Деревенский роман

О женщины, не плачьте из за мужчин. Не надо слез в присутствие объекта вашей печали. Он все равно не поймет — о чем это вы? А вы, плачущие из за него, не сможете ему объяснить,  что каждый  раз оплакиваете одно и то же — угасание чувств, тающих на ваших глазах, как закатное облако. И вам жаль не его, хотя вы плачете из за него, и даже не себя, плачущую безутешно, а это исчезновение нас возвышающего обмана, имя которому Любовь.
И сидел перед ней человек, и осыпалась с его головы, как с церковного купола,  позолота  озаряющих  его ранее,  а теперь потускневших чувств. Да, да, она видела,  как сползал потрескавшийся слой, и едва не отколупывала  его шелушащиеся чешуйки     ноготком,  как бы ускоряя их спад.
Ее «обожатель» был наделен целым комплексом «не»: неумен,  немолод,  некрасив.  Губы — голые,  втянутые  во внутрь, как при затяжке. Между нижним  основанием носа и верхней губой довольно длинная  площадка, рассчитанная на ношение усов, которых  не было. Возможно,  поэтому  казалось, что лицу чего -  то недостает. Глаза — серовато - зеленые, твердые,  едва защищенные редкими  бровями, — смотрели просительно и беззлобно. Если и было чего хорошего во всем его облике, то это рост и крепкая деревенская стать. Она, Ленка,  называла  хахаля «жертвой перестройки», потому что по причине  неуклонного падения  производства  оказался  он в деревне у матери то ли безработным, то ли не совсем, ну, в общем, бессрочный отпускник с дыркой в кармане и неограниченным запасом свободного  времени.  Вот в этой свободе
 и  была зарыта причина, по которой события получили непредусмотренное  предвидением развитие.
А началось  все, кажется,  с каракулевого  жакета,  приобретенного неутомимой барахольщицей Клуней. Имя, конечно, дурацкое, — Клавдия, подруга, сама такое для себя при думала — назло родителям,  не пощадившим ее аристократических притязаний. Впрочем, в данном случае имя совсем ни при чем. Просто  у Клуни была привычка  покупать дорогую вещь,  когда Клунину  душу начинала  давить тоска. Вообще наша героиня Ленка, имевшая предпенсионный   возраст и замашки школьницы, к разным таким дорогим вещам относилась вполне равнодушно по причине хронического отсутствия денег. Но черный  жакет из каракуля — сами представляете его цену — сразу замаячил у нее перед глазами, волнуя воображение высокопородистой  завивкой, приятно щекочущей шею. А что, раздумывала  она,  представляя  себя в мехах, — наверное, это очень приятно  — показаться в вагоне метро в модном  жакете из черного  каракуля.  Все глаза устремлены на тебя, но ты делаешь вид, что ничего не замечаешь и мочкой уха ощущаешь  уютное тепло,  источаемое  завитушками меха. Конечно, такая вещь создает настроение, а это так важно в наши унылые, авитаминозные дни, отмеченные все  усиливающимся процессом  растерянности и разлада.
Да, так она подумала, имея в виду странную химическую реакцию, происходившую  в ее душе, с постоянной сменой каких  то частиц, которые то сталкиваются  между собой, пытаясь вытеснить себе подобных,  то выстраиваются в причудливые цепи, образуя новые комбинации. Что в ней боролось, какие стихии — она не знала. Но иногда ей казалось, что внутри нее бродят жизненные соки, зажатые жестоким  режимом скудного впечатлениями бытия. Угасшие надежды, отмерев, оставляли  после себя ядовитые  продукты  распада  и, чтобы не отравиться  ими,  плоть ее сама искала  комбинации, спо собные продолжать дело жизни.
Ленка инстинктивно чувствовала, что ей необходимы, как теперь говорят, положительные эмоции, сдвиги, перемены,
 приток свежих чувств. Клуня с ее материальными возможностями могла себе позволить  окунуться в меха. Но что было делать Ленке, не имеющей  ни мужа, ни приличной зарплаты, ни сына, которого увела невестка. Ни на один из этих вопросов Ленка не могла ответить. И вдруг все разрешилось само собой. Все та же Клуня  пригласила  ее к друзьям в деревню,  где обосновалась  маленькая колония горожан,  сумевших оформить дарственные на опустевшие и ставшие никому не нужными дома. Как только Ленка увидела эту деревню: полуживую полумертвую, с поросшей  гусиной травкой землей, с чудесным, открывающимся с высокого холма видом,  ей стало ясно,  что именно  здесь найдет  она свое спасение.
В тот же день Ленка узнала о продаже еще одного дома — большого,  с печкой  и немеряным приусадебным участком. Просили  недорого — примерно  столько,  сколько  Клуня  отдала за жакет. Ленка взмолилась: «Продай свой каракуль, а я буду выплачивать  за дом частями!» Добрая  Клуня  согласилась, и хозяева, смущенные  тем, что дорого запросили за такую ничего не стоившую вещь, получили задаток.
