de omnibus dubitandum 106. 205

ЧАСТЬ СТО ШЕСТАЯ (1887-1889)

Глава 106.205. ЗАВТРА ЕМУ СКАЖУ ВСЕ, ПРЯМО, А ТЕПЕРЬ НЕЛЬЗЯ…

    На балкон, где сидела Шурочка и пила кофе, едва доносились звуки музыки.

    Шурочка очень торопилась. Было уже половина одиннадцатого, и она боялась, что опоздает в парк (фото - Вид на Ботанический сад в Тифлисе). Она сама не знала, зачем она каждый день ходит на музыку. Там не было ничего интересного и ничего веселого.

    По главной аллее парка, широкой и длинной, мерно прохаживались горожане, разряженные барыни с длинными местными палками, точно горная палка была нужна для гладкой аллеи, посыпанной песком. Чаще всего мелькали платья ярко-красные или желтые, как песок; грузинки и армянки с черными, унылыми носами любят эти цвета.

    Пройдет какая-нибудь провинциальная франтиха в светлой шляпке и очень узких туфельках; ее провожает компания гимназистов "на возрасте"; за неимением лучших кавалеров, гимназисты играют здесь большую роль. По боковой дорожке мерным шагом прохаживается отец семейства: он только что выпил пять стаканов железной воды и теперь гуляет.

    Музыканты военного оркестра неутомимо играют одно попурри за другим; их слушают мало. Со стороны кажется, что всем ужасно скучно.

    В конце аллеи лежит громадный камень и дальше этого камня не ходят, хотя за ним-то и начинается настоящий парк, тенистый, прохладный и тихий. За парком, на горах, где растут высокие, прямые сосны, где вместо музыки слышится только шум этих сосен, похожий на шум моря – было еще лучше; но туда горожане не ходили; это не принято, да и некогда; утром надо на музыку, кончится музыка – слишком жарко, а там обед, а там опять на вечернюю музыку надо…

    Шурочка любила гулять и гуляла далеко и много. Каждый раз, воротившись домой, она была в восхищении, говорила, что больше ни за что не пойдет на глупую музыку, когда кругом так хорошо, но мимо ее балкона проходили музыканты с светлыми трубами, блестевшими на солнце; спешил Ренке, улыбаясь и раскланиваясь, мерно шагал Бартоломей Иванович с громадной дубиной, больше похожей на оглоблю, чем на трость, – все спешили в парк, и она никак не могла утерпеть и остаться дома.

    Теперь она допила кофе и отправилась одеваться. Ей было очень весело; только немного мешала мысль: надо что-то сделать, непременно надо, а она и не начинала.

    Вчера Ваня («ее муж!» – Шурочке страшно было повторять это слово) написал ей письмо; она положила его под подушку на ночь, а утром не успела прочитать его еще раз, проспала. Теперь она сознавала, что ей надо бы подумать о нем, о «любимом человеке», и никак не могла начать, все развлекалась другим.

    «Ну вот одеваться буду, так подумаю, – успокаивала она себя, но и тут не пришлось; заторопилась, было уж поздно. – Вот пойду, так тогда уж на свободе и подумаю об нем, моем дорогом, о письме его».

    Шурочка быстро шла по тенистой дороге к парку и «думала», только у ней ничего не выходило. Она чувствовала, что думает насильно, это ее сердило и печалило, и она не знала, как ей быть, и очень обрадовалась, когда встретила Ренке. С восхищенным и покорным выражением лица он подошел к ней.

    – Отчего вы так поздно, Александра Михайловна?

    Владимир Александрович был в парке; теперь уж он и Бартоломей Иванович оба ушли.

    – Да? Ну и Бог с ними… Как я рада, что встретила вас, Ренке. Что это вы строите такую жалкую физиономию? Правда, правда, в самом деле рада… Музыка кончилась? Так пойдемте в парк, хотите?

    Она смеялась, а Ренке смотрел на нее радостно и глупо.

    – Вы знаете, Александра Михайловна, что я буду так счастлив…

    Шурочка и Ренке шли в парк по берегу быстрой речки. Шурочка была весела, хотя все-таки не думала о Ване; но уже перестала себя упрекать в этом, любовалась зеленой, светлой водой, пеной у камней. Высокими липами и небом.

