему?» – удивлялся он. «А потому, что я гениальная актриса и очень красивая женщина. Понятно?» Но однажды он не согласился со столь эгоистичным мнением, взял свои вещички и ушел со снимаемой ими квартиры. Венера не расстроилась, так как ее творческая карьера быстро развивалась – к концу четвертого курса она уже сыграла в пяти нашумевших на всю страну фильмах солидные роли, а в фильме, поставленном по роману Достоевского, который принес ей вдруг огромную славу, она сыграла главную роль с известнейшим и любимым всеми зрителями актером в роли любовника.
Казалось бы, режиссеры должны были видеть в Венере образ разбитной современной девушки, но они разглядели в ней барышень тургеневского типа – восторженных, романтических натур, которые в беззаветной пылкой любви готовы на все ради любимого. О, как она всамделишно плакала в сентиментальной роли героини Достоевского, как блистали искрами любви ее глаза, как порхали ресницы и как настоящий румянец страсти играл на щечках!
Когда этот фильм показали еще и по телевизору, к Венере стали приходить десятки писем от поклонников, и все они предлагали ей руку и сердце, говоря, что всю жизнь искали именно такую понятливую и нежную… Писали уголовники из тюрьмы и солдаты из армии, писали студенты и рабочие. Расположившись удобно на диване, она читала их письма вслух и громко смеялась от счастья и признавала наивность многих корреспондентов, которые не понимают, что актриса на сцене и реальный человек в будничной жизни – абсолютно разные люди; часто она восклицала: «Если бы вы знали, какая я бываю несносная…» Купаясь в этой мужской и зрительской любви, Венера все более восторгалась собой, у нее даже дух захватывало, как будто поднялась на огромную высоту на планере и парит в синем небе вместе с птицами и, кажется, вечно будет парить, никогда не опускаясь на грешную землю.
Полет этот продолжался и в реальной жизни, ибо немало известных режиссеров пригласили ее работать в свои театры. Вскоре лучший из них, классик советского искусства и кинематографа, уже пожилой и больной человек, пригласил Венеру на прослушивания. Когда она закончила читать предложенный ей монолог со сцены, он вдруг сказал: «Может, ты выйдешь за меня замуж?» – на что Венера расхохоталась и нежно поцеловала его в гладкую, словно отполированную лысину. Он тяжко вздохнул и произнес: «Понимаю, понимаю…»
Но чем больше Венера получала признания на сцене, чем чаще ее предлагали режиссеры роли, чем больше было поклонников, тем более вокруг нее образовывалась пустота: прежние друзья и подруги начали сторониться ее, не впускать в свои разговоры, замолкать при встрече, словно она чужая. Когда же она пыталась с ними заговорить, односложно отвечали «да» или «нет», отводили взгляд и поглядывали на часы, показывая, что торопятся. Они перестали приглашать Венеру на свои дни рождения, на междусобойчики. Она узнавала об этом через несколько дней после очередного такого события и очень досадовала.
Однажды, когда ее не пригласила на день рождения лучшая подруга, а на ее звонки не отвечала,  Венера изрядно выпила и ввалилась без приглашения. Подруга была смущена и растеряна, да и гости между собой удивленно переглянулись, хотя и поздоровались с Венерой радушно. Чувствовалась какое напряжение, фальшь. Усевшись за стол, Венера вручила подруге подарок и некоторое время молчала, ласково всем улыбаясь – словно пытаясь униженно выпросить вновь их любовь. Потом выпила рюмку водки и закричала: «Вы почему меня не любите? Почему игнорируете? Я что, прокаженная?.. Значит, завидуете моей славе, моему успеху?!» – и стала их обзывать. Она называла их «надутыми жабами», «серыми мышами» и другой мелкой тварью, потом запустила бутылкой шампанского в стену и хотела перевернуть стол, но ее схватили двое парней-актеров и вывели в ванную, где Венера, усевшись на край унитаза, громко зарыдала. Подруга попыталась ее успокоить, но она кричала: «Завидуете, вот и все причины…» На что та вдруг сказала: «Может, кто-то и завидует, но тогда и тебе надо вести себя по-другому - уметь гасить зависть добродушием, как умели делать большие актеры. Да, пусть ты порой первая на сцене, но в реальной жизни ты должна быть другой, если хочешь иметь друзей… Актрисы великие, не чета тебе, не обижали высокомерием, чтоб не потерять друзей в творческой среде, а ты этого никак не поймешь…И потом, этот твой вечный надрыв, словно только в твоей жизни происходят великие драмы, - от этого окружающие очень устают». Венера снова закричала: «Завидуете, сволочи… Ну и завидуете. А я назло вам, еще большего добьюсь!»
Такого успеха, как было в фильме по Достоевскому, у Венеры больше не случилась, а любимый ею режиссер театра, в котором она служила, стал морщиться на репетициях, выражая недовольство ее игрой. Наконец, сняв Венеру с роли, которую она давно репетировала и которую мечтала сыграть в пьесе Чехова, заявил: «Нельзя все время находиться в истеричном состоянии - это должно быть дозированное чувство, которое у тебя всегда хлещет через край! Запомни – оно заразно и губительно даже для зрителей в зале. Твои флюиды, твои больные волны словно впиваются в души зрителей, нервируют, отвлекают от общей задачи спектакля. В юности, когда играла молоденьких влюбленных максималисток, это было уместно, но пора и повзрослеть…» Уязвленная Венера сбежала со сцены, скидывая с себя одежды героини, и кинулась домой, где заперлась в квартире и двое суток не выходила на улицу, не отвечала на телефонные и дверные звонки, а только плакала и пила водку. Жизнь вдруг потеряла смысл, подумалось, что отныне ее карьера, ее творческая судьба начнут закатываться, как было со многими актрисами, познавшими раннюю славу, а жить при меньшем накале, при меньшей зрительской любви она уже не могла – наркотик славы так стал необходим, что без него все казалось бессмысленным и пустым. Поверилось, что тот планер, который держал ее в небе и кругами все выше поднимался с потоками теплой любви, вдруг попал в струю холодного воздуха, и круто бросил ее в пике на жесткую землю.
В день премьеры спектакля, с которого ее сняли, Венера надела белое платье с оборками, в котором играла героиню своего лучшего фильма, пошла в театр и мысленно всю дорогу говорила: «Нет, никто уже не сможет вычеркнуть меня из искусства. Я навек останусь в нем…» В фойе достала из сумочки бутылку растворителя, облила им плечи, грудь, подол и, чиркнув зажигалкой, поднесла огонечек к себе. Мгновенно вспыхнув огромным факелом, она издала жуткий вопль и кинулась по длинным коридорам на сцену, где протянула обгорелые руки к залу, полному замеревших от ужаса зрителей, и от невыносимой боли рухнула на пол.

ДОЛГИ НАШИ
Женщина, с которой Федор был знаком по бизнесу уже восемь лет, попросила десять тысяч долларов взаймы на месяц. Он подъехал на машине к ее складу, и она написала расписку, о том, что такая то… берет деньги в таком-то… количестве и под такой-то… процент. Она предложила Федору пять процентов в месяц за  пользование деньгами, как обычно делалось в городе, но он предложил три, по–дружески не желая ее обременять долгом.
Когда прошел месяц, она в указанный в расписке день (тютелька в тютельку) позвонила Федору и сказала: «Я готова набежавший процент отдать сейчас, но с остальной суммой вышла маленькая заминка: привезла с юга машину помидор (огромную фуру!) и пока не продам томаты, деньги отдать не смогу». Федор в этот момент находился далеко от города, в командировке, и сказал, что пусть деньги останутся еще на месяц, если ей так угодно. Она его искренне поблагодарила и снова замолчала на месяц, и тогда  позвонил он и предложил: «Может быть, тебе уже деньги не нужны, а придется отдавать проценты, так что я готов взять их тотчас». Она ласково заявила: «Со мной один товарищ расплатился дорогой иномаркой, так что я пока эту машину не продам, денег не будет. Может, ты иномарку у меня возьмешь, доплатив немного?» Узнав для интереса, что это за автомобиль, Федор отказался, так как машина у него имелась и неплохая, а предложенная была слишком большая и не котировалась.
Через месяц он позвонил снова, и тогда женщина ответила: «Уже покупатель на машину нашелся – приходил, смотрел, она ему понравилась, так что обещал на следующей неделе купить. Я тебе сама позвоню, как он купит».
И опять он ее не тревожил целый месяц, так как потребности в деньгах не было, да и стыдился почему–то: мол, знакомая старается из всех сил, ночи не спит, чтоб денег наскрести, а он ее тревожит, нервы треплет. Когда он снова позвонил, то она сказала: «Машину я продала, но вот отдала покупателям товару на целый миллион на реализацию и теперь, через неделю, на счет должны поступить деньги…» Федору как раз понадобились деньги достраивать коттедж, и он уже строго сказал: «Ты, пожалуйста, больше деньгами не сори, а, как появятся, сразу отдай мне». – «Конечно, конечно!» – поклялась она.
Через неделю, когда опять заявила, что денег нет, Федор предложил встретиться, чтоб понять, не вляпалась ли она в какую-нибудь аферу, а ему лишь пудрит мозги.
Он встретил ее около склада, к которому она подъехала на солидном «Мерседесе» черного цвета, и сказал с удивлением: «Недавно еще ездила на «десятке», а теперь раскатываешь на дорогой машине, а расплатиться с кредитором не можешь?» – «Да вот все обещают переслать миллион со дня на день…» – ответила она с обаятельной улыбкой. «Так возьми кредит в банке и мне отдай – ведь все-таки обещала отдать через месяц, а прошло полгода». – «Не дают ведь!» - откликнулась она. «Не может быть, – удивился Федор. – Заложи банку свой «Мерседес», квартиру свою четырехкомнатную или этот склад, который полмиллиона стоит». – «Я попробую», - откликнулась она без охоты. Чтоб не уезжать безрезультатно, Федор строго заявил: «Я тебе дал деньги под небольшие проценты, и вообще, надо бы продлить договор, а то мало ли чего…» Он уже знал, что если обращаться в суд, то, если договор не продлен, насчитают лишь мизерный процент, который дают в банке – всего шесть годовых… Она переписала договор и сухо и холодно подала его Федору.
Заподозрив неладное, он стал звонить общим знакомым и интересоваться, почему Надя занимает деньги, когда у самой вроде всегда имелись солидные оборотные средства. И узнал у товарища, что она назанимала уже у двух десятков человек и всех мурыжит. Федор удивился: «Неужели нельзя найти на нее управу?» ; «Так у нее в милиции своя крыша! Недавно один кредитор подъехал к ней вышибать деньги, а она вызвала наряд. Кредитора повязали, затолкали в Уазик и держали неделю…» – озадачил Федора товарищ.
Полагая, что в знакомой проснется совесть, Федор только изредка тревожил ее, а когда исполнился ровно год долгу, рассердился, позвонил Наде и предупредил: «Знаешь, мне ничего не остается, как подать на тебя в суд». – «Да ты что? Мы же близкие люди. Неужели ты мне не веришь?! Через три дня точно отдам», – ласково заговорила она. Федор суховато оборвал: «Даю неделю. И больше не звоню!» И когда она не позвонила Федору ни через три дня, ни через полторы недели, пошел в адвокатскую контору…
Он бы мог с распиской, которую она дала, напрямую пойти в суд, но как подумал, что придется там с Надей встречаться, смотреть ей в бесстыжие глаза, как представил, что она начнет совестить его, что он забыл про прежнюю дружбу и выставил ее нечестным человеком, так решил предоставить «дело» специалисту, на которого ни слезы, ни уговоры не действуют, хотя с Федора адвокат и запросил неофициально десять процентов за услуги, что составляло почти сорок тысяч рублей.