Было страшновато входить во владение деревенским до мом. Во первых, потому что жить здесь ей предстояло одной. Во вторых, ее пугал огород, огромный  по ее представлениям и весь заросший  бурьяном. Успокаивало только одно — ком пания  осевших в деревне «дачников». Через дом от нее жил художник Борис с молчаливой женой Алей и двумя ребятиш ками.  Еще дальше обитал вышедший  на пенсию  журналист со своим семейством. В ладном доме — низ каменный, верх — деревянный, — обосновался военный  отставник  с престаре лыми родителями. Коренных, деревенских, было всего трое. И все же, несмотря  на малочисленность народонаселения, деревня жила полнокровно и радостно: трудилась, пела, при нимала  гостей,  гоняла чаи, сплетничала. И не пряталась  ни от чьих взглядов.
Ох,  давно  не  чувствовала  себя  Ленка  такой  счастливой, как в то лето. На воздухе знакомятся легко, и вскоре
 у Ленки появился поклонник, странный  мужчина лет со рока  восьми,  коренной, тутошний,  живший  на краю ов рага.
Ленка сидела на лавочке, прижавшись спиной к забору, и лузгала семечки. Ну, он и подошел...
— А я смотрю, еще одна дачница,  — начал с улыбкой, —
можно считать, нашего полку прибыло.
— Прибыло, — сказала Ленка.
— Тогда разрешите спросить,  как величать вас, звать?
— Елена, — сказала Ленка и добавила торопливо: — Антоновна. — А вас?
Черт его знает, от чего так легко шел этот досужий, ни к чему не обязывающий разговор.
— Егором, — ответил мужчина. — Не возражаете,  если я постою рядом с вами?
Вместо «постою» он сел на скамью,  стал искать спички, задымил.
— А заборчик то надо бы поправить, — заметил по хозяйски, будто втайне рассчитывая на будущую свою полезность.
— Да а, — протянула Ленка. — Надо бы...
— А вы почему одна? — ошарашил  он ее неожиданным вопросом, как будто увидел в этом ее одиноком  существо вании непорядок, отклонение от нормы.
— Да к... А с кем же мне быть?
Он скользнул взглядом по правой руке без кольца на безымянном пальце и ответил:
— С кем, с кем... Сами знаете...
— Нету... — вздохнула Ленка. — Был и весь вышел.
— Умер, что ли? — поинтересовался Егор.
— Спился, — честно  сказала  Ленка  легкомысленным голосом, так как история с бывшим давно забылась и представлялась ей теперь абсурдным спектаклем, где она была то ли зрительницей, то ли непосредственной участ ницей.
— Так, — промолвил  Егор, — водка, она, конечно, губит людей. А жаль...
 И это «жаль» было, конечно, обращено  к ее, Ленкиной, загубленной  судьбе. Теперь настала ее пора поинтересовать ся, кто он таков. И она спросила:
— А вы тоже один?
— Да как сказать, — ушел он от ответа, и взглядом что то досказал — такой  это был взгляд,  как говорили  в старину, красноречивый. В нем было что то от признания равенства их положения, что то честное и одновременно не желающее откровенности.
— Так что, если что надо, позовите,  — сказал Егор, кивая на забор как на предлог дальнейших  отношений.
И Ленка кивнула:
— Ладно...
С той минуты  жизнь  у Егора заскочила  в непредвиден ную, в негаданную колею. Он шел к себе домой и вспоминал до мелочей разговор с Еленой Антоновной. И на душе у него было легко, как будто он выиграл счастливой  билет.
В доме, кроме матери, вот уж некстати,  сидели две жен щины.  Егор недолюбливал этих старух, которые повадились наведываться  в соседнюю  деревню,  где осталось  кое какое имущество, нажитое их отцом еще до революции.
Прячась в густой траве на краю деревни,  они глазели на маленькую фабричку по выработке мешковины, на доброт ный дом управляющего, в котором теперь было общежитие рабочих. Их придирчивый взгляд не только замечал  следы упадка на месте процветающего когда  то, хорошо налажен ного хозяйства, но и допускал перспективу возврата утра ченной  собственности. И эта мысль о возможности восста новить справедливость, а заодно и пошатнувшееся матери альное положение и заставляло их совершать тайные подходы к деревне, где прошло их радужное детство. Фабричка, выра батывавшая  мешковину, теперь еле дышала из за сокраще ния посевов льна, которого в прежние годы сеяли здесь с из бытком.
Начальная школа, прежде звеневшая детскими голосами, теперь зияла пустыми окнами.
 — А помнишь, Варя, каким красивым был парк, — сказала одна из сестер, мечтательно сощурив глаза.
— Еще бы, — кивнула  сестра Зинаида, — дорожки,  по сыпанные  толченым  кирпичом, беседка белая над прудом, кругом чистота и красота. Куда все это подевалось?