    Она мало слушала Ренке, который, впрочем, времени не терял. Он, оставаясь с ней наедине, начинал все один и тот же бесконечный монолог; произносил он каждое слово тихо, моляще и нараспев:

    – Я ведь ничего… Я ведь ничего не прошу, Александра Михайловна … Я только прошу одной капли, одной капли сочувствия, сожаления к бедняку, который…

    А Шурочка в это время думала о Калинине. Вчера он ей понравился, и она думала, что как бы было хорошо, если бы он в нее влюбился. «Или нет, лучше не надо… Зачем над ним смеяться? Жалко его. У него такие милые глаза…».

    С Ренке давно катился пот, когда они через два часа подходили к дому; но он шел такой же тихой и волнующей походкой и кончал свой монолог тем же молящим и покорным голосом:

    – …И что ж? Даже в простом человеческом участии, в милостыне, в куске хлеба, который бросают собаке, и в этом, я вижу, вы мне готовы отказать… Я сегодня всю ночь не был дома, блуждал по скалам и ночевал в окрестностях заброшенного монастыря; вы мне не хотите сказать слово сочувствия; Бог с вами. Пойду я теперь в горы, предамся своему отчаянию. Пусть, если смерть мне суждена, пусть…

    Последние слова он говорил, уже войдя на балкон. Шурочка была занята своими мыслями и так привыкла к однообразному звуку его голоса, что совсем ничего не слышала и, оставив Ренке на балконе, прошла ненадолго к себе. Но жалобы Ренке услыхала Александра Александровна и пришла в ужас.

    – Куда вы, куда, Ренке? Опять пропадете? Вчера как о вас Бартоломей Иванович беспокоился… Что за глупость. Оставайтесь…

    – Нет, Александра Александровна, нет… Не надо… Если суждено мне, то уж не избегну я, все равно… Я, как бедняк, просящий подаяния, молил только о слове сочувствия, только об одном слове… Не держите меня, все равно…

    Александра Александровна рассердилась. В это время Шурочка вошла на балкон.
– Шурочка, – сказала Александра Александровна, – ведь это же просто несносно. Скажи ты ему слово сочувствия, и пусть он не лезет опять на те страшные скалы, где мы вчера его видели. Ведь разобьет голову. Скажи сию минуту, слышишь?

    Все обошлось благополучно. Шурочка слово сказала. Ренке успокоился и даже обещал зайти за ней и Александрой Александровной, чтоб отправиться вместе на детский танцевальный вечер в ротонду.

    – Не кокетничай ты, пожалуйста, с этим Калининым, Шурочка, оставь ты его в покое, – говорила Александра Александровна, пока дочь одевалась на вечер.

    – Я и не думаю, мама, право, ну что мне?

    – Будь с ним поскромнее; он, кажется, умный человек, ну что он о тебе подумает?

    – Он, мама, ничего не подумает, он такой простой; только я не буду, ты увидишь. Да, может, он и не подойдет ко мне…

    А Калинин в это время уже шел в парк и не знал только, какими словами он скажет ей, что любит. Он сегодня не говорил с нею, только видел издали, когда она шла в парке, задумчивая и печальная; и он почувствовал такое умиление, такую радость, что видит ее и любит, что едва удержался и не пошел за ней сказать сейчас же о своей любви. Но тут, на вечере, он скажет непременно, он решил; надо скорее, скорее… Он шел радостный и счастливый.

    На галерее, около ротонды, еще было мало народу. Несколько разряженных девочек чинно ходили обнявшись; музыканты настраивали инструменты; солдат в парусиновой рубашке зажег лампы и понес в парк целую кучу плошек, потому что предполагалась иллюминация.

    Темнело. Стали собираться. Детей было очень много, приносили даже таких, которые и ходить не умели. Маленькие кавалеры, тоненькие гимназисты и кадеты, бегали с озабоченным видом, отыскивая визави.

    Заиграли первый вальс. В зале сделалось тесно, пахло помадой и дешевыми духами. Несколько взрослых барышень прогуливалось по саду на главной аллее, ожидая девяти часов, когда детский бал кончится и им тоже можно будет потанцевать.

    Около источника, убранного цветами, на галерее одиноко сидел статный восточный князь, немолодой, но очень стройный, одетый в необыкновенно красивый гурийский костюм. Он проводил здесь каждое лето, все знали его и привыкли к нему.

    Он был истый сын Востока, прямой и не хитрый; любил танцевать и ухаживал за барышнями, причем говорил мало, потому что не владел русским языком, а действовал больше безмолвными улыбками и цветами. У него и теперь был в руках громадный букет.

    Увидав Шурочку, он подошел к ней, бесшумно и грациозно ступая в мягких «чувяках», преподнес ей букет и попросил на кадриль. Шурочка с удовольствием согласилась. Она любила танцевать с князем, потому что он был красив и строен.

