Абракадабра

               

Годы с 1980 года по 1996 можно отнести к эпохе постепенно затухающего кубинского кайфа. Наш институт проектировал два блока атомной станции на Кубе, неподалеку от города Съен Фуэгоса, что на южном побережье острова.
Для нас АЭС на Кубе была игрой, вроде гигантской «Монополии». В этой игре наука и инженерная мысль, романтика великолепной живописнейшей страны на острове свободы, стильной и роскошной когда -то столицы Кубы – Гавана, сотни миллионов долларов кредита, возможность получить чеки Внешпосылторга, смешались в мощный коктейль незабываемых ощущений.
Проект и строительство АЭС в республике Куба делались бесплатно, за счёт СССР, т.е. за счёт народа. В действительности бесплатность была скорее видимой вершиной огромного айсберга. Кубинцы расплачивались пушечным мясом, своими жизнями в борьбе за влияние СССР на африканском континенте. Кубинцы воевали в Африке, в Анголе, и где только могли. Обучались военному делу на Украине, в Киеве.
Водитель  нашего автобуса, в котором мы перемещались на Кубе, был участником войны в Анголе, получил ранение в спину.
Но нам, участникам проекта, все эти политические изыски были по барабану.
Тем более, если рассматривать те далёкие события с вершины пролетевших лет. 
 Я и сейчас не нахожу в этом никаких странностей и ничего особенного такого, о чём надо сожалеть и чему надо удивляться. Все государственные системы западной цивилизации фактически занимались тем же самым, только своими способами и со «своими» подкупленными странами.
  Если говорить честно и откровенно о тех временах, я вспоминаю о них с удовольствием. У меня и моих товарищах в институте и в других научно исследовательских институтах, конструкторских бюро и на заводах в Ленинграде, Москве, Нижнем Новгороде, Киеве, Тбилиси, Минске, Ереване, Харькове, Львове, Кишинёве, Свердловске, Новосибирске /сотни учёных, инженеров, которых я хорошо знал / было состояние творческого подъёма и победы.
В те исчезающие навсегда времена мы получали большое удовольствие от работы,
которая давала нам ощущения собственного достоинства, самоутверждения, созидания того, что не могли сделать другие.
Всё, что мы создавали по масштабу, сложности, многообразию задач, объёму
коллективных знаний было сложнее любой ракеты, или самолёта, или космического
корабля. Это сооружение с тысячами, а может быть, и десятками тысяч, обратных связей и неопределённостей, с десятками тысяч единиц разного оборудования, включая: реакторы, турбины, турбогенераторы, дизель -генераторы, насосы разного назначения, теплообменники, вентиляторы, кондиционеры, трансформаторы, средства автоматизации и управления, приборы, щиты управления и электроснабжение, тысячи единиц трубопроводной арматуры, тысячи километров кабельных потоков и труб. Сооружение с сотнями потенциально опасных воздействий разного вида и качества на окружающую среду, которые могли убивать всё живое вокруг в течение сотен лет. И невиданные до сих пор железобетонные строительные конструкции, отличающиеся гигантскими размерами и железобетонной мощью.
Деньги для нас были тоже важны, но мы о них беспокоились меньше, чем о результатах работы. Мы все знали, что у специалистов нашего уровня ежегодная зарплата в среднем повышалась на пять-десять рублей в год. Этот ритм не менялся до выхода на пенсию. Мы знали, что получим ежемесячную премию пятьдесят, а может быть и сто рублей. Мы жили и работали без чувства беспокойства, что нас выгонят с работы, и нам нечем будет платить за
квартиру или не хватит денег на жизнь.

