Светлая Навь

Игорь Иванович Ивлев

Светлая Навь.

Основано на реальных событиях.

Лес заболочен. Чуть ступишь мимо кочки, сразу проступает вода. Январские морозы её не взяли. Хоть не глубоко, но в стужу маетно. Валенки сушить негде, можно только в блиндажах в тылу. В окопах на передовой костры разводить не дают.

Выдвигались на исходную под утро, перебежками по мятому прошлыми атаками снегу, пригибаясь и юля по мелкому и чахлому березняку. Нахрустели ветками изрядно, а не хрустеть не получалось. Неуклюже. Фриц уж явно наш подход услышал. С трудом нашли три островка, где точно воды не было. Там уже кто-то до нас вырыл мелкие окопчики, куда мы и вползли. Наверное, боевое охранение соседей было. Говорят, что неделю назад вроде отсюда кто-то то ли к немцам утёк, то ли в побег ушёл, словить не успели. Ну, да, место от обороны оторванное, не сразу найдёшь, коль ползком и бегом, вокруг всё одинаковое, и до фрицев рукой подать. Наверное, напарник, сидя в окопе, на посту заснул и не углядел, как сосед слинял. А может он и не утёк, пойди проберись через мины и проволоку к немчуре, а может всё же в тылы в бега подался, всякие случаи были…

Рота кучно собралась на этих островках. Ждали сигнала. Лесная дорога и горка с немцами, говорят, были метрах в двухстах. До нас на этот пупок наступала соседняя 294-я дивизия. К ним и к нам только что прибыло пополнение из алтайцев, так вот, их в составе дивизии сразу же бросили в атаку на тот же участок чуть раньше нас, двое суток назад. "Солдатское радио" донесло, что бились они лихо, но потеряли немало, больше полутора сотен бойцов за 2 попытки. Вон они виднеются уже запорошенными грудами по сугробам средь сосен и берёз совсем рядом с островками. Никто их к нам не утянул. Наш взводный лейтенант сказал, что Героя Советского Союза Лоскутова оттуда тяжело раненного упёрли. Он один был на дивизию, а у нас в бригаде Героев ещё не было. Мы обыкновенные, воюем как можем.

Дни стояли морозные, новый снег почти не падал, полностью засыпать убитых ещё не успел. К ним уже сползали наши удальцы, пошаманили чего съестного по сидорам, нашарили негусто, но всё же притаранили и тушёнку, и промерзший хлеб. Им уже ни к чему, а нам прибыток. Разделили по-братски, т.е. по чуть-чуть, на пару прикусов. Мне сухарь достался и ложка мяса.

Немец на горке на той стороне дороги поставил 2 ДЗОТа, спилил часть деревьев в секторах обстрела, с нашей стороны дороги сделал завалы, обсыпал их снегом и полил водой, перед и за ними натянул проволоку и накидал мин. И к тому же, гад, кучно бьёт артиллерией и миномётами, а вдобавок режет пулёметным огнём поверх завалов по тем, кто всё-таки лез через них. Алтайцы большинством не дотянули даже до завалов, побитые минами (ну, мож кто и перелез, а что толку?). Те бьются о стволы и взрываются, иной раз даже не долетая до земли, от того и урон немалый от мин и снизу, и сверху. Картина боя мне понятна, за полгода на фронте опыта уж набрался.

Ну, возьмём ДЗОТы, перережем дорогу, дык, за ними лес и болото, до железки целых 7 км дебрей, до неё точно не добраться. Если по бокам такие же ДЗОТы не возьмут соседи, то и нас из них выдавят. Их брали уже не раз и каждый раз позже наши оставляли позиции немцев у дороги, взрывали ДЗОТы и откатывались назад в обустроенную линию своей обороны в лесу. А немец их снова и снова строил и оборону свою восстанавливал. Чего он так держится не за свою землю, сволочь? Только количество наших трупов в предпольях этой обороны с каждой атакой увеличивалось. Хорошо, хоть зима на дворе, новичкам и не понять, что за кочки на нейтралке виднеются…

Перед выдвижением выдали водки в шкаликах (я не пил, привычки нет, но шкалик взял, будет на что харч выменять), концентратов, сухарей, дали селёдки и печёного хлеба по буханке, добавили патронов и гранат, поставили ту же задачу. У нас тоже немало алтайцев, они с теми, побитыми, служили ещё совсем недавно в дорожном полку на Ладоге. Подходы от железки к озеру построили, а потом полк вроде свернули в батальон, а лишку бойцов отправили в пехоту. Кинули их и к нам в бригаду. Народ справный, всё больше семейный, но не обстрелянный, пригибается при каждом дальнем взрыве. Смешные.

Бойцов в роте человек 60, почти 40 человек алтайцев. До них долго пополнения не давали, от роты было одно название. Нам придали 2 станковых пулемёта по флангам, 3 ручника, 1 миномёт "полтинник". У меня Мосинка со штыком, у остальных у кого что, от таких же "мосинок" до трофейных карабинов. У моего взводного наган. Автоматов мы ещё в руках не держали, хотя в роте автоматчиков видеть приходилось. Танки дали на другой участок, бригадный артдивизион выделил в нашу полосу корректировщика, глядишь, удастся хотя бы артой подавить огонь ДЗОТов.

Задача у нас явно гиблая, хоть к гадалке не ходи. Мож повезёт?

Замёрзли сидючи. Чуть рассвело, бахнула наша артиллерия. Корректировщик успел лишь пару раз по телефону сообщить поправки, как всё стихло. Со снарядами напряжно, стреляли всего минут 4-5. Где-то впереди что-то повзрывалось и улеглось. Попали в ДЗОТы, не попали, хрен разберёшь в утренних сумерках. Как пойдём на них, так и узнаем. Часть мужиков сразу после начала стрельбы распечатали шкалики и жахнули горькой кто сколько смог заглотить. Для храбрости, верно. Выпили не все, я в том числе. А вот что есть у всех, так это мандражу выше кадыка. Дрожь по телу бьёт, и не от холода. Выждали чутка после последнего разрыва и по свистку ротного дружно поползли-побегли вперёд. Все сразу замокрели в мочажинах. Шинели и валенки напитались водой, мёрзли и мешали передвигаться. Начал поддавать мин на передок наш миномёт ("Толку-то с него, ближе надо подползти, хотя бы к завалам!"), закудахтали станкачи с островков. Я скинул тянущую книзу мокрую шинель, остался в шароварах, свитере и в стёганой безрукавке, под свитером гимнастёрка и тёплое бельё. Уши шапки связал под подбородком ещё в окопчиках ("Звезда у меня знатная!"), там же нахлобучил и крепко затянул ремешок каски. Зелёные они у нас, краски белой нет. Маскировки, считай, никакой, на снегу весь как мишень. Сидор забросил за спину и начал сигать от кочки к кочке, прячась за тонкими стволами берёз и сосен. Остальные делали то же самое, правда, шинели не скидывали. Рядом расчёт "дегтяря" стал садить по завалу длинными очередями. Зачем? Там только снег и лёд и наши уже близко, ещё в своего влепит.

Немец очухался. Первыми среди бойцов начали плюхаться его пятидесятки, часть их падала в мочажины и разрывов не давала, а часть лопалась над нами, побиваясь о стволы деревьев. Потом налетели и восьмидесятки. Осечек у них было явно меньше, рвались чаще. Ну, а потом и артснаряды заприлетали. Вокруг разом все застонали и начали звать санитаров, осколками людей кого убило, кого посекло, меня пока миновало. Как спрятался я за кочку недалеко от завала, так и лежал с нашей стороны у неё минуту или две, тут же весь обвачканный жижей и грязью от разрывов. Сверху сыпались ветки, мох и даже куски чьей-то шинели. Гляжу, из заснеженной кочки мёрзлая рука торчит. А ведь не кочка это, труп. Тут в первый раз стало страшно. Холодно и сыро, ниже пояса мокрый весь. Метрах в 30 в мужика попал снаряд, взрыв, его и разворотило кровяным фонтаном, уж и осталось что от него – не знаю. Два бойца нашего взвода, лёжа на кочке, спокойно лакают бутылку горькой, словно боя вокруг нет и смерть не шастает. Никуда не торопятся. Предложили бухнуть, не до пьянки, рыкнул, ничего не ответил, пополз к завалу.

Народ залёг не весь, левее парни рубили лопатками лёд на завале и перекатывались через него дальше. Сунулся туда и я в своей полосе. Сделал то же самое, рубанул движениями накрест обледеневший склон завала, добрался до стволов, хватаясь за них, перевалился на ту сторону. Рядом со мной мой взводный и человек 15 бойцов. Несколько из них тут же подорвались на минах-"лягушках", пару человек срезало пулемётом, как только приподнялись для перебежки. "Ползком надо" – орёт лейтенант. И мы снова поползли. Оглядываюсь, вроде за нами ещё народ через завал перелез, ага, нас уже не десяток. Холод не замечаю, раж скорее бьёт по сердцу. Свою винтовку выронил у завала (не помню до или после), но за завалом тоже оказались убитые, и много, снегом ещё не совсем засыпанные, позавчерашние, и у одного из них рядом в снегу валялся карабин, тронутый ржавью. Не следил хозяин за ним. Карабин покороче винтаря, с ним сподручнее ползти. Хватанул его, проверил магазин, всего 2 патрона осталось, добавил своих из шаровар, дослал патрон, выстрелил, ага, исправный!

Перчатки мокрые, мёрзнут пальцы. Кое-как елозю вперёд, стараюсь задницу к земле прижимать. Сидор за спиной то влево, то вправо болтается, выдаёт меня. Вокруг толпой рвутся пятидесятки, выдёргивая из наших рядов одного за другим. В сплошном месиве из снега, крови, патронов, оружия, веток, человечьего мяса и амуниции ползком мы пробрались ещё метров 40, я вылез, наверное, дальше всех. Впереди забор из толстой немецкой проволоки, нитки 4 высотой около моего роста, за ним метрах в 50 палит по нам во всю ивановскую пулемётный ДЗОТ. Ножницы были у Михалыча, который полз рядом со взводным. Я ему спереди ору: "Михалыч, давай", тот смотрит на взводного, взводный ему: "Чо лежишь, дядя, давай вперёд!". Михалыч, где виляя между трупами, где перелезая через них, пополз к проволоке, но не дополз даже до меня, разрыв мины иссёк ему всю голову и спину, он клюнул головой в снег, дёрнулся и затих. Я всё видел. Получается, мне ближе всех к нему, ножницам и проволоке. Подполз к мёртвому Михалычу, снег у плеч уже покраснел, забрал у него ножницы и поёрзал к проволоке. Слышу сзади сильный взрыв, оглянулся. Ёлы-палы! Снарядом побило человек семь, кто корчится, кто сразу был убит, меж них и мой взводный, который среди нас был заметен по ватной куртке с лейтенантскими кубарями в петлицах, комсоставскому ремню и белой меховой шапке. Он ближе всех к снарядной воронке, из которой курился густой дым, выжить не мог совершенно. Что делать-то, братцы? Сидор снял, лежу на спине за раскуроченным пнём мощной сосны, потихоньку замерзаю, не знаю, что делать. Кто бы подсказал. Я один что ли? Боеспособных не вижу, сзади одни стоны, сам пока цел, впереди проволока, а меня поддержать уже, наверное, и некому. Ползти обратно? Сделал пару выстрелов в сторону ДЗОТа, вытащил из сидора и кинул наобум противотанковую гранату ближе к проволоке, мож порвёт. Не добросил. Наши поодаль ещё постреливали. Решил чутка полежать, а потом можно и уползать в оборону, всё равно со взвода больше никого нет.

Свою пятидесятку "дождался" быстро. Прилетела и взорвалась в метре от меня, даже начало разрыва видел. Уж больно точно вражина боеприпасы по нам клал. Посекло осколками в грудь, живот и ноги. Боли сначала почти не ощутил, даже испугаться не успел. Подвигал ногами, не слушаются. Из сидора потёк разбитый шкалик водки, потянуло спиртовым запахом. Ну, вот, не попробовал. Некоторое время лежал, ещё не понимая, что тикают мои последние минуты и я умираю. Стало тепло и на душе совсем спокойно. Взрывы куда-то отдалились, звуки словно уменьшились в размерах и стали глуше. Вспомнилась мама, что-то говорит, не разберу. В карман шаровар загодя ещё в обороне сунул "смертник", в нём 2 подписанных записки на обычных клочках бумаги с моими данными, там адрес мамы в Соль-Илецке "улица Ленинская 45". Мож найдут да сообщат, всё же две бумажки, какая-нить да сохранится. А, да, ещё и ложку подробно исписал, дату рождения, дату призыва написал, адрес, а вот на имя-отчество места не хватило, только инициалы "Яшин Е.И.". Ложка в валенке, хлебалом кверху.

Напоследок чуть приподнял голову, увидел, что все наши лежат без движения, стонов не слышал, наверное, живых нет, полегли все. Как-то спокойно стало. Погибли буднично, геройски. За Родину! За свою землю! Трусов не случилось, каждый сделал всё, что мог.

Довольно быстро истёк кровью, да и мороз исподволь мягко потушил сознание. Вот и всё, братцы...

…

Тихонько приподымаюсь над собой, и не сразу понимаю, что происходит. То ли я живой, то ли ещё какой. Но я-то внизу на снегу у сосны лежу, а что я над собой делаю – понять не могу. Подымаюсь всё выше. Моё тело становится всё меньше. Осмотрелся вокруг. Вот-те раз! А я не один. Наших таких же воспарённых вокруг среди сосен вьётся уж точно сотня человек, кто повыше, кто пониже. Взводный, убитые с ним одним снарядом бойцы нашей роты, Михалыч, те, что на минах подорвались, кого пулемётами срезало, и тот, которого снарядом разнесло. И даже те, что водку допивали перед завалом. Все тут, соколики. Но других, незнакомых, гораздо больше. Куда ни глянь, везде наши.

Покачиваются, вниз посматривают. Сначала не поверил, ну, как же можно за этот невзрачный пупок в лесу столько народу навалять? Страха нет, одно недоумение. Поосмотрелся. Народ собрался крепкий, статный, солидный. Всё боле постарше. Не убоялись, не струсили. Каждый принял свою пулю или осколок, или даже снаряд, и вот теперь все ждут своего часа.
Тот, что поближе, бородатый мужик, по-свойски сказал:
- А мы тут за вами сверху смотрели. Вы весь наш путь повторили. Мы на двое суток раньше наступали, вон за сосной и я лежу. Наших тут много, даже осенние есть. Орали вам, свистели. Не слышали?
- Не. Такой грохот. А где они?
- Осенние? Вон вишь, стоят особнячком, молчуны. Они и есть.
- А внизу они где?
- Ишь чего захотел. Вон сугроб невысокий, правее ещё, потом ещё – это они и есть. С осени полёживают, подмёрзли, в декабре их снегом и занесло. Кто-то по ним точно прополз, гляди на след. Подумал, паря, что кочки или камни.
- Я одного видел.
- Ну, это только тебе один попался, а их вон сколько болтается с нами. Ты-то хоть понял, что тебя убили?
- А чего не понять. Свою мину сам видел. Только почему я тут живой?
- По земному ты не живой. Там внизу ты погиб. А здесь твоя Душа воспарила. Теперь нам точно тут долго обретаться.
- Не вынесут?
- Экий ты скорый, однако. Меня да нас же, смотри сколько, не вынесли? Не вынесли. И осенних не вынесли. И тебя не вынесут. Как тут вынесешь? Немец рядом. Терпи таперича до весны. Мы-то Душами к телам нашим хоть и тонкой ниточкой привязаны, а самим не оторваться. Из этой Нави в Славь нам так просто не уйти.
- А ты откуда знаешь про то?
- Знаю, и дед мой, и бабка, и тятя сказывали. Мы староверы, и род у нас древний. Дед в нашей деревне кощунником был, он много чего знал.
- Слова-то какие. Дааа, дела. Только врёшь ты всё, наверное. Что за Навь такая?
- Вру? Ну, как знаешь, браток.