    Когда князь отошел, она увидала радостное и смущенное лицо Калинина; крепко пожала ему руку и улыбнулась. Ей опять подумалось, что у него ужасно милые глаза. Они стали гулять все вместе, но Александра Александровна скоро села на лавочку, Ренке с нею, а Шурочка с Калининым очутились в парке, на большой аллее около камня, где была иллюминация.

    Липы недавно распустились, но плошки заглушали их запах, потому что от ветра чадили и коптили; одну, потухавшую, кто-то разбил и, масло текло по дорожке. Из залы доносился все один и тот же веселый мотив шестой фигуры и крики дирижера.

    – Пойдемте за камень! – сказала Шурочка. – Здесь как-то гадко.

    Она сказала это без всякого намерения, она не хотела с ним кокетничать, нет, ни за что; он был такой хороший, она не будет делать ему дурное; и не надо, чтоб он в нее влюбился, не надо; ведь все равно, она уж любит другого, она жена другого… В этот вечер Шурочка была особенно мирно и ласково настроена; она была сегодня совсем простая и добрая.

    Внезапно наступила темная ночь, такая, каких на севере не бывает; они шли под руку, наугад, потому что среди деревьев, в ущелье, был совершенный мрак; они шутили и смеялись; ей казалось, что дорога шла налево, и они приходили прямо к уступу скалы; только по шуму горной речки они угадывали путь. Калинин много говорил, рассказывал, где он ездил, как здесь хорошо; он уж и не думал о признании, как вдруг, неожиданно для себя, сказал:

    – А ведь я вас ужасно полюбил…

    – Ну вот и отлично, что полюбили, – сказала Шурочка весело, – и я вас тоже, вы славный… Вот и будем друзьями…

    – Да нет, я вас не так, я вас, кажется, по-настоящему полюбил…

    Шурочка похолодела от неожиданности и испуга. «Ну, вот, – подумала она, – я и не виновата». И она молчала. Ей ни на минуту не пришло в голову усомниться в правде его сознания, как ни невероятна была такая неожиданность.

    – Я вас как увидел, так и полюбил, – говорил Калинин. – Я вас мало знаю, но чувствую, что вы, как я, такая же, потому что мне с вами хорошо, как еще ни с кем не было… И я знаю, мы будем, мы непременно будем счастливы вместе.

    Он говорил еще много и горячо, она молчала. Он, не спрашивал у нее ничего, не добивался, любит ли она его, потому что ему и в голову не приходило, что она может его не любить. И это было не от самонадеянности, а оттого, что он слишком любил.

    Шурочка хотела остановить его, сказать, что она не любит, не может выйти за него замуж, даже хотела сказать ему про все, про свое венчание… И почувствовала, что не скажет. «Если я скажу, он уйдет, – думала она, – и я никогда его не увижу больше, не пойду вот так, не буду говорить с ним… А я не хочу, чтоб он ушел… Господи, да ведь это же нельзя, он ведь думает… надо…».

    Они уже шли назад, уже видны были плошки, издали и освещенная ротонда. Калинин говорил, сам увлекаясь своей речью, говорил о любви, об одиночестве, о своем счастии… а Шурочка все молчала и даже больше не огорчалась и не возмущалась своим молчанием, а чувствовала только радость, что вот он, настоящий человек, такой умный и симпатичный, полюбил ее. «И как это я не хотела раньше, чтоб он в меня влюбился? Нет, я всегда хотела, только заставляла себя не хотеть…» успокаивала она себя.

    – Вот мы сейчас придем, – говорил Калинин, – и все будут думать, что мы, как прежде, не увидят, как мы счастливы…

    Шурочка вдруг вспомнила, что танцует с князем, и ей стало жалко кадрили…

    Она подумала с минуту…

    – Нет, – сказала она, – знаете что? Лучше вы теперь пойдете домой, да? А завтра утром вы будете в парке? Я тоже приду, а пока…

    В это время она услышала, как заиграли кадриль. «Ну вот, князь ищет меня, – подумала она, – а если Калинин увидит, что я танцую, то сейчас же огорчится, удивится, как я могу, пожалуй, уйдет. Нет, завтра ему скажу про все, прямо, а теперь нельзя…».

    И она торопила его уйти.

    – Вы гоните меня? – и он смотрел на нее удивленно. – Ну, хорошо, может, и лучше нам пока расстаться. Так до завтра? Прощайте, милая…