Общежитие парттысячников на улице Желябова 1928-19

Ленинград, улица Желябова, дом 5. Лестница – широкая, в бельэтаже площадка покрытая кафелем и влепленными в стены колоннами. Слева лестничный марш наверх, справа лестница поуже в полуподвал – там когда-то жил швейцар. В квартире 1, когда-то принадлежавшей капиталисту Путилову, размещались его конфиденциальные служебы, почти секретный кабинет. Теперь там жил мальчик Жоржик, который носил штанишки гольф и ходил с мамой за ручку. По совокупности означенных прегрешений он при появлении в видимости ребячьего населения дома и дворов громко оглашался Жоржик – Коржик и мамсик. Каждый уважавший себя обитатель дома или одного из четырех дворов связанных градостроителями в один проходной, считал себя не только в праве, но и обязанным, громко объявить о появлении этого отщепенца. В нашем первом дворе, слева от второй подворотни, был старый гараж, в котором творились интереснейшие на наш взгляд, да и на взгляд взрослых, вещи. Там стояли и ремонтировались автомашины, а то и аэросани.
Квартира номер 2 – второй этаж на площадке налево. Нужно  открыть первую дверь, если хватало сил это сделать из-за вставленной тугой пружины, затем, миновав её, спокойно открыть вторую и попасть в широкий, темноватый коридор без окон. Именно тут с 1928 по 1932 год прошла наиболее счастливая часть детства Володи.
Ребячья жизнь общежития кипела в коридоре у входной двери. Дальше, за поворотом, были антресоли с перилами в виде деревянных балясин и деревянной лестницы поднимавшиеся на эти антресоли. Лестница и антресоли тонули во мраке, лампочки не горели, но откуда-то из глубины антресолей изливался слабый красновато-оранжевый свет, прикрываемый иногда какой-то сгорбленной фигурой. Какое-то шуршание и покряхтывание отпугивало малышей. На антресолях жила старуха. Как она оказалось в общежитии, предоставленном парттысячникам, объяснить не возможно. В комнате рядом с антресолями поселился какой-то начальник из ленинградского уголовного розыска с семьей. Начальник носил в петлице ромб синего цвета. Соседи его редко видели, а малышня милицию недолюбливала.
От  входа сразу налево была комната с одним окном. В в этой комнате наша семья провела первые дни проживания на Желябовой. Володя бы совсем забыл об этом, но через несколько лет его очень искусно расспрашивали, а не встречалась ли его мама с дядями, когда не было папы. Он тогда с уверенностью отвечал – да, встречалась, вспоминая как он сидел на полу, отгрызая ногу у своей любимой резиновой собаки лайки, а мать что-то делала в абсолютно пустой комнате, когда зашел какой-то мужчина. Он переговорил о чем-то с матерью, взял черный футляр со скрипкой и ушел. Этот момент, может быть, и затерялся бы во времени, но слишком липкое любопытство осторожного допроса, заставило в тот момент зацепиться в памяти.
Следующей дверью налево была постоянная комната семьи. Высокая  двухстворчатая дверь с медной поворачивающейся ручкой и запорами, удерживающими  нерабочую половину двери по торцу. Дверь была хорошая, ей было очень удобно колоть грецкие орехи. Дверь почему то находилась не в середине стены комнаты, а в углу, тут же в углу  стоял ящик или низкий кухонный стол. Далее была кровать родителей, отделенная ширмой. Справа от двери стояла кровать Марьевны (после смерти матери), а до того корзина с игрушками. В правом углу комнаты, срезая его, располагалась красавица изразцовая печь, блестящую белизну которой  рассекала полка в виде карниза. Печь слегка выступала из стены, образовывая архитектурное сооружение УГОЛ, в этот угол ставили Володю за какие либо нарушения, признанные или непризнанные им, но которые требовали «принятия» мер и потому часто сопровождались ревом. За рев Володю тоже ставили в угол.
Да, существовала какая то причинно следственная связь между углом и плачем: стоя в углу, он ревел, и в угол ставили его тоже за то, что он  до «угла» ревел. Ставили в угол по разным причинам, а причин было немало. Ну, например, играя в коридоре в пятнашки, собьет кого ни будь из Зинюков, тот орет, а Володю в угол, и он ревет. Или ворвётся мальчуган в комнату без стука к Смирновым, хозяйка зачем то с это время снимает через голову платье, у нее почему то платье не снимается с головы, она начинает кричать, мальчуган убегает, но почему то все знают, что это был именно он, и его ставят в угол. А то девчонка, что жила напротив Зинюков, развила теорию, что никто из малышей, а она уже ходила в «нулёвку», не сможет проползти у матери между ног и посмотреть, что там такое сверху. Володю возмутила такая постановка дела, что малыши, почему-то ни на что не способны, и он прямо при всех проделал это. Он ничего не ожидал увидеть и не увидел, но почему-то сразу же получил несколько шлепков и оказался в углу. Ревел, не понимая за что наказан, и отмечая про себя, что с девчонками надо держать ухо востро, что они способны на подлости и вообще ябеды.