Разговор смолк. Атака наша тоже. С немецкой стороны завала никого из наших в живых не осталось, кто и уцелел, тот через завал переполз обратно. Ещё постреливали одиночные винтовки с нашей стороны, слышны были голоса раненых и пыхтение санитаров, которые, чертыхаясь и пригибаясь, по взбаламученной грязной жиже меж кочек тащили раненых к островкам нашей обороны. Ещё курились снарядные воронки, не успели схватиться ледком взбитые минами лужи. Прибавилось на земле наших трупов, и над ними с лихвой пополнилась рота наших Душ.

Неожиданно немцы сначала швырнули залпами штук 30 мелких мин перед завалом, а потом несколько раз пальнули из пулемётов длинными очередями настильно пониже к земле, взбучивая пулями снег с сугробов. Верно, пытались на всякий случай ещё добить тех, кто остался между ними и завалом. Расстояние небольшое, от ДЗОТов наш погибший взвод отделяет лишь проволочный забор, оставшиеся целыми противопехотные мины и несколько десятков метров. Я только своих по взводу погибавших видел, а ведь мы ротой наступали, сколько от всей роты осталось тут бошками в снег – не знаю. Среди воспарённых пока не разберу их. Вот и страхуются, сволочи германские, дабы никто из наших не приполз к ним. Правильно думают, а вдруг мы просто затаились и не погибли разом?

На том бой и закончился.

В наступившей пронзительной тишине вдруг послышались голоса на не нашем языке. Гляжу в сторону немецких ДЗОТов. Из одного в окоп вылез немчик с биноклем, в белой каске и маскхалате. Плотно прижался плечом к срубу ДЗОТа, не иначе, решил посмотреть в нашу сторону на свою очередную победу. Из амбразуры ему не ахти какой обзор. Смотрел внимательно и долго, что-то непонятно говорил, словно диктовал кому-то. Одно слово разобрал, похожее на "рус". Про нас, хрен, говорил. Следом за ним вылез плотный фриц и тоже в белой каске, в руках его, прикуренная перед выходом, уже дымилась сигаретка, которую он предусмотрительно прятал в кулак, а дым пускал вниз окопа. Опять что-то залопотали на своём. Из второго ДЗОТа тоже вылезли их соседи-пулемётчики. Удовлетворённо и торжествующе-хохотливо о чём-то поговорили с соседями. Напряжение боя спало, расслабились, курвы.
- А немцев что, ни одного тут что ли нет? – спросил я у старовера. Тот понял меня чуть ли не с полуслова – про КАКИХ немцев я у него спросил:
- Ну, пока мы тут, ещё никого не видал такого же, как мы. Может осенние видели?
Я к ним, поодаль парившим, благо, ходить не надо, что-то вроде плаванья в воздухе получается:
- Видали из немцев кого?
- Видали с десяток за всё время, - не очень охотно ответил молодой парень, которому, видать, вся эта катавасия уже порядком надоела. - Их очень быстро увозят прямо по дороге в сторону железки. Там у фрицев тылы, санитары, там где-то и кладбище у них есть.
- А у нас есть кладбище? – спрашиваю. Осенний отмолчался.
- И у нас есть, только зачем оно тебе? – вновь вошёл в разговор мой сосед-старовер.
- Не знаю, положено ведь там хоронить?
- Кем положено?
- Уставом.
- Тот устав уже не для тебя. Ты надейся, чтобы смог вот такой, как есть сейчас, уйти ввысь отсюда. А если твоё тело в землю похоронят, привязка крепкая к нему останется, и тебе не вырваться. И никому не вырваться, коль так с ним станет.
- А что значит ввысь и почему не вырваться? А зачем тогда хоронят?
- А ты спроси у них, земных, зачем они так сотворили. Мой дед говорил, что раньше не так было.
- А как было?
- Обряд специальный был, отправляющий. Даже два обряда.
- А что за обряды?
- Неужто не слышал ни разу?
- Ну, слышал от деда и бабушки слово тризна. Оно?
- Оно. Только это не слово, а целое действо. А про кроду слышал?
- Не, ни разу.
- Вот они два обряда по окончании земной жизни у наших и отправляются. Вернее, раньше отправлялись, при Советской власти их перестали сотворять.
- Дык что делают-то?
- Сейчас в землю поглубже кладут, как прячут, а раньше…
Старовер осёкся, посмотрел пытливо, отмолчался и отплыл. Наверное, подумал, что я опять про враньё скажу и не стал нарываться. А мне интересно стало. Надо потом его опять поспрошать.

На земле ещё несколько светлых часов, считай, ничего не происходило. Только немцы затопили печки в ДЗОТах да шастали от них по окопу в тыл и обратно, лопоча всякую хрень на своём дурацком языке. Дым из невысоких труб поднимался почти вертикально. Я к немчуре как-то опасался подплывать, вдруг заметят, сделают чего, старался всё держаться рядом с нашими. А фрицы с сумерек начали пускать в нашу сторону осветительные ракеты. Взлетит такая над нами, осветит лес и поле боя, довольно долго висит, потом медленно заваливается в кроны, а иной раз и в снег упадёт. Была мысль, что и нас высвечивает немчуре.

Потом быстро стемнело и явно ударил сильный мороз. Нам он не помеха, как и темнота. Нам всё видно, мы словно подсвеченные изнутри, тихо колышемся над полем боя. И помалкиваем, говорить не о чем. Да и мысли, наверное, у всех одинаковы. Смогем ли уйти отсюда по назначению? И когда? Что дальше? У меня эти мысли есть, у других, особенно давних, разве могут быть не такие же? Доля одинаковая, все честно погибли в бою, трусов нет, отдали жизнь за советский народ, за товарища Сталина, за землю свою, значит, и нам дорога прямая должна быть куда следует. А вот куда следует – тут уж я и засумлевался после слов старовера.

Пришёл следующий день. Немцы утром по лесной дороге пригнали к ДЗОТам танк, за ним была прицеплена волокуша с минными и пулемётными ящиками, бидоном, небольшим бочонком ("Пиво что ли?"), деревянным ящиком с винными бутылками, несколькими ящиками с консервами и мешками. В начале волокуши лежал белый советский тулуп большого роста. Волокушу у ДЗОТов аккурат у траншеи отцепили, а танк загнали в неглубокую нишу. За ДЗОТами уцелел небольшой, не выбитый ещё, лесок с довольно высокими раскидистыми соснами, к которому от блиндажей вёл запорошенный окоп. Там было отрыто 3 больших жилых блиндажа. Вот туда вчера и шастали немцы туда-обратно. Оттуда жидкой цепочкой фрицы этого небольшого гарнизона, поёживаясь в своих бумажных шинелишках, споро побежали по окопу к волокуше за припасами и обратно. Тулуп выдали часовому. Я насчитал человек 12 да в ДЗОТах сейчас наблюдатели-пулемётчики должны сидеть, т.е. ещё плюс 2, ну, и в блиндажах ещё 2-3 человека должны быть плюсом. Вот и весь гарнизон. Офицера пока так и не засёк. Это ж как они, гады, умело воюют. Наших наколошматили уже во все стороны от ДЗОТов добрую сотню, не меньше, а их всего человек 15-17 воюющих будет! И вся оборона вдоль дороги у них именно такая, очаговая. Опорные пункты на 10-15 человек, а между ними проволока и мины.

Экипаж танка по окопу, не пригибаясь, ушёл в блиндаж в тот лесок. Три этих гансюка поравнялись с одним из фрицев, поздоровались, поржали над чем-то. Тот потом неторопливо залез, как по лестнице, по набитым на ствол одной из сосен поленьям, а там на её ветках у них наблюдательный пункт оказался. В кроне фрицы прибили несколько досок, подвязали масксеть, какой-никакой, а НП получился.

Переместился я к нему, завис метрах в 10, зрю. Если скрыться за стволом и посматривать в нашу сторону, то отсюда всё хорошо видно вплоть до наших островков. Как на ладони наблюдателю весь наш заболоченный подступ к завалу, все до единого его преодолевшие, и всё предполье своей обороны перед ДЗОТами. "Вот черти!". Интересно, фрица так близко видел почти вплотную в первый раз. На лицо худой, как смерть, шклявый, лет 30, но боевой, видать, матёрый, глаза колючие и наглые. Гляжу, а валенки-то наши, русские. И варежки наши. В трофейные оделся. Кого раздел, вояка? В варежках руки в шерстяных перчатках. Одет-обут хорошо, плотно, да в белом маскхалате и белой каске. С расстояния его и не рассмотреть на сосне, как ком снега в кроне в лучшем случае. По-хозяйски расположился на ветках - достал из ранца малую подушку, положил на доски, сел, из ранца выпростал бинокль, туда же спрятал варежки, приложил бинокль к вырезу подшлемника и стал наблюдать. Каску не снимал. "Снайперов наших боится".

По его командам фрицы несколько раз сделали минометные налёты из пятидесяток по нашей стороне. Стреляло 3 ствола. Мины плюхались и у завала, подымая снег и требуша тела погибших, и за завалом, вплоть до островков. Снова попали в нашего лейтенанта. И рядом со мной бухнулись несколько мин. Команды на стрельбу фриц подавал бесшумно, натянутой верёвкой от сосны к миномётной позиции, что стояла с краю леска. Сам он смотрел за разрывами и что-то записывал в блокнот. Подплыл к нему, смотрю через плечо – цифры, значки какие-то, непонятные слова. Хотел столкнуть его вниз. Одной такой же миной он ведь и меня вчера убил, дав поправку миномётчикам. Дёрнулся к нему, кулаком тресссь по башке – а кулак-то через каску прошёл, а я крутанулся! Ещё раз – то же самое! Дык вот оно как устроено! Он меня не видит, не слышит, не ощущает и не боится, я его вижу, слышу, ощущаю, не боюсь, но сделать ничего не могу.

Старовер ко мне прытко кинулся:
- Ты чо делаешь, Егор? Мы с ними разъединены. Разъ-е-ди-не-ны – с нажимом продолжил он. – Понял? Ничего ты ему, гаду, не сделаешь.
- Да, понял я, понял. А ты откуда моё имя знаешь?
- Оттуда. Мы тут всех по именам знаем. Ты и моё имя знаешь.
- Ну, да, Пётр Иванович, знаю, только не знаю - откудова знаю.
- Мы тут все такие знаюшшие. Пошли к нашим.

Подплыли. Наши мужики смотрели понимающе - без осуждения, посмеиваясь. Молодой, горячий, ещё не навоевался!
- Ты не один такой герой тут, почитай, каждый из нас туда к ДЗОТам слетал и каждый пробовал хоть как-то фрицам жахнуть иль насолить чем. Осенние уже много раз там были, думали, что со временем что-то меняется, теперь даже не дёргаются, бесполезно. У нас мерности разные, паря.
- А что такое мерность?
- Ну, вот ты без тела, я без тела, а Души живы. Смерть – смена мерности, состояния по человечески. Пока живы в телах – пребываем в Яви. Это одна мерность. Смена мерности – это выход Души из тела, переход её из Яви в Навь, в другую мерность. Мы сейчас в Нави. Тела наши внизу лежат, мы от них пока никуда улететь не можем, ниточка тонкая нас держит. Тела бренны, рано или поздно они распадутся. Но мы-то налицо, Души-то вот они, ты же меня видишь и слышишь?
- Вижу. А как так случилось, что я и внизу и тут?
- Эва, друг мой, вот так прямо сразу захотел все ответы получить? – и помолчал.

- Ну, давай, впитывай. Внизу тебя уже нет, внизу только твоё тело перестало жить, а Душа ушла из него, но сама жива. Тело живо, пока Душа в нём. Правда, бывают и безДушные живые, но мы не про них. Ты сейчас здесь сверху и есть Душа. Тело временно. Душа бессмертна. Когда тело распадётся разным манером, дальше путь Души лежит из Нави в Славь. Раньше наши предки для этого проводили два отправляющих обряда – кроду и тризну, которые облегчали Душе дальнейший путь. Крода – огненный обряд. Тела, как ставшее ненужным временное пристанище, сжигали, а не хоронили. Мож заметил – в России все кладбища молодые? Не было их раньше, потому что ещё деды мои огненный обряд кроду проводили. Сейчас это запрещено, лет не больше ста как постепенно начали запрещать. Но покуда до дальних углов эта дурь докатилась, наши предки делали по старому, как повелось тысячелетия назад. Сейчас Советская власть следит за тем, чтобы не делали, а до того власть царская через попов и урядников стращала и наказывала. Да. А потом Душа может снова в Явь вернуться, воплотившись в новорожденном человеке через несколько поколений. Нередко деды-прадеды во внуках проявляются. Конечно, если живущие потомки попросят их Души вернуться в Явь. Это называлось окличкой, делалась она по весне. Ещё совсем недавно многие люди ходили по родовым погостам, заметь – не по кладбищам, а погостам, и по особому обряду окликали Души ушедших из Яви людей и направляли их к вот-вот родящей женщине, их прямой родственнице. Потому очень часто внуки на своих щуров и пращуров похожи и внешне, и характером. Сейчас нонешние сильные мира сего этот обряд извели. Но перевоплощение Душ в Яви может происходить несколько раз, у кого 6-7, а у кого и 8-9. Вот как Солнце ходит по кругу, Ярило по нашему, так и Души ходят по кругу, достигая совершенства. Круговорот, понимаешь. А если путь совершенствования Души закончен, то она после очередной смены мерности из Слави уходит в Правь. В высшие миры. За тридевять земель. Умножь три на девять. Получится 27 земель. Вот сколько у нас миров. Это целая наука, мой дед за многие годы мне, как внуку, и то не всё передал. Не знаю, понял ты или нет, но я тебе прямо сразу по поняткам всю Истину про круговорот Душ рассказал. Дело нехитрое, но уже непривычное земным людям. Нам-то теперь уже бояться нечего, это там внизу за такие разговоры можно было в кутузку загреметь, а то и чего горше схлопотать. Полетай тут, поговори с людьми, покумекай, а я потом мож чего и подскажу.

