Мальцев 4. Повестка

   Все началось с того, что Володю Мальцева,студента второго курса физфака, 

 отчислили из Санкт - Петербургского университета за его конфликт на военной

кафедре.

  Служака – майор огорошил студентов требованием всем постричься накоротко.

Бороды  также оказались под запретом, приходить на занятия следовало тщательно

побритым, в костюме с галстуком. Прическа своенравного студента, хроническая

небритость, и  джинса, как повседневный наряд, никак не вписывались в этот

уставной формат. 

   Парень, выросший в семье музыкантов, галстука и костюма не имел вовсе, зато

от рано умершего отца ему остались два ярких клубных пиджака, фрак и пять штук

артистических бабочек. Он тут же, не без ехидства, поинтересовался у

побагровевшего майора, почему Карлу Марксу, чей портрет взирал со стены, носить

«бабочку», бороду и длинные волосы было можно, а ему – будущему юристу,

чистящего себя под этого классика одноименного учения, аналогичный наряд

запрещён.  Володя объявил, что он хочет выглядеть как этот пролетарский

проповедник и в следующий раз придет во фраке и «бабочке», ровно такой, какая

была на портрете мыслителя. Понятно, что после таких речей отношения между

преподавателем и студентом не задались, конфликт перенесся в деканат и

завершился отчислением вольнодумца.
   
   На вольных хлебах Вова отрастил волосы еще длиннее, чем прежде, стал бриться

еще реже и продолжил карьеру свободного предпринимателя на близлежащем рынке уже

без отрыва на учебу.   Несмотря на успехи в бизнесе и вольную жизнь, он

подсознательно ждал беды и даже в какой-то мере готовился к ней. Но прошел год,

затем другой и гнездившаяся в его душе тревога о неизбежном призыве в армию

стала утихать. Первоначальное желание побеседовать со знающими людьми, а их на

рынке было немало, о своей непростой ситуации сменилось у Вовы робкой надеждой,

что в общей бестолковщине про него забудут.

   Все надежды разбились в один момент, когда в его руках оказался конверт из

почтового ящика. Слепо отпечатанная повестка с редкими вкраплениями небрежного

рукописного текста сообщала, когда и куда ему следовало явиться для медосмотра и

незамедлительного отбытия в назначенную ему воинскую часть, где он и будет

исполнять свой конституционный долг, далее следовали угрозы за уклонение от

призыва.

   Впервые за долгое время Вова обсудил сложившуюся   ситуацию с мамой. Ольга

Юрьевна жила своей особенной жизнью профессионального музыканта, о сыне она уже

давно не беспокоилась. 

- Он уже большой, – такие мысли витали в ее забитой бемолями голове, когда она

вспоминала о нем, – сам решит, что ему делать.

   В чем-то Ольга Юрьевна была права. Вова действительно знал, что делал. Он

удачно вписался в рыночную стихию, и, хотя забот было невпроворот, он с ними

успешно справлялся.  К маме он не обращался за советом, просто уведомил, что их

маленькую семью ждут большие перемены.  Он ожидал от нее заезженных фраз о

священном долге и о армии как школе жизни для мужчин. Ни тут- то было.  Ольга

Юрьевна, поднабравшись за последние несколько лет либеральных идей, не желала

видеть своего единственного сына в рядах нереформированной российской армии.

Неожиданно для него и даже для себя, она перекрестилась на шпиль Петропавловской

крепости, хорошо видимый из кухни, и обратилась к нему с посланием президенту.

-  Вы сначала прекратите войну в Чечне и сделайте армию профессиональной, а

потом спрашивайте, хочу ли, я. чтобы мой сын служил там?!

  Шпиль, тонкой иглой царапающий обвешанное грозовыми облаками питерское

вечернее небо, никак не отреагировал на горячий материнский призыв, ровно, как и

президент, которому в тот вечер, наверно, было не до реформаций. Не дождавшись

ответа, Ольга Юрьевна стала разрабатывать свой план, кратко заключающийся в

следующем. В Виннице живет ее бывшая подруга по консерватории, которая, конечно,

поможет ее сыну. Там он женится, возьмет фамилию жены, и Ольга Юрьевна станет не

только мамой, но и бабушкой.  Кстати, у нее есть справка об окончании Мальцевым

Владимиром Эрнестовичем первого курса петербуржского университета, и его,

конечно же, восстановят в каком–нибудь винницком институте.  И тогда будет в

семье еще один учитель физики, как мечтал его дедушка по материнской линии.