Прямо перед печкой стояла Володина кровать: голубая, со спинками из скрученного винтом железного прута и снимаемыми боковыми стенками, затянутыми сеткой из белого шнура. Боковинки имели по углам загнутые крючки, которыми и закреплялись на спинках кровати.
Вдоль стенки вплотную с печкой стояла кушетка и большое трюмо. Трюмо, пожалуй, было подарено дедом. После смерти матери оно некоторое время постояло в семье, но потом, по неизвестной причине, перекочевало опять к деду. В углу, у окна справа, стояла этажерка с книгами. Книг было много, и они стояли очень плотно. Это было полное собрание сочинений Ленина в желтовато серых переплетах. Мальчуган знал, что это книги Ленина и знал, что он, Владимир Ильич, поэтому был удивлен, когда прочитал на корешках Н.Ленин или Ильин. Переспросил об этом у отца, тот ответил, что эти книги написал Ленин, но почему на них  Ленин стал Н., а не В.И. и почему Ильин – отец толково не сообщил.
Два больших окна, в простенке между ними одно-тумбовый письменный стол, над ним на стене большой портрет Ильича (только голова, уголь, кажется Герасимова). На столе, на проволочной подставке еще один ленинский портрет – он читает газету «Правда».
Таких ленинских портретиков было несколько видов: Ильич читает газету «Правда», пишет за столом, набрасывает тезисы выступления, где-то на ступеньках Большого театра, и другие. Такие портретики были в каждой комнате квартиры.
В середине, в окружении четырех разномастных стульев – так сказать обеденный стол, канцелярский стол с черным клеенчатым или дерматиновым покрытием. Стол покрывался при матери скатертью по торжественным случаям или простыней, при Маревьяне – газетами, при отце – ничем.
Однажды случился переполох! Как видно была инвентаризация. Пришли какие–то люди, чего–то требовали, чего–то хотели, мать с отцом от чего–то отказывались. Было неприятно, но интересно когда начали приколачивать какие–то железные овальной формы блестящие номерки. Номерки приколотили к столам, трем стульям, занумеровались кровати и даже на полосатый матрас привесили номерок.
Посередине комнаты свисал шнур с подвешенной на нем лампочкой, на письменном столе стояла настольная электрическая лампа со стеклянным зеленым абажуром. За столом иногда, но нечасто, работал отец.
Комната была светлая, окна высокие, над окнами были широкие деревянные карнизы красноватого цвета и висели занавески, которые не закрывали и четверти окна сверху.
Однажды комната оказалась затемненной – окна были закрыты газетами и белым с голубым пикейным одеялом. Володя был чем–то недоволен и хныкал.… В комнате стоял коричневый сумрак, как копченая вобла. Рядом только мать и что–то, что мешает. То, что  мешает, как видно болезнь, она поглощает, и малыш засыпает…– он болел корью.  Только этим и запомнилась ему эта корь.
Болезнь прошла – светло и хорошо. Мать вышла из–за ширмы и одевает через голову юбку. У нее только одна юбка темно-синяя шерстяная, она колется, но не сильно. Мальчишке странно, разве так надо одеваться? Он предлагаю надевать юбку через ноги, как штанишки… Она смеется, глядит на сына и смеется.
Недалеко бродили и более опасные болезни дифтерит и скарлатина, но их отголоски доносились до нашей квартиры только запахами частых дезинфекций, запах карболки был хорошо знаком.
Бывали в жизни большие и малые переполохи. Малым или случайным переполохом можно было назвать самоубийство любопытного мышонка. В углах комнаты в паркетных полах были вделаны вентиляционные решетки, в такую решетку, что была под этажеркой, пытался пролезть мышонок. Застрял и через какое–то время начал пахнуть. Был обнаружен и вызвал целый переполох обсуждений и действий, как от мышонка избавиться, не дотрагиваясь до него, и что бы не осталось запаха. Было интересно посмотреть и послушать за беспомощными действиями взрослых, которые не догадывались взять его за торчащую голову и выкинуть.