   Внутри институтов и конструкторских бюро царила настоящая демократия.
Взаимоотношения между людьми любого уровня занимаемой должности были
лёгкими и непринуждёнными. Повышения зарплаты для каждого специалиста на
пять рублей в месяц обсуждались большим коллективом – профсоюзом, руководителями подразделений, администрацией. Разницы в оплате между низкооплачиваемым специалистом и директором не превышала четырёх раз.
Каждый работник раз в неделю мог придти на приём к директору и поплакаться в жилетку. И получали помощь или в зарплате или в жилье. Пенсионеры пользовались определёнными льготами до конца своей жизни.
В те времена мы очень любили работу и гордились ею. Мы все были настроены на
созидание. Я вспоминаю, как Леночка, моя жена архитектор  принесла домой показать мне   свою первую перспективу овощного магазина. За окном возвышалась колокольня церкви Петра и Павла, шумел и визжал трамвай на улице Белинского, спал в кроватке малюсенький Женечка. Это был шестьдесят четвёртый год. На перспективе были изображены весы для взвешивания овощей и прилавок, Огромный круглый, в голубом металлическом корпусе циферблат со стрелкой, а внизу тарелка весов. Мне очень нравились весы. Мы смотрели на перспективу и получали большое удовольствие. И я принёс домой первую ведомость сдельной зарплаты за месяц сто двадцать пять рублей.
  И мы жили со всеми трудностями того времени, и гости у нас бывали, и в театры, и в музеи ходили, ездили в отпуска по всей России, правда, жили в сараюшках или в палатках. Ходили и ездили по улицам и по дорогам в любом конце Советского Союза и не боялись, что нам дадут по голове топором. Вот, в Испаниях не бывали. Сейчас бываем в заморских землях. А что толку. Трясёт всех постоянно от лихорадки беспокойства за свою жизнь и за своё материальное благополучие. Даже в заморских землях. И закон хотят принять - за невыплаченный кредит тюрьма или выселение из квартиры.
- И что нам козлам было надо? – Поётся в одной шуточной песне новейшей истории России.

  Конечно, это только мои ощущения. А другой интеллигент скажет, что ему
было душно в СССР. Нам, честно говоря, нет. Может быть, в переносном смысле воздуха немножко не хватало и хотелось приоткрыть форточку в другой мир.
Этой форточкой был приёмник транзистор «Спидола», который хорошо ловил
"Голос Америки" и "Немецкую волну". Эти две зарубежных радиостанции были острой приправой к нашей непростой и особенно незамысловатой жизни, где на коротких волнах нудили диссиденты, и долгоиграющая несколько лет повесть Солженицына" Красное колесо". С пылкими наивными речами выступал Академик Сахаров, один из ведущих создателей водородной бомбы, с призывом развалить СССР. Академик, видимо, ужаснувшийся разрушительной силы термоядерного оружия, испугался самого себя и стал проповедовать конвергенцию общественно социальных систем - взаимопроникновение капитализма и социализма, движение в сторону слияния и равновесия. Он со страстью маньяка призывал к разрушению общественно-социально-этнической структуры СССР, как государства, разделению огромной цивилизации на отдельные страны, со своей экономикой, вооружёнными силами, флагом, гербом, связанные между собой лишь общественным договором.