Огорошил меня, комсомольца ярого. Мысли в кучу смешались. Жаль, мне мама ничего не рассказывала, боялась чего? Отца, сколь живу, не помню. А и дед с бабкой тож не густо рассказали, разок только тризну упомянули, а ведь они по своему возрасту должны были это видеть не раз. Вот говорили ещё втихую, что было дело - ждали всем миром, мол, после отречения Николашки-царя должно было всё пойти по старому, по-русски, как раньше. Царь-то немецкий, крови русской в нём капля была. Да, видать, не пошло оно, власть Советская, получается, в какую-то другую сторону свернула, а что должно было пойти по старому, я так и не понял. Может то, про что Пётр Иванович говорил? В церковь мои, сколь помню, не ходили, но образ у нас в доме в красном углу всегда был, мама иной раз втихомолку молилась. Я её корил за это не раз. И для домового угол был, дед всегда с ним разговаривал да умасливал, поднося то корочку хлеба на блюдце, то каши ложку. Ладно, побытуем, покумекаем.

Внизу в танк залезли 2 члена экипажа, танк завёлся и чуть позже грохнул в нашу сторону выстрелом, потом ещё, и ещё. Затих. Фриц на сосне что-то записал в блокнот и слез с неё, побёг греться в блиндаж вместе с танкистами.
Пётр Иванович вполголоса:
- И танк пристреляли, гады. Ну, теперь жди нашей атаки. Раз у немцев всё готово, то и наши скоро будут наступать…

Да уж, как-то именно так всё время и складывается.

Ночь прошла почти беззвучно. Немцы снова, как и в ту ночь, методично пускали ракеты, в том числе по пологой траектории в сторону завала, освещали гиблое поле боя. Танкисты каждые 3-4 часа заводились и прогревали двигатель.

Наступили сумерки нового дня. С нашей стороны где-то в тылу послышался рёв мощных моторов, то ли тракторов, то ли танков. Рёв доносился всё ближе и ближе и где-то метрах в 200 от островков двигатели заурчали на малых оборотах. Встали. Поднялся повыше. Увидел с высоты нашу "тридцатьчетвёрку", а рядом с ней малыша Т-60. За гулом двух моторов почти не было слышно треска веток под ногами собиравшейся на островках пехоты. Очередные бедолаги снова накапливаются для атаки. Наши бойцы на сей раз были в белых маскхалатах. Собралось их человек 50-60. Интересно, наша бригада или соседи? Мой взводный забеспокоился:
- Наши опять хотят сюда же. Мужики, как им сказать, что без большой артиллерии прямой наводкой ничего не выйдет?
- А ты у кого пытаешь, лейтенант? – Пётр Иванович спросил ласково.
- Да хоть у кого. Неужто нет никакого способа подсказать им? Сюда надо от соседа 122-мм гаубицы притащить и бахнуть по ДЗОТам.
- А как ты их по болотинам притащишь?
- На руках, всем гамузом, навалимся и притащим.
- Лейтенант, ты уже никуда не навалишься. Отнаваливался, - буркнул осенний боец.
- Ну, не я, т.е. не мы, но им-то можно как-то подсказать?
- А никак. Только и делай, что виси и плавай тут. Хошь ори, хошь говори, хошь над ухом встань, всё равно внизу никто ничего не услышит. Вон вместо арты танки на завал пойдут.

Танки были выкрашены белой краской. Зимний наряд. На "тридцатьчетвёрке" на башне надпись красной краской "За Родину!".
- С танками сподручнее, - сказал Михалыч, впервые подав голос. – Глядишь, одолеют. Только сколько нашего брата гусеницами подавят, мать честнАя!

Эта мысль пронзила всех нас, парящих. Это что же получается? Сейчас танки пойдут к завалу по пути нашего наступления и неизбежно, ну, прям как пить дать, начнут давить погибших НАС! А что тогда с нами ЗДЕСЬ будет?

Танки заурчали мощнее, мехводы быстрыми нажатиями педалей прогазовывали движки. "Тридцатьчетвёрка" сильно надымила, качнулась, дёрнулась вперёд и неспешно почапала к островкам. За ней уступом пошёл малышок Т-60. Проминая мелкие деревца и валя их стволы, танки въехали в кустарник, после которого белела заснеженная, почти чистая от кустов, полоса пространства. Не чуя подвоха, мехвод Т-34 без остановки попёр через полосу прямо к центральному островку. Гусеницы проломили ледок, забуксовали, танк встал на месте, мехвод прибавил газу, потом качнул назад, но не тут-то было. "Тридцатьчетвёрка" стояла на месте с движущимися гусеницами и начала медленно, не съезжая, погружаться. "В майну попал!". Мехвод перестал газовать. Из Т-60 вылез командир, подошёл к Т-34, ударил чем-то по броне, оттуда тоже вылез командир. Поговорили о том, как вылезать. "Тридцатьчетвёрка" ещё раз попыталась вылезти из промоины, но без успеха. Танк, скорее всего, сел на днище, а "гусянка" повисла в водной жиже. Бревна с собой не было. Танкист Т-60 продрался по кустам, в стороне нашёл плотный грунт, кое-как вернулся и направил своего мехвода туда. Т-60 благополучно перелез опасный участок и приткнулся с левого края островков. Его командир перебежкой добрался до них, там нашёл пехотного командира и о чём-то ему сказал пару слов. Смотрю, пехота зашебуршилась и начала расползаться по островкам в стороны от центра. Потом командир Т-60 вернулся к Т-34, вызвал командира танка, они поговорили, после чего оба залезли в танки и закрыли люки. "Тридцатьчетвёрка" поводила башней влево-вправо, поелозила вверх-вниз пушкой и вслед как даст выстрел прямо в сторону островков с залёгшей на них пехотой! У парней, наверное, Души в пятки попрятались, если успели, когда увидели такое. Снаряд разорвался прямо у завала, пролетев над центральным островком. Сверху это было очень хорошо видно. Т-34 приподнял пушку и всадил ещё один снаряд в сторону завала. Теперь тот попал прямо в него и разметал немалый проём, раскрошив стволы наваленных деревьев. Довернул вправо, снова выстрел, опять попадание в завал, потом влево.

"Вон они что придумали! Правильно, завал нужно сносить!" – загомонил наш народ наверху. "Молодцы мужики, догадались, этот завал сколько жизней отобрал. Да с такой помощью наши и ДЗОТы возьмут!".

Вслед "тридцатьчетвёрке" начал очередями молотить по завалу из своей пукалки и Т-60. Конечно, у него не ахти какие снаряды, но урон завалу смог нанести и он, проделав неплохую дыру в другом месте. Т-34 переместил огонь вправо, раздолбал ещё часть завала, потом всадил три снаряда влево и нарастил проём примерно до 10 метров. У танка изнутри открыли люк, оттуда заструился дым, видать, надышались парни пороховыми газами. Т-60 лупил по левой части завала. Занятно у них получалось. Гулко бахала пушка Т-34 и в сравнении с ней подпевком плевала снаряды пушка Т-60.

Немцы тоже не дремали. Только ещё наши танки пошли выдвигаться на исходную, а те уже засели в ДЗОТы и заняли места на миномётной позиции. Наблюдатель залез наверх на сосновый НП. После начала нашей танко-артиллерийской подготовки они ответили огнём танка и миномётов, причём клали мины всё ближе и ближе к островкам, в чём им помогал корректировщик с сосны, а потом (или сразу) вызвали огонь своей дальнобойной артиллерии. Сначала с большим перелётом от Т-34 в нашу сторону прислали один снаряд, потом другой, уже на пару десятков метров ближе, а потом, дав поправку, пустились всаживать в белую полосу и в кустарник снаряд за снарядом, нащупывая "тридцатьчетвёрку". Осколками побило островки, посрезАло кусты, перемолотило снег и грязь в кашу, но танк оставался неуязвимым и продолжал лупить выстрелами в сторону немцев. На островках корчились и кричали от боли раненые, к нам вверх поднялись шесть убитых бойцов, удивлённо озиравшихся вокруг и, к своей неожиданности, увидевших нашу толпу. "С прибытием, славяне!".

Не унимался и немецкий танк. Командир его, скорее всего, увидел взорванный проём в завале и начал бить туда же в нашу сторону, дабы не разрушать элемент своей же обороны и не помогать нашим в том же. И по сути он начал противотанковую дуэль с нашей "тридцатьчетвёркой". Но его снаряды втыкались в ближнее прибрежье островков и, если и причиняли кому вред, то только нашей пехоте. Танк попытался задрать ствол вверх, чтобы стрелять по дуге, выпустил 3 снаряда, неизвестно куда улетевших, вернул пушку в обратное положение и продолжил садить в проём завала, поворачивая пушку чуть влево или вправо.

Один из наших снарядов разворотил крышу правого немецкого ДЗОТа. "Тридцатьчетвёрка" дослала туда ещё три снаряда, один из которых попал прямо в амбразуру ДЗОТа и взорвался внутри. "Конец гаду, ура!!!" – возопила высь нашим дружным гомоном.

Вероятно, этого не видели в "тридцатьчетвёрке", потому что она продолжала бить во вражью сторону, не переставая и не обращая внимания на близкие разрывы чужих артснарядов. Жару поддавал и Т-60. Он под прикрытием огня Т-34 продвинулся от островков к завалу слева и вот его командиру, кажись, и было видно в проём, им сделанный, – куда попадают снаряды. Он начал поливать своей автоматической пушкой по второму ДЗОТу, по танку и по окопам справа и слева от него, разбавляя время от времени стрельбой из пулемёта. Больше ничего для него, да и вообще для кого-либо, доступно не было, обзор маленький, а гансы умело спрятали свою оборону в складках местности. Уцелевший ДЗОТ остервенело огрызался пулемётом, поводя своё рыло в разные стороны. Стрелял в белый свет как в копеечку, поскольку наша пехота к завалу ещё даже не выдвигалась. Танк фрицев тоже без остановок лупил примерно в сторону нашего Т-34. Несколько малых снарядов Т-60 чуть ли не очередью попали в башню танка, потом, через перезарядку, командир Т-60 снова попал в немца и, скорее всего, снарядом всё-таки заклинил ему эту самую башню, особого урона, впрочем, не нанеся и не пробив ни одной дыры. Однако, немцы внутри перестали стрелять, не иначе, оглохли от попаданий или даже побило кого внутренними осколками брони. Т-60 до окончания боезапаса сумел ещё и по крыше второго ДЗОТа попасть, покоцать деревянные стенки и предполье перед амбразурой взрыть так, что и пулемёт на время заглох. В общем, немчуре досталось порядком. Стрелять продолжили только их немногочисленные стрелки да миномётчики.

Пока суть да дело, смотрю – мать честнАя! – а к нам снизу поднялись 2 ганса, те самые, из развороченного ДЗОТа, что с биноклем и сигареткой в первый день куражились, свою победу рассматривали. Морды виноватые, руки подрагивают, глаза всё больше в пол, ну, в смысле вниз. Опаньки, пулемётчики, спецы по расстрелу! Ёкэлэмэнэ!

- Никак из ДЗОТа, болезные? – кинулся на них взводный.
- Не трожь их, лейтенант, - тормознул его Пётр Иванович. – Всё одно ничего не выйдет. Тут мы на равных правах.
- Их бин камраден, камраден, - почти фальцетом вякнул один из фашистов.
- Хрен тебе, а не камраден. Тут для тебя товарищей нет. Кто тебя сюда звал? Какого рожна ты здесь делаешь? Тьфу, морда! Вали отсюда, зараза фашистская.

Тем временем и наша пехота оклемалась и потихоньку перебежками, меж разрывов снарядов и мин, приблизилась к остаткам завала, где и залегла. Оттуда нестройным треском бойцы начали палить из винтовок и "ручника" в сторону оставшегося и молчащего покуда ДЗОТа, не рискуя перевалить через завал. Наши мужики наверху оживились и скопом заорали:
- Братва, вперёд! Давай, давай, навались! Чутка осталось. Бей гадов! Вперёд, ураааааааааа!!! За Родину, за Сталина! Ураааааааа! Давааай!!!

Нам всем казалось, что нас НЕЛЬЗЯ НЕ услышать. Мы же такой ор подняли! Ещё один бросок внизу под наш подгон сверху – и мы возьмём ДЗОТы. Но никто из бойцов ни с нашей, ни с немецкой стороны ни разу не поднял голову вверх, не показал на нас пальцем, не помахал рукой в приветствии, не выстрелил в нас. Только сейчас, после мощного гвалта наших мужиков сверху и полного отсутствия отклика на нас снизу, я до конца понял и своё настоящее положение, и слова Петра Ивановича "Мы с ними РАЗЪ-Е-ДИ-НЕ-НЫ". Цепочка между Навью и Явью точно разорвана. Живые во плоти, ходящие по земле, нас, живых, но бесплотных, не слышат и не видят. Наше время и бытие разделились. Связки нас, живых ЗДЕСЬ, с теми живыми, кто ТАМ, нет никакой. Для них мы погибшие, немые, незрячие, неживые, не существующие. Мы их видим, они нас нет. Для появления связки нас, бесплотными Душами в Нави обретающихся, и Души любого земного человека во плоти он "должен" ТАМ в Яви умереть и освободиться от бремени своего тела! И только так. А обратного хода нам ТУДА в наши бывшие тела нет. Мёртвых не оживить. С живыми во плоти не поговорить. Кончилось наше земное время в этих телах. Так понимаю. И детей не все из нас оставили, внукам нашим не родиться и нам в них не прорасти…

Один из бойцов у завала стрелял неторопливо и что-то тщательно выцеливал. Увидел у него снайперский прицел, но никак не мог понять – куда он бьёт. И только после того, как с сосны кулём вниз с воплем рухнул и заткнулся фашист-корректировщик, понял – кого он так основательно выхаживал пулями. "Ай, молодца, браток, вот удружил, снёс матёрого!" – дружно поддержал наш верхний строй. Третьего уложили за один бой.

Смотрю, а наши уцелевшие бойцы, постреляв от завала, начали потихоньку убегать в сторону островков. Т-60 дал заднюю передачу, отъехал от завала, развернулся и по своим же следам ушёл к "тридцатьчетвёрке". Подъезжать к ней не стал, риск завязнуть командир не забыл. Оба танка, видимо, истратили боезапас и стрелять стало нечем. Да и дыму экипажи наглотались. Артснаряды фрицев по-прежнему, хотя и с меньшей частотой, рвались по полосе атаки, а потом разом всё стихло. Только несколько одиночных винтовочных выстрелов прозвучало с обеих сторон. Вновь курились свежие воронки. Прибавилось срезанных снарядами и разрывами падших стволов, лес изрядно поредел. Тут и там виднелись раскуроченные торчки, оставшиеся от сосен и берёз. К нам снизу поднялись всего человек 15 с нашей стороны и трое с немецкой. Как и я позавчера, они удивлённо озирались по сторонам, не в силах пока понять – где они и что с ними, коль уж их явно убило внизу.

Я подплыл к матёрому фрицу, долго смотрел на него, теперь уже парящего. Он уставился на меня и тоже взгляд не сводил. Морда наглая, виноватости в глазах никакой. Что ему сказать? А нечего говорить, да и не поймёт ни хрена. Плюнул в сердцах да отплыл от этой сволочи к нашим. Среди них прибавилось алтайцев, для которых это был чуть ли не первый, максимум второй, бой. Всем мужикам за 33-35. Разговорились. Почти у всех у кого 1-2, а у кого и 4, и 6 детей было. Все поработали и на Западном фронте, дороги строили, и на Ладоге Дорогу Жизни гатили. Прибыли сюда в пехоту неделю назад. Отвоевались.