Большие переполохи случались чаще. Первым признаком большого переполоха была необыкновенная оживленность взрослых, которая обычно начиналась с утра. У соседей занимался примус, на двух, а то и трех примусах ставились чайники. Кровати выдвигались на середину комнаты, а то и выносились в коридор. Доставались тазы, ведра и миски, снимались матрасы, и начиналось уничтожение клопов. Клопы прятались между заклепками и железными деталями кроватей, но их отовсюду вымывали кипятком. Клопы чернели, некоторые лопались и вместе с водой вымывались в какую ни будь посуду. Тщательно осматривались все швы и прошивные нитки матрасов, тут с клопами обращались более варварским способом – их просто давили, хотя самым большим была привилегия, их подбирали и бросали в воду. Обработка плинтусов в комнате была более веселая. Большие клопы лопались на месте, но зато крошечная мелочь разбегалась с неимоверной быстротой, а другого клопенка не успевали и пальцем пнуть. Осторожно обращались с электрическими приводами. В хлопчатобумажный рубашке, скрученного в жгут провода, тоже находились любители скрыться, особенно возле роликов и в разметках. Проводка в те времена была наружные на роликах из фарфора (так называли фаянс). Клопы не щадили и литературное наследие установленное на этажерке отца. Надрывались верхние части корешков книг и оттуда извлекались оппортунистические элементы.
С клопами воевали не только с помощью кипятка и пальца. Использовалась еще и какая–то пыль, кто как называл её. То она называлась персидской присыпкой, то просто цветком ромашки. Продавалась она в круглых баночках, в которые ввертывалась железная трубочка, как в масленку, на дно и крышку баночки нажимали пальцами, и из нее вылетала струйка пыли. Объясняли, что пальца цветка ромашки попадает клопу между чешуйками. Ему делается смешно и он со смеху умирает.
Скандалов в квартире не было, хотя народу проживало немало. Помимо комнаты  где жила Володина семья было еще пять комнат. Если сразу от входа в квартиру повернуть направо, то войдя в небольшой темный тамбур можно было оказаться перед тремя дверьми в комнаты. В комнате направо жило семейство Зенюков: двое родителей и двое малышей, малыши были младше Володи и маленькие они были не только от возраста. А так просто мелковатые. Миниатюрны были и их родители, похожие больше на детей переростков. В другой комнате проживала семья тоже с двумя детьми, с мальчиком и девочкой. Был ли в этом семействе отец – Володя не знал, но мать работала на ткацкой фабрике и приносила для ребятишек разноцветные шпули. Хорошая вещь были эти шпули – это трубочка, через которую можно было сыпать песок, и совать в нее карандаш, можно и погудеть как на трубе, можно было и представить себе фонтан. Потом семья из этой средней комнаты уехала на улицу Софьи Перовской (Малая Конюшенная) и жила в большом доме с неработающим лифтом.  Было странно подниматься на четвертый этаж, видя на каждом этаже двери, ведущие в провал – в никуда. Рядом с дверьми, ведущими никуда, на каждом этаже были пристроены кнопки электрических звонков. Кнопки были из слоновой кости, тогда пластмассу еще не умели изготавливать, да и обошлась бы она дороже слоновой кости. Кнопки были вдавлены очень глубоко и сидели там «намертво». Володе хотелось исправить положение. Ему казалось, что если выдавить кнопку из стены, чтобы она торчала и надавить на нее, то звонок бы стал работать. Он поделился своей идеей «ремонта» звонков с отцом, но тот не понял даже о чем идет речь. Левая дверь вела в комнату девчонки, которая начала ходить в « нулевку » и из–за которой Володю ни за что простоял в углу и он потом просил прощения, сам не зная за что.
Дальше по коридору направо была комната Смирновых. Невысокого роста хозяйка и очень полная, дружила с матерью Володи. У них было двое детей постарше. Девчонка ходила, во второй класс, а мальчишка даже умел паять консервные банки, пытаясь сделать паровую машину для парохода. Котел из консервной банки с впаянной тонкой трубочкой Володе повезло даже трогать руками, но его поразили две белые фарфоровые трубки с изогнутыми концами. Такие были на настоящих пароходах на Неве, а значит и этот из консервной банки будет ходить.


Как–то на прогулке в Михайловском парке, на дальнем глухом озере с черной водой, у самой воды Володя обнаружил мраморную плиту с отверстием, из которого торчала железная трубка заглохшего на век фонтана. Ему казалось, что если бы он смог дотянуться до торчащего конца водопроводной трубы, то фонтан бы ожил. Но он был слишком мал для этого.