— А леса... Разве такими были леса? Ни бурьяна, ни сору... Кто дерево срубит на хозяйские  нужды, щепочки  в лесу не оставит.
— Когда отца забирали,  бабы плакали  в голос, а мужики крестились. При нем был порядок. Школа для ребятишек работала,  библиотека читальня была...  А сейчас...
И они, поджав губы, умолкли, всем своим видом показывая, что ничего хорошего после отца не сделано.
— Пруды заросли,  в овраг мусор сбрасывают,  — осужда юще шамкала Варвара, — совсем опустился народ. А церковь какая была. Одна колокольня торчит, и та, того гляди, упадет в кучу развалин.
Подводя итоги своим невеселым наблюдениям, старухи развязали  узелок с едой и собрались пить чай. Егора злило их присутствие  — по словам старух, выходило,  что старые хояева знали дело лучше, чем сменившие их руководители, а с этим Егор согласиться  не мог. Может быть, потому что ему вбили  ненависть  к эксплуататорам, а может,  по наи вной вере в преимущество бесклассового общества. Как бы там ни было, старухи его раздражали, и он был рад, когда они наконец убрались, предоставив  ему возможность  по привычке  уткнуться в телевизор. Заголубел экран,  и на нем появилась дикторша с лицом Елены Антоновны. Он вышел на крыльцо покурить. На западе прозрачная полоска заката светилась  не так, как вчера, а таинственно и многозначи тельно: вот, Егор, встретил ты женщину, о которой мечтал. На эту же прозрачную полоску заката смотрела в это же вре мя и Елена Антоновна. Она думала о том, что природа смяг чает все необузданные мечты о счастье и примиряет чело века с его судьбой. Это только в четырех стенах городской квартиры  нестерпимо  хочется,  чтобы кто то был рядом,  а
 здесь довольно  и того,  что вокруг тишина, птички  поют, закат розовеет.
Ох, весна, сад огород, соловьиные трели... Вы все винова ты в том, что случилось. Лена давно переступила тот роковой порог своей жизни, который людская молва связывает с пос ледними лучами заходящего солнца. Это коварное время чре вато опасными виражами.  Мысль о том, что наступает осень бабьего века, сообщает действиям женщины необъяснимую дерзость. Если не сейчас,  думает она, то уже никогда.  Упус тишь — и останешься  ни с чем. А Лена упускать своего не хо тела.
Весь день Егор размышлял  о том, под каким  предлогом зайти к Елене.  И не придумал  ничего  лучшего,  как надеть новую рубаху и пойти просто так, ни с чем.
Она сидела на крыльце,  с перепачканными землей рука ми. Голубая панамка на голове сдвинута на бок, плечи опу щены,  вид усталый.
— Огород копали? — спросил он через забор и по привычке потянулся  за спичками.
Она молча кивнула.
— А то давайте помогу, — предложил  Егор.
Она встала, открыла калитку и пригласила  его войти.
— Вы Нюре кем приходитесь? — поинтересовался он, имея ввиду прежнюю хозяйку дома.
— Никем.  Знакомые сказали,  что она дом продает. Она снова уселась на крыльце,  а он стоял рядом.
— К вам приедут? — спросил он. Ленка рассмеялась.
— Нет, не приедут.
— Тогда я приду к вам, когда стемнеет! — выпалил он, понизив голос.
Она смутилась, сняла свою панамку и стала ею обмахивать свое лицо.
— Ничего себе... Хм... Смелый  какой...
И в ее взгляде  он уловил  презрение. Он сразу понял,
что  она  хотела  сказать.  И увидел  себя  со  стороны:  в  но вой, еще не выгоревшей рубашке, купленной за сданные матерью куриные  яйца  в сельпо,  в заурядных  брюках,  ка кие городские  мужчины давно не носят,  с желтыми от ни котина  пальцами.
— Конечно, я вам не пара...
Он запнулся и скрыл лицо в ладонях с горящей спичкой. — Я деревенский хам, а вы образованная...
— Перестаньте! — прервала она его. — Мы оба люди, это главное. И если бы на вашем месте стоял образованный, то я бы и ему ответила так же.
Вечера тянулись долго, было светло до полуночи и поз же. Прозрачный свет, отгорев на закате, не хотел покидать небо и таял медленно, незаметно, как бы переливаясь сам в себя и снова наполняясь. Ей не было ни одиноко, ни скуч но. Она копалась в земле, полола, сажала, поливала, ходила по воду, варила поесть и чувствовала, как с ее натруженной души сходит усталость и горечь разочарования. Она здесь лечилась и выздоравливала и была благодарна земле, кото рая снимала с нее житейскую накипь.  Все таки удивитель ная тайна — земля, думала она, работая в саду. Этот стран ный Егор. Загорелый, обветренный, сильный, с плавной тигриной  походкой, с глазами, в которых таятся голод и страсть...  Как  просто  он ей сказал:  «Я приду». Пигалица городская, опутанная  правилами  приличий и условностя ми, она отказала. А теперь сиди у огня, в полном одиноче стве, и жди рассвета.