В адвокатской конторе начальник познакомил Федора с молодой симпатичной девушкой Лилей и сказал, что именно она будет помогать ему. Она оперативно составила с Федором на компьютере договор и попросила внести в кассу двадцать пять процентов задатка, что он и сделал…
Через неделю Федору позвонила Лиля и сказала: «Дело передано в суд – он состоится через десять дней… – и добавила: – Крепким орешком оказалась ваша знакомая! Изворотливая, как змея. Есть ли у нее хоть какое-нибудь имущество?» – «И машина, и жилье, и склад», – ответил Федор, но подумал со страхом, что это все она могла переписать на подставное лицо. «Тогда нам есть чем на нее надавить», – сказала Лиля. На следующий день Лиля снова позвонила и заявила, что сходила в ГИБДД, где, как оказалось, на Надю оформлены две машины – так что есть, что взять за долги! И, наконец, позвонила Федору уже после суда, который присудил взыскать с должницы деньги вместе с процентами, и сообщила, как все происходило.
Вечером Федору лично позвонила Надя и холодно упрекнула: «Зачем меня опозорил, я бы итак завтра-послезавтра отдала…» Он смущенно ответил: «Дело вспять не вернешь. Этим занимаются адвокаты. Так что все вопросы теперь решай с ними! Я ведь тебя предупреждал…»
Но денег Федор от Нади не получил, и его адвокат Лиля стала тревожить судебных приставов, которые должны исполнить решение суда. Федор наделся, что через неделю вернет с их помощью все денежки, но получил лишь пятую часть, что ему передала Лиля… Через месяц он получил еще пятую часть и недовольно высказал своей худенькой, но в делах цепкой, как репей, помощнице: «Хотелось бы, чтоб вы работали поактивней. Все-таки имеете солидный процент от суммы за свою работу». - «Я стараюсь, – заявила Лиля. – Но верю ее хитрым обещаниям каждый раз. Теперь буду действовать жестко!» 
Через неделю Лиля позвонила Федору и сказала: «У вас есть шофер? Сейчас я вашу должницу вызову к зданию судебных приставов – и там они арестуют ее «Мерседес», на котором она приедет. Вы поставите его у себя в гараже и отдадите, когда вернет остальные деньги…» Федор, разозлившись на Надю, которая, видимо, собралась мурыжить его ещё, приехал к назначенному времени и привез шофера. Вскоре туда приехала Надя и, сделав вид, что не заметила Федора, прошла в здание, а вскоре к нему выскочила Лиля и стала возбужденно рассказывать, как трое судебных приставов, тщетно пытаясь отобрать у Нади ключи от Мерседеса и документы на машину, заперли ее в кабинете, но она сунула ключи в лифчик и не отдает… Федор недовольный, что его втянули в эту авантюру, и видя, что из здания выходят худенькие девушки, только что закончившие юридический институт, сказал: «Конечно, разве она отдаст таким пигалицам! Были бы тут добры молодцы с косой саженью в плечах – они бы ее за ноги подняли и вытрясли все…» – «Работали тут такие… – ответила Лиля. – Но их уволили именно за это! Клиенты жаловались, что к ним применяют физическую силу…» Лиля снова убежала в здание, из которого вышла вместе с пунцовой, как вареный рак Надей, которая вдруг задержалась около Федора и сказала с ненавистью: «Что, мою машину захотел? Смотри, как бы не подавился». – «Ты мне еще и угрожаешь?» – он удивился ее наглости, о которой раньше не догадывался. «Зачем угрожать… – ответила Надя. – Я могу даже взглядом на тот свет человека отправить!» – «Это твой ответ на мою доброту?» – усмехнулся он. Надя хлопнула дверцей и укатила, а Лиля подошла к Федору и сказала, что Надя поклялась через три дня все отдать и написала судебным приставам расписку, где был пункт, что иначе наступает уголовная ответственность, и ее могут посадить в кутузку… Лиля грустно добавила: «Сколько, оказывается, нечестных людей в мире!» – «Да уж, – согласился Федор, чувствуя брезгливость к происходящему. – Кто бы мог подумать?!»
Вскоре Федору позвонил еще один крупный должник – молодой мужчина, взявший год назад тоже большую сумму, но в отличие от Нади, регулярно плативший проценты, который чуть не плача сказал: «Надо бы встретиться…» Федор дождался его у своего офиса в возбуждении от нехорошего предчувствия и спросил: «Ну а ты чем меня обрадуешь?» – «Хреново все, – заявил тот плаксиво. – Кинул меня мой компаньон». – «Кинул?! – рявкнул Федор, готовый дать ему в физиономию. – Ведь я тебя предупреждал, когда слезно вымаливал у меня деньги, что это может случиться. Отговаривал тебя!» – «Так ведь такой друган был – мы вместе в школе учились, а потом в институте, а теперь, когда я попросил свою долю, наслал на меня братков…» – канючил Олег. Вспомнив, как тот хвалился, что на юге у Черного моря открыл свой магазин совместно с товарищем, что строит в  доме на самом берегу огромную квартиру, Федор прорычал: «Ведь недавно хвастал про свои дела! А я тебе говорил: не зарывайся. Так что квартиру продавай и деньги отдавай мне». – «Так я ее продал уже, но в два раза дешевле, чем она стоит – а все потому, что председатель кооператива заявил: или ты ее продашь моему человеку, или вообще не продашь. Расплатился с долгами и вот теперь осталась эта «семерка», – он кивнул на подержанные «Жигули», - и еще «Бычок», который я выставил на продажу, чтоб с тобой расплатиться…» – «А купит ли кто твой старенький «Бычок», который ты уже загонял?» – опять рявкнул Федор. «Я расплачусь, я обязательно расплачусь…– сказал Олег. – Силы есть, здоровье есть, голова вроде тоже». – «Только чего-то не совсем она хорошо соображает», – съязвил Федор. «Так ведь веришь людям…» - проканючил Олег. Решив не отбирать у него «Бычок и «семерку» в счет долга, и, подумав, что, лишив Олега транспорта, с помощью которого тот развозит по стране товар, он подрубит вообще весь его бизнес, Федор отправил горе-заемщика с миром, но настроение его окончательно ухудшилось. Показалось, весь мир скурвился, люди обнаглели,  потеряли стыд и совесть, и поклялся, что отныне никому не даст в долг, пусть даже его упрашивают на коленях, ибо, стараясь войти в положение человека, получаешь в результате головную боль… Разом вспомнилось, сколько и кому в жизни уже давал денег и сколько его обманывали – ладно, те «кидали» тысяч на десять, пятнадцать, но ведь если в совокупности сосчитать их долги, тоже сумма получится внушительная, хотя он ее им и простил, вошел в их положение…             
Через три дня Федору позвонила Лиля и радостным голоском сообщила, что Надя наконец-то отдала ей все деньги. Он в смурном настроении, с подозрением глядя на всех людей, идущих по улице, как на потенциальных жуликов и обманщиков, приехал в офис адвокатской конторы и вошел в кабинет Лили, где сидел и ее начальник. «Вот, – сказал начальник с пафосом. – Мы, как люди честные, умеющие держать свое слово, дело сделали и поэтому отсчитали от общей суммы свой гонорар».  Тут Лиля дала Федору положенную ему сумму. «Благодарю, - ответил он и хотел автоматически сунуть деньги в барсетку, но пересчитал и остался в недоумении: десяти тысяч не хватало. «Тут вроде не все…» – растерялся он. Лиля сразу заволновалась и сунула Федору в руку листок с расчетами, где было показано, что из суммы вычтено десять процентов гонорара… «Все правильно, – сказал Федор. – Но ведь я уже выплатил вам четвертую часть авансом. У нас ведь есть договор. Где же он?» Лиля некоторое время молчала, словно не понимая, о чем идет речь, и тогда Федор заявил: «Ну, если вы его потеряли, то у меня остался второй экземпляр – я сейчас за ним съезжу…» Лиля потянулась к тумбочке: «Где-то я его действительно видела…» – и достала договор, который Федор прочитал вслух и подытожил: «Видите, аванс входит в сумму вашего гонорара…так что». Смущенный начальник адвокатской конторы, лицо которого показалось Федору при знакомстве честным и открытым, сказал, словно впервые увидев этот договор: «Действительно, мы вам должны…Отдай ему, Лиля». Лиля отчитала Федору десять тысяч.
Он поехал к себе домой, и несмотря на то, что деньги с Нади получил, мир для него стал еще мрачнее, ибо и адвокаты (эта милейшая Лиля и ее шеф), которым Федор на сто процентов доверял, оказались тоже хапужистыми…
Дома он выпил рюмку коньяка и еще раз мысленно повторил, словно мантру: «Больше никогда и никому не давай в займы…» - и вспомнил, что давным-давно прочитал брошюру для начинающего бизнесмена; там один из первых законов гласил: «Никому не давай взаймы… Для этого есть банки, которые умеют это делать и способны вытребовать обратно».
Вдруг раздался звонок по сотовому – позвонила двоюродная сестра и плаксиво сказала: «У меня муж машину вчера разбил, дай двадцать тысяч на ремонт». Некоторое время Федор молчал, сжав зубы, а потом словно чужим механическим голосом холодно ответил: «Лишних денег нет». – «У тебя, да и нет…Ты же бизнесмен», – заявила сестра, частенько бравшая взаймы на месяц, а отдававшая через пару лет, когда деньги полностью обесценивались. «А почему твой муж тоже не бизнесмен? – спросил Федор сердито и добавил: – Ты знаешь, я не олигарх, который обокрал страну. Не бюрократ, который скопил на взятках. Я все заработал тяжелым и опасным трудом в то время, когда вы с мужем семечки на завалинке лузгали, вечные пирушки устраивали и жили в свое удовольствие… И вообще, знаешь анекдот, где Ивану, попавшему на «Запорожце» в аварию и сказавшему, что он на эту машину копил всю жизнь, говорят: «Эй, любезный, почему такую дорогую машину покупал?» Это я к тому, что жить надо по средствам… Нет денег восстановить машину – обходитесь без нее!» – и положил трубку.
На следующий день Федор проснулся с тяжелым настроением, и, осознав причину тоски, позвонил сестре: «Так и быть, дам!»   

ПУЗЫРЬ
Выпустив одну тонкую невзрачную книжку за свой счет, Боря возомнил себя состоявшимся поэтом и поэтому на заседания литературного объединения, которое собиралось раз в неделю в писательской организации города, приходил в нарядном костюме и важный; усевшись вальяжно на первый ряд, жестко критиковал стихи молодых и начинающих. Выкрикивал с издевкой с места: «Болван! Бездарь! Ни мысли, ни рифмы». Но когда однажды молодой паренек, студент пединститута, принес на заседание его книжку и зачитал всей публике (а людей собралось десятка три) цитаты из стихов Бори, высмеяв в них полнейшую поэтическую беспомощность, Боря побагровел, глаза у него налились кровью, рот искривился. В перерыве заседания, когда мужчины пошли в курилку, он прижал там своим толстым животом молодого худенького поэта, схватил за галстук и, торкая «критика» головой в стенку кирпичную, орал: «Ты сопля! Ты на кого попер!» У паренька свалились очки, он растерянно смотрел на Борю, не понимая, как интеллигентный человек может так вести дискуссию и так жутко материться… «Извините, извините…» – пролепетал он. «То-то же…» – важно произнес Боря и, оттолкнув паренька от себя, словно какую-то букашку, пошел кадрить молодых поэтесс, которых немало ходило со своими стишками на литературное объединение.