Став взрослым, каждый раз приезжая в Ленинград, Володя посещал этот тихий уголок Михайловского парка. Иногда спускался к этому заглохшему фонтану. Мраморная плита давно упала и с каждым годом все больше вползала к воде. На ней еще можно было разобрать выдавленную надпись «Петергофский завод, что–то вроде царского орла и 1886 год». Там у этой плиты Володя всегда отдавал дань памяти своей матери. И если бы в его власти была возможность построить памятник матери, то он бы именно там  поставил две фигуры – матер и ребенка, тянущегося к трубе несильно бьющей струю горизонтального фонтана. Прекрасное, тихое место. Без тихих уголков детства  жить было бы невозможно.

В общем, ребятишек было в общежитии человек шесть–семь. Они играли, шумели, бегали, визжали и тому подобное, по настоящим требованиям общежития, безобразно хулиганили, но это считалось вполне естественным, стоило им немного притихнуть, как открывались двери, чуть ли не всех комнат, и из них выглядывали матери: « Не случилось ли чего? Почему притихли?». В коридоре было хорошо.
Да, в коридоре было хорошо. Хорошо когда топилась печь, а топка печи была не в комнате, а в коридоре. Мать необычно сидит на опрокинутой табуретке и смотрит на огонь, около нее появляется Володя. Они смотрят как возникают и рушатся сверкающие дворцами улицы, как они расширяются, дворцы рушатся, рассыпаются обдавая их волнами тепла. Мать притихшая сидит напевая:
«Позарастали стежки дорожки,
где пробегали милого ножки.
Позарастали мхом и травою
Там где гуляли, милый, с тобою….»
Или не менее задумчиво, «…все васильки, васильки…милый гляди василек… мой доплывет не утонет….». Иногда, с тех пор ставшую любимой мелодию:
«Сердце красавицы склонно к измене и к перемене,
Как ветер мая».
Как–то и отец принес песню, которая стала весьма популярной:
«Юбку новую порвали и подбили левый глаз,
Не ругай меня, мамаша, это было в первый раз!»
Песня понравилась малышне, её пели самыми громкими голосами, стараясь правильно воспроизводить мелодию, варьируя только «правый» или «левый» глаз. В это время появился на экранах первый советский звуковой фильм «Путевка в жизнь». Фильм смотрели по несколько раз. То, о чем в нем говорилось, было очень близко и знакомо.
Однажды ночью Володя проснулся от голоса матери, которая металась у дальнего от его кровати окна. На подоконнике, высунувшись в форточку, стоял отец он что–то кричал и стрелял вверх из нагана. Мать успокоила мальчугана, и он уснул. На следующий день, Володя нашел во втором дворе, куда ходил искать своего друга Женьку, блестящий корпус от ручных часов. Неизвестно почему, мальчуганы связали два события с посадкой кого-то в тюрьму. Хвастаясь, друг перед другом они, указывая на подвалы дома кричали «а это моя тюрьма». Они знали, что такое машина «черный ворон», такие машины часто проезжали мимо их дома, направляясь к зданию бывших царских конюшен на Конюшенной площади. Была ли там тюрьма, не известно, но отделение милиции было.
Как стало известно, много лет спустя, на этой площади из засады был ликвидирован убийца Сергея Мироновича Кирова, Петров, которого куда–то перевозили в декабре 1934 года.

Книги

Книга была весьма затрепанная, прошедшая через не одну сотню рук. Малышня, теснилась в коридоре, окружив в который раз кого-нибудь из школьников важно восседавшего на собственных пятках в наиболее светлом местечке коридора и не обижаясь на то, что читавший отодвигал их или раздвигал их, освобождая этим книгу для падавшего сверху неяркого света. Если в самые первые годы жизни Володи ему читали такие книги как «Песнь о Роланде» и «Повесть о доисторическом мальчике». То в Ленинграде книг было значительно больше. Трудно сказать в какой последовательности они появлялись, возможно одновременно или отрывками, но в любом случае, влияние они оказывали большое.
Может быть одну из старших девчонок, может быть и Смирнову, выставили в коридор. Или она сама вышла, чтобы избежать излишнего родительского внимания, а вернее всего, чтобы поделиться счастьем чтения появившейся у нее книги. Так началось чтение замечательной феерической сказки Ю. Олеши «Три толстяка». Тут было для каждого много привлекательного: об одном мечталось, другое веселило, третье было реальностью в еще только начинавшихся жизненных путях слушателей, четвертое было всего–на всего вчерашним дрем их родителей.