Где сейчас его пламенные призывы? Они быстро превратились ничто, в пшик. В
воспоминаниях остался маленький, сутулый пожилой человек, с яйцевидный головой и поднятой вверх рукой со сжатым кулачком, и слабый картавый голос пламенного искреннего трибуна. Его имя честного и неподкупного либерала-утописта использовали в своих целях все кому не лень в постперестроечной неразберихи. Имя Сахарова почти забыто. Но его утопические идеи принесли много горя и страдания миллионам людей.
  Они это поняли, когда очнулись, выпив до дна дурмана абсолютной свободы.
Скоротечные события двадцать первого века оказались страшнее и непредсказуемые. Постперестроечная Россия, как и весь мир, стала развиваться и жить совсем по другим законам, а не по тем, о которых пророчествовал в последнем десятилетии двадцатого века академик Сахаров.
Миром по-прежнему правит инстинкт выживания за счёт интересов и слабости других.
Его жена Елена Боннэр после смерти академика Сахарова с остатками своей семьи уехала  в Америку и регулярно в СМИ сыпала проклятья в адрес России.
Понятие свободы человека и его уровень жизни вещь сами в себе, в наших головах, куда поступают разнообразные сигналы и информация из внешней среды. Сигналы, как жить, кого выбирать, что потреблять, что читать, какую музыку слушать, какой татуировкой покрывать разные части тела - зависят не только от наших потребностей, а что навяжут тебе через рекламу ТВ и СМИ, Интернет, крупные корпорации, производящие: одежду, автомобили, телевизоры, туалетную бумагу, женские прокладки, продукты питания, лекарства, предметы повседневного спроса, дома.
Для каждого человека его свободы и желаемый уровень его существования имеет
индивидуальные границы. Эти границы человек сам себе устанавливает, как бы по
умолчанию, не провозглашая их, в зависимости от своих способностей, индивидуальной философии, характеристик среды своего существования, культуры, ментальных кодов, истории земли, на которой он живёт, взгляда на окружающий его мир, воспитания, традиций, религиозных убеждений и т.д. и т.п. Нет стандарта свобод и уровня жизни. Стандарт навязать просто невозможно! Только силой и убийствами миллионов.
Чем сильнее экономическая мощь страны, чем больше её население, площадь занимаемой территории, чем больше отличий от Западной цивилизации в истории, философии, религии, этническом разнообразии, тем слабее на неё распространяются западные стандарты свобод, которые могут привести эти
страны к катастрофе, несопоставимой с эффектом внедрения стандарта свобод и прав человека. В Китае, например, при населении полтора миллиарда человек, в год к смертной казни приговариваются более двух тысяч человек, и правящая элита считает, что это слишком мало. А надо, по её мнению, чтобы было больше и экономически целесообразно. Но с этой страной, от экономики которой зависит большая часть мира, разговаривают заискивающе, по сравнению с Россией, где смертная казнь отменена или с Израилем, где демократия и свободы доведены до абсурда.
Правда, есть условный стандарт, связанный с физическим существованием человека. Но трудно сопротивляться валу информации, льющейся непрерывным потоком с экранов ТВ, журналов и газет. Вообще, личная свобода человека это ещё - везение, связанное также с его материальным достатком. Но это уж кому как! Есть люди, которые притягивают деньги, а от других деньги отскакивают, как резиновые шарики от каменной стены, не задерживаясь ни на минуту.

Но самые неотъемлемые части свободы:
– Знания и созидание. Знания и созидание выше денег. Каждая новая приобретённая частица знаний дарует тебе дополнительную свободу. Чем больше человек знает, тем больше он свободен. Свобода это не только свободное перемещение по морям и волнам, завтра здесь завтра там, свобода – это есть свобода твоего духа и мыслей. Каждое человеческое творение - дом, дети, книги и картины, физическое здоровье, спасение жизни человека на операционном столе, научные открытия, предметы или целые устройства и конструкции, полезные для людей, созданные трудом человека, умственным или физическим – даруют человеку невероятное чувство удовлетворения и счастья, несравнимое ни с чем по эмоциональному воздействию.
– Ощущения своей семьи своих истоков, ответственность перед семьёй, помощь слабому и немощному, любовь и сострадание;
- Ощущение мира и природы. Ощущение, что ты сам являешься частью этого мира и
природы.