Вскоре Боря, подружившись с состоятельным соседом по лестничной площадке, который уже поднаторел в бизнесе, занялся с ним зарабатыванием денег и почувствовал себя гораздо значимее местных писателей и поэтов, которые в тяжелое Ельцинское время, собравшись компанией, порой едва наскребали на бутылку водки и нехитрую закуску. Боря же каждый вечер мог приглашать в казино знакомых поэтесс, а оттуда «для продолжения банкета» и приятного времяпровождения к себе в двухкомнатную квартиру, где жил один, так как жена с ребенком давно оставила его, не выдержав его важные сентенции о собственной гениальности и уничижительную критику в ее адрес…
На литературных заседаниях, заранее выпив коньячку, он обнимал очередную милую поэтессу, сопел ей в ухо слюнявым ртом и важно, пропуская воздух через нос, от чего получался жутко пренебрежительный гнусавый тон, говорил: «Ну зачем тебе писать стихи? Ни денег они тебе не принесут, ни славы – они бездарны. Будь лучше моей любовницей, хозяйкой у меня, готовь еду, прибирайся – жить будешь как сыр в масле…» Редкие женщины соглашались с его доводами и предложениями, а остальные то ли не хотели признать себя бездарностями, то ли не принимая его самоуверенный тон, фыркали и уходили, ну а те, кто порой и оставались, через пару дней в ужасе от него сбегали.
От ресторанной пищи, от обильной закуски под водочку и коньяк, Боря раздулся в толщину, как огромная жаба – а так как был склонен к полноте и всегда весил килограммов сто, то теперь тянул на сто тридцать. При росте в метр шестьдесят он стал похож на здоровенный, наполненный жиром, пузырь. В просторном малиновом (кося под «нового русского»)  пиджаке, который на нем не застегивался ни на одну пуговицу, он еле проползал в дверь помещения, где заседало литературное объединение, и с трудом умещался на двух стульях, расплывшись студнем. Пешком он теперь почти не ходил, купив шикарную иномарку, каких в городе ни у кого не было – на ней-то и разъезжал, сердито бибикая, если кто-то закрывал дорогу, мельтешил впереди…
Как-то в литературном объединении появилась молодая поэтесса со стройной фигуркой и умными глазами, да и стихи ее резко отличались талантливостью от виршей остальных девушек. К досаде Бори, она выбрала в ухажеры не его, бизнесмена-литератора, а стала подсаживаться к худощавому сказочнику, у которого одна нога была чуть короче другой, да и позвоночник искривлен, и с ним увлеченно говорить, явно выказывая симпатию. А на Борины обращения не откликалась, сухо смотрела и отходила прочь… Однажды, поддав коньячку, Боря жестко схватил поэтессу Лену в коридоре за руку и захрипел: «Ну чего выкобениваешься? Поедем сейчас со мной в лучший ресторан, я покажу тебе жизнь красивее сказочной!» – «Отпустите!» – холодно и уничижительно сказала она. Это Борю взбесило – он грубо поволок ее к выходу, но дорогу ему перегородил тщедушный сказочник с возгласом: «Ты что, совсем обнаглел?!» – «Сгинь!» – рявкнул Боря и оттолкнул его в сторону, но тот схватился ему за рукав пиджака. Боря так вмазал ему по физиономии, что сказочник отлетел к стенке и, зацепившись прихрамывающей ногой за тумбу с цветами, свалился на пол, из разбитого носа потекла кровь. Тут Лена дала Боре такую хлесткую пощечину, что он опешил и, тряхнув по-бычьи головой, с налитыми кровью глазами уже хотел ударить и ее, но вовремя протрезвел. Заявив: «Пошли вы все на х…!» – он вышел вон, раздвинув собравшихся вокруг объемным животом… 
Погуляв в ту ночь до утра в ресторане и проснувшись в полдень с опухшей физиономией, Боря вспомнил о случае в литературном объединении. Мелькнула туманная мысль, что, может, стоит примирительно похлопать сказочника по плечу и пригласить распить бутылочку, но подумал, что не следует унижаться перед слабаком.  Он вообще решил  больше не ходить в объединение, считая всех местных литераторов малахольными бездарями.
Как-то Боря гнал на своей шикарной машине по городу, обгоняя всех и мигая фарами, чтоб уступали дорогу. То ли от задумчивости, то ли еще по какой причине, он поздно заметил, как ряд машин резко остановился на светофоре. Он нажал тормоз, когда до ближайшей машины оставалось полметра, и долбанул эту дорогую иномарку в зад, а та в свою очередь долбанула впереди стоящую машину, а та - третью, третья - четвертую… Злые шофера выскочили из машин и, матерясь, направились к Боре. Он сделал «пальцы веером», скорчил из себя «крутого» и сердито заявил, что сами виноваты, мельтешили под колесами, но, увидев, что из одной иномарки вышли «братки», которые являлись лидерами криминальной группировки, сразу сник. Быстренько подъехала милиция и без каких-либо сомнений определила, что во всем виноват он…
«Братки» отвели Борю в сторонку и назвали солидную сумму, добавив: «Тебе три дня, если задержишь – сам понимаешь…» Так как деньги кое-какие у Бори имелись, то нужную сумму он отдал вовремя, а потом еще месяца три расплачивался с владельцами других машин и до того обеднел, что восстанавливать свою машину уже не осталось средств. Пришлось поменять ее на самую дешевую российскую – железную коробченку «Оку», в которую Боря еле втискивался своим массивным животом. Ему бы подзаработать да купить другую машину, попрестижнее, чтоб было не стыдно, но вдруг его бизнес начал сыпаться – арестовали компаньона, соседа по лестничной площадке, за финансовые махинации, и даже Борю приглашали на допрос к следователю. Да и все клиенты разом от Бори отвернулись: то ли прослышали недоброе про него, то ли просто решили отказаться от его товара, на который он всегда нагло накручивал цену, чтоб урвать побольше. Не понимая, за что на него столько бед, Боря, тем не менее, еще пыжился и общался с людьми через губу – дескать, кто вы и кто я… Старых друзей-литераторов игнорировал, не звонил им. И вот вдруг однажды, когда Боря вошел в свой подъезд и приблизился к лифту, в его голове разом все потемнело, и он словно провалился в какую-то мрачную глубочайшую яму, хватаясь судорожно за стенки и падая на пол.
Очнулся он в больнице, на кушетке, когда над ним склонились медсестра и врач. Их встревоженные голоса звучали расплывчато и приглушенно. Боря с трудом расслышал: «У него обширный инсульт! Выживет ли?» И вот он, недавно такой могучий, самоуверенный, вдруг стал зависимым и слабым, что даже на кровати без помощи медсестры не мог повернуться. Долгими бессонными ночами он думал, за что ему все это? За какие грехи?.. Дрожащими руками однажды утром, когда поверилось, что сегодня умрет от слабости и болей, Боря дотянулся до сотового телефона и набрал номер сказочника, которого когда-то обидел. Услышав его голос, чуть не плача, произнес: «Прости меня, ради бога! Знаешь, что-то бес тогда попутал…» После некоторого молчания сказочник ответил: «Хорошо!»
***
С тех пор Боря начал медленно выздоравливать и только через три месяца, бледный, худой, с подволакивающейся ногой и с правосторонним параличом, который перекосил его позвоночник, вышел из больницы.      

ВРАЧИХА
Директор крупного районного мясокомбината Талгат Хамидуллович очень баловал премиленькую единственную дочку Гулю – покупал игрушки в таких количествах, что ими можно снабдить небольшой детский садик. Всех в доме, а директор был истовый татарин-мусульманин, этакий патриархальный хозяин, он держал в страхе, в том числе и покорную жену, а, увидев дочь, сразу мягчел душой и умильно спрашивал: «Доченька, кем ты хочешь стать в будущем?» – «Влачом…» - говорила она и, важно поджав губки, ставила уколы своим большим куклам – то в руку, то в попу. «Это хорошо, это правильно», – соглашался отец и спрашивал жену: «А ты как думаешь?» – «Это самая хорошая профессия для женщины…» – соглашалась жена. Выросшая в глухой деревне, она всегда с благоговением относились к сельскому участковому врачу, который являлся там самым уважаемым человеком. Ему несли в подарок за лечение (как своеобразный гонорар за высококвалифицированный труд и помощь, несмотря на то что зарплата у врача по советским мерках была неплохая) то копченого гуся, то баночку меда, то лукошко яиц от собственных курочек, а то и полбарана…Уж чего-чего, а простой народ понимал мудрость: «Если здоровье будет, то остальное все приложится!» 
К окончанию Гулей школы, когда родители ее стали хворать (у отца побаливала печень, а у матери ныли суставы), отец властно сказал: «Вот выучишься – нас будешь на пенсии лечить!» Мать ласково добавила: «Все не унижаться перед чужим человеком, который, еще неизвестно, отнесется к тебе по-доброму или нет…А своя дочка разве обидит?! А муж-то как будет рад, если женится на враче – да такую самый большой начальник возьмет в жены! Ведь она и массаж сделает, когда ему продует поясницу, и таблетку нужную от ангины даст!» Но Гуля уже передумала быть врачом, ибо поняла, что труд это нелегкий, а порой и очень грязный – если, например, ты врач-уролог или проктолог, да и тот же зубной врач, наверное, без большой охоты заглядывает порой в зловонные и полные гнилых зубов рты пациентов. Побывала она за свою короткую жизнь в больницах на разных медосмотрах и видела, как часто врачи сердиты на нервных пациентов, которые настырно ходят к ним со своими болячками – того и гляди, от них заразишься… Да и как представила, что будет вынуждена какому-то мужику, пусть и своему мужу, делать массаж своими нежными ручками, которые никогда не утруждала, так как все хозяйство вела неработающая мать, которой помогала домработница – дальняя бедная родственница из деревни – так сразу фыркнула: «Это мужчина должен делать мне массаж и носить меня на руках!» Но и желания идти на другую работу у Гули тоже не имелось: ну, если только стать известной певицей, чтоб быть обласканной аплодисментами, заваленной цветами и признаниями в любви от поклонников, но вот беда, не дал бог голоса и слуха. Так что она, хоть и закончила с трудом музыкальную школу, дальнейших перспектив не имела
Когда Гуля сердито и холодно поделилась с родителями своими сомнениями, то отец сказал жестко и весомо: «Не все же врачи в больнице торчат… Найдем тебе работку в министерстве здравоохранения или в научном институте – главное, диплом иметь!» Ну а мать покорно добавила: «Может, вообще дома будешь сидеть при богатом-то муже и оберегать от простуды и болячек детей своих!»
Так как училась Гуля в школе неважно, а в медицинский институт был большой конкурс, то отец съездил задолго до экзаменов в Казанский мединститут с большими деньгами, с чемоданами качественной колбасы со своего мясокомбината и заручился поддержкой ректора и декана факультета, куда дочь собиралась поступать…Так что, когда он привез Гулю для сдачи документов на служебной «Волге» в Казань и показал  дочь руководству мединститута, те с ней приветливо поздоровались и разговаривали как уже с поступившей студенткой. Предложили сразу уютное общежитие, но отец заявил, что у него в Казани найдется для дочери квартира – и снял ей однокомнатную квартиру недалеко от института, чтоб удобно было добираться.