Кстати, она вспомнила хорошую новость. По «Эхо Москвы» недавно сообщали, что с

Украиной, относительно недавно ставшей независимой, еще не существует настоящей

границы, поэтому Вову перевезут туда скрытно на машине в багажнике.  Она также

слышала, что следует делать, если в квартиру нагрянет облава на уклониста от

армии.

- Сын вчера уехал в экспедицию в Туркмению, - так ответит она незваным гостям, -

с кем и насколько он уехал, я не знаю   и никакой повестки не подпишу.

  Сейчас же, немедля, она напишет винницкой подруге, в котором и объяснит, что

той следует делать.

- Отличный план, мама, ты напиши письмо, а я отправлю, - пообещал любящий сын.

Сам же он, намаявшись за день, пошел спать, чтобы рано утром решать проблему. 

На местном рынке, где Вова пропадал целыми днями, подвизались разные люди с

самыми разнообразными, частенько криминальными биографиями, и конечно, они могли

помочь и советом, и делом. Он это знал не понаслышке.

  Володя начал с разговора с Саней Бешеным, бывалым мужиком, отсидевшим срок за

кражи и побег. В свое время Вова, носивший тогда еще за малостью лет кличку

Гаврош, получил серьезный нервный срыв, когда застукал Бешеного с Кипятковой,

матерью двух шалав – дочерей. Эта история давно поросла былью и не мешала двум

мужчинам быть, если не друзьями, то приятелями. Саня, как всегда, был прям и

предельно откровенен.

- От армии лучше «откосить». По дурке приходишь к психиатру, говоришь, что у

тебя глюки, что тебе мерещатся змеиные языки у людей и огонь из пасти.  Тебя там

посчитают наркоманом, ну полежишь месяц в стационаре, да и на волю с толстой

медкартой, -  Бешеный затянулся подобранным окурком и продолжил, – а вот еще

вариант.  Становись народным депутатом, сиди в Думе, слушай Жириновского.  Ещё и

квартиру дадут и зарплату, машину, льготы.  А скучно будет – сюда приходи,

бутылки с окурками пособирай – сплошное удовольствие.

  Мозговой штурм, очевидно, приносил Бешеному удовольствие. Его было не

остановить и его несло.

- А ещё можно быстренько настрогать двойню, а лучше тройню, чтобы уж наверняка.

Вон Маня по тебе сохнет. – я-то знаю.

  Но Вова не хотел ни дурку, ни в Думу, и никого строгать не собирался, тем

более с Маней.  Маня Кипяткова была его одноклассница, младшая дочь мамаши

Кипятковой – бывшей подруги Бешеного. Володю даже передернуло от старых,

казалось, забытых, неприятных воспоминаний.

- Пойду, с Женей поговорю, – прервал он монолог Бешеного, – а ты, давай лучше

сам в Думу, там такие нужны. Будешь правильные законы писать.   

  В свое время Вове пришлось драться ни на жизнь, а насмерть, защищая свой

непростой бизнес от кавказцев.  К Жене, бывшей медсестре, так ловко заштопавшей

его раненую руку, он и обратился с собственной идеей.

 -  Может снова резанёшь?  – спросил он, рассматривая давнишний шрам. - Или

указательный палец на правой руке сломаешь? Я точно знаю, таких в армию не

берут.

-  Можно, – легко согласилась Женя, - но без гарантий заживления, инвалидом

можешь остаться. Армия того не стоит.  Тут по-другому действовать надо:

конкретно у военкома отмазаться. Ты таксу знаешь, Гаврош?