И если человек всё это воспринимает и понимает своим нутром, то это означает, что он удостоился прикосновения Бога.
Можно ездить на жигуленке и быть свободным человеком. Можно сидеть на берегу
моря, и каждый день смотреть на бушующую стихию, и быть свободным. Можно жить в тундре и добывать мамонтовую кость, и быть свободным человеком. Можно эту самую кость продавать в Таиланд, и тоже ощущать свободу. Можно посвятить себя религии, отпевать или крестить людей и быть безмерно свободным, почувствовав сладость и свободу обычной земной жизни. А другой ездит на Ламборджини, стоимостью несколько сот тысяч долларов, окружённый телохранителями, и трясётся над ней, чтоб не украли, не угнали, чтоб страховку выплатили, чтоб не потерять миллионы долларов на акциях. И чтобы самого не убили, не похитили жену и детей. Вокруг виллы заборы, колючая проволока, телекамеры слежения, охрана и свора злобных собак. Тюрьма свободы для духовной и физической сущности человека.
А у нас никогда не было больших денег, а нас принимали за миллионеров, вероятно, потому, что свобода была изображена на наших любопытных физиономиях.
Ладно, всё это лирика. Старые времена всегда вспоминаются с удовольствием. А может быть, всё, что произошло с нами в конце двадцатого и в первом десятилетии двадцать первого веков есть условия естественного отбора. Словом всё по Дарвину. Внезапно наступили новые условия жизни. Словно, падение гигантского метеорита на одну шестую часть суши. И людей волной перемен разметало по странам и континентам, а некоторые погибли. Для времени не имеет значения, сколько людей погибнет. Остаётся жить сильнейший и его последующее поколение. Остальные слабые и не приспособленные должны погибнуть, исчезнуть. По данным исследования американских учёных в СССР и странах Восточной Европы в результате мгновенных политических и экономических реформ, и последующих изменений в условиях и принципах существования людей, связанных с коренным изменением идеологического, общественно политического и экономического жизнеустройства сотен миллионов людей, погибло десять миллионов человек. И видимо, это только начало, принимая во внимание, последующий за
событиями, мировой экономический кризис.
*******************
Я с моими товарищами по работе стою на куполе герметичной оболочки, на
высоте примерно восемьдесят метров. В герметичной железобетонной оболочке должен располагаться атомный реактор, парогенераторы, циркуляционные насосы.
У меня кружится голова от высоты. Внизу здание турбины, хранилища отработанного и свежего радиоактивного топлива, здание хранения
радиоактивных отходов. Водозабор насосной станции для охлаждения систем реакторной установки – гигантский бассейн объёмом десять тысяч кубометров с насосной станцией и водозабором морской воды, защищённый от волн цунами, пустой, незаполненный водой. Вдали море, берег с пальмами, дальше буйные заросли тропической растительности, дороги.

Бродим внутри железобетонной оболочки диаметром пятьдесят метров. Кругом пыль, кое-где тускло блестит герметичная металлическая облицовка из нержавеющей стали, по всей внутренней поверхности стен и купола. Сквозь пыль сверкают зачищенные сварные швы. Торчат стальные жерла главных циркуляционных трубопроводов в пол метра диаметром – шесть петель. Глубокая железобетонная шахта реактора, глубиной двадцать метров, пуста. Наверху, под куполом, замерла пыльная махина трёхсот тонного полярного подъёмного крана. Здесь, по всей видимости, вдруг всё замерло и навсегда. На улице под навесом лежат на металлических козлах: корпус реактора, шесть гигантских вертикальных главных циркуляционных насосов высотой семь метров, шесть корпусов парогенераторов, шесть аварийных цилиндрических гидроёмкостей, по сорок кубов каждая, корпус компенсатора объёма сорок кубометров – стоимость оборудования
сотни миллионов долларов. В машинном зале, по которому гуляет ветер, стоит одинокая, почти смонтированная турбина с турбогенератором.
Охватывает досада. 1996 год. Почти двадцать лет затрачено на это гигантское
сооружение. Выброшен на ветер умственный и физический труд тысяч людей. Одни из них состарились, другие умерли. Сотни тысяч тонн материальных ресурсов СССР истлели или были  проданы третьим странам за бесценок. Наша восторженная игра закончилась ни чем.
Я жил в роскошном отеле « Пасакабайо». Ночью с балкона, совершенно обнажённый, смотрел на великолепный водопад звёзд, которые переливались и мерцали в ночном небе синим цветом разного оттенка - от стального металлического блеска до красно-синего, бело-голубого, сине-жёлтого, сине - зелёного. И мне вспоминался роман Стефана Цвейга « Иосиф прекрасный». Конечно, я не молодой Иосиф сын патриарха Иакова от Рахили, умерший 1700г. до Рождества Христова. Но первобытные ощущения
мироздания, вызывающие первобытный ужас и восхищение, которые испытал в романе молодой Иосиф, стоя обнажённый в ночи под светом луны и звёзд, вдруг чуть-чуть коснулись меня в 1996 году двадцатого века.