В результате отцовских ухищрений, (впрочем, при поступлении своих чад это делали многие родители) Гуля успешно поступила в институт и увидела вскоре, что таких – дочек и сынков влиятельных людей республики – в институте немало. Отец перед каждой экзаменационной сессией приезжал на машине в Казань и заходил с подарками и деньгами в кабинеты руководства института, так что Гуля институт закончила вовремя и с неплохими оценками, хотя на практике старалась держаться подальше от пациентов – чувствовала к ним брезгливость, как к людям второго сорта…
                ***
Когда дипломированную Гулю, казалось бы, ждала высокооплачиваемая и нетрудная работа, которую бы организовал ее пробивной отец, в стране произошли перемены – разрушился Советский союз и к власти пришел Ельцин, который настолько сократил финансирование бюджетной сферы, что некогда процветающая советская медицина, считавшаяся одной из лучших в мире, оказалась на голодном пайке: упали зарплаты врачей, в больницах пациентов стали кормить одной перловой кашей на воде – хуже, чем уголовников в тюрьмах… Да и отца, который Гулю регулярно снабжал деньгами, «проводили» на пенсию, назначив на эту прибыльную должность молодого родственничка главы администрации района, и ее будущее представилось мрачным. Она стала канючить: «Вот, засунули меня в институт бестолковый. Лучше бы сунули в финансово-экономический – я б сейчас какой-нибудь банк создала. И жила бы припеваючи!»
Одновременно с ссыханием и увяданием официальной медицины в стране началось повальное увлечение нетрадиционными способами лечения, появились сотни экстрасенсов и целителей, которые вслед за флагманами этого дела – Чумаком, который якобы заряжал «животворящей энергией» в трехлитровых банках воду из под крана, и Кашпировским, под пристальным взглядом которого «рассасывались все опухоли», кинулись лечить от всех болезней… К отцу Гули обратился знакомый доцент, кандидат медицинских наук, который решил переквалифицироваться на доходную частную практику, за материальной поддержкой – требовалось помещение, где бы вел прием больных, и кое-какое диагностическое оборудование. Отец, который успел скопить деньжат, сказал: «Возьмешь мою дочь к себе в помощницы – обеспечу…»
Вскоре Гуля работала в частном лечебном кабинете доцента, и зарплата у нее была раз в шесть больше, чем у врачей официальной медицины. Ее работой было обследовать поверхностно пациента, посмотреть его анализы и сделать, если это необходимо, местную анестезию. Она пробыла здесь лишь пару месяцев, но уже несколько пациентов пожаловались доценту, что после ее инъекций возникают инфильтраты – лекарство не рассасывается, образуя в теле твердый сгусток. Гуля не понимала, как это получалось. Может потому, что вводила лекарство резко и неглубоко в мышцы, а потом не растирала спиртом, как положено, ибо ей неприятно было чистенькими пальчиками касаться чужого тела, относиться к нему бережно. Ее даже подташнивало, когда тело пациента пахло потом.
                ***
Как-то на прием пришла молодая женщина, судя по дорогой модной одежде и по манере держаться, дама состоятельная, и заплатила солидный гонорар. Увидев у нее бриллиантовые серьги, золотой браслет в виде змеи, Гуля позавидовала… У женщины болел тазобедренный сустав, и доцент, прежде чем приступить к точечному китайскому массажу, попросил Гулю поставить ей обезболивающий укол. Она механически, думая о своем, набрала в шприц лекарства и редко ткнула женщине в бедро – и вдруг женщина стала бледнеть, задыхаться, а вскоре захрипела. «Ты чего ей сделала?» - доцент округлил глаза. «Как обычно – лидокаин!» – ответила Гуля. «Сколько?» – «Ампулу!» – «Какой концентрации? – воскликнул он, глянув с ужасом на пустую ампулу: – Это же концентрация в десять раз более, чем нужно…» Он кинулся откачивать женщину, по телу которой проходили судороги, во рту пузырилась слюна…Он делал искусственное дыхание рот в рот, давил на грудную клетку, чтоб «запустить» останавливающееся сердце, но женщина только мычала, закатив глаза. «Звони в реанимацию!» – заорал доцент на Гулю. Она трясущимися пальцами набрала номер и, заикаясь, стала что-то мямлить несуразное. Доцент выхватил трубку и крикнул: «Это… (он назвал себя, а его, как медицинское светило, все в городе знали) и крикнул: «Срочно! Человек умирает!» И снова принялся откачивать пациентку.
В этот момент в дверь заглянул купный мужчина, не столько высок ростом, как широк в плечах (с большой шкаф с медикаментами), с такой свирепой физиономией, что Гуле захотелось залезть от страху под стол. Мужчина прорычал: «Что тут у вас происходит? Как моя жена себя чувствует?» – и зыркнул на койку, где лежала мертвенно бледная женщина. Доцент закрыл ее своим тщедушным телом и, тяжело дыша, прошептал, стараясь быть как можно деликатнее: «Все нормально. Просто стало чуть дурно. Сейчас дадим нашатырчику». – «Чего нормально?! – мужчина протиснулся в дверь, задевая плечами косяки, и вразвалочку двинулся к кушетке: – Я же вижу, что ей плохо. Если что случится, я из вас потроха вытрясу!»  За ним вошли еще два амбала – его охранники, и он ткнул на доцента толстым, как сарделька, пальцем: «Дайте его сюда!» Охранники схватили доцента под руки и подтащили к босу, который цапнул его пятерней за аккуратно стриженую рыжеватую бороденку и процедил: «Сейчас ты у меня сам загнешься!» Доцент скосил глаза на Гулю и сдавленно зашептал: «Это не я, это она сделала укол». – «Это ты виновата, спирохета? – мужчина, словно железным обручем, схватил Гулю за горло. – Тварь, моль в халате…Не жить тебе на этом свете!» Гуля, дергая руками и ногами, завизжала: «Я не хочу быть врачом…Меня заставили. Мне противно!»
В помещение вбежали врач «скорой помощи» и два санитара, перекинули пациентку, впавшую в кому, на носилки и кинулись к реанимобилю. Мужчина с охранниками отпустили Гулю с доцентом и пошагали за ними. Содрав с себя ставший мокрым от пота халат, доцент зло посмотрел на помощницу: «Сейчас надо вызывать наряд милиции, чтоб нас охранял, или бежать. Это ведь жена (и он назвал фамилию самого крутого «авторитета» в городе). «Она что, умерла?» – спросила Гуля с ужасом. «Вполне это с минуту на минуту случится. И тогда прощай моя практика, если вообще жив останусь! Мои пациенты разбегутся – кто пойдет лечиться к врачу-убийце?!» – процедил доцент и с ненавистью глянул на Гулю: «На хрена в медицину пошла? На хрена людей губишь? Ни черта же не понимаешь!» – «Надо было медсестру нанимать – уколы ставить!» – ответила капризно она. Он простонал, схватившись за голову: «А ты разве еще что-то другое умеешь? Диагноз, например, поставить?» Гуля сухо фыркнула: «Но ведь, Ахмет Закиевич, вы сами мне в институте хорошие оценки ставили». – «Слаб человек, слаб… – прохрипел доцент. – Надо было выгонять таких блатных, брезгливых и тупых, к чертовой матери…Доктора хреновы!»

НЕ СЛУЧАЙНОСТЬ
После очередного теракта, когда Хамид с братом взорвали на радиоуправляемом фугасе грузовой тентованный автомобиль с российскими военнослужащими, за ними кинулась в погоню рота спецназовцев. Они через «зеленку» стали уходить в горы, отстреливаясь из автоматов, но опытные спецназовцы наседали, и пули их автоматов уже сбивали мелкие ветви и листву около голов беглецов и со звенящим визгом и с мелкой крошкой отскакивали от камней. Вскоре Хамид был ранен в руку, а когда брат стал ее перевязывать, пуля пробила ему голову. Простонав: «Достали свиньи», он упал лицом в чахлую траву, и кровь темной струей потекла Хамиду на пыльный ботинок. Чтоб не быть захваченным или убитым, ему пришлось найти  ямку, наскоро закидать  в  ней брата камнями и землей и уходить в горы.
Уставший, злой, ободранный и голодный он еле дополз до спрятанного в горах лагеря и долго рассказывал бородатому, приземистому как бультерьер, с хищным крупным носом, командиру, что случилось… «Ну и сколько взорвалось на фугасе солдат?» – спрашивал тот жестко. «Не считал, но погибших много… – отвечал Хамид с ненавистью. – Но все равно их не хватит, чтоб перевесило смерть брата». – «Да, жалко терять своих», – сказал командир и выдал Хамиду из объемистого кармана защитного цвета куртки пачку долларов, перевязанную резинкой – гонорар за теракт и компенсацию за потерю брата.
Хамид отпросился у командира, чтоб сходить в свой аул, навестить родственников, рассказать о погибшем брате, подлечиться и передать матери доллары. Во дворе седая старенькая мать крепко обняла его сухощавыми руками, поплакала о старшем сыне и сказала: «Уже двое сыновей погибли – не хочу, чтоб и тебя подстрелили. Оставляй отряд и начинай мирно жить и работать. Тебя простят, как простили многих, выдадут новый паспорт. Женишься, внуков мне родишь». Хамид пытался возразить, что если все так поступят, то кто же будет продолжать священную войну во имя аллаха. Мать же рассказала, что многие, с которыми он когда-то учился в школе и работал на заводе, уже погибли, остались изуродованными инвалидами. Сказала, что бойня бессмысленна, что ее затеяли из-за больших денег, из жажды власти политики... Она говорила, что большинство населения поняло, что Россия не хочет зла чеченскому народу, что она ему помогает построить мирную жизнь, и поэтому, устав от войны и разрухи, устав хоронить родственников, многие люди стали совместно с Россией восстанавливать мирный быт! «Предатели! – процедил зло Хамид. – Всех их ждет возмездие!» – а матери, чтоб успокоить, с улыбкой сказал: «Может, ты и права… Поеду в Россию, попробую заняться бизнесом, ведь немало соплеменников этим делом там успешно занимаются».
Мать посветлела лицом и уже стала думать, какую девушку из аула взять последнему уцелевшему сыну в жены, а Хамид с молодым мужчиной, который тоже недавно спустился с гор, купили на заработанные на терактах деньги машину и отправились в Ростовскую область якобы делать бизнес…Дорогой Хамид зло говорил товарищу: «Действительно, не тем путем мы идем… Бегаем, как загнанные зайцы, по горам – мерзнем там, порой голодаем, семьи месяцами не видим». Товарищ возражал: «Но иногда же нападаем на автоколонны, взрываем бомбы в городах, шахидок готовим». – «И что? Этим злим федералов еще больше, да уже и другие страны не хотят нас поддерживать, как делали раньше, – говорил Хамид. – В последнее время много наших погибло. Надо действовать иначе». – «Как?» – спросил товарищ. Хамид помолчал, чтоб сформулировать свою мысль, и произнес сухо и холодно: «Надо уничтожать неверных незаметно. Будто бы они сами себя уничтожают. И вот, когда их будет мало, когда они все ослабнут – тогда окончательно добить! Ну а если с ними бороться старыми методами, то, скорее всего, погибнем все мы». – «И какие же это методы? Бактериологическое оружие?» – товарищ с любопытством посмотрел на Хамида. Он хмыкнул: «Хорошо бы, конечно, с помощью какой-нибудь заразы уничтожить миллион неверных, но у нас такой заразы нет. Да и слишком много шуму будет». – «Что предлагаешь? – спросил товарищ. – Атомную электростанцию взорвать?» – «Я бы взорвал ради своих трех погибших братьев, но говорят, к ним сейчас не подобраться… Но есть другой путь – во многих городах и заводах России работают мусульмане, а среди них всегда можно найти таких, кто тайно не любит неверных. Например, находим человека на фабрике по производству сигарет и предлагаем в табак подсыпать какой-нибудь яд!» – «Так ведь яд сразу обнаружат!» – сказал товарищ. «Не обнаружат – он будет в очень малых дозах. А потом у курильщика этот яд накопится со временем в организме и он сдохнет. То же добавлять в водку (итак сейчас в России от спиртных суррогатов гибнет сорок тысяч в год), а будет гибнуть сто тысяч самых молодых и здоровых мужиков – и стрелять их не надо, а мы потом перетрахаем всех их баб…» Товарищ усмехнулся: «Это идея. Так можно не только в водку и сигареты яд добавлять, но и в сахарный песок или в муку…» – «Соображаешь… Вот мы и будем отныне заниматься поиском таких людей по городам страны…» – Хамид радостно засмеялся.