Ей стало досадно на себя. Почему бы попросту  не ска зать: «Приходи...» Ведь она не испытывала неприязни к это му полуаграрию.  Что то в нем ее привлекало. Может быть, простота поведения, неумение прятать свои желания  в сло весные одежды.
Насмотрелась она на своем веку на мужиков  из породы эквилибристов. С хорошо  подвешенными языками, в пре стижной  одежде, из престижных  контор, — какими  они бы вают циничными и двуличными.
Нет, нет, Егор не таков. Действительно, занятный мужик.
 Дня через два он опять появился возле ее дома. Она подошла и обратилась к нему как ни в чем не бывало:
— Послушайте, здесь можно купить картошки?
— Здравствуйте,  — ответил он, — я принесу... Вечерком... Несмотря на явственно видимые свидетельства сердечного интереса,  в словах он был осторожен и скромен.
— Вас мыши не беспокоят?  А то я кошку принесу...
— Ой, мышей много. В огороде, — сказала она и поежилась.
Часов в десять вечера он явился  с авоськой  картошки  в одной руке и кошкой  в другой. Она приняла  живой подарок и стала рыться в холодильнике  в поисках лакомства  для по губительницы мышей.
—Нет, вы ее не кормите,  пусть поохотится, — сказал он, наблюдая  за каждым  движением  Лены.  Не в силах больше пребывать в неизвестности, он спросил  ее: — Вы кто?
Сидя на корточках перед открытым  холодильником, она повернула к нему голову и ответила:
— Я преподаю в институте английский язык. — Поднялась и закрыла дверцу холодильника.
Он сделался грустным, вытащил спичку из коробка и стал ее ломать.
— У вас курить можно?
— Можно.
— Да, конечно, женский  персонал сейчас далеко пошел.
— Вы считаете?
— А как же. Я по русски  едва умею, а вы еще один язык знаете.
— А кстати, вы где учились?
— У меня восьмилетка  и армия. Потом стройка.
— А потом?
— Суп с котом! — усмехнулся он. — Не вышло у меня ничего. Мечтал об одном, получилось  другое...
Голос его звучал приглушенно, руки разминали и верте ли сигарету... В первый  раз она разглядела глубокие морщи ны на его лбу.
 — Значит, ученая, — продолжал он. — Ученые бывают раз ные. Один нос задирает перед простым человеком, другой так себя ведет... — ну, честно и от души, — что перед ним прекло няешься.
Она слушала его с рассеянным видом и думала, что ска жут люди, если узнают об их свидании.  Ей не хотелось поро чащих ее репутацию  сплетен,  в то же время  пустые вечера нагоняли на нее тоску. Поэтому она пребывала в смятении  и беспокойстве. Он ее понял.
— Вам что, неудобно? Так я уйду — И поднялся  с места. Она удержала его:
— Нет, нет, что вы... Я самовар поставлю.
И ушла за ситцевую занавеску,  где была кухня. Он дви нулся следом, отбросил занавеску и молча обнял ее так креп ко, что она задохнулась в его железных руках.
— Не надо самовара...  — прошептал  он, и в глазах у нее потемнело  от крепкого  сельского  поцелуя,  полного  искрен него мужицкого  чувства.
Она пыталась  высвободиться и не могла. И ей ничего не оставалось, как прильнуть к его груди с бьющимся внут ри, как колокол,  сердцем. Дальним  уголком сознания она понимала, что он отважен и дерзок, но оскорбить  его бью щееся сердце у нее не хватило сил. Она подчинилась отку да то взявшейся в ней простоте  и с удивлением, с радос тью почувствовала себя свободно и естественно. Ничего не надо  было изображать.  Их притянуло  друг к другу силой существ, не знавших сомнений и вопросов. Так было надо, потому  что в них зародился  весенний огонь.  Потому  что они действовали  в согласии  с природой. И не было ниче го, что хотя бы царапиной покоробило ее взыскательную душу.
— Ты останешься? — говорила она, ощущая щекой его крепкое теплое плечо.
И он отвечал:
— До обеда.
Она испугалась:
 — Ой...
Он смеялся:
— Шучу.
Ошеломленная, она лежала в темноте с закрытыми гла зами и слушала звучавшую в ней раскаленную  музыку: ми лая, дорогая, хорошая... Теплый  сквознячок опалял  ее щеки. Душа улеглась наконец на отведенное ей место и свернулась комочком, как вернувшаяся в дом кошка.
И наступил рассвет, преодолевший немоту темноты. Надо расстаться,  пока не прояснилось сознание. Уплыть облаком или волной, обернуться птицей и улететь. Чтобы не слышать грубого стука башмаков, шелестящей одежды, поднимаемой с пола, позвякиванья браслета часов на запястье. Он не встре вожил, не обронил ни слова, будто знал, что она летает. Растворился, как облако. И оставил одну с беспокойным воп росом: разве все это было?