  Каждое утро я садился на корабль, сделанный из железобетона, изобретение кубинцев, и переправлялся через залив на другой берег. В просторном строении проходили последние совещания и обеды. На обед накрывались длинные столы для нашей и кубинской делегации. На каждый обед, по очереди, приглашались охранники, кто-нибудь из администрации станции или подрядчика, что бы подкормить людей, и налить им по полстакана рома. Булочки с кальмаром и огромного кормового зелёного банана на день было мало.
После подписания протокола, администрация станции повезла нас в Съен-Фуэгос, на приём в ресторан, который располагался на берегу пронзительно-синего залива.
Стол был роскошный. На закуску жареные крабы с чесноком. Потом была громадная
жареная рыба на гриле, а потом жареный кабан. Стояли официанты в белоснежных
костюмах с белоснежными колпаками на головах. Большими острыми ножами отрезали куски рыбы, кабана. На десерт мороженое. Ром тёк рекой. Какой же русский не любит крепко выпить!
После обеда началась поездка в Гавану по пустым, бесконечным шоссе, построенным ещё американцами. Дороги хорошие, но нет движения транспорта. Бензин очень дорогой и простой кубинец ездить на автомобили  не может. Собственно говоря, такое понятие, как автомобиль, фактически отсутствует. По прекрасным кубинским шоссе ничего не двигается.
   Вдоль дорог стелились поля сахарного тростника, кукурузы. Изредка
встречались бетонные хижины фермеров, дремлющие смуглые мужчины и женщины
сидят в тени своих хижин, их головы прикрыты широкополыми соломенными шляпами.
В маленьком микроавтобусе нас было трое, кроме водителя. Руководство Российской делегации двигалось по своему индивидуальному маршруту, предложенному кубинскими чиновниками из министерства. Я сидел на переднем сидении. На задних сидениях сидел представитель Главного конструктора реактора Володька Ершов, громадный детина двух метрового роста, и женщина, представитель советской подрядной организации, по фамилии Мирончик. Тоже не миниатюрный представитель женского пола. Это была крупная и высокая блондинка с копной светлых волос цвета спелой ржи, сильными ногами и полными руками, с высоким бюстом. Они не выпускали бутылку рома из рук, непрерывно прикладывались к ней и целовались взасос. Видно было, что им было весело и комфортно, и чувствовали они себя свободно и раскованно, и плевать на всех хотели. Проблема великой кубинской стройки их не волновала. Тогда командировочные начали платить валютой, и всё было в полном порядке.

 Въехали в небольшой городишко и остановились у автомата, который делал сок из сахарного тростника. Вышли. Кубинец брал палку тростника, засовывал её в отверстие, нажимал кнопку, автомат оживал, дрожал всем корпусом, и из носика в стакан вытекала мутноватая и желтоватая холодная жидкость, умеренно сладкая и приятна на вкус, хорошо утоляющая жажду.
Автобус продолжал свой путь по пустынным автомагистралям. Ближе к вечеру на шоссе стали появляться КАМАЗы, с приделанными вместо кузовов длинными, сваренными из металла кабинами с окнами. Из окон торчали людские головы, на крышах и на бамперах тоже сидели люди.
Под конец пути въехали в большую деревню. Здесь был праздник. Играла музыка.
Раздавались столь знакомые и страстные ритмы Самбы. По деревенским улицам
шли молодые женщины, одетые в нарядные, длинные цветные платья, приталенные,
обтягивающие бюст, внизу масса оборок. В причёсках воткнуты черепаховые гребни. На ногах туфли на высоком каблуке. Молодые мужчины в широкополых шляпах гарцевали на стройных, тонконогих лошадях. Кожаные штаны с позументами, кожаные жилетки поверх рубах. Изящные кожаные сапоги.
Сёдла на лошадях с цветными украшениями.
Потрясающе! Среди кубинского безвременья Родео! Вот такие кубинцы!
Ну и совсем под конец путешествия через остров остановились на белоснежной,
одноэтажной вилле кубинского подрядчика, строителя. Столы были уже накрыты,
бутылки рома открыты. Хозяева не знали русский язык, мы испанский. Сидели за столом молча. Ели жареную курицу с рисом и бобами, жареную рыбу, пили ром, кубинское пиво.
И уже навеселе пошли купаться в океане.
Пляж был рядом, совсем близко от дома. Тяжёлые, высокие волны медленно
поднимались, подкатывая к берегу, и с тяжёлым гулом падали на песок, сотрясая берег.
Я залез в океан и почувствовал, что ещё несколько метров моего движения вперёд и меня унесёт, отступающей от берега волной, и я попросту не смогу выплыть. Грозную силу энергии отливающей волны я почувствовал каждой
частицей моего вдруг ознобившего тела. Я с трудом выкарабкался на берег.
Тело пьяного Володьки Ершова бултыхалось где-то вдали, среди белых вскипающих гребней. Была видна его улыбающаяся физиономия. Рядом со мной, на песке стояла его дама и громко хохотала. А мне было страшно, как это массивное человеческое бревно сумеет доплыть до берега и выйти из воды. Слава Богу,
всё обошлось.