  Она была одной из немногих, кому позволялось обращаться к парню по кличке, что

прилепилась к нему с детства. Вова озадаченно молчал. Как же он упустил такой

ясный и простой способ отмазки! Честно говоря, он не ожидал, что служивые

государевы люди могут быть столь же падки на взятки, как и обычные ларечники. Ну

что-же, теперь он будет знать: век живи – век учись.

- Эх, интеллигенция, всему вас учить надо, -  вздохнула бывшая медсестра, а

теперь скупщица краденого и контрабанды, да и, вообще, хороший

человек. - В прошлом году это стоило триста баксов. А сейчас бери пятьсот – не

ошибешься.  Знаешь кто твой военком? 

   Фамилия служивого значилась на повестке.  Нажитых капиталов у Вовы было

собрано 100 зеленых и 210 финских марок. За доллары криминальный авторитет Ваня

Крест, крышующий рынок, купил у него кастет.  Марки же обменяла Таня Кипяткова,

старшая сестра Мани. Таня была валютной эскортницей богатеньких финских папиков,

повадившихся приезжать в Питер за русскими красавицами и дешевым спиртным.  Вова

копил валюту отнюдь не для военкома, но тут выбирать не приходилось, и он честно

обрисовал собеседнице свое финансовое положение.

- Мало, – с сожалением протянула Женя, – тут тебе никто не одолжит, да и я не

дам.  Может мать поможет? – выдержав необходимую для выражения сочувствия паузу,

участливо поинтересовалась собеседница. - Ведь мать у тебя, вроде, не

посудомойкой работает.    

  Вова лишь отрицательно покачал головой. Ольга Юрьевна действительно не была

посудомойкой Она служила искусству как пианистка в государственном

филармоническом симфоническом оркестре и дополнительно умудрялась «лабать» в

свой единственный выходной в самых разных сборных концертах.  Если добавить сюда

пяток ее учеников, то становится ясно, что времени на дом и на сына у нее не

было, впрочем, как и денег.  Они стремительно исчезали, попав к ней в руки. 

  У Ольги Юрьевны не хватало ни времени, ни сил, ни желания заняться собственным

бытом. Она никогда не готовила еду дома: питалась исключительно в уличных кафе и

в ресторанах. Пока сын был маленьким за ним приглядывали две нанятые ею няньки –

пенсионерки, которые сидели с мальчиком и кормили его, мыли посуду, прибирались

в квартире, и стирали копившееся неделями грязное бельё, чертыхаясь: «Кнопку на

стиральной машине ей не нажать!»

Но даже и сейчас, когда сын вырос и даже не всегда ночевал дома, Ольга Юрьевна

содержала женщину, еженедельно наводящую видимость порядка в захламленной

квартире. При такой жизни она, раздав накопившиеся долги, едва – едва сводила

концы с концами.  Такой огромной суммы, как недостающие 260 долларов, у нее не

было.

 - Ну нет так нет, – подвела итог многоопытная Женя, - сделаем так. Примерно

через неделю-другую сюда вернется Ваня Крест. У него и ходы есть везде, и он

тебе зелени отсыпет, если захочет, конечно.  Однако предупреждаю: отработать

придется сполна и не хило. Рыночные отношения, сам понимаешь.
   
  Это Володя    понимал, но он понимал и другое. Уходить с рынка на два, а то и

на три года означало потерять все, что было накоплено потом и кровью, причем не

в переносном, а в самом прямом смысле. Он знал, его забудут на вторую неделю, а

на его место придут другие, которые будут также сражаться за свой авторитет, как

сражался он. После службы в армии все придется начинать сначала. Такова правда

жизни, и иллюзии здесь излишни. 

- Ну если все понял, то чего стоишь?  - подытожила разговор Женя. - Иди баксы

добывай.  Дай Бог, Ваня раньше военкомата обернется.

  Но Бог не дал…Не прошло и трех дней с даты, указанной в повестке, как грянула

беда.В то утро Вова мирно беседовал с Семёнычем, местным рукоделом и философом,

ранее старшим научным сотрудником какого-то секретного – пресекретного

института, а сейчас спивающимся ларечником. Семеныч, не прослуживший в армии ни

дня, как всегда давал советы, которые можно было истолковывать как аргументы за,

так и против.  Что надо было делать после его советов, как правило, оставалось

непонятным.