Бой опять ничего, кроме отъёма людских жизней, не принёс. Добавилось лишь количество чернеющих внизу трупов, воронок, винтовок, гильзача и прочей амуниции. Обе стороны остались "при своих". Да, мы уничтожили ДЗОТ и его расчёт, почти вывели из строя танк, да, заставили замолчать второй ДЗОТ, но – какой ценой? Пятнадцать новых Душ положили за всё это, по сути невзрачное и мелкое! Фрицы за ночь и завтрашний день восстановят оба ДЗОТа, они известные землеройки, уж чего-чего, а укапываться в оборону и вновь делать её неприступной они умеют. А нам снова дадут приказ зачем-то взять эту пуповину и тем самым навалять ещё десяток-другой жизней. Эх, Рассея-матушка! Не бережёшь ты своих сынов...

Приподнялся я повыше над соснами и над парящими моими товарищами, высоко забрал. Огляделся. Сказать, что был удивлён, значит, ничего не сказать! Чётко просматривалась заснеженная лента лесной дороги влево и вправо от меня. Наши с севера, немчура с юга от неё. И по обе стороны этой дороги, больше, конечно, с нашей стороны, сколько видел взгляд - парили Души наших бойцов в таком громадном количестве, что наша солидная группа у ДЗОТов показалась мне малой. Словно подсвеченные изнутри, на расстоянии они сливались друг с другом в единые синеющие группы почти без деталей. Между ними были небольшие разрывы. Вижу один из них и понимаю, что этот разрыв метрах в 200 от нас – исток и пойма ручья, который протекал через дорогу и наши окопы в тылу. Ага, туда мало кто в хляби полез. Чуть дальше него на немецкой стороне увидел группу человек 30. Если это наши, то Храбрецы смогли одолеть обстрел и ловушки, фрицами поставленные, и перевалили через дорогу, но там вблизи неё смерть свою и нашли. Вряд ли так кучно могли погибнуть немцы. А дальше, сколько смог увидеть, бойцы парИли лишь с нашей северной стороны дороги, погибнув, как и мы, на нейтралке, густо и людно. С немецкой южной стороны там и сям виднелись лишь одиночки или группки по 2-3 человека. Такое соотношение переворачивало всё моё парящее Существо.

Спустился вниз, говорю своим:
- Мужики, знаете, сколько наших набили?
- Знаем. Ты чо, Егор, думаешь, один такой умный, что взлетел осмотреться? Нагляделись уж, - сказал осенний боец. – Мы тут с осени только и делаем, что глядим, как счёт наших увеличивается. И никто из нас отсюда не уходит. Немцев утаскивают, а наших нет.
- Что делать-то?
- Жди…

На следующий день к немцам по дороге добрался ещё один танк с волокушей и припасами на ней. Тот покоцанный танк, что был у них на позиции, выполз из ниши, кое-как развернулся, уступив место прибывшему, и выехал на дорогу. К нему прицепили первую волокушу, на неё погрузили тела трёх убитых фрицев, связав их между собой, а сзади к ней пристроили вторую волокушу, освободившуюся после разгрузки. На неё кинули для чего-то пустой брезент. "Хозяйственные, сволочи!". После недолгих разговоров танкистов с остающимися танк неторопливо двинулся в обратку влево от нас. Смотрю, а те трое фрицев, что парили чуть поодаль от нас у ДЗОТов, так же медленно поплыли вслед за танком, только он внизу, а они поверху. Метров через 300-350 танк встал, постоял минут 5, потом снова двинулся. К троим добавился четвёртый. Его внизу положили на вторую волокушу.  Потом, после остановки, - пятый, шестой и к моменту, пока мог их различать, их набралось с десяток, уплывших вслед за танком. Неслабый счёт! С нашей стороны чуть ли не триста человек парИли над дорогой, а с их - человек десять?

Самый русский вопрос - за что так? А за не преодолённую дорогу, значимость которой, учитывая лежащее за ней с юга болото, мягко сказать, кажется сомнительной. Но приказы начальства не обсуждаются. Потому и полёг наш народ мордами в снег так же безысходно, как чревато неисполнение приказов в боевой обстановке. Либо ты побеждаешь, либо погибаешь в бою, либо тебя стреляют свои за неисполнение приказа. В лучшем случае можешь уцелеть в бою и отойти обратно по приказу командира. Война, однако! Другого не дано. Нет, другое, конечно, есть. Это либо дезертирство в тыл, либо переход на сторону врага, либо самострел. Но у нас таких не было, мы о таком даже не думали, это явная трусость, измена, предательство, и это не про нас. Враг на нашей земле и его любой ценой нужно уничтожать, а недобитков вышвыривать восвояси. Он пришёл сюда за жизненным пространством, а для этого ему нужно нас извести под корень. И тут разговор короткий. Либо мы, либо нас. Если мы не отобьёмся, нас уничтожат. Это земля наших предков и мы обязаны её защищать. Жаль только, что нам в этом уже не поспособствовать. Да, жаль – не то слово. Нам так хотелось увидеть Её – Победу над этим европейским гадом!...

Без особых событий прошёл год. В марте 1943-го наша армия вновь решила пробить немецкую оборону через эту же лесную дорогу. Атака под нами была вспомогательной, основное усилие, как мы потом поняли, войска приложили с правого конца дороги, где громоздились песчаные высоты. Туда свежую пополненную дивизию ввели, и танков прикатили навалом, и артиллерии подогнали сотни стволов, а на нашем глухом участке лишь уплотнили боевые порядки. Мы были как раз на серединке дороги, с юга подпёртой болотом. Нам ни танки, ни дополнительная арта не достались. Только пополнили занимавшую наш участок 265-ю стрелковую дивизию маршевиками из тыловых полков и дали, наверное, тот же приказ – перерезать дорогу и дойти до железки. Её полк ещё в январе 1942 г. придавался в 294-ю стрелковую дивизию на время, так что его бойцы тут среди нас сверху аж с того января и пребывали. Дивизия была битая-перебитая. И потому там внизу в подразделениях полосу атаки и противника знали. Немцы к тому моменту за год опутали весь свой передний край вдоль лесной дороги тремя новыми основными заборами колючей проволоки выше человеческого роста каждый, а перед и между ними набросали вычурные проволочные спирали и противопехотные мины. Навезли горы минных ящиков на позиции, насытили оборону пулемётами и автоматами, пристреляли артой каждый лесной квадрат. С людьми у них по-прежнему было негусто, и нехватку количества бойцов они заменяли массированием огня. Построили новые деревянные ДЗОТы, между ними прямо в болотах и на взгорках натыкали ячейки для кочующих автоматчиков, ручных пулемётов и миномётов, кинув по 3-4 венца брёвен и дополнительных проволочных спиралей для прикрытия прямо на грунт и мох. А через каждые 4-5 метров вдоль дороги со своей стороны заложили ещё и новеньких противотанковых мин целую гору. Нам же сверху все эти приготовления и "улучшения" гансовской обороны были видны как на ладони. А сделать ничего не можем, ни помешать немцам, ни предупредить наших.

Мы видели, как наши мужики рванулись в ту последнюю для многих атаку мартовским утром. Почти по пояс в снегу, чертыхаясь и задыхаясь, некоторые даже в железных облачениях, они сумели добраться лишь до первого забора колючки и полегли, скошенные пулемётами и минами. Точь-в-точь как мы. К нашим, парящим над ними уже год, поднялось ещё несколько десятков свежих Душ. Всё повторилось. Парни оглядывались, первое время не понимали – что с ними произошло, и задавали наивные, как нам теперь казалось, вопросы. Мы, уже больше года парящие, приняли их в свой круг, объяснили судьбу их и то, что предстоит им, как и нам, ждать своего часа. Какого часа? А такого – когда за нами придут! Хотя бы кто-нибудь ведь должен прийти! Не вечно же нам тут болтаться?

Прошёл ещё один год. На нашем участке ничего не происходило. Нет, ну, конечно, перестрелки были, все два года после наших боёв зимой 1942-го то немцы миномётный налёт сделают, то наши их артой продолбят, то снайперы обоюдно поработают, то разведчики проползут через нейтралку, шороху и шуму наведут то тут, то там. И, несмотря, считай, на двухлетнее затишье под нами, пришлось всем нам видеть, как с обеих сторон нет-нет, а и всплывёт к нам вверх чья-то новая Душа. Да не по одной, а по 3, по 5 иной раз. И у дороги, и в глубине нашей обороны. Позиционная война, она ведь такая – вроде робкая, но всё равно до жизней охочая и жадная. Редкий день обходился хотя бы без одной человеческой потери. И таким образом набралось нас и справа, и слева от меня к началу 1944-го, я так думаю, уже более 600 Душ, воспаривших над тем полем боя, которое я мог видеть со своего причала. И вот что подумалось.

Уж если на этом, вполне тихом, участке нас такое количество собралось, то сколько же их скопилось на направлениях наступлений? Всё лето 1943 года не стихали бои севернее нашего участка, там же, где в марте был нанесён главный удар. Наша армия вновь пыталась прорваться там. Нам было видно, как там кружили и время от времени падали наши и немецкие самолёты, как вздымались грибы от разрывов мощнейших бомб, сброшенных с большой высоты дальней авиацией, слышно было, как гудели сотни моторов танков и тракторов, как многие десятки батарей арторудий и миномётов в безумной ярости пропахивали разрывами обе обороны, как мелкой трескотнёй наполняли воздух тысячи пулемётов и как вздымалось в атакующем порыве наше пехотное "Ура!", которое каждый раз захлёбывалось под "аккомпанемент" рвущегося тротила и металла. Далеко, своих там не углядеть, нам выше не подняться, и им нас не увидать. Сколько из них было наших, - факт, что много, а сколько фрицев – не ведаю, но к осени затихло и там.

В начале снежного 1944-го немцы нешумно снялись с лесных позиций. Без боя, без нажима с нашей стороны. Просто ушли. И вокруг боёв слышно не было. Вот как так? Была, правда, мысль, что немцы нас одолели. Как ни крути, а вторая сторона у медали тож имеется. А что, если фрицы Москву взяли и победили? В это не верилось, но червячок сомнения всё же точил нас. Что произошло такого, что они молча оставили позиции, которые занимали с сентября 1941-го? А может где-то наши войска зажали их так, что оставаться здесь для гансюков стало опасным? И они дали дёру? Наши заметили их уход не сразу, но тоже покинули свои позиции и ушли. Пока ощутили, пока доложили, пока приказ получили, пока собрали манатки. На всё нужно время.

А если наши всё-таки отступили, а не преследовать пошли?

Или наоборот – отступили гансы? Ушли тылами, по нашей лесной дороге мы никого не увидели. Да и не прошёл бы по ней никто, гансюки почти всю заминировали перед отходом.

Так в непонятках мы и остались. Там же, где и полегли. Теперь мы одни в этом искорёженном лесу. Ещё в 1942-м с лиц и рук слезла плоть, потом погнили и порвались шинели, ватники и гимнастёрки, постепенно оголились наши кости, сначала красные, а потом побелевшие. Мы истлевали как люди, но Души наши находились поверху в полном здравии. Смотрели мы на себя сверху и было как-то даже неприятно видеть свои собственные пустые глазницы, голые рёбра, руки-ноги. Разговоров меж нас уже давно не было, всё, про что можно было переговорить, уже перетёрли. Прибрать и отпустить нас было некому, одна надежда на природу. Но и та была такая же ужаленная, почти убитая. Средь поваленных стволов и щербатых пней громоздилось несусветное количество всякого железа. На опалённой и донельзя побитой земле не росла трава. Не прошмыгивала ни одна птица, даже лягушек - и тех не было, хотя простор для них на болотных участках хоть куда. Кваканья весеннего – и того не было!

В 1944-м ещё зимой мы услышали первые гудки паровозов на железке, той самой, куда был у нас приказ дойти. Дорога заработала. Вот только на кого? Слышно было, как гремят составы, идущие на Ленинград, за который мы бились и остались здесь. А если это немцы? Неужто зря полегли мы тут?

По лесной дороге так никто и не ходил. Видать, народу на гражданке осталось мало, всяк привязан к станциям, в леса заходить опасно. Не притягивали их даже ягоды и грибы, которые, вопреки всему, всё-таки пробивались на болотах и лесных полянах.

Пролетал год за годом. Нас постепенно заметало жухлой листвой с редких уцелевших деревьев. Вокруг постепенно начали вставать новые редкие стебли берёзы и сосны. В рост они шли довольно быстро, превращаясь в стволы. Молодо-зелено, говорят. Да и нашей плотью земля удобрена.

И вот через несколько лет, по теплу, как листва на деревьях встала, увидели мы на нашей лесной дороге идущих цепочкой, - батюшки мои! – солдат! С командиром, молодые, в гимнастёрках нашего цвета хаки, с погонами, в сапогах. У каждого солдата сапоги! На пилотках – ЗВЁЗДОЧКИ! Такие же, как у меня на ушанке!

"НАШИИИ!!!".

У некоторых солдат наушники на голове, как у нашего радиста в батальоне, какая-то зелёная палка с рамкой в руках, сапёрные лопатки, без шинелей. Идут медленно, поводя палками из стороны в сторону. Непонятно, что и делают-то. И только после того, как одна за другой из-под наклонившихся людей стали показываться выкопанные мины, мы поняли, что это такие приборы, которые мины отыскивают. До чего же техника дошла!

Им сильно проволока колючая мешала. Фрицы же её не только вдоль дороги натянули, но и поперёк неё. Немец – вояка хитрый. Там, где возвышенность на нашей стороне дороги, там у них и опорник – ДЗОТ, а то и два, те самые заборы в три ряда проволоки, спирали, мины. А если возвышенность на их стороне дороги, то опорник оборудован там и всё повторялось. Таким образом для нас оставляли только заболоченные участки. Немец всегда на сухом, а мы в обороне или наступаем всегда по мокрятине и топким местам! И получается, что для того, чтобы создать сплошную линию обороны, их проволочные заборы и минные поля от опорника к опорнику неизбежно должны змейкой пересекать нашу дорогу. Они и пересекали её "пилой" во многих местах. Потому солдаты двигались медленно, гомонливо. Пока мины снимут, пока проволоку срежут, пока плети её оттянут, пока проход сделают для подвод. Да-да, именно с лошадками братва управлялась. Пара лошадей, одноконные повозки с брезентом, шинелями, вещмешками, другим скарбом. По разбитой взрывами дороге, изгаженной проволочными заборами и минами, могла пройти только лошадка.