  Поздно вечером приехали в Гавану, где нас поселили в отеле "Президент" на двадцатом этаже. Мой номер был маленьким, одноместным, стояла кровать стол, стул, грохотал кондиционер «Баку». Запах средства от тараканов бил в ноздри. Весь отель был пропитан эти резким запахом.
Проснулся рано. Сквозь триссы просачивалось солнце. Я раскрыл триссы, открыл окно, и в мой номер ворвалась голубая, золотистая от солнца роскошная Гавана,
простирающаяся до самого горизонта, и изумрудно-голубой океан. И тут же в голове возникли первые строчки стихотворения. Я записал его на клочке бумаги.
Когда я на лифте спустился в холл, встретил знакомого инженера кубинца. Он вместе с семьёй шёл на завтрак в ресторан. Так награждала кубинская фирма своих сотрудников за доблестный труд – проживанием в отеле два выходных дня.
Я открыл двери ресторана. Ресторан ещё сохранил следы былой роскоши. Хрустальные люстры свисали с потолка, хрустальные торшеры стояли у столов, круглые столы, покрытые белыми скатертями, белые кресла. И изумительные звуки роля. На чёрном рояле играл пожилой музыкант, седой в белой рубашке, чёрных брюках, чёрных, начищенных до блеска туфлях, и чёрная бабочка под воротником. Строчки стихов продолжали складываться в моей голове.

   Я сидел на совещании в просторном помещении на весь этаж, в здании бывшей фирмы «Вестингауз»/ сохранилась вся потрясающе удобная инсталляция: столы, шкафы, стеллажи, перегородки/, я уже ничего не слушал, я понял, что это конец. Главы делегаций спорили о том, сколько, кто кому должен, о продаже советского оборудовании и металла АЭС третьим странам. Я слышал обрывки разговоров, подсчитывал, сколько валюты получу за командировку, и сквозь ленивый мысленный туман неожиданно в моей голове появилось детское стихотворение, которое я сразу назвал «Абракадабра».
Абракадабра - таинственное слово, перешедшее от древних евреев и греков, род
заговора, средство от лихорадки, пишется треугольником и хранится в ладанке /словарь Даля/. А в обиходе - просто чушь, хаос, несусветная глупость, слово, обозначающее ряд явлений, которые невозможно объединить каким либо понятием /это моё толкование/.

   Абракадабра продолжалась ещё несколько дней до нашего отлёта в Россию. Меня и Володьку Ершова переселили в университетскую гостиницу на самом берегу океана.
Днём и ночью мы слышали прибой, и глухие звуки ударов волн о берег. Дрожала
гостиница. Мы лежали целый день на шикарных старинных деревянных кроватях из
красного дерева. Дел никаких. Я читал, а Володька пил ром, литр в день, сохраняя ясность мыслей и инженерный гений. Его всегда приглашали на пуски реакторных установок АЭС в России и во все страны. Три раза в день мы спускались в ресторан, завтракали, обедали и ужинали. Оставались сутки до отлёта. От руководства никаких известий. И мы решили сами к нему явиться.
Всё руководство жило в особняке в часе ходьбы от нас. Где располагался особняк, мы смутно себе представляли.
- Забыли о нас ****и, - бурчал Володька, - Водку, небось, хлещут.
И мы в кромешной тьме двинулись по улицам Гаваны. Дошли всё-таки.
Открываем двери и видим шикарно накрытый стол. Сидят наши спецы. Лысый,
маленький и вёрткий, но шибко умный специалист по средствам автоматики, по фамилии Копылов, поёт, и хорошо без фальши, песню « По диким степям Забайкалья», потом грянули «Эх мороз, мороз…». На улице было 28С.Володька оказался прав. Наш самолёт улетал в Россию в шесть утра по местному времени.