Сказка «Три толстяка» вошла в жизнь действительно сказочным путем. Сказку малышам читали долго, с показом картинок. Книга была уже зачитанная и потрепанная, но воспринималась по-новому. Главными действующими лицами, наследником Тути и девчонкой Суок, Володя пренебрегал. Вместе со ним этой точки зрения придерживались все мальчишки – играть с куклой – позор, а к девчонкам все они испытывали, может быть, врожденное чувство недоверия, вроде инстинкта или разлитого в воздухе детского восприятия недоверия. Всякие там зверюшки и гвардейцы тоже были вне внимания. Но продавец воздушных шаров – это была реальность – гирлянды воздушных шаров различных цветов и форм рвались в небо Ленинграда каждый праздник. Они взлетали вверх над праздничной толпой смешно помахивая, упустившему их разине ниточными хвостиками. Если бы их было много. Они могли бы унести в небо и человека. Сомнений на этот счет никто не имел.
Сказочной реальностью были и три толстяка. Изображение их в книге ничем не отличалось от газетных изображений буржуев, а на демонстрации даже были их чучела. Эти чучела носили, дергали, били молотом по цилиндру и потом даже сожгли. Мы знали, что толстяки владели когда–то – один, как и в сказке, углем, другой – всем железом, а третий владел всем тем, чем не владели первых два. Долгое время, рисуя в садике и дома, Володя изображал их довольно оригинально. На трех толстяках он рисовал три головы в цилиндрах. Две руки, обязательно в карманах, две ноги в штанах и одно туловище, под названием живот. Романтика сказки вполне совпадала с детским представлением об окружающем мире Сказочность, окружающего, подтверждалась и социальным звучанием сказки. Революция, борьба – вот они рядом! Вот за Мойкой – Зимний дворец, был царь – и нет царя, его бомбой – трах,  и на том месте « Спас на крови », или « Кровавое место ». И от всего царского вокруг остались старые названия: Большая Конюшенная, Малая Конюшенная, каретный двор – и все это за окнами. С момента Октябрьской революции прошло каких–то 10–12 лет. Володя и его друзья не видели этого, но они слышали это, мони дышали этим, от этого еще дрожали окна в домах, и старое еще пряталось по улицам и переулкам, запустением и беспризорщиной. Еще истекал кирпичной кровью Зимний дворец от разорвавшегося со стороны Невы снаряда. Все вокруг было романтикой действия.  Все с пониманием, как свидетели виденного, одобрительно смеялись, когда из книги вычитывалось: «…толстяк пыхтя бежал в переулок, а по бокам бежали рыжие слуги, приготовив палки для защиты своего господина ». В одном месте такие слуги, вместо того, чтобы защищать своего толстого господина, они (слуги) совершенно неожиданно принялись его избивать, производя шум на целый квартал, как будто выколачивали пыль из турецкого дивана. Отпустив три дюжины ударов, слуги поочередно лягнули толстяка в зад, потом, обнявшись и потрясая палками, побежали, крича – « Долой трех Толстяков!».
По ходу чтения, страсти у слушавшей малышни, разгорались, и они совершенно непроизвольно поддавали в зад лежавшему у их ног толстяку. Остановить их было не легко. Они уставали слушать, они хотели действовать и они действовали.
Они знали, что не в сказке живут. Володя знал, что у отца еще сохранилась кавалерийская шинель и буденовка (шлем богатырка), и наган, что у маленьких Занюков отец и мать в Гражданскую, будучи сами детьми, под Пермью расстреливали из пулеметов взбунтовавшихся матросов – анархистов, шедших цепями на заградотряды. Или стоило только выйти на Невский, посмотреть в сторону Адмиралтейства и увидеть как, справа над крышами трехэтажных домов, на выступавшей вверх стене, горел след окровавленной ладони на фоне листовки. Они знали, что так, распространяя газеты, погиб от рук толпы « буржуев » газетчик Воинов. Володя часто спрашивал у отца, как он воевал в Гражданскую войну, но он так ничего и не рассказал. Было обидно, но все же про себя он считал, что шинель и наган таят за собой еще не раскрывшиеся захватывающие тайны. Романтика вчерашнего и сегодняшнего дня была вокруг этих детей из общежития на улице Желябова.
Особым видом романтики вообще, романтики пришедшей со стороны, были странички другой книжки «Козетта» Виктора Гюго. Была издана для детей книжечка малого формата и тоже с рисунками. Во всех книгах была романтика действия, в «Козетте» же – романтика счастья пришедшего со стороны.

Чудно устроен человек! Ему прошлое и, конечно, будущее более интересно и привлекательно, чем настоящее. Человека привлекает и интересует прошлое потому, что он вспоминает чего это самое прошлое стоило, а будущее потому, что он, человек, хоть и бессознательно, рассчитывает силы свои, насколько может. А настоящее, что о нем говорить? Оно уже есть – его не надо не только что вспоминать, но и сил затрачивать на него не надо! Вот оно – тут, рядом – вникни, пойми только…