Небыстро дошли они и до нашего участка и встали против меня, лежащего всего метрах в 50 от дороги. Сняли несколько десятков мин у тех самых злополучных ДЗОТов, у которых мы полегли. Часть мин валялась прямо на земле, немцы их ставили зимой в снег, а другие утаились в грунте. Сложили после съёма их штабельком у амбразуры. Присели рядом в ожидании приказа, всего 9 человек, отделение, стало быть. Подошёл лейтенант, пересчитал мины, что-то записал в блокнот, приказал перекусить. Подлетел, парЮ над ними, любопытствую. Даже опростаться бойцы с дороги не сходили, прямо тут всё, извиняюсь, и делали. Солдаты достали дрова из повозки, прощупали место, сварганили прямо на дороге костерок, набрали в бидоне воды, вскипятили котёл, засыпали туда концентрат из пачек, открыли 2 банки тушёнки, начистили лук, ссыпали, помешали, посолили и довели до готовности. Хлеб в буханках резали крупными ломтями. Покормили из торбы лошадей. Пообедали, запили из фляг. Получили от лейтенанта приказ продолжать разминирование, включая сами ДЗОТы и площадь вокруг них. Командир ушёл по дороге назад, где слышались голоса других, видимо, отделений его взвода. Проверять и руководить пошёл, не иначе.

А те, что остались, под командой отделенного приступили к работе. Сначала сняли мины с брустверов, из окопов, потом у дверей ДЗОТов. А двери не открывали. Достали из повозки моток верёвки, железную кошку, двое солдат осторожно прицепили её одним зацепом к двери, растянули верёвку вдоль окопа, сами залегли за его поворотом, предупредили остальных – и дёрнули. Дверь открылась, взрыва не произошло. У второго ДЗОТа сделали то же самое, и тоже взрыва не последовало. Наверное, это и притупило бдительность молодых солдат. В первый ДЗОТ зашёл их отделенный командир, явно не первогодок. Уж что он там делал - мне видно не было, но всем нам хорошо был слышен хлопок и вырвавшийся из дверного проёма и амбразуры ДЗОТа сноп пыли и дыма. Дверь захлопнулась. Бойцы мигом прижались к земле и некоторое время не подымались. Те, кто был в окопе, начали звать того, что в ДЗОТе:
- Товарищ сержант! Товарищ сержант!
Тот не отвечал. Солдаты поднялись, один из них крадущимся шагом подошёл к двери, приоткрыл её, заглянул внутрь:
- Всё, нет сержанта.

Что его подвело? Неосторожность или ухарство? Не знаю. И поднялась его Душа к нам. То-то у него было удивления! А у нас вопросов:
- Василь, ты чего учудил там?
Парень очумело оглядывался, не понимая, что происходит. Довольно быстро ответил:
- Да не знаю, на лавке там ящик деревянный лежал, я его хотел взять и вот…
Михалыч тут же ему ввернул:
- Браток, а война-то кончилась? Чья взяла?
Боец ответил не сразу, оторопев от неожиданности своей смерти и такого кучного окружения нас, ПРЕДЫДУЩИХ:
- Давно уже. Мы в 45-м одолели, 9 мая, в Берлине гада кончили, полная капитуляция была.
- Вот-те раз! Сдюжили всё-таки зверя, аж до Берлина дошли?
- Не, дальше дошли, до Эльбы, в Вене были, и до сих пор мы там.
- Где там?
- В Германии, в Австрии, Венгрии, Чехословакии, Польше. А, ещё в Румынии, в Болгарии были, в Югославии. Пол-Европы. Финнов победили и японцев.
- Да ты что! А Японию прижали?
- Да, и Японию. Тоже полная капитуляция была у неё. И с Китаем теперь дружба большая.
- А как второй фронт, как американцы?
- Ну, те только в 1944-м второй фронт открыли. Там и англичане, и французы с ними вместе союзничали. Они взяли вторую часть Германии и сейчас она разделена на две половинки: в восточной – мы, в западной – они. И Берлин тоже на 4 части поделен, у нас восточная часть, а вся западная у них. Японцев выкинули с материка и сейчас они только на своих островах.
- Вот это да! А как товарищ Сталин?
- Живой товарищ Сталин, что ему сделается, он у нас теперь генералиссимус Советского Союза. Постарел, правда, но держится бодро. Да у нас сейчас всё восстанавливается. Столько уже отстроили, говорят, даже лучше, чем до войны было. Не везде, конечно, не до всего руки дошли, но дело идёт. Без товарища Сталина уж и не знаю, смогли бы? А вы что тут делаете?

Никто из наших не решился огорошивать молодого бойца правдой о том, что его внизу в живых уже нет. Потому и задали ему вопрос так, словно не слышали того, о чём он спросил:
- А ты-то что тут делаешь? Что за палки у вас в руках?
- А, ну, у нас приказ, вот выполняем. Наша гвардейская часть выдвинулась из-под Выборга, поставили лагерь, тут недалеко, разминирование территории. Палки – это не палки, это миноискатели. Ищут металл, по сигналу прибора ощупываем место специальными щупами, это другие палки у вторых номеров, только после этого начинаем копать. Вот, дошли до вас. Дык вы-то что тут делаете?
Пётр Иванович решился на ответ:
- А ты взрыв мины в ДЗОТе помнишь? Вспышку усёк?
- Конечно, помню. Там снизу проволочка от ящика в сторону была, я её сразу не заметил и случайно дёрнул. А дальше вас увидел.
Возникла небольшая пауза. Наш взводный тихо произнёс:
- Убило тебя, Вася. Неживой ты. И мы тут такие же, неживые. Уже лет 10 как.
- Как неживой? А почему я вас вижу?
- А так. Неживой. Убитый. Как и мы. Глянь вниз, вишь, вон там в стороне от дороги каски наши кучно лежат. Присмотрись, что там вместе с касками? Черепа наши, вишь, белеют? Это мы. А теперь глянь, что твои бойцы делают.

Солдаты вытащили тело сержанта из ДЗОТа и положили его подле штабеля мин прямо на дороге, накрыли шинелью. Всё тело впереди было иссечено, часть осколков (шариков?) вырвали клочья из погон, вОрота, попали в глаза, в общем, и лицу сильно досталось. Боец умер сразу, мгновенно. Лёгкая смерть. Эхо войны, туды её в качель!
Василий спустился вниз к телу, долго смотрел на него. Потом вернулся к нам.

Прибежал лейтенант. Откинул шинель. Осмотрел, сделал записи в блокноте. Довольно долго потом записывал показания у каждого солдата – где, кто и что делал в момент подрыва. Взял росписи. Нарисовал схему места и расположения солдат во время подрыва. Забрал из кармана пробитый осколком комсомольский билет у сержанта. Приказал положить того на повозку. Бойцы освободили место в ней, сложив всё во вторую, подняли отделенного, положили в повозку и накрыли его шинелью.

После этого лейтенант приказал работу по разминированию продолжать. Раз так, то не иначе, что не первый случай такой. К гибели в мирное время привыкнуть невозможно. А тут отнеслись спокойно. Это у нас в военное время, бывало, трупы погибших прямо на дорогах и неделю, и две, и три лежали, никто их не хоронил, хорошо, если хоть к обочине кто стащит. А что уж про лес бездорожный говорить. Вот мы лежим уже десяток лет, как погибли, и что – за нами кто-то пришёл за эти годы? А тут время мирное, но если взялись за разминирование, то при том количестве мин, снарядов, гранат и бомб, что оставила война, гибель разминирующих неизбежна. Лейтенанту тому точно прилетит по "шапке" от вышестоящего командования. Но под суд отдадут вряд ли. Хоть это ЧП, погиб человек, но погиб он на боевом посту. Лейтенанта, верно, накажут, как и наших командиров за чрезмерную гибель солдат, бывало, наказывали. Не всегда, правда, но наказывали – с роты на взвод с понижением перекидывали, а то и с батальона на взвод. И человек продолжал командирить. Посмотрим-поглядим, что будет завтра. Если он снова на свой участок сюда придёт, значит, лишь пожурили и приказали продолжать выполнять боевую задачу.

Лейтенант ушёл. Солдаты походили ещё вокруг ДЗОТов и я уж подумал, что сейчас в мою сторону двинутся. Ан нет. Работа у молодых шла не шатко, не валко. Хоть им и назначил лейтенант старшего из них же самих, и хоть тот даже попытался поруководить, но близкая смерть командира отделения подействовала на мальчишек-срочников плохо, старшего послали на три буквы. В таком состоянии до ещё одной смерти рукой подать. Каждый, наверное, это почуял и, скорее, создавал видимость работы, не ахти как утруждая себя. Достали мин снятых и сложили в штабель всего пяток штук. Так подошёл вечер.

Вернулся лейтенант. Собрал всех, построил, задал для чего-то перекличку. Волнуется. Потом подошёл к повозке с сержантом, приподнял шинель, посмотрел на него и дал команду нагрузить обезвреженных мин на свободное место в этой повозке. Положили куда пришлось. Сержанту ноги свели, подвязали куском верёвки, по бокам от него и уложили мины. Все не уместились. Тогда остаток положили среди скарба на второй повозке.

Лейтенант скомандовал на выход. Отделение неспешно побрело по дороге, сдерживаемое неторопливым ходом лошадей. Те виляли меж воронок, повозки скакали на брёвнах гати, которую немцы уложили в мокрых участках, а у сержанта то и дело рука выпадала из-под шинели за край повозки. Её подвязали к поясному ремню.

- Прощевайте, братцы! - сержант Вася попрощался с нами и тихонько поплыл вслед за повозкой. Раз оглянулся. А мы снова остались у себя в молчаливом строю, покачиваясь.

Наутро к нашим ДЗОТам вернулись человек 20 с четырьмя лошадьми и повозками. Разглядел бойцов того же отделения, лейтенант был тот же. Значит, просто взгрели и приказали продолжать выполнение задачи. Лейтенант распределил участки работ. Одним достались окопы и землянки немецкого гарнизона, другим продолжение дороги, а третьим – третьим было приказано разминировать в нашу сторону. До того завала, что мы штурмовали в 1942-м, местность была сухая, крупных воронок немного, только поваленные стволы осложняли работу. Я так понял, что они собрались место расчистить для чего-то, может даже для временного лагеря. С дороги пока не сойти, до этого места и после участки низкие, заболоченные. А тут вполне обширный кусок, который после расчистки можно заполнить палатками и даже кухней, не всё же им сухпаем перебиваться. Это мы так наверху меж собой подумали, а как оно на самом деле, какой приказ получил лейтенант – нам то было неведомо. Но расчистка началась.

На протяжении метров 30 парни срезали и убрали сначала один проволочный забор, потом спирали, а между ними мины противопехотные. Те играли на солнце волнующимися тонкими усами взрывателей, нам их сверху хорошо было видно. От части мин тянулись в стороны растяжки к колышкам. Мы видели их установку, когда после наших атак немцы переделывали свою оборону, громоздили все три ряда заборов из колючки, напихивали в промежутки спирали и мины-"лягушки" без счёта. Время от времени уже в мирное время нет-нет, да и взорвётся то одна, то другая в разных концах леса, когда то ли птица редкая сядет, то ли ветка шалая упадёт на них, а то и просто минный стакан на бок завалится. Хлопок, взлетает дура из стакана на метр и тут уже полновесный взрыв, брысссь – и шарики в разные стороны разлетаются. На месте только железный стакан и остаётся. Но стойкость остающихся мин к природным воздействиям удивляла. Наши мины давно бы уже самоликвидировались. Да просто взрыватели бы вымокли и вышли из строя, а эти, твари европейские, держатся хоть куда и до сих пор смертушку несут окаянную для всего живого.

До обеда бойцы сняли второй забор и мины на том же протяжении. До меня оставалось метров 30. После обеда сняли третий забор, спирали и мины после него. До меня уже метров 20. Я так и остался после всех атак самым крайним к немцам, все наши лежали уже после меня, если смотреть от ДЗОТов в сторону нашей обороны и трёх островков. Солдаты после снятия мин у третьего забора дальше в лес не пошли. Лейтенант приказал им больше не продвигаться, только убрать заборы. На том рабочий день у них кончился, бойцы собрались, погрузили мины на повозки и ушли по дороге в лагерь.

Нас они заметили. Давно. Нас трудно не заметить. Кучи касок, пулемётных коробок, противогазов, гранат, винтовок, разбитых пулемётных станков и самих пулемётов, а пуще того – многие десятки наших скелетов в полусгнивших шинелях, валенках, ботинках ощерились пустыми глазницами в небеса. Жуткое зрелище. Рукой подать. Оно и для нас, привычных, тоже жуткое, а для них, необстрелянных, каково? Да и запах, да-да, тот самый запах смерти вряд ли полностью выветрился от нас…

- Может, потому лейтенант приказал дальше в лес не выдвигаться? – спросил осенний боец. – Может, приказа собирать ещё нет?
- Всё может быть, - ответил ему наш взводный. – Сам знаешь, в армии всё делается или не делается только по приказу. Так что ждём приказа, браток.
- Ждём.

Прошло несколько дней. Не раз мы слышали голоса правее, однако, на наш участок никто не приходил. Уж и заждались. А потом началось самое главное. Мы увидели, как наши сотоварищи-бойцы, парящие, как и мы, над полем боя правее метров 300-350, вдруг потихоньку начали уплывать в конце каждого дня малыми группами всё дальше и дальше вправо по дороге. Вправо – это если считать по фронту, когда впереди немцы, а наша оборона сзади. Сначала непонятно было, что происходит, а потом как пробило: "Забирают!". Нас начали собирать и увозить. Вернее, увозить то, что от нас осталось. Мы не видели, как это происходит, но поняли, что и наш черёд близок.

И вот настал день, когда тот же лейтенант вместе со взводом снова прибыл к двум ДЗОТам, возле которых мы и погибли. Запряжённых в повозки лошадей вновь было четверо. Бойцы сгрузили скарб на землю, выудили из имущества какие-то крючья, надели резиновые перчатки, а потом марлевые маски на лица. Цепочкой пошли в нашу сторону. Первыми шли разминировщики с миноискателями. Дальше снятых мин у ближнего к нам забора никто из них ещё не заходил, потому им надо было разминировать местность уже среди нас. Постепенно, снимая мины, подошли ко мне, само собой, к первому. Меня перевернули крючком, голова откатилась за кочку, морщась, обшарили складки прогнивших шаровар, в рваном кармане нашли капсулу медальона. Я, само собой, спустился сверху вниз к ним и всё это видел, рядом будучи. Момент, конечно, тот ещё. Столько ждал, а тут всё так размеренно и обычно. Солдаты переминаются, кое-как запах мой терпят, но носы пальцами не зажимают.

- Товарищ гвардии лейтенант, есть! – сказал один из солдат.
- Гвардии рядовой Петров, доложите по форме. Что есть?
Солдат открутил крышку, достал оттуда обе моих записки, развернул:
- Товарищ гвардии лейтенант, у солдата найден медальон. В нём есть записки. Целых две. Фамилия Яшин, зовут Егор Иванович. Чкаловская область.
Подошёл лейтенант, взял записки:
- Да, а родился-то в Пензенской области. Интересно – когда погиб?

Ору ему:
- 10 февраля 1942 года, товарищ гвардии лейтенант! Первая горно-стрелковая бригада, второй батальон, пятая рота! Нас тут много. Товарищ гвардии лейтенант!