—Что за дикость, — укоряла она себя, обретя свою жест коватую, выработанную в одиночестве самостоятельность. — Ведь я не знаю, кто он, этот мужик, что у него на уме. Ужас какой — оказаться такой идиоткой.  — Ругать то она себя ру гала, а музыка внутри все еще звучала, и тело все помнило  и, непокорное сознанию, цвело и смеялось  над ней. И она го ворила себе: все, все, ни за что...
В субботу к ней приехала знакомая супружеская пара. Оба громко восхищались  природой  и садом, но оглушенные  ти шиной, тут же создали условия, близкие к городским: вклю чили маг с охрипшим  басом Высоцкого.  Бедная  Ленка стра дала, но ничего не могла поделать. Гости были уверены,  что услаждают ее слух, истосковавшийся по городскому  роман су. Потом приезжий  муж принялся жечь костер для шашлы ка и носился  по саду как угорелый в своих модно потертых джинсах.
Егор все видел, проходя мимо дома, и с тоской думал, когда их черт унесет. Он и не подозревал, что и Ленка не мог ла дождаться отъезда гостей, которых сама же вызвала теле граммой.
 Наконец она осталась одна. Посуда убрана, пол подметен. На дне бутылки осталось немного вина. Ей хотелось при ободриться, впасть в ощущение бесшабашной легкости и все забыть. И она поняла тяготение пьяницы к рюмке, дававшей
минуты душевного подъема и легкости.
Слишком долго пеклось в ее душе состояние угнетеннос ти и бесправия. Копилось оно не сразу, но ощутимым комом встало в горле после проведенной на кафедре аттестации. Как она и ожидала, это новое мероприятие оказалось на руку при хвостням начальства и тем, кто привык  создавать видимость работы вместо работы. Некая Курдимова, потомственная без дельница  с луженой глоткой,  была назначена  ответственной за проведение аттестации. И проведена она была так, что Еле на Антоновна  ощутила непонятную враждебность  коллег по отношению к себе. Маленький человек,  кто тебя защитит? Кому ты докажешь,  что твой профессиональный уровень не ниже, а выше, чем у других? Незримые твои враги при встрече тебе улыбаются, и невозможно определить, кто подкинул тебе предательский «черный  шар». Елена  смутно понимала, что это мог сделать тот, кто хотел подыграть замдеканше — а она подбирала  «своих» по одним только ей известным  критери ям. Ее «избранницы», все как одна, имели маленький рост и толстые ноги. Может, именно от таких «недомерок» замде канша ждала льстивой преданности. Унижение — вот чего боль ше всего боялась Елена. К унижению можно привыкнуть, как привыкают  к разношенной обуви. И тогда... Что тогда... Ты будешь покорно  сносить обиды и даже посчитаешь, что они справедливы.
Лена не хотела мириться  с обидой  и кинулась  за помо щью к профоргу,  он же занимал пост декана. Викентий  Лео нидович, пожилой языковед с респектабельной сединой и неким  налетом  изящества, приобретенного за годы пребы вания  за границей, выслушав  Лену, сказал  с нескрываемой грустью:
— Ну что вы, право. Всем известно,  что вы прекрасный преподаватель...
 Не захотел ввязываться в бабьи интриги. Да что теперь говорить об этом. У Лены отпуск...
— Почему  ты одна? — допытывался  Егор в кромешной тьме, ненадолго сгустившейся над землей. — У тебя кто  ни будь есть?
— Да, конечно.  Старые  родители,  за которыми  сейчас приглядывает  приглашенная женщина, и сын тридцати пяти лет, женатый.
— А почему он сюда не приезжает?
— Это сложный вопрос. Лучше ответь: почему ты один?
— Я тоже не один. Но вынужден быть здесь. Из за матери. Что то дрогнуло в ее душе. Из за матери? Однажды она видела эту женщину.  На Троицу она пела и кружилась  в па лисаднике перед домом, украшенным березовыми ветками с бантиками. Егора не было рядом, видно, уехал куда то. И мать решила  выпить  без него,  развеселилась и плясала  под соб ственное пенье. Она показалась  Лене моложавой  и легкой, у
нее было доброе лицо и голубые глаза.
Другая жизнь, другие судьбы... Почему это ее волнует? Почему Егор что то недоговаривает?  Она не знает, женат он, разведен или вдовеет. Когда они расставались  в темноте,  он на прощанье  не целовал ее, не спрашивал, когда они увидят ся, уходил как бы навсегда, ни о чем не уславливаясь,  навер ное, еще и ругал себя за эту непонятную связь, как и она себя ругала, а через день другой  снова  слышался  легкий  стук в окно,  открывалась  дверь, и все повторялось.
— Что это с тобой происходит? — допрашивала Лену подруга Клуня,  испытующе  глядя прямо в ее глаза.