- Чтобы я не сказал сейчас, – начал Семеныч, - ты будешь недоволен. Государство

оно, конечно, разваливается, но еще крепкое. Лет десять простоит, не меньше, –

он задумчиво затянулся папиросой. - Сейчас оно нам дает шалить с этим, вроде как

рынком, прости господи, но, когда надо, наложит свою длань, и все – нам кранты. 

  Вова молча терпеливо ждал, когда Семеныч закончит рассуждать, а подскажет:

«Делать- то ему что?»

- Армия, она может быть и школа, но точно не жизни, - продолжал он, -  там все

просто. Командир сказал – солдат сделал.  У тебя там, по - первости, духа

бесплотного, начальников будет  немерено – от дедушки-старослужащего до

капитана. Кто званием постарше будет, те тебя вообще замечать не станут.

С твоим характером, парень, конфликты там неизбежны. Я до сих пор удивляюсь, как

ты из-за Карла Маркса из университета  вылетел. Вот что я скажу – полезно тебе

будет в армию сходить, гордыню свою укоротить.

 - Кстати, - зашел он на тему с другого конца, - тебе сколько же лет стукнуло? 

- Да скоро 23 будет, - как-то виновато ответил Володя, удивляясь, как быстро

бежит время.

   Значит так, в двадцать семь ты уже призыву не подлежишь. Староват для армии

будешь. Четыре года тебе пересидеть где-то надо. Многовато. Так что, иди

сдавайся властям.   Хотя, стоп! Есть у меня одна задумка.

  Семеныч напряженно думал, Вова терпеливо молчал, и рыночный философ оценил его

сдержанность. 

- Думаю, талант у тебя есть с людьми сходиться. Промолчать можешь, когда надо, и

свои мысли неглупые толком излагаешь. Английский, опять-таки, я слышал, у тебя

на высоте.  В общем, чердак работает. Я так скажу, - продолжил визионер, - не

место тебе тут. Зарежут кавказцы тебя со второго раза, либо свои же ментам

сольют.  Сядешь ни за что. Резюмирую: мелковат тебе этот рыночек. На большой

фарватер надо выходить, - щегольнул морским термином Семеныч.

Володя уже не слушал. Он сначала с безразличием, а затем со все возрастающим

беспокойством следил за желтым милицейским уазиком, свернувшим с проспекта на

узкую улицу, ведущую к его дому. Когда же машина остановилась около их подъезда

и туда забежала целая бригада из двух ментов и военного, он все понял.

  Понял и Семеныч.

- Гаврош, это за тобой, – прошептал он так, будто преследователи могли его

услышать, - ты или домой сдаваться топай, или когти рви, только прямо сейчас. 

Он быстро царапал что-то на листке.  - Ты в Выборг беги. Позвони Екатерине

Дмитриевне, вот телефон.  Она тебе и документы справит, и объяснит, что делать,

к делу  пристроит.   Ты, как приедешь, с вокзала ей прямо и позвони, а я

ей сейчас звякну, все ей объясню.

-  Расскажи матери, что видел. Я сам с ней свяжусь, адреса ей не говори. 

Позаботься о ней, одна она теперь   - также шепотом, скороговоркой зачастил

Володя, – и медсестре Жене расскажи.

   И он побежал.  Проклятые вопросы: «Что делать: бежать или сдаваться», - лезли

в его голову, путались, не давая возможности сосредоточиться и хоть что-нибудь

додумать до конца.  Привитое ему самой жизнью неверие в государство оказалось

сильнее доводов разума. Авторитет спивающегося бывшего ученого оказался

сильнее всей государственной машины с ее силовыми структурами, пропагандистами,

министрами и самим президентом.    

  Свинцово-серые воды Невы, подгоняемые сильным ветром, равнодушно катили к

Финскому заливу мимо дворцов и памятников, мимо университета, мимо «Авроры», чей

выстрел отбросил Россию на поколения назад, мимо «Крестов», куда Володя теперь

вполне мог загреметь.