Стульчик

Михаил Иванович никак не мог успокоиться. И это раздражало его больше всего. Он невесело улыбался данному обстоятельству: "беспокоиться оттого, что беспокоишься" — классика.

Но ничего поделать не мог.

Он знал, что нужно найти причину, вытащить длинными щипцами логики корень всех своих горечей и обид, подержать этот корень перед глазами и немедленно появятся  возможности для коррекции, изменения своего состояния. И вроде бы он как раз это и делал. Но никакой коррекции не происходило. Странная саднящая боль не уходила.

Дело было в том, как Наташа, мама его внука, отвергла его работу. Не то, что она это сделала, но — каким образом. Она даже не дотронулась до сиденья, которое он установил на велосипед. Не заглянула под штангу, привёрнутую его усилиями к рулевой колонке. Не задала ни одного вопроса. "Если я скажу нет — значит, нет", — сказала она, направляясь к велосипеду, ещё даже не видя его, и у Михаила Ивановича возникло нехорошее предчувствие. Дальше пошёл какой-то трэш и сюр. "Детский стульчик может сломаться, он непрочный", — заявила она категорично, и Михаил Иванович потерял дар речи. Он проверял: пластмасса была твёрдая и прочная как сталь. "Сломайте, — в отчаяньи сказал он, — попробуйте!", — но она уже уходила. Стандартное сиденье установить было невозможно, потому что на рынке для четырёхлетнего ребёнка предлагались только задние креслица, а они нарушали центровку. Михаил Иванович возился несколько дней, продумал каждую деталь — заменил стандартные ремни ремнями от прикреплённого сзади рюкзака, что, кстати также подверглось осмеянию — и готов был поручиться перед какой угодно комиссией за безопасность, надёжность и функциональность своей работы. Но вместо комиссии перед ним оказалось... — вот то, что оказалось.

Он ощущал нечто непроглядно тёмное, подобное ледяному дыханию смерти. Вот именно это — жизнь и смерть — не могло, не должно было совмещаться, такое просто не имело право быть! по крайней мере для сознания и мировоззрения нашего героя.

С одной стороны, он нахлебался от подобной человеческой черты, и оптимальным было бы просто не иметь с этим ничего общего. Он устал и не хотел более приспосабливаться. Но его сердце не могло терпеть не только чужие фокусы, но и — в некоторых случаях — собственную ожесточённость. Похоже, это был как раз такой случай.

И тогда он, наконец, сформулировал тревогу, вытащил за ушко да на солнышко свои претензии к глобальному Порядку, ибо только такие претензии могут вселять настоящую, неутолимую безнадёжность.

Дело было в очень простой вещи.

Как вообще человек может мыслить нерационально? Если мыслить рационально выгодней со всех точек зрения? Почему люди решаются на такое, если они облагодетельствованы светом сознания, анализа, принимающего решения по определённой, воистину Божественной, процедуре?

Иными словами, в мире сущестовала реальность, которую он отвергал всеми фибрами своей души.

Надо сказать, что претензий у нашего героя к Миру хватало. Он решил перечислить их все, провести перед своим мысленным взором, чтобы возник контекст, в котором, наконец, можно было увидеть происшедшее и принять его.

Начать, конечно, следовало с текущей политической ситуации. Буквально, со злобы дня. На носу очередные выборы — они всегда на носу — и отношение к ним различных политических сил вызывало шок у строителя детских велосипедных сидений. Разве не логично согласиться с общей основой всех платформ — процветанием и развитием России? Для Михаила Ивановича было ясно, что каждая из противостоящих друг другу сил начисто отвергает эту основу — у своего оппонента. "Вы — иностранные агенты, содержанты Пентагона, Берлина, Джеймса Бонда и Марса", — утверждают одни. "Ха-ха, — обличают другие — это вы — воры, бандиты и стяжатели, на которых пробу негде ставить, обкрадывающие свою Родину направо и налево". Разумеется, в каждом из утверждений есть доля истины, — рассуждал Михаил Иванович, но к чему приведёт такое противостояние? Разве не логичней было найти в своём оппоненте то же, что есть у тебя: патриотизм — и спорить, отталкиваясь от этой общей основы.

А стоило ли обходиться с советским наследием так, как с ним обошлись? Рациональный подход состоял в обращении к идеологии, к порядкам общества, устранении чудовищных несообразностей, от чего народ буквально криком кричал, и оставлении удивительных достижений, до коих теперь пилить века — допустим, до не слишком значительной разницы в уровнях материального потребления. Именно этот "коридор потребления" сплачивал граждан, делал их единым целым и обращал к заботе об общественном благе. Вероятно, этот коридор следовало расширить, но не до такой же степени...

