Дуй в свою дуду!

     В ноябре с гор подул ветер. У Соны сдавило  грудь и, казалось, что сердце, почуяв неладное, билось испуганной птицей.
     Дело даже не в том, что ветер подул в ноябре. В этом, как раз, ничего странного не было, их забытый Богом и людьми поселок не зря называли Ветреным. Странным было то, что ветер был теплым. Такого Сона не помнила. Ветра всегда были холодными и злыми.
     Поселок, смешно сказать. Десять домов. Нет, домов, конечно, больше, но в них никто не живет. Стоят себе памятником по прежней жизни и ничего с ними, заброшенными, не делается. Дома не люди, они из камня. Сона часто думала, что хорошо бы и людям каменеть со временем. Будет не так больно жить, стареть и умирать.
     Ветер дул второй час, уже повеяло чем-то до боли знакомым, чем-то, что заставило еще больнее сжаться грудь. И мелодия. Ветер звучал не так, как всегда.
     Сона повязала  платок, надела толстые, домашней вязки, носки, влезла в растоптанные войлочные сапоги, накинула на плечи старый истертый муштак и вышла из дома, не забыв запереть ворота. От кого запирает, спрашивается? Чужих в поселке нет, а свои все на виду.
     На пятачке возле магазина, который заодно считался местом встречи сельчан, уже стояли Маруся и кривая Лида, у которой с рождения одна нога немного короче другой.
     — Терпеливая ты, Сона. Странный ветер уже два часа дует, а ты только выползла.
     Маруся смотрела на соседку с подозрением. Но Сона ничего необычного в этом не усмотрела. Маруся всегда смотрит с подозрением, хотя по натуре добрая. Добрая, но подозрительная. Бывает. Но хлеб у Маруси хорошо поднимается и молоко не киснет. А это, несомненно, говорит о доброте.
     — Здравствуй, Маруся, — ответила Сона. — Как твоя Ката поживает в городе? Пишет?
     — Может и пишет, да кто же нам сюда письма доставит? Знаю, что жива-здорова, учительствует. Мне большего не надо. — Маруся отвернулась. Не любит она говорить  о дочке. Сона знает, что не любит, но не может не спросить.
     — А что это ты только с Марусей здороваешься? — ласково спросила Лида.
     — Здравствуй, Лида.
     — А что это ты у меня не спрашиваешь, как мой Аршак поживает? — Лида от ласковости своей да под теплым ветром просто медом исходила.
     — Да знаю я, как твой Аршак поживает. Хорошо поживает. — неучтиво ответила Сона.
     Лида довольно хмыкнула.
     Цену ласковой Лиде знали все. Внешне сладкая, как патока, а внутри… Нет, Сона не станет рассуждать о том, что там внутри у соседки. Чужая душа — потемки. Но хлеб у кривой Лиды такой получается, что не то что на свадьбу или похороны, свиньям не скормишь. Клеклый, кислый. И как она на этом хлебе такого красавца Аршака вырастила — одному Богу известно. И молоко у нее скисает. Сона это точно знает, сколько раз своими глазами видела. И не так скисает, что мацони сделать можно, или творог откинуть, нет. Сыворотка темная, горькая. Получается, что все у Лиды горько да кисло, а жизнь при этом сладкая.
     Два года назад Аршак покинул село. Ничего в этом удивительного нет, молодежь стремилась в город. Никого сейчас корнями или могилами предков не удержишь. И сын Соны, Григор, за ним увязался. Сона поплакала-поплакала, да взяла себя в руки. Во-первых, над живым плакать нельзя. Во-вторых, кому ее слезы интересны? Надо продолжать жить и беречь силы, сама за себя теперь отвечает, мужа похоронила, когда Грегору едва десять лет исполнилось.  А кривая Лида упорно плакала. Ходила по дворам, на судьбу жаловалась, душу у людей вытягивала. Ее и кормили, и поили, и с собой заворачивали то, что съесть не смогла, но дверей перед ней не закрывали. Не положено дверь перед соседом захлопывать.
     — Что ты все плачешь? — отчитывала соседку Сона. — Что ты людям не даешь жить спокойно?
     — Просто горем делюсь, — ласково отвечала Лида, а сама шныряла глазами по кухне. То на тесто глянет, то на молоко в кувшине. И Сона уже знала, что тесто не поднимется, а молоко свернется.
     — Кому твое горе интересно? Каждому своего хватает.
     — А если своего хватает, то и мое лишним не будет, — отмахивалась Лида.
     И, неожиданно для всех, через год Аршак в село вернулся. Да не один. Привел с собой иноверку Гюзель с куцыми косичками и раскосыми, как у кошки, глазами. Беременную уже. На сносях, можно сказать. То-то радости потом в селе было — малыш родился. Крепкий и здоровый. Статью в отца, покладистостью в мать. Лидкиного, слава Богу, ничего не взял.
     Получается, что выплакала Лида сына. Выплакала. Носила, носила свое горе по дворам, делила, делила его на односельчан, да так и скинула со своих плеч.