Не слышит. Но почему-то оглянулся по сторонам, словно чего почуял. Достал блокнот, сложил записки пополам, разгладил и вложил их между блокнотных листов. Блокнот вложил в планшетку.
- А с ним что делать? – спросил Петров.
- Бирюков! Ко мне.
Коренастый солдат подскочил к лейтенанту:
- Я, товарищ гвардии лейтенант.
- Помоги Петрову, соберите бойца Яшина кучнее и присыпьте его землёй. И поаккуратнее.

- Как землёй? За что землёй? А почему других забрали? – завопил я. Но разве меня услышат? Тут весь наш строй никто не слышит и не видит. Я наверх к своим:
- Мужики, чо деется-то? Почему не забирают?
- Приказа нет, наверное, - сказал взводный. – Сейчас и с нами то же самое сделают. Вот как пить-дать.

Парни врубились на штык лопатой в землю и начали набрасывать на меня жёлтый песок. Для откатившейся головы укопали ямку, туда её и ссунули, задвинув следом лопатой и шапку со звездой, а сверху тоже присыпали. Работали быстро и через 5-7 минут всего меня закрыли песком. Валенки с места не трогали, как лежали они ладом друг к другу, так и остались теперь в песке. А там ведь ложка у меня подписанная!

Таким же способом остальные солдаты обиходили и всех нас лежащих. Собрали в кучки остатки от взводного, Михалыча, Петра Ивановича, от бойцов нашей роты, от соседей. Закрыли грунтом. Всего нашли у нас штук 8 медальонов, не читались на месте лишь два бланка. Пару раскрученных пустых капсул разных бойцов кинули сверху на Михалыча, да с тем его и присыпали.

Всего нас набралось на узком участке прямо против ДЗОТов больше 100 человек. Постепенно тех, кто был на сухом месте, засЫпали песочком. С нас собрали винтовки, котелки, каски, оружие, гранаты, лопатки, противогазы, оставили только мелочь типа битых кружек и патронов да никому уже не нужный железный хлам – пулемётные коробки, пустые диски от "Дегтяря", магазины от ППШ, гнутые и битые винтовки, рваные башмаки, ну, и лохмотья нашей бывшей одёжи, присыпанные вместе с нами песком. А в заболоченный участок туда, где был завал и где немцы тоже наколотили наших бойцов изрядно, никто из молодых солдат даже не сунулся. Вода стояла выше щиколоток. Видать, приказа работать в том месте не было. А там ведь ещё многие десятки наших остались!

Нам казалось, что нас присыпали на время, пока идет разминирование, чтобы запах от нас не досаждал работающим солдатам. А после за нами придут и заберут, упокоят на воинском кладбище, как других. Ведь тех уносили, наш строй справа от нас уменьшался же каждый день! Уменьшался, факт. Только что-то никто после этого дня не торопился за нами вернуться. Бойцы расчистили практически всю сухую территорию у ДЗОТов и сволокли павшие стволы в заболоченные места. Явно место для чего-то готовили. Но это "что-то" не появилось ни на следующий день, ни через день, ни через год, ни через десятилетия. По дороге взад-вперёд ходили люди в форме и сновали лошади с повозками. Дни напролёт на очищенной площадке молодые бойцы лишь складировали по видам выносимое из леса имущество и боеприпасы.

Потом к ДЗОТам пробрался трактор с прицепом. На него начали грузить собранный металлический груз, за коим пришлось ему вертаться много раз, а часть имущества вывезли на лошадях повозками. Собранные крупные боеприпасы принялись подрывать на немецких гарнизонах. Взрывов было много, яркие, гулкие. Взорвали все их землянки и ДЗОТы вдоль дороги, а запас боеприпасов всё равно был велик. Солдаты всё лето стаскивали к дороге всё новые и новые ящики, коробки и одиночные мины и снаряды разных калибров, и наши, и немецкие. И всё лето рвали их день за днём перед уходом в лагерь.

Так продолжалось до осени. Вокруг пожелтело. Как началась полоса осенних дождей, так и перестали военные приходить в наши места. А мы как стояли у взорванных ДЗОТов своим парящим строем, так и остались там коротать ожидание. Нас внизу никто никуда не увёз. Приказ не пришёл. Про нас забыли. Да, наш строй сильно поредел справа от нас. Но совсем не убыл в нашем месте и левее нас. После прогала ручья нашего люда вдоль дороги также было набито немало. Но оттуда никого и ничего не выносили, даже оружие. И те 30 Храбрецов там же продолжали парить справа от дороги на немецкой стороне. Не слышно было там и взрывов, боеприпасы не подрывали, трофеи оттуда почти не складировали. Чем было озадачено командование гвардейской части, когда один кусок линии фронта её гвардейцы обработали довольно тщательно, а соседние к нему не тронули? Почему одних вынесли, а нас только песком присыпали, полностью обезличив съёмом медальонов? Почему с бойцами слева вообще ничего не делали? Мы так этого и не поняли. Больше военные в наши края не возвращались…

Прошли десятки лет. В лесу поднялись мощные сосны. Меж ними встали берёзы и ёлки послабже. Лес восстановился и стал гуще, чем был. Напоминанием о военных событиях в нём остались выщербленные пулями и осколками ссохшиеся сосновые стволы, которые из-за просмолённости не брало даже время, и груды битого железного имущества. По нам начали ходить грибники и ягодники. Дорога стала для них безопасной, правда, в лесу всё ещё оставались в огромном количестве самые разные боеприпасы, да и прочего валялось в траве по-прежнему много. Часть людей вместо ягод себе в корзинки набирали военные трофеи. Особенно пользовались "спросом" дюралевые котелки и фляги, а потом почему-то каски и то, что даже у нас не вызывало добрых откликов – стеклянные фляги (бились у нас они часто в самые неподходящие моменты). Другие выбирали себе лопатки покрепче. Третьи искали неразорвавшиеся боеприпасы, откручивали у них бошки и кто выковыривал, а кто и выплавлял тол. Эти, что примечательно, имели вороватые глаза и часто озирались по сторонам. Мы так поняли, что корзинки были у них для прикрытия их основного занятия.

За долгие годы с нас и вокруг нас постепенно сняли и забрали весь крупный металл, что лежал на поверхности. Мало чего оставили. Наверное, нас уже не найти. Подсказок почти нет. Лишь патроны, гранаты, редкие каски, иногда лопатки, кружки, смятые котелки и прочая мелочь в дёрне указывали на то, что здесь когда-то разыгралась трагедия местного масштаба не с одним десятком людей. Но их, скрытые от глаз, ещё нужно было суметь найти.

В жаркие годы в лесу полыхали низовые пожары. Трава вставала в рост, потом ссыхалась за лето и где от брошенной спички, а где просто от битого стекла загоралась она стелящимся палом. Такой пожар выжигал все низины, куда мог добраться, опаливал комли деревьев, загорались исстрелянные торчки просмолённых сосен, устоявших с войны, старые пни, павшие ранее стволы. И всё это сопровождалось настоящим эхом войны, когда огонь взрывал леталые снаряды, мины и бомбы. Даже патроны вспухали и, взрываясь, начинали трещать так, словно пулемет их выплёвывал.

Потом пришли лесорубы. Прямо у двух взорванных ДЗОТов, где мы обретались, они спилили вставшие за полвека сосны, расчистили бульдозером площадку от пней, а потом начали прокладывать дорогу на север прямо по нашему сухому месту в сторону позиций, откуда мы в атаку побежали. Спилят сосну, другую, разделают, оттащат на площадку, потом бульдозером корчуют пни. Передавили и перемешали они наших ребят внизу немало, кости то и дело трещали под гусеницами или подымались задираемыми корнями. Лесорубы набрали бумажных мешков и туда складывали вперемешку всё, что попадалось им от нас при прокладке дороги. Обычные русские парни работали деловито и споро, валя ствол за стволом и не особо взирая на то, что попадалось им от бывших когда-то людей под ногами. Так они и проложили дорогу метров 300 через нас к массиву леса, который встал после войны на наших позициях. Вот там они и устроили основную делянку. А по дороге к ДЗОТам свозили уже разделанный лес, складывая его в большой штабель на площадке. Подновили немецкие гати, подсыпали грунта в промоины и начали вывозку леса куда-то вправо от нас. Оживлённая пилёжка и вывозка длились три года. Потом и этих не стало. Лес опять опустел. И наш строй поуменьшился. Несколько десятков Душ, освобождённые, рванули ввысь одна за другой и быстро исчезли из виду…

Вот это да! Что же произошло? Лесорубы их таким варварским способом, получается, отпустили. Не огненный обряд. Не крода. Не поминальная тризна на путь дальний. Но разорвалась ниточка тонкая, про которую Пётр Иваныч говорил. Плоть давно ушла, а кости какие перемололи, а какие перемешали, в мешки бумажные наложив и увезя неизвестно куда. Вряд ли кто из нас хотел бы попасть под гусеницы бульдозера, но их работа вот так погано, а всё ж возымела неведомое для лесорубов действие. Души мужичков наших оторвались от опостылевшего места и улетели в миры иные, Славью названные Петром Иванычем. Да, какие дела творятся! Кто же о нас позаботится, неприкаянных?

Пётр Иванович окликнул:
- Не дрейфь, Егорка, придут добрые люди, попомни моё слово, да спроворят с нами всё как надо. Вот ей-ей.
- Когда, знать бы.
- А ты торопишься чай куда?
- А куда тут вообще торопиться? Что там дальше?
- Да, плохо, что ни отец, ни деды не вложили в тебя мудрости предков своего рода, не наставили на путь жизненный. Вот вроде и ворога одолели, и жизнь внизу налаживается, а незнание пути хуже шор на глазах. Жонки, говоришь, у тебя не было?
- Не успел. Была одна пригожая на примете в Соль-Илецке, но ничего серьёзного не закрутил. Всё думал – успею, и стеснялся.
- Детей нет, понятно. А в роду братья, сёстры есть?
- Два сводных брата от отчима. Тож должны были воевать уйти.
- Своих кровных нет?
- Нет.
- Получается, на тебе твой род Яшиных на Земле оборвался?
- Получается так.
- Эка беда так беда. А двоюродные братья есть?
- Есть, по матери, по отцу не знаю.
- Значит, тебе по любому нужно вселяться в кого-нибудь из их внуков-правнуков. Может позовут тебя, а не позовут, так ты сам наготове будь.
- А как мне быть наготове?
- Ну, вот когда тебя да нас отпустят отсюда, тебе сверху из Слави всё будет видно, где твоя родня живёт и что делает. Вот когда жонка мужика твоего рода двоюродного на сносях к сроку подойдёт, тогда и ты рядом с ней будь. Как разрешаться маленьким начнёт, так и входи в него с первым вздохом, да все потоки, сколь сможешь, собери. Тебе, не иначе, ещё несколько раз нужно земной путь пройти, раз уж такой несведущий. Душа обязана трудиться и совершенство постигать, для того и прибыла сюда из дальних чертогов. Помнишь, я про Круговорот Душ говорил? Ты свеженький, не обтёсанный, не то, что я. Вот тебе ещё жить и жить на этой Земле. Да и подскажут тебе что и как делать.
- Кто подскажет?
- А кто надо. Увидишь. Там пребудут Сила, Любовь и Добро.
- Это люди?
- Нет. Это Сила, Любовь и Добро. Ты, как увидишь их, так и поймёшь кто они. Вот они тебя и направят. Даже без твово спросу.

Последние слова Петра Иваныча вселили спокойствие. Сила, Любовь и Добро – всё вместе звучит настолько основательно и мощно, что одолеть этот союз вряд ли кому под силу. Кто может быть против такого уклада? А коль придётся познать их помощь и действие, то и беспокоиться не о чем. Я как дитё в мягкой охапке у своего деда буду. Помогут, а я учеником ладным сгожусь.

Я потом немало думал, ну, вот как это – вселиться в другого? А потом как пробило. И ведь я, получается, тоже в своё тело вселился при рождении, прибыв откуда-то, раз уж смог из него выйти и столько лет обретаться тут над полем боя в бесплотности! Только не помню я своих предыдущих жизней. Были ли они? И с именами непонятно. Сейчас я Яшин Егор Иванович. А вселюсь вновь в новорожденного, мне же новое имя дадут, и буду я точно не Яшин и нисколько не Егор.

- Пётр Иваныч, а скажи – как с именем-то будет? Я ведь уже не буду ни Яшиным, ни Егором.
- Правильно. Твоё имя будет уже другим, как нарекут родители ребёнка, в которого ты вселишься. И таким даденным изначалу имя ребёнка у наших Предков было до 12 лет от роду, а потом проводили обряд Имянаречения, после которого человек получал новое имя уже до конца своей земной жизни.
- Я сколько помню себя – всё Егор, и в 4, и в 8 лет Егор.
- Твоя семья обряд Имянаречения в 12 лет не проводила. Тебе 12 в каком году было?
- В 1933-м.
- Горячее время, хорошо помню. Всё славянское власти задвинули под спуд так, что почти весь народ, кого не выбили на германской войне или в гражданку, со скрипом, натужно, тормозя и упираясь, но забросил наследие Предков. Кто послабже, тот даже пожёг, кто посильнее, тот попрятал в схроны по дальним углам. А первым делом власть чистила архивы и местные земские музеи. Всё наше родовое и древнее изымали и жгли нещадно. Оставляли только то, что подходило под историю, немцами же для русских и сочинённую.
- Как это немцами для русских? Они что – и раньше на нас войной ходили?
- Не, Егорка, немцами на Руси называли тех, кто по нашему говорить не мог. Не-мы, не мы. А германцы, которых сейчас немцами кличут, – это бывший наш народ Белой Расы, славянский. Только подавленный религией и разбавленный всякими инородцами других рас. Они какое-то время даже Священной Римской империей германской нации назывались. Города у них переименовали с нашего на новый лад. Язык дали другой, письменность другую, Бога единого дали вместо нашего множества Богов. У них в служении даже наши великие Суворов и Кутузов состояли, титулы от них получали. Из их земель к нам и прибыла с Петром и при его правлении целая свора, я бы сказал - уймища пройдох, охочих до наших богатств и Душ. А потом при Анне, Лизавете и Катьке ещё сколько прибавилось иноземцев, принесших на нашу землю всякую грязь и разброд. От них и пошли-начали кладбища с мертвецами на Руси создавать. И землю тленом умерших стали осквернять, закапывая. Вот они и начали править нами, а попутно нарисовали нам в книгах про нашу прошлую жисть то, не знай чего. То, чего не было у наших славных Предков, а самих Предков засунули в небытие. Пётр, которого кличут Первым, даже Летоисчисление сменил. Вот сейчас какой год?2003-й. Он отсчитывается от Рождества Христова. Этот отсчёт ввёл Пётр в декабре 1699 года, если считать по его образцу. А на самом деле тогда было 7208 Лето от Сотворения Мира в Звёздном Храме. И так все бумаги писали от этой вехи, и указы, и законы, и распоряжения. До дня смены. И получается, что Пётр украл у нас 5508 лет славянской истории. А немцы, с ним и по его приглашению прибывшие, написали новую историю такой, что в ней нашей многотысячелетней истории нет вовсе. Нисколечки. По приказу Петра собрали по Руси все родовые книги, которые писались многими столетиями и сохранялись в каждом роду для знания своих Предков. Дескать, для упорядочения и учёта собрали. А что с ними сделали? Сожгли. Потом ещё Катька-императорша то же самое натворила. До чего руки клевретов Петра не добрались, до того она своих сыскарей настропалила и те по глухим углам все остатки, почти все, выудили, в Питер доставили и там они и сгинули. Тож сожгли. И потерялся след наших Предков во тьме веков. Вот почему тебе обряд Имянаречения не провели и почему ты от рождения Егором остался. Все связки нам с Предками порвали. Почти все роды порушили. А тут ещё подряд две войны с германцем соорудили. Лбами два раза столкнули. Два родственных, да чего уж – два братских белых народа друг на друга как зверей оба раза натравили. И побили мы себя обоих сам видишь сколько.
- Братских? С немцем?
- Да, Егорка, да, именно так.
- Во дела!!! А у тебя какое имя раньше было?
- Не провели меня через этот обряд. Имя-то моё – греческое, а не славянское. Уже, считай, на новый басурманский лад дали мне его батя с мамой при рождении, и вот с ним я и остался, как и ты. Батя с мамой у меня в церковь христианскую греческого обряда ходили. За непосещения церкви и за отказ от исповедей штрафы и наказания были. Полиция и попы за тем следили.
- Откуда ты всё это знаешь, Пётр Иваныч?
- Я ж тебе говорил когда-то - дед мой кой-чего передал по наследству. Отцу не сподобился, а меня вот одарил. Он же кощунником у нас был. Знаешь – что такое кощунник?
- Слово-то бранное наверное. Ругань какая-то?
- Голова садовая! Чуешь - всё наоборот перевёрнуто. Чего не коснись от старого мира. Если сейчас старое слово или явление имеют отрицательное отношение, значит, оно в прошлом имело самый положительный окрас. Вот слово крамола что значит?
- Да никак поклёп какой-то, дурь, чепуха?
- Эх, Егорка-Егорка. Читай по слогам. К Ра мола – к Ра мольба. Крамола – это мольба к Солнцу, главному для славян. Оно раньше Ра называлось, а ещё Ярило. Понял? Просили люди у Солнца хорошей погоды, детей, урожая, счастья, к нему сокровенно обращались по важным случаям. Это самое что ни на есть положительное явление для человека. А перевернули его вишь как? В дурь. И вот теперь про деда мово. Кощунник – это толкователь явлений природы, написанных или сказанных слов, голосов Предков, событий. Он как звено цепочки между природой, Предками и нами земными. Потому незаменим был для людей. А сейчас как оно слышится, слово это? Как что-то бранное, как ты сказал. Опять перевёртыш. Жаль, не всё мне дед успел передать. По большей части я сам виноват, слушал в пол-уха.