— Да так, ничего, — смущенно пролепетала Лена, — ходит один.. от скуки.
— От чьей скуки? — возвысила голос Клуня. — Твоей или его? Если твоей — милости просим к нам в гости. Постараем ся развеселить. Ну, а если его... Не знаю... Да о чем с ним мож но говорить,  с серым валенком?
— Почему валенком,  — Лена попыталась  оправдаться.  — О природе  говорим,  об урожае, о старой жизни,  когда здесь
 росли маргаритки, — представляешь? А речка была широкая и мельница  на ней работала.
— Очень  интересно, — ядовито  промолвила Клуня. — Да а... не ожидала я от тебя. Ты, оказывается... как сказать, чтоб не обидеть...
— Шлюха, — подсказала  Лена.
— Ну зачем так грубо?
— Потаскуха, — предложила  Лена другой вариант.
Клуня молчала. Потом наконец примирительно спросила:
— Зачем он тебе? Что, других мужиков мало?
— Не твое дело! — вдруг вспылила Лена, уловив в интона ции подруги нечто поучающее. — Твои «другие» мне на дух не нужны...
— Ну что ж, понятно, — спокойно продолжала Клуня. — Высоколобых  побоку, теперь нам интересен  пейзанин.
— Вот ты какая! — вспылила  Лена. — Признаешь только тех, у кого на теле чистая рубашка, а в душе — грязь.
— Носки то, наверное, потом воняют, — перебила Клуня.
— Он в бане моется! — выбросила Лена последний козырь. — И вообще не вмешивайся в мою жизнь.
— Договорились, — отрезала Клуня и гордо ушла.
Утро выдалось дождливым, скучным, за окном влажно блестели листья вишен.  Лена представила  себя в этом доме беспросветной осенью и унылой зимой. И слабые ростки ка ких то новых намерений сменились в ней желанием уехать в город и окунуться в его возбуждающий ритм. К тому же кончились продукты,  заждались родители,  надо все таки их проведать.
У себя дома она с удовольствием  отмыла огрубевшие  от земли руки и ноги,  закуталась в махровый  халат и уселась с чашкой чая у телевизора. Хороша или нет городская жизнь, а от нее никуда не денешься.  Так она думала, пока на экране мелькали кадры пустенького фильма, и казалось, не было ничего — ни деревни,  ни тайных встреч с простым полугра мотным человеком по имени Егор. Было устойчивое привыч ное и непобедимое чувство одиночества, которому  нет и не будет конца.
На другой день она отправилась  к своим старикам.  Едва переступила порог — поняла,  что они обижены.
— Как  жизнь,  как  жизнь...  — раздраженно проворчал отец, поглаживая  сухой рукой отполированный его касани ями подлокотник кресла. — Сидим тут в каменном мешке... (не договорил:  «В то время как ты на природе  блаженству ешь».)
— Пап, — деликатно  напомнила Лена, — вы там не смо жете... без врачей, без удобств. Есть человек, которому я пла чу за уход, Андрюша вас навещает. Поймите и вы меня — я из моталась, устала, если не отдохну — свалюсь...
— Мы все понимаем, дочь, — перебил отец, — но так труд но примириться со старостью. — Голос его дрогнул, и он за молчал.
Лена понимает, что лучше было бы ей остаться со стари ками. Но кто же тогда пожалеет ее, Лену, истерзанную не приятностями на работе, личными  неудачами,  охлаждением к ней сына, попавшего  под власть жены? Кто посочувствует ей, несущей нелегкое  бремя дочернего долга?
Старики  отлично знают, что уже не способны  ни на перемещение в пространстве, ни на малейшее изменение уже устоявшегося  быта. Но высказать обиду, пожаловаться  — без этого никак нельзя, как нельзя остаться без ответного сочув ствия дочери.
Труды, труды — бесконечная череда трудов. Обиходить родителей, забить холодильник провизией, проинструктиро вать нанятую Леной женщину, обговорить  все текущие дела с сыном. Уф... Кажется, все, можно ехать в деревню.
Она упаковала в рюкзак продукты, влезла в брюки из лег кой плащевки  и такую же курточку — и в путь. За три часа сидения  в электричке она приняла  решение — все порвать. В конце концов, не девочка, чтобы позволять себе легкомыс ленные увлечения. Ее жизнь нельзя подменить. И как ни уте шает ее спокойный глуховатый юмор Егора, как ни отрадно
 ей слушать его непритязательные шутки  обманы, а надо все это пресечь. Человек — не трава в чистом поле, которую можно сорвать и приложить к кровоточащей ране для исцеления. Нельзя воспользоваться чьей то привязанностью, чтобы вы лечиться  от обид, наносимых  беспощадной жизнью.  У него есть сердце, душа, сознание и тайна, которую он не раскры вает. Так пусть он живет как умеет и забудет о ней.