     * * *
     Маруся стояла, подставив лицо ветру. Улыбалась. Лицо раскраснелось, даже бисеринки пота над верхней губой появились.
     — Ветер-то какой теплый, — обратилась Сона к Марусе. — К чему бы?
     — Ветер теплый, а снег не тает, — встряла Лида.
     — Что ты тут стоишь? — не выдержала Сона и прикрикнула на кривую Лиду. — У тебя что, забот своих нет? Ребенок маленький дома. Иди, помоги невестке!
     — Сама справится, — ласково ответила Лида. — Она у меня спорая.
     Но, тем не менее, пошла. Задом при ходьбе виляла так, что смотреть было стыдно.
     — Есть что от Григора? — спросила Маруся, как только Лида отошла на почтительное расстояние.
     — Нет, — коротко ответила Сона. Не любила она на эти вопросы отвечать. Ведь и так все знают — как снег выпал, почтальон в горы не поднимается. Да и до снега ни строчки от сына…
     Сона потерла грудь, судорожно вдохнула воздух, стянула платок, утерла грубой ладонью со лба пот и подставила лицо ветру. Никак не получалось уловить мелодию. Что-то знакомое и, в то же время, что-то новое. Как ребенок, которого знаешь до последней родинки, вдруг превращается во взрослого мужчину с пышными усами и становится  непонятным.
     — Сердце? — коротко спросила Маруся и подозрительно посмотрела на соседку.
     Сона кивнула.
     — Давно?
     — Часа два. Как ветер подул.
     — Слышишь звуки? — спросила Маруся. — Как будто кто на дуде играет. Как хорошо твой Григор играл, помнишь?
     — Ты серьезно спрашиваешь помню ли я, как играл мой сын? — Сона развернулась и, не попрощавшись с Марусей, пошла домой. Теплый ветер ласково подталкивал ее в спину.

     * * *
     Когда Аршак вернулся в село, первой в дом к Лиде прибежала Сона.
     — Аршак-джан, а про Григора моего ничего не знаешь?
     — Нет, тетя Сона. — Аршак отвел взгляд.
     — Скажи, сынок. Скажи правду. И тебе легче будет, и мне.
     Аршак опустил голову.
     — Говорят, убили твоего Григора, — влезла в разговор Лида. — В драке убили. Такое горе, Сона. Такое горе...
     Лида причитала, а в глазах — ни капли жалости. Только любопытство.
     Молодая Гюзель вскрикнула и прикрыла лицо руками. Худенькая, как тростинка, только живот торчит.
     — Не расстраивайся, дочка. — Сона погладила девушку по голове. — Жив мой сын. Не верю, что его убили. Неужели я бы не почувствовала?