Они остановили машину на берегу тихой речки недалеко от дороги, чтоб отдохнуть после долгого пути. Спустились по крутому песчаному обрыву к воде, где увидели двоих русоволосых пацанов, рыбачивших удочками. «Как рыбка ловится?» – спросил Хамид. «Поймали немножко… – ответил голенастый пацан с закатанными штанинами. – Вот уху сейчас собираемся варить». – «И много вас тут?» – Хамид внимательно посмотрел кругом. – Ухи-то на всех хватит?» – «Да двое нас», – ответил пацан. «А нас не угостите?» – спросил с ухмылкой Хамид. «Угостим». – «Ну, тогда будем знакомы. Меня Васей зовут… – соврал Хамид. – А вас как?» – «Меня Мишка, а его Сашка», – ответил пацан. «Русские, что ли?.. Ну и где же ваша рыба? – опять ухмыльнулся Хамид. – Я хоть почищу… Да и картошки нарежу». Разговорчивый добродушный Мишка повел его в кусты и показал на лежащую под лопухами рыбу – несколько подлещиков и голавлей. Хамид оглянулся по сторонам (нет ли кого посторонних) и, накинув на шею мальчугану леску от удочки, стал душить. Мальчик хрипел, дергался, недоуменно и с ужасом глядя на Хамида, и затих. Хамид высунулся из кустов и крикнул: «Сашка, тебя тут Мишка зовет…» К Хамиду подбежал второй мальчуган. Тот и его задушил, а потом положил два худеньких тела рядышком и закидал ивовыми ветками.
Они направились к машине. «Чего ты с ними сделал?» – спросил товарищ, догадываясь по возбужденному, решительному и горделивому виду Хамида, что произошло. «Придушил как щенков!» – ответил Хамид. Товарищ растерянно и с недовольством сказал: «Я понимаю, когда в бою ты победишь неверного, а тут слабых малолетних пацанов…» Хамид с ненавистью прошипел: «Между прочим, годиков через пять их бы забрали в армию, они бы воевали против нас! Так лучше их сразу, уже двоими меньше». Товарищ погрустнел и тяжко вздохнул.
Желая быстрее уехать отсюда, Хамид сел за руль и помчался по трассе, говоря: «Скоро будем в Ростове, там начнем искать пути на фабрику по производству табака!» – «Но ведь и мусульмане этот табак курят…» – ответил товарищ и для наглядности закурил сигареты ростовской фабрики. «А мы своим скажем, чтоб сигарет этой фабрики не курили…» – усмехнулся Хамид.
От эйфории, что появилась от грандиозности планов и замыслов, он разогнался по трассе… И вдруг из–за тополиных посадок, что тянулись вдоль обочины, из-за травянистого холмика выехал с местной дороги большой колесный трактор «Кировец». Хамид попытался резко затормозить на скорости в сто пятьдесят километров, но машину развернуло и боком вдарило в задок трактора так, что она вместе с пассажирами сплюснулась, как консервная банка.
Из трактора вышел пьяненький лохматый мужичек и, глядя на мертвые окровавленные тела молодых чеченцев, взмахнул руками и сокрушенно воскликнул: «Ну разве можно так, ребятки? Куда это вы торопитесь? Чего это вам все неймется? Жили бы, радовались, так нет…»      

СТРАННЫЙ СОН
Слава редко видел сны, а может, и видел (психологи говорят, будто сны все видят), да только они, значит, не запоминались, выветриваясь из закоулков мозга до того, как успевал проснуться. Иногда он завидовал людям, которые каждую ночь «смотрели» многосерийные фильмы ярких, красочных, затейливых по сюжету снов, а потом с удовольствием пересказывали своим слушателям. Славе хотелось бы запомнить иной сон, который был упоительно прекрасен, но он лишь смутно припоминал, как к нему приходила изумительная девушка и страстно его целовала – и эти ощущения были настолько осязаемы и сладостны, что, казалось, таких наяву не испытаешь! Он силился воссоздать сон в деталях, но, увы!
И вот однажды ему снится, что идет по безлюдному осеннему парку, листья шуршат под ногами, и вдруг за деревьями видит старинное одноэтажное здание, похожее на помещичью усадьбу, с отштукатуренными колоннами и большим мраморным крыльцом – окна и двери в здании кое-где выбиты, но само здание еще сохранило форму, хотя уже и обветшало. Какая неведомая сила (ведь очень часто в снах ведет людей неподвластная им воля) заставляет Славу шагнуть в здание, и он оказывается в гулких длинных коридорах, обставленных старинной мебелью. И что удивительно, по этим коридорам ходит много людей разных возрастов, разного происхождения и социального статуса – есть и простолюдины, вроде кучера в заплатанном армяке, есть и расфуфыренные князья и графы в нарядных ярких камзолах, есть и военные в парадных мундирах, много женщин молодых и старых, красивых и не очень, с веерами и летними зонтами, есть даже дети – и вся эта разномастная толпа неторопливо шастает по зданию, люди общаются друг с другом (видно, уже давно знакомы). Такое впечатление, что снимают старинный фильм, но еще не установили камеры и софиты, и артисты просто репетируют… Славу удивляет, почему, когда заглядывал с улицы в открытые и выбитые окна здания, не видел этой толпы и почему никто из присутствующих не хочет выйти в осенний парк и подышать там свежим воздухом? Он пытается с ними заговорить и предлагает громко: «Вы  знаете, на улице так прекрасно! Может, там погуляем? Там солнечно, голубое небо…» – «Ты что, новенький?» – участливо спрашивает солидный мужчина в костюме восемнадцатого века времен войны с Наполеоном, какие показывали в фильме «Война и мир» по роману Льва Толстого. «Да вот, – отвечает Слава, – шел по парку, увидел здание и зашел!» – «Тогда здравствуй… – говорит дама в пышном платье и шляпе со страусиными перьями и протягивает Славе изящную бледную руку для поцелуя. – Будем знакомы». Он берет руку и уже хочет приблизить к губам, как вдруг чувствует холод – словно взял сделанное что-то из льда; он с ужасом и недоумением смотрит в глаза дамы и видит, как они теряют ясность и светлую голубизну и начинают сверлить его пронзительно и страшно. В ту же секунду лицо дамы вдруг разом бледнеет, старится, и она сердито шамкает беззубым морщинистым ртом: «Так он из мира живых!» Толпа в коридоре замирает и злобно, с ненавистью и злорадством смотрит на Славу, явно намереваясь кинуться на него и что-то с ним сделать страшное… Он смотрит на окна здания и думает, в какое сподручнее выпрыгнуть на божий свет, но вдруг все окна и двери исчезают, остаются лишь крепчайшие стены без единой щелки – и бежать-то Славе уже некуда, а со всех сторон к нему тянутся вдруг разом омертвевшие люди… «Я же попал в царство мертвых!» – с ужасом осознает он, и в тот же момент со всех сторон раздаются глухие, словно шедшие откуда-то из-под земли, вздохи: «Как ты посмел нарушить наш покой, негодник?»
После короткого замешательства Слава ясно понимает, что если испугается, начнет просить пощады и снисхождения, объяснять, что попал сюда случайно, то уже никогда не выйдет из здания, не увидит ни солнца, ни неба. Улыбнувшись радушно, он говорит: «Ну, как же вы своего-то не узнали?.. - и, скрыв умело страх, словно талантливый актер перевоплотившийся в настоящего храбреца, целует костлявую ручку даме.
В ту же секунду толпа мертвецов потеряла к нему интерес, отвернулась и снова стала медленно фланировать по коридорам и мирно беседовать. А дама вновь порозовела и сказала ласково: «Что ж… Привыкай, осваивайся». И опять в замурованных, было, стенах появились окна и двери, а Слава бочком–бочком, приблизившись к одной, быстро выскочил на улицу и побежал от желтоватого обшарпанного здания, которое, как он отчетливо теперь осознавал, было колумбарием. Он видел, что бежит уже не по парку, а по кладбищу, где среди деревьев видны могильные памятники…
Когда Слава перешел на шаг, то проснулся, но не в ужасе и не в холодном поту, хотя его немножко и трясло, а как победитель, как находчивый человек, который не пропадет в самой сложной ситуации, благодаря самообладанию и умению вовремя сориентироваться…
                * * *
С той ночи прошло пару дней, и вот под вечер, когда Слава, владелец небольшой торговой фирмы, остался в офисе лишь вдвоем с секретаршей – слабенькой и худенькой девушкой – в дверь позвонили.  В помещение вошли два коренастых мужичка в одинаковых кожаных курточках с поднятыми воротниками. И, хотя на входе они сказали секретарше, что пришли посмотреть товар, Слава, увидев их холодные колючие глаза, осматривавшие офис, их каменные лица и натянутые ухмылки, понял, что это отнюдь не клиенты… Пришельцы вальяжно уселись напротив Славы на стулья и, держа руки в карманах, стали сверлить его взглядами. «Слышь, – сказал один сквозь зубы. – Делиться кое с кем надо!» - и демонстративно положил перед собой на стол пистолет с глушителем… «С кем это? – спросил Слава, пытаясь тянуть время, чтоб сориентироваться, что делать дальше: не выпрыгивать же в окно, на котором, кстати, стоят решетки, да и «тревожной кнопки», какая бывает у кассиров у колена и которой можно вызвать милицию, у него в офисе нет.
Когда секретарша дернулась, чтобы якобы выйти в туалет, один из бандитов перегородил ей дорогу и процедил: «Стоять, крошка!» А тот, что с пистолетом, жестко сказал Славе: «Выкладывай деньги из сейфа!» Когда Слава понял, что прояви он испуг, они не только заберут деньги, но и прихлопнут их с секретаршей, чтоб не было свидетелей, с ним произошла метаморфоза - в лице и в голосе. «Убери волыну… – процедил Слава вымогателям. – Я зарабатываю не для того, чтобы жирели такие вот бычары – у меня дела есть покруче». – «Чего ты панты пускаешь?» – усмехнулся «браток». «Вы, я смотрю, недавно с зоны сдернулись… – продолжал Слава. – И мало кого здесь знаете… (И он назвал фамилии и воровские клички местных авторитетов, о которых слышал от знакомых бизнесменов). Так что не будем базарить по пустякам». – «Это все молодежь, шелупонь… – сказал мужик с пистолетом. – Пока мы по тюрьмам баланду лопали, они тут повырастали, как грибы». – «Погодь…– прохрипел  Слава, бросая в рот сигарету и падая кошачьим движением на кресло в позу пахана. – Я сам срок мотал во Владимирском централе и поддерживаю добрые отношения с такими авторитетами, с такими «ворами в законе», что вы и слыхом не слыхивали…» – и он опять назвал фамилии и клички известных в стране «воров в законе», про которых недавно читал в газете. Это подействовали – «братки» обеспокоились. «А нам сказали, что сидит тут какой-то лох с высшим образованием, интеллигент зачуханный…» – сказал один, а другой подозрительно спросил: «Да, а что ж ты тогда не с нами?» – «Все-то вам скажи…– бросил через губу Слава. – Нам, может, это нужно для отмывки денег… Легальное прикрытие! Нас, кто в этом кумекает, специально разослали по разным точкам страны для зарабатывания в общак».