Было еще светло, когда она подошла к своему дому. Сбро сив к ногам тяжелый рюкзак, просунула руку между досками калитки, отодвинула прибитую гвоздем задвижку и открыла дверцу, ведущую в сад. Здесь, на этом пятачке земли, она по чувствовала безмятежную легкость воздуха, запах влажной зем ли и простора.  Не заходя в дом, она присела  на ступеньки крыльца  и устремила  взгляд на запад,  где все пространство небесное приготовлялось к закату. Ей было хорошо, и ничего не хотелось — ни счастья, ни удач, ни покоя. Лишь бы дышать этим воздухом и смотреть на розовеющее небо.
Послышался кашель, она оглянулась и увидела Егора. Он стоял за забором  с маленькой девочкой,  которую держал за руку. Егор поздоровался и сказал:
— Вас не было...
Ленка поняла,  что он нарочно  пришел  сюда с девочкой. Ее присутствие  делало его появление здесь безопасным, по соседски позволительным. Но это именно  и не понравилось Лене. Спрятался за девочку — кто она ему, интересно?  Будто угадав ее мысли,  он объяснил:
— Внучка моя, Катя.
—Знаете что, — сказала Лена, нахмурившись, — я устала с дороги и еще не разобрала вещи.
—Ну, извините, что потревожили, — произнес Егор и пошел прочь, держа внучку за руку.
«Да, в старину это называлось грехом, — подумала Лена. — Собственно, что я знаю об этом человеке? Почти ничего. Так же, как и он обо мне. Я просто столкнулась с ним на жизнен ном пути и решила,  что он поможет мне обрести себя, поте рянную  и потерпевшую  поражение.  Отец и мать ничего  не
 знают. Для них я уважаемый человек в институте. Но это ложь. Меня  пинают  недостойные люди. Надо решать,  что делать, как жить дальше... Кажется, я повторяюсь, но эта навязчивая идея преследует меня неспроста. Не заметить подлости и, что называется, утереть плевки — значит плюнуть в собственную душу. И тут не помогут романы, не спасет «первородный» че ловек, далекий от нравов поедания людей друг другом».
Оставшись  одна,  она разобрала  продукты,  почитала  на ночь Трифонова, который здесь, в деревне, «не шел», и пога сила свет. Несмотря на поздний час, было еще светло. В окно вливался  слабый свет белесой ночи, и на светлом небе заго релись бледные звезды.
«Вот и все, — думала Лена. — Поезд  ушел и никогда  не вернется». Она ни о чем не сожалела и вскоре заснула легко и спокойно.
На другой день Егор уехал за кормом для птицы. И стало пусто. Лена поглядывала  в ту сторону,  где стоял его дом, и чего то ждала. То ли появления на проезжей дороге Егора, то ли его внучки — Кати. Любопытство взяло верх, и она пошла на другой конец деревни мимо ярко окрашенных подновлен ных домиков,  где отдыхали городские «дачники». Ругая себя
«идиоткой», она дошла почти до последнего дома и поверну ла обратно. На улице было пустынно и так же — в ее душе, не понимающей причины своего беспокойства.
... А Егор в это время сидел за столом рядом со Светкой и пил рюмку за рюмкой. Речь его была сбивчивой и непонятной.
— У женского персонала никогда не было сердца, — правильно я говорю? А ты, Светка, хочешь меня купить синими
«Жигулями»,  только мне не нравится  ихний цвет. И зарабо ток твой не нравится.  Сколько  за пазухой приносишь? Трис та? А я семь червонцев.
Светка,  слушая его, заливалась  смехом.
— Не бреши, ты еще на участках шабашишь.
—Нет, это дело не по моей натуре, — мотал головой Егор. — Я честный старожил деревни и не позволю позорить свой кре стьянский род.
 — Ну и будешь весь свой век ходить в старых штанах, —
съязвила Светка. — Стыдно с тобой на люди выйти.
— А ты не ходи. Ты возьми под ручку Потапова, который три шкуры сдирает с дачников.  У него денег куры не клюют.
— И ничего  плохого не вижу, — спорила  Светка,  вертя перед ним пышными плечами. — Все хотят жить хорошо,  а ковер поди купи на зарплату. Или цветной  телевизор.
— Не можешь — не покупай. По одежке протягивай ножки. Светка лупила его и толкала, стараясь разжечь, но Егор продолжал  пить стопку  за стопкой  и не шевелился.  Тогда она силой потащила его в комнату, где была расстелена пыш ная кровать,  и он повалился на взбитую чуть не до потолка
перину.
— А ты иди отсюда, иди! — крикнул  он ей. — Не мешай мне спать, а то видишь,  как поздно.
Светка,  ничего не понимая, подбиралась  к нему, хохоча и брыкаясь.
Тогда Егор сполз с перины  и стал искать  свои мешки  с зерном.
— Ухожу, — бормотал он, — спасибо за угощенье. Светка повисла у него на плечах:
— Не пущу...
Но он сделался жестким,  как железо.
— Ухожу... — И побрел к дверям.
