Первые записи из дневника 1972-1975 На пути к смыс

Издан в одном экз.
"На пути к смыслу жизни"
Тетрадь первая
15 ноября 1972 года 
День первый
Возвращение из армии
С этого момента я начинаю вести дневник каждый день, ссылаясь исключительно на факты и события прошедших дней.
Армейская жизнь моя уже закончилась не так давно, и теперь я начинаю гражданский образ жизни, как и все те, кто демобилизовался в ноябре месяце 1972 года. С того дня, которым кончилась моя служба в армии, я начинаю вести постоянно свой дневник. А этот день начал свой отчёт, повторяю, 15 ноября 1972 года. И с него я, считаю, уже началась моя гражданская жизнь.
«Вот и всё, прощай служба!» –– Это было сказано мною сегодня 15 но-ября в 15 час, 30 мин. (указываю время точно). Было ещё сказано: «Прощай армия и любимая Брянщина, прощай военный городок Меркульево, может, больше не увидимся!»
 Всё это было мной произнесено про себя в ту минуту, когда наш автобус отправлялся с места службы в направление древнего города Брянска. В автобусе нас сидело девять человек. Это была последняя партия увольняемых в запас. Среди моих товарищей сослуживцев был и мой лучший друг Осташов Александр. И потому особенно с ним мне было расставаться тяжело и трогательно до боли в сердце. Почти два года мы провели в теснейшей взаимной и понимающей дружбе. Я никогда не забуду самые памятные для нас с ним дни нашей службы…
Было уже что-то начало шестого вечера, когда мы вместе со старшиной Клёповым уже прибыли на железнодорожный вокзал. Старшина спешил, всё бегал, торопился взять билеты, чтобы поскорее отправить нас, по-видимому, он не хотел, чтобы мы от радости, что едем домой, не перепились. И это было, по-моему, его верное решение. Он взял, к нашему сожалению, такие билеты, на такое время, что до отправки наших поездов оставалось всего-навсего каких-то двадцать минут.
Мой поезд отправлялся с третьего перрона, и мы все пошли туда. Возле моего вагона, в который я должен был садиться, меня, то есть всех нас, встретила молоденькая девушка-проводница. Помню, старшина ещё на ходу пошутил, заметив ещё издали такую красавицу с длинными белокурыми волосами: «Смотри, Владыкин, кто с тобой поедет, да смотри… не того…», –– недоговорив этой фразы, он засмеялся, и этот смех подхватили шедшие сзади мои товарищи, когда мы уже подошли к проводнице и стоявшему рядом старшине. Тот обратился к девушке в форме проводника: «Вы примите к себе нашего солдата?» И он достал билет, подавая ей. Девушка-проводник приняла документ и весело ответила: «Конечно, примем, а кто же он? –– спросила она у старшины. И тот с весёлым молодцеватым лицом кивнул в мою сторону. А мне как-то вдруг  стало неудобно. Я немного засмущался. «О, такой симпатичный!  С таким можно ехать!» –– весело улыбаясь, сказала она. Но всё это было высказано и с одной, и с другой стороны с иронией. Однако старшина нас торопил, так как времени для прощания не оставалось.
