Четырнадцать дней в Бухаре

Четырнадцать дней в Бухаре*

Назар Шохин

                …Там – Бухара и голодные годы…
                Рылись в земле, собирали отходы –
                ели что было… что каждый добыл…
                Михаил Этельзон

Ранним морозным утром по кривой узкой улочке спешил с саквояжем к месту своей временной дислокации эпидемиолог Николай Пшеничников. В детстве – бухарец, ныне – пермяк, на своем пути он старался припоминать пока только самое заветное: проверить память на прочность в остальном можно будет за предстоящие четырнадцать дней экстренной командировки в Бухару.

Знакомый со школьных лет путь как-то сам собой привел Николая в бухарский эвакогоспиталь.

«Все ушли на борьбу с вошью!» – коряво было написано мелом на массивных, тяжелых, оставшихся с царских времен дверях инфекционного отделения.

«Видимо, сейчас, в военное время, здесь полно наших, расейских, лекарей, если позволяют себе так запросто шутить над сыпным тифом...» – подумалось Пшеничникову.

Он направился в ординаторскую.

Всего час беседы с врачами – и Николаю стало ясно: здесь ему будет не так уж трудно, надо только, чтобы все дружно поддержали его планы, а уж он сумеет объединить усилия этого, собранного со всего Союза и, как оказалось, сугубо женского коллектива.

Оставшись один, Пшеничников подумал – и решил раскрыть свой тайный план Розе Генриховне Гурлянд, замглавврача.

– Я привез с собой из Перми абсолютно новые наши – а не дорогие иностранные – препараты, но они без всяких письменных разрешений, и вам решать, можем ли мы их давать безнадежным больным.

Низкорослая еврейка, прической и фигурой похожая на Надежду Крупскую, спокойно протерла очки и вернула их на нос:

– Будем посмотреть, как говорят узбеки. Неси-ка, мил человек, свои порошки-пилюльки со всеми их формулами. Мы их изучим, а я потом скормлю их сначала своим пациентам – знакомым, соседям, а если откажутся, то привью себе какую-нибудь болезнь и апробирую твои пилюли на себе!

Роза Генриховна, как выяснил позже Пшеничников, могла не только шутить, но, в силу своего характера и натуры, способна была и рисковать не задумываясь.

Эффект от лечения привезенными лекарствами превзошел все ожидания: после их применения во время героических ночных дежурств санитарок у больных уже к утру спадала температура, приходил в норму пульс, а затем и вовсе исчезали все проявления сыпного тифа.

Благодаря результатам рискованного эксперимента Пшеничникова к местным медикам пришло то редкое, драгоценное для любого врача, ощущение, когда чувствуешь себя не просто провинциальным лекарем, а прямо-таки спасителем человечества. Это была победа – явная, быстрая, ошеломительная.

Опьяненный удачей, Пшеничников на радостях объявил в самой большой палате:
– Братья и сестры! Праздник пришел на нашу улицу. Поздравляю с возвращением в жизнь! Благодарю вас за волю к здоровью! И шейте себе, пожалуйста, новые костюмы и платья! И завязывайте побыстрее романы! А я сочиню и привезу вам из Перми послетифозный вальс, мы еще станцуем его на здешней танцплощадке. Смерть фашистским оккупантам!..

Однако история с чудодейственными исцелениями областному руководству явно не понравилась. Это было очевидно по тому, как редки стали звонки начальства в больницу, по фальшивым улыбкам приезжавших инспекторов, жидким подаркам для санитарок на 8 марта. Ясно было даже больничному сторожу: гремучий славяно-иудейский альянс командированного и замглавврача поставил под угрозу больничные штаты, взял на контроль снабжение продуктами, количество коек для больных и многое другое.

Но были и иные обстоятельства, делавшие массовое выздоровление пациентов инфекционного отделения явлением не особенно желательным.