Ошеломленная, Светка больше его не удерживала.


-
Отпуск подходил к концу. Но последняя точка еще не была поставлена.  Что то оставалось недосказанным, что то непо нятным. И только какая  то странная мелодия звучала у Лены внутри. Она жила в ней, как кристалл,  который  поминутно меняет  свое строение.  Внутренняя музыка вызывала  стран ные мысли — мечты. «А что, — думала она, — если все бро сить и поселиться  здесь? Что меня ждет в ненавистном горо де? Травмы, одни только травмы. На службе, в одинокой квар тире. А здесь обрела бы душевный покой. Что еще надо чело веку? Верный,  преданный спутник  жизни». Она подумала о Егоре и представила  его сияющие  от счастья глаза, сельский дом, земная работа. Но какую решимость  надо иметь, чтобы сжечь все мосты за собой.
Ее мысли прервал негромкий стук в окно. Она вздрогнула и пошла открывать. На улице было свежо. Егор, весь продрог ший, стоял на пороге и не решался войти.
— Ты что? — удивилась она.
— Стоял, стоял, не знал, примешь или прогонишь, — ответил он. И спросил: — Прогонишь?
— Проходи, — сказала она, и на ее щеке показалась ямочка. — Грейся у печки.
Он сел на стул и протянул руки к огню. Она почувствовала слабый запах перегара. Этого только не хватало!
— Не осуждай, — сказал он, стаскивая  с головы кепку.— Я, конечно, понимаю:  ты ученая, а я крестьянин, и то бывший. Но ты послушай...  Негоже женщине  одной. И была б ты не против,  понимаешь, к чему я клоню.  Несмотря  на отсутствие образования.
Лена слушала Егора молча. Что сказать? Она вздохнула. Потом  промямлила:
— Не знаю...
И совсем сникла от звуков собственного голоса, и вспом нила светлые ночи, молодые,  как души людей. Может быть, это и было счастье... А теперь их обоих окутала печаль, и они сидят в ней, как зреющие помидоры  в валенке.
Егор тихо прикоснулся к ее руке, погладил  ее плечи,  ее тонкие негустые волосы. Только и сказал:
— Понятно...


***

Наступила зима. Он сидит перед ней в ее городской квар тире, и она замечает,  что он совсем не похож на прежнего, кого она знала в деревне.
 Загара на лице и следа не осталось. Он напряжен и скован, плохо одет и чувствует себя не в своей тарелке. Рот сжат, сига рета торчит, как ключ в закрытой двери.
Лена перестала плакать, вытерла глаза, согнув для это го руку в локте, и, повернувшись к Егору, уткнула лицо в складки его рубахи. И сейчас же ей стало спокойно: плечо для преклонения головы было широким, как пьедестал для грусти. Егор сделал движение,  чтобы теснее прижать ее к себе. Из всего, что она носила на себе, он выбрал место, на котором сидят. Она бы ответила на грубый зов его прижи мающей руки, если бы все было как тогда. А теперь ей ка залось, что он, пока они не виделись, с кем то спал, кого то обнимал.
— Я чайник поставлю! — вырвалась она из под его руки.
— Да не хочу я чаю! — резко ответил он. — Сядь... Почему ты вскочила?
— Да так... Ты в пуху...
— Где? — он посмотрел на правое, потом на левое плечо.
— Ты принес его с чужой постели,  — объяснила она и буд то воочию представила чью то пышную постель с шелковым одеялом и с двумя подушками, из которых вылезают перыш ки в виде колеблющихся от дыхания ворсинок.
Он взглянул на нее как на умалишенную.
— Ну, знаешь...
А что еще мог он сказать?  Будет отрицать,  отнекивать ся — да какая постель? Но руки, руки, вставленные в рукава, военным рупором орут из темноты, что они — не одни, а чьи то, и это ужасно! И она не могла прикоснуться к чужому, будто боясь заразиться  другой, не принадлежащей ей жизнью.
— Ну, в общем, так, — ты ведь женат? — В ответ:
— Не живу я с женой.  Понимаешь? Мы ведь не дети, а взрослые  люди.
Почему  то он не напомнил, что она отказалась от его пред ложения.  Все катилось к разрыву, и остановить  то, что кати лось, Лена не могла.
— Так я остаюсь? — доходит до нее его голос.
 — Черта лысого... — отрезает она невыносимо противным голосом.
Он вскакивает как ошпаренный, ввинчивается в прихожую, надевает куртку пуховик.
— Я пошел...  Счастливо.
Она молча кивает. Хлопает дверь.
Лена ошарашенно и тупо смотрит на полоски  самоклею щейся пленки «под дерево» и постепенно в ее голове оформ ляется мысль о том, что ее «роман» тоже поддельный. Про щайте,  светлые ночи, вы мне приснились. По росной  траве скачет конь... Все глуше топот копыт, и вот уже всадник пропадает  в тумане, унося с собой ночи, светлые,  как души людей.
;