Петр Иваныч выдавал мне открытие за открытием. Мои комсомольские уши, конечно, слушали, и разум чуть сопротивлялся непривычным словам и понятиям, но сердце принимало сказанное, отзываясь на неназойливый говор по сути чужого мне Петра Иваныча искрами моей родовой памяти, словно воспринималась от родного деда наука по преемству.

После лесорубов некоторое время почти никто не появлялся. Разве что вездесущие грибники наматывали километры по бывшему полю боя вдоль дороги, пытаясь отыскать заветные полянки с грибами. А потом в лес пришли люди с такими же палками в руках, с которыми солдаты гвардейской части разминировали лес. Или почти с такими же. Молодые и постарше, они начали выхаживать площади вдоль дороги, как раз там, где была когда-то протянута проволока немцев и вдоль которой мы частенько гибли, не преодолев её. Что они делали? Это стало понятно только после того, как начал уменьшаться строй моих товарищей слева от нас. Да-да, за тем прогалом ручья, который пересекал дорогу и проходил через нашу оборону, где 294-я дивизия оставила полторы сотни своих бойцов. Год за годом по несколько десятков Душ уходили оттуда по нашей лесной дороге туда же вправо, считай, через нас, через моё поле боя, мимо взорванных гвардейцами ДЗОТов. В первый год ушли 18 из тех 30 храбрецов, что прорвались через дорогу в 1942-м и полегли на немецкой стороне. Год спустя и остальные из них ушли следом. В тот же год оттуда же из-за ручья, только уже на нашей стороне, ушли собранным строем почти семьдесят наших товарищей. А потом эти люди с палками перестали появляться. Как обрезало. Что с ними случилось?

Время от времени кто-то похожий на них с палками проходил по дороге, заглублялся в лес, отыскивал боевой металл, иногда и нашего товарища находил, и даже несколько из нас ушли за десяток лет вслед за ними. Но всё как-то мимо нас. Мы хоть почти на виду, рядом с дорогой, вон в тех кочках мы и полёживаем, ждём своего часа, а нас не видят. Кто бы знал – сколько раз по мне, по Михалычу, по взводному проходились, топая, и грибники, и ягодники (вокруг нас такая черника растёт!), и те, что с палками. Проходили и не чуяли нас. Всё, наверное, думали, что сыщут наших погибших братков где-то поглубже в лесу, а тут, у дороги, ну, кто тут будет на самом виду? А в том и подвох. И, главное, постепенно то одни, то другие, то пятые-десятые снимали с нас предмет за предметом из амуниции, при нас вообще ничего крупного, что было с нами, не осталось. Поверхность, что в наш гиблый час была сплошь усеяна вооружением и боевыми предметами, стала чистой, как в городском парке в Соль-Илецке. Как граблями кто по газону прошёлся. Только патроны, кой у кого гранаты, наган у взводного, противогаз евонный, кружка одинокая, несколько ложек, - укрытые тонким дёрном. И всё. Всё! Один черничник с брусничником меж сосен с берёзами на вид попадается.

Мы кричали им, орали всем нашим бесплотным миром, дерзнув, к ушам иных ухарей подлетали, мотылялись прямо перед носом у каждого, в глаза заглядывали, да что толку. Нас никто не слышал, не видел и не ощущал. Лишь некоторые из них просто чаще курили в наших местах, другие водку хлестали, присев у дороги аккурат против нас, словно других мест для выпивки окружь нас нет, а кто и старался быстрее утечь, пужаясь нахлынувших ощущений. Эти курящие, пьющие и бегущие, надо полагать, каким-то боком чуяли нас, а почуяв, давали дёру чуть не вприпрыжку, иные даже корзинки теряя. Чего нас страшиться, мы же не тронем их, мы же разъединены.

Нас бы только услышал да понял кто!

Этой весной они снова вернулись. Они! Я узнал их. Тех, которые 11 лет назад вынесли столько наших! Постарели, погрузнели. Да, земное время для них бежит быстро, это для нас оно остановилось в 1942-м. Мы остались молодыми, а они приобрели черты зрелых мужиков, кое-кто даже, извиняюсь, животы наел. Прямо под нами надыбали они в разных местах остатки амуниции и патроны с гранатами моих товарищей, кого лесорубы при прокладке дороги собрали в бумажные мешки. Долго удивлялись, почему всё это есть, а останков хозяев всех этих предметов нет. Кроме нас рассказать им больше некому, а нас они не слышат. Смотрю, разошлись в разные стороны, назвали это "свободным поиском".

Правее нас один из них, постарше, наткнулся на нашей стороне дороги на проволоку немецкую, что уже в дернине была укрыта временем. Рядом с ней дюралевый котелок отыскал, всё вещал и показывал потом своим, что на нём надпись "Микола" имеется, хозяин, мол, имя своё оставил. Несколько раз он уходил с того места в наш тыл к тем самым островкам, но мы его аккуратно вертали к месту находки котелка. Как? А сдаётся мне, что он нас услышал. Ну, может и не услышал, но ноги его наверчивали круг так, словно он терял путь в нашу оборону, кружил, делая петлю, а потом точнёхонько выходил к котелку этому снова и снова с разных сторон, пока не понял, что крутим его мы и что ему тут и нужно искать. Три круга его пробивало! Но пробило же. Нашёл не копанную никем кружку, потом пару лопаток, взорвавшиеся от пожара патроны, укрытую дёрном немецкую колючку. Посидел, посоображал. Поработал щупом, ходя вокруг да около котелка и патронов петлями меж деревьев, никого из наших не нащупал. Через час поисков вышёл на дорогу, встретил своих на выходе, всё про три круга рассказывал и говорил, что надо вернуться. Ушли. Но наутро он пришёл на то место с подмогой. И у этого котелка они кааак дали – и сразу 9 наших алтайских мужиков из дёрна выудили! А у тех медальоны через одного! Забрали они моих товарищей с собой и те плавно убыли из нашего строя в ту же сторону по правую руку от нас.

Через трое суток вернулись они человек семь в компании с двумя незнакомыми парнями. Подошли к тому месту рядом с дорогой, откуда они девятерых с немецкой колючки забрали. Слышу: "Вот тут Андрей Фёдорович и погиб". Сказал тот, что нашёл котелок с надписью "Микола". Смотрю, он показывает на здоровенную сосну и говорит:

"Вот эта сосна, Ваня, и выросла за счёт твоего Прадеда. Он тут у неё вместе с товарищем лежал вперемежку. Они и дали жизнь сосне. У второго медальон был испорчен низовым пожаром, имя так и не установили. А медальон твоего Деда был в кошельке, потому и записка сохранилась".

Парень лет 30 подошёл к сосне, постоял рядом, обошёл несколько раз, а потом обнял её вкруг и заплакал. Стоял в обнимку долго. Проговаривал молитву. Парни, приведшие его сюда, тихо разошлись в стороны и не мешали Ивану говорить с Деревом-Прадедом…

Второй парень оказался внуком алтайца. Вот так, значит, получилось – внук и правнук. Ага. Первые прямые родственники приехали к месту гибели нашего боевого товарища с Алтая. Первые!!! Сколько нас тут лежало! Сколько времени прошло! Сколько моих товарищей уже ушло вслед за находками того, что от них осталось на политой нашей кровью земле! И вот прибыли первые потомки, всего через трое суток после обнаружения своего Деда. Глядишь, и до нас очередь дойдёт.

Спустя сутки эти же ушлые парни нашли прямо рядом с нами в месте, где стоял немецкий ледяной завал, двоих погибших. Сначала наткнулись на гранату. Слышу:
- Опа, противотанковая, РПГ-40, такие гранаты так просто не валяются. Небось в сидоре лежала. Не иначе, рядом хозяин может быть.
Я им сверху:
- Ещё как может, там они десятками лежат!
Спустя минут пять один говорит: "Есть!". Наткнулся щупом на противогаз, а следом и на косточки нашего товарища. Позвали остальных, что скучились правее у давешнего места находки девятерых алтайцев. Те, нагрузившись походным скарбом, в развалочку пролезли через заполненную водой низину, где мы в 1942-м сигали от кочки к кочке, и подошли к месту находки. Вместе с ними пришли и те два внука, что приехали на место гибели Андрея Фёдоровича. Значит, не уехали, остались в лесу и присоединились к искателям. Тем временем у нашего бойца нашли смертную капсулу. Победный крик обежал окрестности: "Медальон!". Солдата быстро обиходили, а, пока суть да дело, тот, что постарше, на щуп рядом нашёл и второго бойца. Зовёт к себе молодого бородатого парня:
– Дима, ты медальон находил?
– Нет, никогда.
– Вот тебе и работёнка на то привалила. Санчо, а ты находил?
– Нет.
– Вот вы друг другу в напарники знатные и напросились. Да ведь? Давайте, аккуратненько приступайте к раскопу, а мы вам мешать не будем.
Спустя минут 10 такой же мощный ор огласил лес:
- Медальон!
Довольно быстро обиходили они и второго нашего товарища. Сели после этого рядом пообедать на сухом месте. И вижу я, что от моего взводного, взрывом накрытого, место их обеда отстоит, ну, метров 15, не более. Интересно, найдут нас или нет? После обеда, вновь поработавши и осмотрев-общупив топкую низину, парни нашли ещё одного бойца, но поднимать его не стали, дело шло к вечеру, а работы там из-за обводнённости было, по их словам, не иначе, как на полдня. У места обеда все собрались и быстрым ходом прошли к взорванным ДЗОТам прямо по нам, по нашим кочкам, где мы полёживали. Один даже споткнулся об осеннего бойца и чуть не упал. Но не почуяли нас.

После этого весной парни больше не появлялись. Видать, уехали. Лес зазеленел, вода из низин почти ушла. А мы опять остались одни у своего пристанища коротать наступившее 77-е лето на месте нашей давней земной гибели.

Шёл день за днём. А я всё слова Петра Иваныча вспоминал: "Там пребудут Сила, Любовь и Добро". Как точно устроен этот мир Слави. Одно без другого всю долженствующую стать свою не проявит. Добро должно быть сильным и любящим. Любовь без добра и силы будет беспомощной и жизнь не продолжит. Сила без доброго знака и любящей сути может обратиться в горе.

Кто же всё это так верно сотворил? А что же Правь? А там что?...

И вот по лету они вернулись! Из тех, что были весной, остались тот, что постарше, накруживший алтайцев у котелка, и ещё одна женщина, а остальные все другие, весной их не было. Но узнал я всё же среди них двоих, что 11 лет назад были вместе с тем, что постарше. Это когда они нашли и забрали три десятка Храбрецов, что были на немецкой стороне дороги, и остальных человек семьдесят уже с нашей стороны за истоком и поймой ручья. Стало быть, не забыли про нас, вернулись, дорогие наши люди!

На их третий день работы нас нашли!!! Как гвардейцы когда-то, но уже в кочках, ими насыпанных. Пришёл и наш черёд. Добродушные и даже озорные, в предыдущий день они до вечера работали на заболоченной части леса, той, что когда-то была перед завалом и где я перебирался от кочки к кочке в атаке. Мы хорошо их слышали и видели. Там нашего брата было немало. Они вернулись к бойцу, которого не смогли поднять весной из-за воды. Там, как оказалось, они нашли не одного, а двоих пулемётчиков. К вечеру обиходили их, а по окончанию работы, выходя на дорогу к ДЗОТам, они наткнулись прямо под нами на сухом месте на брошенную разминировщиками битую кружку кого-то из нашей роты, рядом с ней – на горстку вспученных низовым пожаром патронов. Сказали, что надо сюда назавтра вернуться, мол, кружки вместе с патронами просто так не валяются.

Что и сделали. Сначала одного нашего бойца рядом с кружкой отыскали, песком присыпанного, потом на щуп второго – осеннего бойца, об которого споткнулись весной, а третьим также на щуп отыскали моего взводного лейтенанта. Потом ещё двоих – Петра Иваныча и Михалыча.

Необычным чёрным прибором тот, что постарше, в первый же день поодаль от вскопанных мест накружил и мои патроны, те дали повышенный сигнал. Парень прошёлся щупом по траве, ткнул в патроны, нагнулся, выдернул их штук несколько, а потом скобой подзавернул дёрн и увидел под его тонким слоем остатки валенок и кости моих ног в них. И мы сверху услышали его восторженный вопль:
- У меня новый боец Красной Армии! Урааа!
Я стал шестым найденным в первый же день их работы под нами. Кости в валенках не врут, есть наши кости – есть и мы. Он задрал голенище одного из них и выудил оттуда мою подписанную ложку. Она была тронута временем и окислением. Какие-то наросты на ней не позволяли сразу прочесть то, что я написал. Я-то её помню чистенькой. Он достал нож и аккуратными движениями начал счищать наросты с дюраля:

- А у нас есть имя! – громко сообщил он своим товарищам. – Яшин Е.И. Укаловск, Соль-Илецк, Сталинская 45. Стоп, какой Укаловск? Соль-Илецк в нынешней Оренбургской области. Мда, это коррозия мешает. Он написал Чкаловская. Всё сходится. Чкаловская область, г. Соль-Илецк, улица Сталинская 45.