Много еще Слава наговорил, перевоплотившись в бывалого зека, и чувствуя даже восторг от этой игры, который придавал его речам и жестам удивительную достоверность. Мужик спрятал пистолет в карман, нехотя и словно виновато встал и буркнул: «Ты уж извини, что попутали…» – и вышел с подельником из офиса… Окаменевшая секретарша ошарашено смотрела на Славу, не зная, верить ли словам про его бурное воровское прошлое. И тут он ласково и слегка устало улыбнулся, чем окончательно привел ее в чувство.
                ***
На следующий день он узнал по телевизору из городских новостей, что двое бандитов напали на офис крупной фирмы и постреляли там двоих охранников, но и сами были ранены. На экране были показаны фотографии тех «братков», которые приходили к Славе требовать деньги; говорилось, что недавно те отсидели за убийство! Вспомнив недавний сон, Слава подумал с удивлением: «А ведь он вещий был! Видимо, ангел-хранитель подсказал мне, как действовать, спас. Если бы я показал страх, то остался бы навсегда в доме мертвых…»





ПРОРОК
Когда коммунистическая идеология стала размываться, ибо общество, несмотря на громкие обещания революционных вождей, не смогло приблизиться к «земному раю», а Советский Союз перестал привлекать своим примером страны, выбравшие западные ценности, то большинство народа оказалось в растерянности, не зная, зачем жить и как… Кое-кто пошел восстанавливать из руин церкви, мечети, костелы и синагоги, и в различные секты протестантов, кришнаитов, чтоб там найти ответы на извечные вопросы, на которые человечество худо бедно отвечало с помощью учений пророков тысячи лет. Даже Ельцин стал молиться у иконостаса, держа свечку крепко пятерней, будто стакан с водкой, который, как только поп на секунду отвернется, следует выпить. Немало народа, воспитанного на атеистическом мировоззрении, искало ответы в книгах Рерихов, Блаватской и в учениях современных авторов, которые на любой вопрос легко давали ответ – и как Вселенная устроена, и где души после смерти обитают…
Некоторые книжки были занятными и полезными, ибо писались талантливыми, с богатой фантазией, людьми, коим хочется в век повсеместного пиара заявить о себе, как о некоей загадочной личности, которой открылись высшие знания…С юношеских лет читая эти книжки, Саня Гробов, человек любознательный, накопил их целую библиотеку – несколько сотен, и аккуратненько выписывал из них умные мысли. Их авторы частенько собирали своих последователей, чтоб объяснить воочию, чего те недопоняли… Многие обладали таким артистическим талантом подать себя и сыграть роль великого мыслителя, что, пожалуй, и гениальный актер Смоктуновский так не мог: они напускали на себя таинственность и говорили таким голосом, будто откуда-то из загробного мира вещают, а то, что их тело находится здесь – это еще ни о чем не говорит – главное, что душа сейчас летает возле Бога и общается с ним Вась-Вась. Другие закатывали глаза и замолкали не несколько минут – словно погружались в некий общемировой разум. Третьи вели себя развязно и демонстративно нагло, словно дети – показывая, что нисколько не заботятся о своей репутации, и именно потому, что у них такая восторженная наивная душа, бог открыл им свои тайны.
Наглядевшись на них, Гробов понял, что тоже может привлечь паству: язык-то у него подвешен, характер волевой и жесткий, и внешность колоритная (с огромным носом и большими ушами), и актерские данные имеются, ну а уж сколько знаний «всевозможных пророков» впитал в себя, законспектировал, что если сядет за компьютер и напишет это, то получится мудрая книжка!
Ему словно кто-то подсказал, что должен делать записи под файлом в цифре одиннадцать – две единички! Он стал набирать на клавиатуре, размышляя одновременно, мол, почему все-таки под названием «11!» Может, это счастливое магическое число? А может, это два восклицательных знака? А может, олицетворение стоящих людей, которые пойдут за ним, услышав о его учении?.. И, в конце концов, подумал, что это «человечки», восставшие из гроба, а значит он, у которого очень специфическая фамилия «Гробов», не есть ли сам воскресший Иисус, чтоб привести людей к всеобщему счастью?.. От такого заключения аж в груди все затряслось от восторга, дыхание стало частым-частым, сердце затрепыхалось в предчувствии, что он, в самом деле, один из величайших пророков на земле…
Но он подумал, что все-таки число одиннадцать хоть и магическое и очень символическое, но для большей убедительности, оно должно быть «111»  – то есть и людей, значит, он больше воскресит! Чтоб случайно не потерялся файл и не сбилась его мысль, которая требовала более бурного восторга, Гробов вышел из файла – и каково же был его восторг, когда компьютерный счетчик показал, что он набрал на файл не более и не менее, а именно 111 килобайт! Это был знак свыше! Гробов вжался в кресло около компьютера, потупил глаза и опустил голову, надеясь, что после такого знамения на него снизойдет Святой дух в образе некоего шестикрылого ангела. Гробов уже готов был преклонить перед ним не только главу, но и колени и услышать громкие пророческие слова: «Иди и воскрешай!» Несколько минут он в застывшей позе, согбенный, ждал, но Дух не появился, и тогда Гробов подумал: «Какого рожна еще надо!? Было тебе знамение – вот и действуй!»
К подобной миссии Гробов был приготовлен, ибо обладал огромным честолюбием, любил в детстве побеждать в соревнованиях в беге на коньках и лыжах, побеждать и в конкурсах на лучшее пионерское звено, на лучшую стенгазету класса... Множество грамот скопилось за школьные годы в аккуратной красненькой папочке с красивыми гербовыми печатями и подписями директора школы, но особенно он ценил грамоты, где стояли подписи районного начальства – они солидные, из толстого картона, с большим портретом Ленина, которому, пусть тот и умер давно, Гробов завидовал. Разглядывая глянцевый портрет вождя большевиков, его суровые мудрые глаза, он мечтал, что когда-нибудь и его потрет будет красоваться на грамотах и на стенах заведений. Но ему хотелось получить славу еще при жизни, когда ею можно сполна насладиться, ведь в могиле уже ничего не надо - ни почестей, ни поклонения, ни денег…
Вскоре Гробов написал собственную «библию», где рассказал о Боге, который выбрал его, чтобы сеял семена истины в мире! Его религия была похожа на другие, ибо он взял из них самое лучшее, не противоречащее науке… Но чего-то в ней не хватало, ибо учить людей праведности пытались тысячи мудрых людей, но только некоторых народ назвал пророками. А кого? Да того, кто сказал, что имеет связь с всевышним, который дал ему право показывать людям дорогу в рай, то есть продавать билет в рай, торговать бессмертием… Товар этот самый дорогой во все времена, за него умирающий готов отдать все богатства! Конечно, доедет ли он с этим билетом до рая – неизвестно, но, по крайней мере, не придет потом как клиент, которого обманула туристическая фирма, поселив в сарае у вонючего озера, а не в пятизвездочном пансионате на берегу лазурного моря. Он уже не плюнет в обманщика и не потребует обратно свои денежки, ибо «с того света» еще никто не возвращался. Вот этого-то (права торговать бессмертием) и не имелось в книге, и тогда Гробов дописал, что тоже может показать дорогу в рай, может заступиться перед господом Богом за любого человека…
Теперь следовало сделать так, чтоб больше людей этому поверило и понесло Гробову свои денежки, как понесло бывшему сибирскому милиционеру, который объявил себя мессией и создал в Сибири поселение, – понесли не какие-то «темные и забитые» работяги, а люди грамотные, интеллигенция. Ведь одно дело, заявлять в своей книжке, что способен воскрешать, и совсем другое – явить людям примеры такого воскресения, как явил Иисус, оживив друга Лазаря!
Переехав в Москву из небольшого городка, где Гробова  знали как обычного человека, и где на его претензии смотрели, как на чудачества, он поотирался по протестантским общинам, люди в которых свято верили в скорое пришествие Христа, а с теми, которые поддавались его обаянию, стал встречаться на съемной квартире. Оказалось, что в этих общинах многие не удовлетворены, что Мессия долго не приходит на грешную землю; они, понимаешь ли, так соскучились по нему, так жаждут с ним пообщаться, рассказать ему о своих горестях и болячках, а он, увы, не слышит их призывов, не являет им чуда, а ведь денежки-то (десять процентов от своих прибылей) они в общину регулярно несут…  Однажды Гробов и намекнул собравшимся: мол, я знаю точно, что Мессия со дня на день должен явиться, но появится не для всех, а только для избранных, которых заранее отбирает… О, какой восторг просиял на лицах собравшихся, как загорелись их глаза, как благодарно они к нему потянулись! Нашлись и редкие скептики, кто стал спрашивать: «А почему вы уполномочены нам об этом сказать?»; «Вы что, его апостол?»; «Или может сам архангел Михаил!?» Гробов загадочно отвечал: «Скоро узнаете…»
Вскоре с преданным товарищами, приехавшими с ним из провинциально городка, но делавшими вид, что ранее не были знакомы, он разработал план… И вот на собрании, которое Гробов проводил на полянке солидной дачи одного из своих московских последователей, его тайный человек вдруг кинулся с улицы к нему в ноги и закричал: «Он пришел к нам грешным! Наконец-то явился нашему взору! Он исцелит нас, спасет и осчастливит!» Он стал лобызать Гробову ноги и руки, верным псом заглядывал в глаза – и разыграл такую сцену, что сотня собравшихся людей замерла в недоумении. «Ты кто? – стали они спрашивать пришедшего. – Откуда знаешь нашего пастора?» И тот ответил: «Сегодня ночью Дева Мария пришла ко мне и сказала, что ее младенец уже на земле, и она покажет мне его, чтоб он излечил мою жену, которая умирает от рака… Я был атеистом и только отмахнулся от видения, а вот иду сейчас по тропинке к речке, чтоб утопиться от горя, а сердце бьется все сильнее и сильнее, и вдруг вижу из двора вашей дачи льется божественное сияние. И вот он, исцелитель, предстает перед моими очами!»
Гробов выслушал его речь спокойно и важно, как подобает Богочеловеку, в то же время пристально поглядывая на аудиторию. И видел, что никто из присутствующих не принял это скептически, не усмехнулся, – наоборот, все притихли и словно стали вдруг разом ниже рядом с ним. «Исцеляю…» – сказал Гробов человеку, поднял руку к небу, и, словно получив через нее огромную энергию, положил ладонь ему на голову и добавил: «Твоя жена будет здорова!» Тот поцеловал руку Гробова и кинулся со двора… А притихшим людям Гробов отчетливо сказал: «Да, я тот, кого вы ждали, но об этом никому нельзя говорить!» – «Почему?» – еле слышно спросила пожилая интеллигентная женщина и упала перед ним на колени… «Антихрист уже правит миром, как написано в писании, и он жаждет моей смерти. А я еще недостаточно окреп после долгого путешествия на Землю из далеких миров, где находится престол моего Отца!» И тут он резко повысил голос до громового: «Но я напитаюсь вашими болями и вашим отчаянием и вновь обрету прежние силы! И всех накажу, кто вас обижал и сталкивал с пути истинного в грех!»