Следущим на повестке дня стоял вопрос об известных исторических личностях. Неужели трудно поднять исторические документы — за авторством обсуждаемых персонажей — хоть Сталина, хоть Николая Второго. Они писали письма, статьи, выступали с речами и программными заявлениями. Там же всё видно — если вы действительно хотите разобраться. Совершенно ясно, что такого рода документы имеют преимущество перед слухами и легендами, и эмоциями, сколь бы сильны они ни были. Но это — если вы практикуете рациональный подход.

Недоумение нашего героя распространялось не только на отечественную историографию и политику. Михаил никак не мог взять в толк, почему США, располагая целым штатом аналитиков и мозговых центров, не поддержали референдум о признании русского одним из государственных языков — на Украине, и не выступили категорически против силового решения вопроса ОРДЛО. Преимущества такого подхода ему были настолько очевидны, что он просто диву давался близорукости заокеанского "центра силы". Во-первых, донбасским, да и крымским сепаратистам нечем было бы крыть, основания для помощи России стали бы совершенно призрачны, а моральный авторитет Америки во всём мире вырос бы. В конце концов многие высококвалифицированные специалисты потянулись бы из России на Украину, ослабляя первую и усиливая последнюю — раз уж им приспичило такое развитие событий.

Итак, все эти примеры, кажется, выводили субъектов действия — даже таких громадных, как государства и нации — за рамки разумного, взвешенного подхода. Но что такое логика? что такое рацио? так ли уж они свободны от эмоций, как принято думать? Или, возможно, речь идёт просто о других эмоциях, охвате ими большей площади, пространства.

Американцы, как видно, по самый клюв увязли в своей сверхдержавной гордости, точнее, гордыне, расценив ослабление своего геополитического противника, как безусловный плюс. Иные чувства напомнили бы им, что русский язык, его деяния присутствуют в цивилизации настолько сильно, что его оскорбление и унижение — это оскорбление и унижение частицы собственной души. Был бы это рациональный подход? или всё-таки эмоциональный, но с иным наполнением?

Что касается разрушения СССР, то человеческая несвобода, породившая столько трагедий, воистину взывала к небесам. Требовала ли она разрушить всё? — да, для тех, чьи эмоции были столь сильны и глубоки, что не различали деталей. Но разве таких было не большинство? Михаил Иванович вспомнил эпизод, как буквально в день путча, 19 августа 1991 года, он вошёл в метро и обнаружил, что у него нет пятачков. Кто помнит: именно эти большие медные монеты следовало бросить в прорезь турникета. Как назло, в кошельке оказалось лишь серебро. И, как назло, автомат по размену не работал. "ТОВАРИЩИ, — использовал Михаил принятое в СССР обращение, — нет ли у кого-нибудь разменять?" Но люди качали головами и проходили мимо, спешащие, встревоженные событиями, удручённые полной неизвестностью и не желавшие общения с кем бы то ни было. И тогда у Михаила Ивановича мелькнула сумасшедшая и, как оказалось, гениальная мысль, которую он не замедлил воплотить. "ГОСПОДА, не будет ли у кого-нибудь разменять 15 копеек?" — бросил он призыв, и к нему наперегонки устремились дамы и господа со своими пятачками. В этот момент исход путча стал для него предрешён.

Да, детали мы все не могли различать — поначалу. Но многие быстро опомнились, видя падение нравов в тёмную пропасть, ощущая воронку, засасывающую наработанную десятилетиями совесть народа. Разве это безэмоциональное ощущение? Или опять — эмоции, но совершенно иного рода?

Что же касается его собственной истории, то Михаил Иванович скрепя сердце вынужден был признать, что факт не-женитьбы его сына на Наташе, по банальной причине несходства характеров, вполне мог что называется с ногами влезть на то самое детское креслице, что столь пагубно отразилось на самочувствии нашего героя. Отодвинуть этот факт, обратиться к подлинным, глубинным связям, не зависящим ни от чего, от человеческих придумок типа брачных уз — такое могла себе позволить исключительно сильная и чистая эмоция родства, Божественного Провидения, сводящего родителей. Именно из-за неё, этой эмоции, Михаил Иванович сейчас не находил себе места.

Что же получается, всё зависит от того, о чём мы думаем, на какое — большее или меньшее множество субъектов бытия — направлен наш внутренний взор? Получается: будущее — это просто более широкое, более глобальное настоящее? Точнее, чем дальше мы хотим заглянуть — ... ну, всё понятно.

Задавая вопросы о причудливости устройства человеческого сознания, Михаил Иванович шёл по московскому тротуару, и не заметил, как твёрдая почва закончилась, и он начал шагать по облакам, светлым изнутри от игры солнца в водяных каплях. Потом он вышел за пределы Земли и оказался на планетах родной Солнечной системы. Потом закончились и они, и Михаил Иванович — совершенно машинально — ступил на россыпи созвездий. "Так недалёко и до Бога", —  подумал он с грустной усмешкой.

Он точно знал, что попросит у Создателя, коль скоро повезёт к Нему обратиться.

Но также и точно знал, что Тот ему ответит.