Я его поправил:
– Не Сталинская, а Ленинская 45. И зовут меня Яшин Егор Иванович. ЯШИН ЕГОР ИВАНОВИЧ. Слышь, браток?
Но он меня, конечно, не услышал. Меня в первый день больше не трогали.

За рабочий день им удалось поднять останки четверых наших товарищей. При одном из них оказался целый медальон, не найденный молодыми срочниками-гвардейцами при разминировании ещё тогда, десятилетия назад. Так и сложилось в этот день, что найденный медальон да моя подписанная ложка стали для них надеждой на наше опознание. Уж и не знаю, что они делали с ними по уходу, но последовавшие за этим события и прозвучавшие от них на другой день слова даже для нас стали неожиданными. Уж мы-то всякого навидались, через смерть свою прошли, но предположить новые необычные события даже мы не могли.

На следующий день они опять вернулись и продолжили свой труд. Сначала собрали нашего взводного, потом Петра Ивановича, потом Михалыча. На нём отыскали те самые две раскрученные капсулы медальонов без крышек, которые срочники-гвардейцы бросили на останки. И только потом принялись за меня. Этот парень постарше каким-то небольшим прямоугольным предметом всё водил из стороны в сторону. Направит то в одну точку, то в другую, и при этом словно как рассказывает о происходящем и о том, что он видит. Ну, будто кино снимает. Только слишком маленький для съёмок у него этот предмет. У нас в ФЗУ кинопередвижка была здоровенная, большие мотки киноплёнки в жестяных банках, всяко кинокамеры были много больше, чем то, что у него было в руках. Потом этот предмет у него заголосил таким занятным сигналом – просто музыка полилась из кармана. Он достал его, приложил к уху и сказал:
- Да, слушаю вас.
Было слышно, что в предмете кто-то что-то говорил, а парень отвечал. Так это телефоны теперь такие? Без проводов и с музыкой? Ну и дела!
Потом он показал своим товарищам что-то в этом предмете. Было слышно, что предмет заговорил его голосом теми же словами, которые он до звонка произносил, направляя этот предмет на место моего пребывания. На то место, где лежали мои кости. Так вот, он на этот предмет, т.е. на телефон, всё происходящее, получается, ещё и снимал, как на кинокамеру или фотоаппарат, называл это непривычным словом "видос". Снял и то, как с меня сначала очистили тонкий слой песка, как нашли мою голову, долго дивились крепкой сохранности моего черепа и нижней челюсти, как нашли остатки шапки и мою малиновую звёздочку, как разняли оба валенка и вынули оттуда мои ноги. В общем, снял как меня собрали. А потом наставил телефон на себя и, волнуясь, сказал следующие слова:

- Как объяснить это родственникам – мы не знаем. И я не знаю. Как можно объяснить, что вчера находим ложку, на ней чуть ли не полные данные бойца, которые, как оказалось, до номера дома совпадают со сведениями о воине и которые есть в Центральном архиве Министерства обороны благодаря бойцам, что разминировали это место в 1952 году? И они нашли медальон при нём. А в нём 2 бланка. И оба этих бланка приложены к донесению командира 129-го гвардейского стрелкового полка, который разминировал это место. Вот как это объяснить? Они разминировали, да, сняли 2 медальона, да, прочитали, приложили к донесению, да, но  боец-то тут, а тут, как вы видите, тайга, лес, - и он повернулся вокруг своей оси, показывая – где он находится.
- Кромешный, галимый лес. Ну, и как это объяснить? Он что, на мемориале? Нет. Он что, под памятником? Нет. Как это объяснить, что он тут, а медальоны его – в архиве? И потом кто-то скажет, что мы придумываем здесь что-то?

Я не ведаю – откуда он узнал про то, что при мне было 2 бланка в смертной капсуле. В той, что изъяли гвардейцы при разминировании. Где он их нашёл? Где он мои полные данные прочёл – на ложке-то лишь инициалы? Откуда он про гвардейцев узнал? Про 1952 год? Где он мог прочесть донесение командира гвардейского полка? Архив ведь не в лесу и не на станции на железке. Уехали вчера поздно, вернулись рано, всяко куда-то выехать из лесов в этот загадочный архив не могли. Так мы и остались покуда в неведении.

Но было крайне удивительным то, что теперь они меж собой называли меня исключительно Егором Ивановичем и говорили со мной как с живым. Меня ж после смерти никто никогда не видел, кроме гвардейцев Петрова и Бирюкова, обшаривших и прикопавших меня, да их взводного лейтенанта в 1952 году. Про меня и товарищей моих все забыли. Как живые были, всё призывали думать о Родине и воевать за Родину! А такие, какие мы сейчас есть, мы стали никому не нужны. Говорю уж как есть. Даже обидно, хотя что нам, бесплотным, земные обиды. И вдруг слышу от парней – Егор Иванович. Мог бы плакать – слеза прошибла бы. Не иначе.

Меня собрали в плотный шуршащий мешок. Большой я получился. Мешок подписали моими полными фамилией-именем-отчеством. Собрали в разные мешки всех моих товарищей, кто оставался там на сухом месте и не был размолот гусеницами бульдозера или увезён лесорубами неизвестно куда. За 2 суток они постепенно нащупали в сухом дёрне и кочках 8 человек нас. С двоими же пулемётчиками с низины всего набралось нас найденных десять человек. Шестерых нашли на патроны и гранаты, как и меня. Больше ничего при нас не осталось. А других четверых словили на щуп. На стук костей наших под их щупами. Специфический он, стук этот. Ни с чем не спутаешь.

Всё обсуждали – удастся ли установить командира? Это про нашего взводного они. Говорили про дивизионное донесение о погибших. А мы же не с дивизии. Мы бригадные парни. Вот как им подсказать, коль не слышат? Может сами догадаются как-нибудь?

Парни связали верёвкой горловины мешков по два, взвалили нас себе на плечи и потихоньку отправились по знакомой до боли лесной дороге. Вот так на закорках мы и двинулись с насиженного, донельзя надоевшего, места. Мы за ними поплыли поверху. На полпути у них стояла в лесном кармане машина, нас аккуратно погрузили в заднюю дверь и с тем мы отбыли в их лагерь. Ехали с ветерком, ну, и мы с ветерком за ними поспевали.

У лагеря, накрытом крышей из большой диковинной плёнки, мешки с нашими останками определили в отдельное место, которое было огорожено белой лентой. Парни поставили на стол стопку водки, накрыли её ломтём хлеба, положили на него что-то с коричневым окончанием. Ужин уже был готов, дневальный расставил котлы и сковородки у костра для начисления порций. Занятно было наблюдать, как у современных людей полевой быт налажен. Но самое необычное было в том, что вот те самые прямоугольные предметы, в которых и кинокамера с "видосами", и телефон, и музыка, оказались… у каждого. Пока почистили "перья", умылись, а кто-то и в озере выкупался, да пока не получили ужин от дневального, каждый успел достать этот свой предмет из палаток и уткнуться в него кто минут на 5, а кто и подольше. Что они там нашли? Что там смотреть? Но потом, конечно, принялись за ужин. Можно сказать, что стол ломился от яств. А как иначе назвать, если две трети стола уставлено всякими свёртками, банками, бутылками, коробками, шелестящими прозрачными пакетами, и оттуда нет-нет, а и достанет кто-то что-то себе по вкусу в плюс к котловому довольствию. И из котлов каждому досталось по 2 блюда с добавками, и чаю ведро накипичено было. Дааа, непривычный я к такому. У нас и в Соль-Илецке особо не разгуляться было, и в пензенском селе, откуда родом, тоже бедно жили, ну, а уж на фронте сухари да каша со следами мяса 2 раза в сутки, а то и раз, если не повезёт. Здесь же народ, вижу, ни в чём себе не отказывал, ели от пуза. Если так сейчас все в России живут, то можно сказать, что неплохо живут. Уж точно получше нас, по крайней мере по еде.

Как стемнело, завели движок и дали свет к столу. Поставили длинную приспособу с розетками, туда сразу все воткнули чёрные предметы, к которым присоединили свои, ну, телефоны-кинокамеры, что ли. Не знаю как назвать. А тот, что постарше, присоединил к пустой розетке чёрный плоский прямоугольный ящик, открыл крышку, нажал что-то, там засветилось и появились буквы, а потом картинки. Вставил в предмет сбоку какую-то малую вещицу, подождал немного и потом слышу:
- Всё, мы в сети. Давайте донесение посмотрим. Мы же восьмерых на сухом месте подняли? Восьмерых. А в донесении командира гвардейцев сколько было упомянуто? Вот и я про то – восемь упомянуто. А перечислены записки из медальонов у шести человек, т.е. два медальона они не прочли. Тэк-с, надо посмотреть приложения к донесению, там медальоны.

Что-то понажимал, подождал, опять понажимал. Я завис над ним за его плечом и начал всматриваться в светящийся предмет. Там менялись картинки, остановились, он начал на предмете что-то нажимать и смотрю – на светящейся крышке предмета стали появляться мои фамилия, имя и отчество. Он что-то справа сильно нажал, почти ударил, картинка начала меняться, на крышке появились несколько строк текста и каждая из них – опять мои фамилия, имя и отчество. Он чем-то выбрал одну из них, нажал, картинка сменилась, появился новый текст в столбик и опять – слева мои фамилия, имя и отчество, а справа от него написано "Соль-Илецкий РВК, Чкаловская обл.". Он приподнял вверх этот текст, под ним оказалась картинка с машинописной таблицей на сером фоне. Смотрю, в ней под номером 6 в красной полосе снова мои фамилия, имя и отчество. А под ней запись "данные неразборчивы". Как неразборчивы? Я очень подробно всё написал про себя почти печатными буквами. А потом гляжу, - против этой записи слева стоят цифры 7 и 8. Получается, у шестерых записки были прочтены, а у двоих не разобрали.

Парень опять чем-то в руках что-то несколько раз нажал и я увидел на светящейся крышке… записку из своего медальона, а чуть позже и вторую. Да, группа крови у меня редкая, четвёртая, это я и в одной из записок написал. Улица Ленинская 45 в Соль-Илецке. Там же и мои родные сокращённо записаны – Гришунин Александр Иванович (он отчим мне) и мама Гришунина Евдокия Ивановна.

Свиделся, значит, и я с родными. Теперь я понял – каким макаром узнали эти люди как меня полностью зовут! Уж и не знаю, чем они это сделали, как и где они смогли в лесу найти две моих записки в каком-то "архиве", правда, в сероватом и тусклом виде, но это действительно были записки, написанные моей рукой прямым почерком простым карандашом на обычных клочках бумаги. Командир роты заставил нас всех ещё осенью заполнить, когда в бригаду поступил из штаба армии целый ящик пустых смертных капсул. Не каждый из нас это сделал. Кто иголки стал хранить, кто суеверничал и говорил со смехом: "Брось дурью маяться, Егорка, заполнишь – убьют". Смех смехом, но смерть потом забирала от нас всех подряд без разбору, - и тех, кто ржал и ничего не заполнял, и тех, кто подробно исписывал своими сведениями выпрошенные у писаря кусочки бумаги. Вот и сработали две моих записки. Верно, лежат сейчас за тридевять земель где-то в военном архиве, а современная техника, наверное, настолько дошла, что парни прямо от костра смогли туда как-то залезть и выудить их вместе с записками моих товарищей. Сколько записок – столько и наших бойцов, которых они только что нашли у ДЗОТов. Как в аптеке, всё точно.

Через двое суток работы они заговорили между собой, что скоро уезжать и бойцов надо обиходить во времянку. Странное это слово - "времянка". Слышу, что нас похоронят на следующий год. Как так? Собрали все мешки с нами, всего 10, снова погрузили в машину и мы поехали по той же лесной дороге… в обратную сторону, а именно в сторону того места, где мы обретались столько лет! Мы за ними. Теряемся в догадках, что бы это могло быть? До нашего места не доехали, да там никто бы не доехал, кроме трактора. Встали в том же кармане у дороги, парни нас вынули, каждый взял на плечи по 2 мешка и, ведомые тем мужиком, что меня нашёл, потопали через заболоченные места куда-то вглубь леса в сторону нашей обороны. Пришли на какой-то пупок, поросший ёлками и берёзой. Выкопали на сухом месте яму метр на метр, сложили в неё все мешки, мой подписанный поставили в самую середину. Вот-те раз! Слышу:
- Егор Иванович, товарищи, вы не подумайте, что мы всех вас бросаем. Нам вас сейчас не обслужить, только весной можем это сделать. Поэтому побудьте пока в этом пристанище, во времянке, а весной мы за вами придём. Не сомневайтесь!
С этими словами мужики начали накидывать на мешки с нами песок. Засыпали, потом набросали сверху прошлогодней листвы, положили сухую лесину, в общем, замаскировали.
- Мы вернёмся! – пообещал тот мужик, что меня нашёл, и принялся на небольшом сером приборе с окошком нажимать какие-то кнопки.
- Обязательно вернёмся, - повторил другой невысокого роста. Женщины стояли молча, но было видно, что глаза у них были на воде. Некоторое время никто не сдвигался с места. Группа засуровела, усерьёзнилась так, что мы поняли всю важность для них этого момента. А ведь не врут.
И ушли болотцем обратно. Скрылись из виду. Вдруг затухающе донеслось уже издаля: "Мы вернёмся!". Смотрим друг на друга. Михалыч:
- Вернутся?
- Вернутся, слышал же, обещали, - сказал взводный.
- Мы много чего слышали, - ответил Михалыч.
Я не утерпел:
- А я думаю, вернутся. И ждать недолго осталось, до весны всего чуть! Как думаешь, Пётр Иваныч?
- А я вот думаю – зачем? На следующий год нас в другую яму поглубже положат. Кой-кому и не оторваться от той ямы. Нам оно надо?

P.S.
Забыл рассказать про танк Т-34. Его вытащили тогда же зимой 1942-го. Пригнали такую же "тридцатьчетвёрку" с тросом, на ней привезли справное бревно, привязали его цепями и проволокой к тракам подтопшего танка. Взревели оба мотора, засевший танк начал рывками коротко давать задний ход "гусянке" и бревно постепенно залезло под него в хлябь до первого катка от ведущей шестерни. После этого второй танк натянул трос, оба одновременно по отмашке командиров дали газу, рванулись назад и выдернули засевшую "тридцатьчетвёрку" из майны. Бревно сняли. Тихим ходом отползли на твёрдое место, расцепились и парой ушли в тыл.

Приобретайте том 1 справочного издания "Армия Отечества" с автографом
https://russkaya-armia.ru/product/tom1/
Заявку также можно сделать по почте russkaya-armia@yandex.ru