Ко мне стали подходить мои товарищи по службе, чтобы пожать руку. По-братски я обнимал своих сослуживцев и своего верного друга Саньку Осташова. Нас обоих пробрали слёзы. Только помню, как он сказал: «Пиши, дружище, я отвечу!» И больше ни он, ни я не смогли промолвить даже и слова. До того было на душе тяжело, что на глаза наворачивались слёзы…
Не могу скрыть тот факт, когда я садился в поезд, кто-то сунул мне кружку с водкой, я лихорадочно, в спешке, выпил. И тут же мои сослуживцы побежали на другой перрон, я замахал им рукой…
Они заспешили потому, что мой друг тоже уезжал почти в то же время, что и я –– в семнадцать тридцать, тогда как остальным предстояло уехать только ночью. Мой поезд следовал через Харьков на Ростов-на-Дону. Наверно, мой друг едет в свою Тулу и так же, как и я, слушает стук колёс и ещё не верит, что служба уже кончилась, и поезд мчит его домой в родные тульские края, распевая какую-то необычную песенку. На службу нас увозили полный состав, а домой уезжаем поодиночке. Но после оказалось, что в поезде из бывших служивых я ехал не один. И хотелось думать, что это похоже на необычное романтическое путешествие…
Еду не один, хотя в вагоне из числа гражданских ехало совсем мало. Но тут  ко мне подсела проводница и сказала, что в соседнем плацкарте едет такой же, как и я, бывший солдат. Я воспринял это как должное. Слушаю, как стучат монотонно колёса, а сам про себя досадую, что не могу заговорить с девушкой. Она не знает, что у меня дома есть подруга, с которой переписывался почти два года. А в чемодане лежит тугая связка её писем, потому не набиваюсь в собеседники. Хотя есть желание с ней поговорить, но я не знаю о чём, что её интересует? Но возникает вопрос, почему она выбрала эту профессию? И на моём лице, наверно, читается этот вопрос. Но тут проводница встала, сказав бедово, что её ждут дела.
Вот уже и день сменился вечером. Я сижу у окна и смотрю, как набегают сумерки. И через полчаса совсем стало темно. Наступила ночь, она выдалась тёмная-тёмная. По-видимому, за окном в ночи шёл холодный осенний дождик. По окну вагона стекали крупные и частые капли дождя. И там, за окном, окутанные тьмой, мелькали силуэты деревьев, столбов и кустарников. А дальше шла непроглядная чернота, ничего не было видно. Но где-то далеко виднелись отдельные огни то ли деревни, то ли села…
Тот солдат пошёл смотреть расписание, увидев меня, он подсел ко мне, от него я узнал, что ехал он не до Ростова-на-Дону, а ещё дальше, являясь жителем какой-то станицы. Он служил в ракетном полку, который стоял в лесу.
Но о попутчике я не буду говорить подробно, так как по его нормальному тону я определил, что он вполне разумный человек. И это дало повод в разговоре с ним пооткровенничать. Он рассказывал мне о своей солдатской жизни и о том, как проводил свои увольнения со своею девушкой, и как после прощался с нею, уезжая домой  из армии...
Мой попутчик уже спал на своём месте, когда я сидел в пустынном вагоне у окна напротив проводницы. Она подошла ко мне в тот момент, когда я сидел и вслушивался в стук колёс и смотрел в окно. А до этого, с её слов, она писала письмо в своём служебном купе. Я улыбнулся,  когда она мне сказала: «Фу, всё, настрочила…». «Ну, слава богу! –– ответил я. –– Наверно, своему парню?» –– вырвалось у меня. «Нет, домой», –– ответила она.
Это была, как я уже упоминал, девушка лет восемнадцати не больше, чуть выше среднего роста с правильной стройной фигурой, с милыми чертами лица, что придавало ей обаяния и нежности. По первому впечатлению, она была, если можно так сказать, довольно шустрой и разговорчивой. А теперь в общении со мной почему-то смущалась и опускала свои голубые глаза с длинными чёрными, скорее всего, накрашенными ресницами.
Я попросил рассказать немного о себе и первым делом спросил, почему она выбрала эту профессию? Она была из простой семьи, любила романтику, с детства мечтала о дальних путешествиях, любила читать. У меня и мысли не было, чтобы набиваться к ней в кавалеры. Ей очень шла форма проводницы.
В нашем вагоне пассажиров было не столь много, впрочем, вагон почти пустой, потому ей не приходилось особо напрягаться. В своём разговоре с ней я больше затрагивал вопросы нравственного характера. Это были разговоры-размышления о поэзии и литературе. С её слов я узнал, что она любит и ценит стихи, любит собирать книги, а также нисходит до любви к природе. Она мне даже читала стихи, я с большим вниманием их слушал, что настраивало меня, как в песне поётся, на лирический лад. Она мне ещё призналась, что даже пишет стихи, я предложил ей переписать мне хотя бы пару. И она охотно согласилась, принесла листок из тетради и моей ручкой написала. Помню незамысловатые строки, в них говорилось о фламинго. Но чувствовалось, что девушка с поэтическим вкусом и профессию проводника избрала не зря.