На обратном путь нам пришлось преодолеть толпу изумительно красивых молодых женщин, студенток университета, которые предлагали себя за чашку кофе, ужин в ресторане. Володька еле держался на ногах. Лез обниматься целоваться с женщинами. Этот массивный русский-гигант произвёл большое впечатление на них. Он говорил на смеси немецкого и английского. Требовал у меня двести долларов и говорил, что он остаётся на Кубе. Он долго обнимал меня так, что кости хрустели, и просил денег. Его мадам предусмотрительно всю его валюту забрала себе на хранение.
Как я его привёл в гостиницу, я не представляю. Володька всё время валился куда-то на бок. Я с превеликим трудом привёл его в номер гостиницы. Он рухнул в кровать. Кровать затрещала, захрустела и сломалась. Только я заснул, меня разбудил страшный грохот.
Стучали в дверь. Раздался треск. Дверь распахнулась, ударилась о стену, посыпались стёкла. В дверях стоял улыбающийся Володька.
Он среди ночи орал на всю гостиницу, просил сто долларов, что бы рассчитаться за такси.
- Ну и мерзавец, - я матерился во всю, - всё- таки поехал к бабам!

   Когда мы садились в самолёт, охватила лёгкая грусть. Прощай прекрасная Куба. Но впереди был наш любимый дом в Петербурге в  Манежном переулке, валюта на авиабилеты и полёт в Израиль, к сыну, где почти каждый день проходили кровавые теракты  со взрывами автобусов и торговых центров, с разорванными и сожжёнными телами израильтян. Самолёт набрал высоту, взял курс на Россию. Всё сразу забылось.
Прилетели в Москву, снег, метель. Сразу почувствовал – наконец я дома.
 
             Гавана

Смотрю в раскрытое окно отеля –
Застыл, напротив, в небе, альбатрос,
И с высоты свободного полета птицы,
Я вижу солнце, океан, цветной хаос,381
Внизу дома, прижатые друг к другу.
Дышу густой воздушною волною,
И от тепла ее и душной влаги
Во мне всё кружит и волнует,
От радостного света, от Гаваны я хмелею,
Глаза слепит от ярко- голубого неба
И пламенеющего золотого круга.


Спускаюсь в белый ресторан,
В хрустальных люстрах сверкает солнце,
Цветные всполохи на белых стенах, занавесах белых,
Чуть дребезжа, аккордами и переливом клавиш звучит рояль,
Седой маэстро страстно и печально танго играет,
И пальцы тонкие на клавишах, глаза его закрыты,
Как будто весь он в прошлом, устремленный вдаль.
Мелодия танго так сладко здесь звучит!
Внезапно тихо, сладко, угасая, умирает,
В застывших клавишах и неподвижных пальцах,
Исчезнув звуками в раскрытых окнах.


А за окном шумит, живёт, волнуется Гавана –
Автомобильный рёв, мотоциклетный треск,
И звуки красивой речи, плавной, яркой, громкой.
На океанском берегу сидят обнявшиеся пары.
Тяжёлая волна, о камни разбиваясь,
Обрушивается, сотрясая берег, гребнем звонким,
Фонтаном белых брызг летит на мостовую.


Особняки облезлые цветов пастели,
Из камня поседевшего дворцы, собор,
Сквозь хаос цвета, солнца, зданий, ветра,
Легко, свободно, в небо устремляясь, стоят отели –
Гавана Либре, Президент, Тритон,
Вдоль моря мчатся старые автомобили,
Уже далёких прожитых времён.


Смотрю на прежний блеск, на прежнюю Гавану–
На декорации, забытые давно,
Как будто ты в другом, отжившем мире,
Как будто смотришь старое кино,
Солёный ветер, бронзовые пушки,
Из бронзы полководцы на конях-
И всё вокруг напоминает старые игрушки,
На пьедесталы мраморные взгромоздись.


Санта Марии, Варадеро бесконечны пляжи,
Коралловый песок, как белый снег лежит,
Накатывают в пенном, ярком блеске волны.
Их ровный мощный гул и бирюзовый цвет манит.
Хемингуэя море – изумрудные лагуны,
Бунгало, пальмы, стриженый газон.
Бесшумный яхты ход по узкому каналу,
И тёплая вода, как крепко пересоленный бульон.