     * * *
     Всю ночь так и не удалось заснуть. Сона и капли пила, и грудь растирала, и шалфей жгла, чтобы отогнать злых духов и дурные мысли. И слезы лила. Ничего не помогало. И только под утро поняла, что сердце не болит. Что в груди что-то тает. Уходят боль и обида. И легче стало дышать. Захотелось поставить тесто и напечь пирогов. С мясом и щавелем. Потом, уже готовые пироги, обильно смазать маслом и присыпать сушеным толченым кизилом. Именно так любил Григор. А она, считая сына пропавшим, перестала печь. Неправильно это. Надо иметь дома пироги, чтобы было чем встретить. Надо ждать.
     Днем, так и не поспав, опять пошла к магазину. Хотелось с кем-то поговорить. Дышалось легко. Под ногами приятно скрипел чистый снег. За ночь навалило. Теплый ветер продолжал дуть и напевать свою мелодию.
     — Знаешь, Сона, ждала я тебя. — Маруся обняла соседку, что ей было вовсе не свойственно. — Всю ночь не спала. Мужа-покойника вспоминала.
    — Чего это? — удивилась Сона. — Столько лет уже, как нет его.
    — А я все обиду держала за его похождения да на всех женщин смотрела с подозрением: был с ней, или не был?  Душу мне эта подозрительность разъела. А сегодня ночью, пока вспоминала, обида вся и растаяла. Не поверишь, но утром поставила тесто и испекла сладкую гату. Вазген мой очень её любил. Пойдем ко мне, Сона? Чаю с гатой попьем. У меня и наливка сливовая есть, и варенье ореховое. Пойдем, Сона.
     Маруся смотрела по-доброму. Никакой подозрительности во взгляде...

     * * *
     Григор сидел на самой вершине горы и дул в дуду. Звуки мелодии теплым ветром разносились над родным селом, спрятанном в одном из горных ущелий.
     Он совсем не помнил, как сюда попал. Как взобрался. Помнил, как скучал по дому. Помнил драку. Помнил, как кто-то достал нож и его, Григора, пронзило острой болью. И все.
     Пришел в себя на вершине горы. Рядом — огромных размеров человек. Наверное, раза в три выше Григора. Длинные белые волосы, борода, развевающиеся одежды.
     — Ты кто? — спросил Григор. Он не испытывал ни страха, ни удивления.
     — Ветер, Хозяин здешней горы.
     — Ха! — Григор стукнул себя ладонью по ноге. — Знаешь, я в детстве мечтал стать ветром и летать над горами.
     — Знаю. — Человек протянул ему дуду.
     — Что это?
     — Дуй в дуду и будешь ветром.
     — Злым и холодным? Таким, к которому привык с детства? Как ты?
     — Как будешь дуть, таким и будешь. У каждого своя песня.
     Первая мелодия получилась не очень ладной. Звуки выходили порывистыми, колючими. Григор летал над горами  и слушал. Впитывал в себя шорох трав и птичью трель. Прислушивался к мелодии заката и восхода. Беседовал со звездами и знакомился с другими ветрами. Залетал во дворы и наслаждался пением матерей над люльками, дул на муку, просеянную для пирогов, насыщая ее свежим ветром.
     И учился. Учился играть так, чтобы от его песен таяли души. Когда посчитал, что мелодия соответствует его представлению о мире, вернулся на гору. И заиграл...
     Вот мама испекла пироги и посыпала их сушеным толченым кизилом.
     Старая Маруся топит масло для сладкой гаты. Будет угощать соседей.
     Кривая Лида, проплакав всю ночь над люлькой с внуком, излила из себя накопившуюся зависть, поставила тесто и оно впервые поднялось. Хлеб получился ноздреватым, мягким и немного сладким.
     Григор дул в свою дуду и теплый ветер заигрывал с облаками над родным селом.
     — Растопить снег все равно не получится, — проворчал Хозяин горы и дунул на село холодом. — Я не позволю.
     — А я и не хочу топить снег. Для чего? Мне достаточно, что в душах людей будут таять обиды и горе…

                Сентябрь 2019 года
                г. Эверетт, штат Вашингтон