Припомнили, что именно по инициативе Гурлянд в первый месяц эвакуации столовая больницы была разделена на два отсека: общий, для больных, и малый, для медперсонала. Эта нехитрая вроде затея почти пресекла хищения продуктов. Замглавврача по собственному почину закупала на базаре яйца, которые не были предусмотрены в рационе пациентов, а позже стала на том же базаре менять какао и шоколад, поступавшие в изобилии в госпиталь по недомыслию снабженцев, на хлеб, крупу, молоко. Это по законам военного времени было преступлением. И, наконец, стараниями Розы Генриховны в госпитале была построена овощная теплица.

Понятно, что далеко не всем медикам, особенно хозяйственникам, такие преобразования нравились.

Быстренько состряпано анонимное «письмо трудящихся» – и обком партии получил повод провести собрание трудового коллектива. Предполагалось выудить из отчетов мельчайшие недостатки в работе госпиталя – и выдворить «заезжего карьериста» и «белорусскую воровку» из области как можно скорее.

Придя на собрание, Гурлянд совершила то, чего не позволил бы себе никто: она демонстративно опоздала и, обильно надушенная, медленно прошествовала, обдавая всех дерзким запахом «Белой акации», к первому ряду больничного клуба. А затем во всеуслышание заявила:

– Скажите спасибо, товарищи эскулапы, что я на эту организованную безымянными друзьями экзекуцию не пришла в декольте и пьяная – исключительно из уважения к Авиценне.

После чего под общий хохот перекрестилась на портрет Ибн Сины.

Великий бухарский врачеватель в этот момент, словно солидаризируясь с коллегами-земляками, подмигнул публике.

Сидевший в президиуме работник обкома не мог скрыть досады: похоже, собрание было сорвано, еще не начавшись. Все подготовленные речи после шутки Розы Генриховны потеряли смысл; на мероприятии можно было ставить жирный крест.
– Кое-кто развел тут, извиняюсь за выражение, настоящий бардак! –старался чиновник перекричать гомон в зале. – Пользуют больных украденной у уральцев американской вакциной; сфальсифицировали, понимаешь, результаты лечения; выдали желаемое за действительное и теперь машут отчетами, чтобы получить награды! Это и есть, товарищи, настоящее вредительство в тылу. Но ничего, мы переведем эту историю в политическую плоскость!

Трудовой коллектив однако вышел из клуба положительно воодушевленным. Профессора, простые врачи, фельдшеры, санитарки уходили в малиновый закат, растекаясь ручейками в разные стороны...

…Постановления обкома оказались, как говорят медики, мертвыми по прибытии. Пшеничников еще до собрания, первым же транспортом, следующим в Ташкент, успел отправить подробный рапорт со своими замечаниями и предложениями в узбекский Совнарком. Водителем оказался земляк Гурлянд из Бобруйска. Уже на следующий день столица ответила бухарским обкому и облисполкому грозным предупреждением, а еще день спустя прозвучало сообщение по радио и вышла заметка в «Правде Востока» об успехах врачей в Бухаре.

Командировка Пшеничникова подошла к концу. На вокзале его провожал пожилой, с пышными усами узбек, отец одного из выздоровевших мальчиков. В туго затянутом узелке с гостинцем для «дохтура Николая» оказалась соль. Аральская соль, здесь совсем дешевая, но, выгодно продав ее где-нибудь на рынке в Перми, можно было окупить расходы на дорогу.

Хотелось петь от счастья. Но петь Пшеничникову не дал бы репродуктор на вокзале, из которого, словно в подтверждение к сути момента, доносилось: «В 1936 году, после победы над голодом и сыпным тифом, наша партия под руководством товарища Сталина решила, наконец, обустроить промышленное производство самых вкусных и полезных продуктов…»

Пшеничников еще приедет в Бухару, но уже с готовой пермской вакциной: эпидемия имеет привычку возвращаться в места прежнего буйствования.

Новый Ренессанс. - 2021. - №2(40). - С.68-70.

*В основе рассказа «Четырнадцать дней в Бухаре» – события, связанные с эпидемией сыпного тифа среди эвакуированных в Бухару в годы Великой Отечественной войны жителей Западной Белоруссии, Западной Украины, Польши (по воспоминаниям Валентина Гринера, Нины Уфлянд, Сола Шульмана, Тамары Коблик, Бумы Гандельман, Двейры Райхман, Цивии Корензер, Марты Экштейн, Симы Альтмарк).