Вечернее, тропическое солнце,
Мелодий зажигательный акцент,
И в белом кителе официант разносит
Холодный, ромовый коктейль под тент.
Красивы женщины в непринуждённых позах,
Сидят на берегу почти наги,
От чёрной и до белоснежной кожа,
Движенья грациозны и легки.


Ночные грозы далеко за горизонтом,
Бьют молнии столбом в кипящий океан,
А океан, насытившись за день лучами солнца,
Колышется, теплом могучим дышит,
Под всполохами яркими волну вздымая,
Серебряною пеной, грозно клокоча,
Стекает на берег и, силу погасив
В песке, насыщенном водою, едва шипит.


Лежу спиной на парапете тёплом, глаза закрыв,
Мне кажется парю в небесной жаркой сфере,
Горячий воздух плотен, влажен, недвижим,
Ночная мгла пропитана дыханием солёным океана,
Над ним, почти касаемый слабеющей волною,
Чуть в синих облаках, на чёрном небосводе,
В свечении синих звёзд и млечного пути
Луны холодной красный шар висит.

Гавана, 04.92.- С. Петербург, 13.11.93


           Абракадабра

Была жара, покрылось море льдом,
На пляже крокодил лежал с открытым ртом.

Кокосы на кривой сосне к ночи созрели,
На пальмах золотые петухи запели.

Настала ночь, луна в волнах купалась,
А солнце яркое всё по небу каталось.

А утром на песчаном берегу
Свинья крылатая валялась на снегу.

Верхом на ней сидел лохматый пёс,
А рядом, на пеньке, пингвин яичко снёс.

Цвели цветы, крепчал, трещал мороз,
У пса на голове пел желто-красный дрозд.

В зубастом клюве у дрозда
Прозрачная дрожала стрекоза.

Пылали камни от жары, со снегом ветер дул,
В сугробе бело-голубом стоял старинный стул.

На стуле белый лев сидел,
Он был голодным, есть хотел.

Лев песню пел: Угу-гу-гу,
Как пастью щёлкнул и…. гугу.

Он съел большую стрекозу,
И с чёрной бородой козу.

И жёлто-красного дрозда,
Мохнатого незлого пса.

И очень жирную свинью,
Ту, что лежала на снегу.

И золотого петуха,
Что пел на берегу с утра.

Лев оказался очень милым
И на десерт съел крокодила.

Чтобы не мучила жара,
Заел он всё кусочком льда.

Кокосы лев так и не съел,
Он очень сыт был. Не хотел.

Запил обед морской водой.
Зевнув, сказал: Пойду домой.

Ушёл. Растаял снег и лёд,
На берег повалил народ.

Лежали люди на песке.
Кит-кашалот плыл по реке.

Кит плыл, открыв большую пасть.
Не дай нам Бог туда попасть.

А в пасти с острыми зубами
Два голых негритёнка загорали.

Один из них жевал банан,
И всем кричал: Кусочек дам!

- Ну, дай, - сказал наш белый лев,
Глотнул банан, в сторонку сев.

И, затянув потуже пояс,
Сказал: Кто как, а я иду на поезд!

А в это время на спине кита
Играли три смешных кота.

Один из них был рыжий и усатый,
Другой, зелёный, толстый полосатый.

А третий кот, качаясь на качелях,
Скрипел смычком на виолончели.

На голове кита, открыв огромный рот,
Спал сладко и храпел, красавец бегемот.

Наш бегемот лежал под струями фонтана,
И под холодною струёй он тихо шептал: Ма-а-а-ма!

Из маленьких ушей торчал пучок морковки,
Что было с ним потом, мы вынесем за скобки.

Отправим мы за скобки, а то не хватит сил,
Вдруг на бумаге белой зелёный или красный,
Двухвостый, двухголовый, улыбчивый, ужасный
Появится знакомый зубастый крокодил.
И всё начнём сначала?
Иль мыло иль мочало?
Ведь все устали очень
И слушать не хотим!
Давай с тобой попрыгаем, побегаем, потопаем,
А, может быть, все разом возьмём и помолчим.

Гавана. 04.92 – С.Петербург, 07.93