Вскоре во двор дачи вбежал несостоявшийся самоубийца с молодой женщиной, и они радостно запричитали: «Господи, слава тебе! Ты услышал наши молитвы! Ты спас нас, не оставил детей сиротами! Слава тебе, слава, аллилуйя!» И тогда вдруг все собравшиеся на даче, словно под гипнозом, упали на колени и запели, преданно глядя на Гробова: «Аллилуйя, Аллилуйя!» Потом незнакомка со счастливыми слезами стала рассказывать: «У меня год назад нашли рак, и я из цветущей женщины стала превращаться в старуху. Где мы только не лечились! К каким только светилам медицины не ездили! Но все тщетно, все давали мне лишь месяц жизни. Я сгорбилась, иссохла, побледнела…». «И вот, – продолжал ее муж, – мы продали машину, все драгоценности и приехали в Москву к важным академикам от медицины, но и они сказали, что нет никаких надежд. И тогда я, не желая жить без любимой жены, решил утопиться… Но! Бог не дал мне совершить этот тяжкий грех, он сжалился надо мной!» – и муж стал целовать руку Гробову и произнес, обращаясь ко всем: «Помоги же ты и им, верным твоим слугам, ведь у каждого из них есть боли и проблемы!» - «Помоги!» – вдруг воскликнула одна скромная женщина и ткнулась в землю головой, а за ней и вторая крикнула то же. «Мне еще рано показывать свою силу…» – произнес Гробов. «Помоги! – снова воскликнул муж «излечившейся». – Разве они не заслужили своей верностью твое расположение и участие?» ; «Хорошо! – вдруг согласился Грабов. – Я попробую, но предупреждаю, что если кто-то много нагрешил или нагрешили его родственники, то мои силы не помогут – следует еще молиться и каяться, каяться и молиться!»
В тот же день хозяин трехэтажной дачи поселил Гробова в своих лучших комнатах, в тот же день к новоявленному мессии образовалась очередь из просителей, в тот же день люди стали выказать ему свое почитание…– падок человеческий род на обещания!
На следующий день на встречу с Гробовым уже пришло в четыре раза больше людей – около полтысячи! Тут же среди его помощников назначились казначеи, которые прошлись по рядам с тазиком, который мгновенно наполнился купюрами. Предвидя вопрос: «А зачем Всемогущему деньги?», Гробов сказал: «Чем больше денег вы принесете сюда, тем меньше денег достанется антихристу на водку, на наркотики, на разврат, на коррупцию, на мошенничества, на фальшивые лекарства!» И добавил: «И вообще, все, что вы принесете сюда, вернется вам вскоре в стократ!» 
Уже через несколько дней в апартаменты Гробову стали приходить люди, которые, недавно рассказав ему о своих проблемах, теперь с благодарностью свидетельствовали, что чудесным образом проблемы решились: одни выздоровели, другие помирились с родственниками, третьи нашли хорошую работу… Гробов лишь удовлетворительно кивал, зная, как просто решить многие человеческие проблемы – надо лишь дать человеку посыл, дать ему веру в исцеление, и он этот недуг преодолеет сам!
Вскоре Гробов купил шикарную квартиру в Москве и снял офис в лучшей гостинице, чтоб приходящие к нему видели, что он не нищий самозванец, которому можно сунуть пару червонцев за излечение их или их близких. Все больше к нему приходило людей богатых и чиновных, у которых тоже, как и у всех смертных, болели родные. А для того, чтобы выздоровел твой единственный ребенок, ты не только к целителю придешь, но и к самому дьяволу на поклон… Посещали издатели и журналисты, Гробов предлагал им издать его книги, писать об нем хвалебные статьи и славить его имя... Они соглашались, полагая, что за такую услугу он безотлагательно свяжется с небом, чтоб взять оттуда божественную энергию и отдать ее на излечение их родственников!
Наконец, тысячи и тысячи людей стали верить в Гробова, как в воплотившегося Христа, и когда разбился над Германией российский самолет с летевшими на каникулы детьми, неутешные родители обратились к нему с просьбой воскресить их… К Гробову пришли представители комитета погибших детей, люди обеспеченные, и сказали, что не пожалеют никаких денег. Он велел отдать задаток в сотню тысяч долларов своему казначею, а сам надолго закрыл глаза, подняв голову к небу. Наконец устало и глухо сообщил: «Ваши дети обязательно воскреснут, как только Господь сочтет это нужным. Он мне сказал, что дети проходят после всего, что с ними случилось, психологическую реабилитацию в райских кущах – оздоровительном лагере у моря! Им там очень хорошо, они шлют вам привет. Как только они сочтут, что реабилитация закончена и захотят с вами встретиться, тотчас будут на земле». После этих слов две женщины расплакались от счастья и даже на глазах солидных мужчин выступили слезы, а вся делегация в удовлетворении покинула его шикарный офис…
Однажды на многотысячном собрании во Дворце спорта со своими последователями Грабов гордо заявил: «Борьба с антихристом вступает в решающую фазу! Чтоб не дать ему захватить власть у нас в стране, а потом и в мире, я стану новым президентом России! И все это зависит от вас, ибо Бог дает вам шанс самим определить свою судьбу. Кто этим шансом не воспользуется, тот пусть потом пеняет на себя…» – «Правильно! – ответила хором многотысячная толпа. – Мы все будем за тебя голосовать…». «Конечно, будете! – подумал Грабов. – Ведь ждете, когда всем вам дам счастье… Ждите!»
На следующий день Гробова арестовало ФСБ.

ВЫБОРНАЯ ДОЛЖНОСТЬ
Несколько лет Зуфар работал МЭРОМ крупного города в республике и нажился, передавая за огромные деньги в личный карман, в собственность богатым и предприимчивым, сумевшим найти к нему «подход», за бесценок городские объекты – кому детские садики под банки и офисы, кому кинотеатры под казино, кому магазины для торговли водкой. В фирмы, где ожидался большой доход, входил соучредителем или брал акциями, да и кредиты с мизерным процентом в государственных банках были ему доступны – всегда мог взять солидные суммы, чтоб купить что-нибудь выгодное из недвижимости, что через год при безумной инфляции в стране будет стоить гораздо дороже, а потом продать...
Облагодетельствовал он по татарской традиции и родственников, которых оказалось немало – отдавал их фирмам по завышенным ценам заказы на бюджетные деньги без всякого тендера на строительство городских дорог, на ремонт зданий и жилья, на покупку продуктов для больниц и школ…
У Зуфара непомерно раздулось самомнение от денег, которые толстыми пачками в долларах валялись у него не только в сейфе, но и просто в тумбочках на квартире, и от упоения властью. В советское время он уже побывал председателем райсовета и познал кое-какую власть, ее возможности и прелесть, но сейчас она была безграничная, никому не подотчетная, кроме Президента республики, к которому следовало быть лояльным и поддерживать его политику. Однажды Зуфар без особых проблем выручил своего младшего братца, владельца крупного магазина, который, возвращаясь от любовницы, пьяным сбил ночью своим «Мерседесом» трех студентов – двух девушек и парня, которые шли по тротуару. Сначала тот укатил с места преступления и приказал своему шоферу, которого там не было, взять вину на себя. Тот согласился за большие деньги, но как узнал, что двое студентов погибли, а один останется инвалидом с перебитым позвоночником, сразу отказался… А ведь жил бы потом всю оставшуюся жизнь безбедно и детям бы еще осталось, но он, видимо, не догадывался, какая у МЭРА огромная власть. Зуфар сделал так, что все трое студентов оказались наркоманами и полезли сами «по дури» под колеса, но уж совсем наглеть не стоило, и он разрешил милиции осудить братца на три года, которые ему и зачислили в «отсидку», ибо столько времени тянулось следствие, хотя обычному человеку пришлось бы пробыть несколько лет в колонии за такое. 
Жил Зуфар в удовольствие: мало того, что многие красивые, молодые и ласковые дамы МЭРИИ норовили побывать у него в тайной комнате отдыха (куда вела дверь из его начальственного кабинета), где был широкий кожаный диван и большой холодильник с коньяком и закуской, так он заимел еще вторую жену – не бросая старую официальную, на которой женился сразу после института, поселил недалеко от себя в шикарной квартире восемнадцатилетнюю красотку, что подсунул ему один благодарный папаша за протекцию, и забеременевшую от него.
Вскоре Зуфар начал мечтать о будущем президентстве, ибо «аксакал» – семидесятилетний, еще из секретарей обкома республики – работал на важной должности второй срок и хоть был крепким мужиком, в здравом уме и памяти, умеющий красиво и мудро говорить без бумажки с трибуны, но пора, как говорится, и честь знать. Зуфар стал сколачивать команду единомышленников из МЭРОВ соседних городов, из влиятельных людей министерств, госсовета, обещая им в будущем большие должности. На словах, в уединенной компании за бутылочкой дорогущего коньяка, они его активно поддерживали. Дескать, да – ты будешь следующим президентом: молодой, смелый, азартный, представительный (не говоря о том, что еще и очень богатый) – такой лидер республике нужен, но Зуфар чувствовал, что это только обещания, ибо все боятся «аксакала», который, может быть, захочет не только на третий срок остаться на вершине власти, но и пожизненно, вроде Туркменбаши править республикой.
Зуфару следовало перебраться в столицу, поближе к верховной власти, на новую более важную и солидную должность, чтоб уже оттуда сделать высокий прыжок наверх. И должность была намечена – премьер-министра республики, на меньшее Зуфар не хотел соглашаться. И вот как-то вызывает Зуфара к себе в просторный, обитый красным деревом кабинет, с большим гербом республики над кожаным президентским креслом, «аксакал» и говорит, внимательно глядя на него умными глазами:
- Ты, я слышал, в центр хочешь попасть?
Зуфар сразу понял, что кто-то проболтался из его будущих сподвижников, но подумал, что это даже хорошо, что «аксакал» признает его политические амбиции.
- Хотелось бы поработать на благо республики, - напустив пафосу, ответил Зуфар. – Ведь уже восемь лет главой крупнейшего города отработал. Вырос уже из детских штанишек. Опыта накопил.
- И кем же ты хочешь быть?
- Ну, например, премьер-министром или хотя бы председателем госсовета… – ответил Зуфар откровенно, считая, что в этом желании нет большого нахальства.
- Ладно. Я подумаю, - многозначительно ответил «аксакал» и как-то странно поджал губы, словно опасаясь сказать лишнего. – Нынешний премьер-министр меня устраивает. Ну, а должность Председателя госсовета выборная... Поддержат ли тебя депутаты?
- Куда денутся! – сказал с улыбкой Зуфар, уже представляя, как их будет «покупать». – Меня же все в республике знают, как крепкого руководителя.
- Ладно. Баллотируйся… – только и добавил «аксакал».
Окрыленный его согласием и уже уверенный в победе, Зуфар выдвинул свою кандидатуру (хотелось, конечно, все-таки премьер-министром), но и третий по статусу человек в республике – очень большая должность! О, сколько Зуфар выпил коньяку с депутатами, сколько им наобещал должностей, кому подарил квартиры, хотя они итак люди небедные, но они не отказались – у всех растут дети, внуки, надо им  обеспечить счастливое будущее…
И вот в просторном зале началось заседание госсовета. Зуфар набивался перед голосованием на личный разговор с «аксакалом», чтоб спросить конкретно, поддержит ли он его, а не другого кандидата – первого заместителя премьер-министра, но «аксакал» оказался очень занят, а, скорее всего, не хотел оказывать заранее давление на депутатов. Зуфар видел по прячущим от него глаза и непроницаемым лицам присутствующих, что депутаты еще не определились окончательно в его пользу, ибо у второго кандидата подобралась сильная команда из столицы и была мощная поддержка премьер-министра. Но Зуфар почему-то верил, что «аксакал» будет за него, ибо таких импозантных, умеющих модно одеваться, располагать к себе, людей среди руководства республики, как Зуфар, нет, и второй кандидат (маленький, лысый, толстый рядом с Зуфаром, который в придачу к солидной внешности и на баяне неплохо играет, и народные танцы лихо отплясывает), смотрелся зачуханным колхозным пастухом, оставившим только что в прихожей грязные кирзовые сапоги и кнут. А что ни говори, для руководителя представительность и обаяние – не малая составляющая!
Стали выступать депутаты, произнося о кандидатах замечательные слова, как это положено, выпячивая все их достоинства, а «аксакал» сидел невозмутимый, и ни один мускул не дрогнул на его бледноватом морщинистом лице, а уж как хотели все сидящие в зале поймать хоть малейшее движение его брови, хоть какую-то улыбку благосклонную, когда говорилось о том или другом кандидате, чтоб самим таким образом определиться в выборе… Когда все высказались, «аксакал», наконец, поднялся на трибуну и сказал:
- Оба кандидата хороши, но, я думаю, – и добавил, показывая, что выбор должен быть демократичным – это, конечно, мое мнение, но товарищ… – и он назвал фамилию соперника Зуфара – имеет больший руководящий опыт, честен и открыт.
После этих слов можно было уже не голосовать – все стало ясно. Зуфар побагровел и хотел выйти из зала заседаний, но подумал, что это будет выглядеть по-мальчишески капризно. Лишь ехидная улыбка мелькнула на лице. Конечно, выбрали его соперника…
На второй день после заседания Зуфара позвал к себе в президентский кабинет «аксакал» и, опять изучающе и пристально глядя на него (весьма смелым и волевым взглядом для человека столь преклонного возраста), сказал:
- А тебя я могу назначить министром…– он на мгновение задумался. – Например, промышленности. Хорошая должность.
Должность-то, может, была и неплохая, но не для Зуфара – не имелось в ней публичности, яркости, где успех достигается лишь умными пафосными речами на публику, не предоставлялось ей достойной политической трибуны, а требовалось «пахать» днями и ночами, посещать обанкротившиеся и закрывающиеся предприятия, у который сейчас нет заказов, общаться с обозленными рабочими, которым по полгода не платят зарплату. Все это делать Зуфар не умел и не хотел, да и боялся потерять репутацию хорошего хозяйственника.
- Мне этого мало! – сказал он обиженно.
- Подумай, – заметил «аксакал», и на этом разговор окончился.
Зуфар в обиде и досаде сел на самолет и полетел к своим московским друзьям, к одному важному министру России, с которым делались общие прибыльные дела по закупке по завышенным без тендера ценам техники и продовольствия. И вскоре был назначен его первым заместителем.
Поработав на этой должности месяца три, осмотревшись, Зуфар начал искать в Москве поддержку среди высшего руководства, в Кремле, надеясь надавить на «аксакала», «расшатать» под ним кресло. И вскоре «аксакал», испугавшись ли, желая ли держать строптивого Зуфара под контролем, вызвал его в столицу республики, долго жал руку и радушно, словно забыл все обиды, сказал:
- У тебя в Москве хорошо получается… Назначим мы тебя представителем республики в Совет федераций – в так называемый конгресс, вот и поработаешь там на благо республики, покажешь себя. Ты же так хочешь этого…Место это  престижное.
И Зуфар согласился, но желание стать президентом не забылось, и он нашел подход к председателю конгресса, (протеже самого президента России!), который имел большой политический вес и связи, да и человек был очень амбициозный – метивший в будущем на самое высокое место в стране. Ему Зуфар предложил создать новую партию, которая займет немало мест в республиканских парламентах и в Думе и вознесет их на вершину власти – его на свою, Зуфара на свою. Тот охотно согласился, а Зуфар профинансировал этот проект, и вскоре партия стала раскручиваться везде и всюду.
Чтоб ослабить самую крупную в стране партию, одним из видных деятелей которой являлся «аксакал», чтобы отнять у нее голоса избирателей, Зуфар на свои деньги в центральный прессе и на телевидении организовал критику республики, в которую зачастили корреспонденты с центрального телевидения, выискивая недостатки и упущения: и дороги-то здесь плохие, и демократии-то нет, и руководство некомпетентно, и народ беднеет… А иначе как? Борьба есть борьба. Но он в азарте переборщил, зарвался, и вскоре из местной столицы в Совет федерации пришла бумага с отзывом Зуфара из конгресса.
- Обижают! – прибежал взволнованный и обиженный Зуфар к спикеру конгресса.
- Мы тебя в обиду не дадим! – твердо сказал тот, поглаживая ладошкой профессорскую седенькую бородку и напоминая решительного барбоса чертами лица и повадкой. – Но самому мне будет несолидно за тебя заступаться, а вот кое-кому скажу…
И вскоре несколько приближенных к спикеру конгрессменов выступили по телевидению и в прессе с решительными заявлениями, что в республике Т… нет демократии, что преследуется инакомыслие, что там чуть ли не диктаторская коррупционная власть. Но «аксакал» не стал оправдываться и каяться, понимая, что федеральная власть не станет его «обижать», призывать к отставке, ибо тлеющий «национальный вопрос» мог по тайному приказу «аксакала» разгореться не на шутку – а стабильность для расползающейся от «парада суверенитетов» страны важнее дрязг между начальниками.
Зуфару ничего не оставалось, как бросить свои финансы и силы на раскрутку новой партии перед выборами в Государственную Думу. Он создал газеты, вливал огромные деньги в центральное телевидение, чтоб снимало о нем (импозантном и демократичном) хвалебные репортажи, но, конечно же, более всего рассчитывал на победу в своей республике и в родном городе – уж там–то, он считал, его очень любят все граждане и сильно ему сочувствуют, как борцу за правду, демократию, процветание и прогресс.
 Приехав в город, Зуфар собрал в своем огромном коттедже в лесу на берегу реки лояльных ему руководителей, которых когда-то лично поставил на должности за преданность и холуйство, щедро угостил их шикарным ужином, раздал листовки и проинструктировал о методах агитации, а на следующий день они, испуганные и растерянные, стали ему звонить и говорить, что если не откажутся от поддержки Зуфара, то им грозит увольнение и всяческие кары. «Не бойтесь, – отвечал им гордо и важно Зуфар, – мы в Москве вас в обиду не дадим!» Но они не особо верили. Ведь это он в Москве, недосягаемый, смелый и богатый, а они-то здесь под властью нового мэра… Призывы его и программу действий отказалась распространять «Союзпечать». А когда Зуфар захотел выступить на местном телевидении и приехал туда, вдруг оказалось, что главный редактор, которого он назначил на эту должность, когда был МЭРОМ, и который ему ж… целовал, «облизывал» в каждой передаче с елеем, как «мудрейшего и незаменимого», неожиданно заболел, а без него этот вопрос никто решить не может. Выяснилось, что и болеет-то он неизвестно где, и дома-то его нет, и вообще человек как сквозь землю провалился, исчез, испарился. С трудом, но Зуфар через прокурора республики, который должен следить за законностью выборной компании, все же добился разрешения выступить по местному телевидению.
И вот сидит он в студии и говорит красиво и важно о демократии, гласности, справедливости, о своей бескорыстной любви к гражданам республики – и думает, что его все телезрители прекрасно слышат и видят, прониклись его  идеями, подпали под его обаяние. Но когда приезжает в предвыборный штаб, там обескураженные соратники растерянно сообщают, что видели его физиономию словно через мутное стекло, что речь звучала как-то пискляво, гнусаво и неприятно, и вообще нельзя было разобрать слов.
В гневе Зуфар схватил телефонную трубку и позвонил новому МЭРУ, с которым, когда тот руководил соседним небольшим городком, были дружны.
- Кто его спрашивает? – спросила суховато секретарша.
- А что, не узнаешь?! Сучка! – заорал Зуфар. – Это твой бывший шеф, который трахал тебя на столе, а  ты визжала от счастья…
Она на мгновение замолчала и подобострастно, и испуганно затараторила: «Сейчас. Сейчас…» А через минуту раздался солидный и твердый голос некогда заискивающего перед всесильным Зуфаром друга:
- Слушаю.
- Ты чего делаешь? – заорал Зуфар. – За что мы боролись?! За гласность, за демократию! А ты какую политику ведешь против меня….подлую.
Новый МЭР выслушал Зуфара и спокойно ответил:
- Я знаю, за что мы боролись, в том числе и ты… Вообще, ты что, с луны свалился?.. Можно подумать, ты, будучи МЭРОМ, не давил другие партии, тех же коммунистов, из которых, как из материнского чрева, через инструктора горкома вышел в люди. Так и я тебя давлю. Такова жизнь…
Раньше с Зуфаром он так грубо не разговаривал, но теперь за ним стоял «аксакал»…
- Но ведь это же ханско-байский режим!
- А ты еще недавно кем был? Тем же баем…
И положил трубку.
                * * *
Год прошел с тех пор, как партия Зуфара по «честным» подсчетам местных властей заняла самое последнее место на выборах, но сдаваться он не собирался, хотя поначалу руки опустились (казалось, что не пробить никогда заслон, поставленный перед ним «аксакалом» и его холуями). Видимо, не рассчитал он свои силы, слишком уповал на свои деньги… Но не из породы он хилых интеллигентов, чтоб раскисать от неудач, упрямый он мужик, деревенский. Начал Зуфар издавать солидную газету, где обрушился на делишки «аксакала» и его многочисленных родственников, которые прибрали, как, впрочем, и всюду в стране местные руководители, лучшие предприятия и богатства недр к своим прилипчивым рукам, стал критиковать политику республиканских властей, которые народ свой обирают – а уж как это делается, он знал по собственным «былым заслугам». Оказалось, что людей в республике честных и обиженных много, так что недостатка ни в фактах коррупции, ни в цифрах у него не было – люди обо всем ему откровенно сообщали в желании сделать жизнь лучше. И такая у Зуфара вдруг любовь к ним появилась, такое уважение, а ведь раньше он глядел на них словно через окуляры бинокля, повернутого в обратную сторону – настолько казались мелкими и незначительными таракашками, судьбами которых он руководит по своему усмотрению. А оказалось, что кроме них-то, этих маленьких, простых и честных тружеников, желающих сделать жизнь справедливою, ему и опереться не на кого. Ему хотелось их всех обнимать, жать им руки, извиняться за свое прошлое. Велел Зуфар редактору газеты (девушке скромной и нежной, которая, однако, посмелее многих крупных мужчин оказалась, что испугались в редактора гонимой газеты идти) всю боль и проблемы этих людей на страницах газеты отражать. И нет бы тут республиканской власти откликаться на боли народа, реагировать на факты бесхозяйственности (раз они всюду говорят, что именно о благосостоянии людей и пекутся)! Нет! Они всячески газету стали преследовать: то тираж арестуют без всякого на то предлога, то на массовых мероприятиях, когда ее бесплатно пытаются распространять, накинутся на распространителей дюжие «омоновцы» и засадят в кутузку, невзирая на возраст – будь то школьники или убеленные сединами, уважаемые учителя. И это называется демократией?! Если с чем-то не согласны, с какими-то фактами, якобы лживыми и порочащими, то будьте добры, действовать цивилизованными методами, привлечь авторов, редактора газеты или самого Зуфара к суду…
Горько ему было слышать об этом произволе, аж сердце болело и по ночам уснуть не мог, волей-неволей свою прежнюю жизнь вспоминая на посту МЭРА и многое переосмысливая