Жаль, стихи остались в дембельском чемодане, и мне лень их достать, чтобы представить здесь…
Время  было уже позднее,  наша беседа  с ней подходила к концу, и ей нужно было сменяться, чтобы после идти отдыхать до утра. А вид у неё был усталый, и поэтому ей очень хотелось спать, она мне даже сама в этом призналась.
И вот она уже уходила отдыхать. Но прежде принесла мне подушку, одеяло. Всё это постелила, как заботливая и любящая жена. И как она это сделала аккуратно, мне стало так невыразимо приятно за внимание ко мне, что я от всей души тепло и сердечно поблагодарил её. Она уходила от меня, попрощалась, пожелав доброй ночи, на что я ей ответил тем же.
Я лёг и моментально, как убитый, заснул крепким сном до самого приезда в Харьков. Утром меня разбудил мой попутчик. Мы оделись и сошли с поезда, я вспомнил о проводнице. После крепкого сна я забыл о ней, что нужно было бы мне попрощаться, и, быть, может, взять адрес. Но возвращаться в вагон было уже поздно, так как мы были уже далеко от перрона. Жаль, что больше я её не увижу, хотя она, наверно, в это время ещё спала, так как ей спешить было некуда. И почему-то я пожалел, что даже не узнал её имени, а стихи у неё красивые, как и она сама. Какое-то время я всё ещё сожалел, что больше её не увижу. Хотя тут же успокоился, когда подумал, что у такой красивой девушки, наверно, есть парень.
Мы шли по вокзальной площади, а я всё равно думал о ней… и о вчерашнем с ней разговоре о жизни, об отношениях парня и девушки, любви, как о большом даре…

16 ноября 1972 года 
День второй
Было по-осеннему пасмурно и сыро. Утро уже начиналось, но рассвет медленно заполнял мокрые в лужах улицы Харькова, может, потому, что стоял туман.
Мы пересекли всю вокзальную площадь и зашли в здание, где размещались билетные кассы, которые были ещё закрыты, так как времени было мало, и потому возле них даже не толпился народ. Но на счастье нам пришлось ждать недолго, пока они откроются, точно бывшим военнослужащим благоволила сама судьба. Мы оформили свои билеты в направлении Ростова-на-Дону, а мой попутчик –– до какой-то станицы. После мы пошли искать буфет, чтобы позавтракать. Когда нам это удалось, мы пошли на платформу.
Наш поезд отправлялся в десятом часу утра, времени было достаточно, чтобы побродить по вокзалу. Наверно, если кто вздумает прочитать мои записки, тому покажется, что я пишу слишком подробно, касаясь мелких деталей, поэтому я опускаю наше хождение по залам красивого харьковского железнодорожного вокзала, где невольно ловили взгляды девушек…
И вот объявили посадку, не спеша нашли свой вагон, полноватая проводница с причёской из длинных волос взяла наши билеты, места были посреди вагона. И вот мы уже едем в «дембельском поезде». И это верно мной замечено, так как в Харькове садилось много отслуживших солдат и сержантов. Немного  освоившись в вагоне, поделившись мнениями каждый о своей службе, мы решили пойти в ресторан. Хотя мой попутчик, как я узнал от него, почти не пьёт спиртное, но мы всё равно пошли.
В вагоне-ресторане было много солдат, которые такие же дембеля, как и мы, ехали к себе домой. Мы сели за несвободный столик, за которым сидели двое таких же бывших солдат. К нашему столику подошла молодая официантка с подносом в руках и тем двоим подала их заказ. Она спросила: «Что мы будем есть и пить?» Мой товарищ заказал две бутылки лимонада, она довольно скоро принесла. Мой попутчик, не допив оставшийся в бутылке лимонад, вдруг встал и пошёл к одному из столиков, за которым сидел какой-то солдат, как и мы, в парадной форме. И это, оказалось, был его давний знакомый, с которым, наверное, он не раз имел до армии  дружеские встречи. К тому же тот ехал в ту же сторону, что и мой попутчик. Хотя за всё пребывание вместе –– я и он –– не соизволили познакомиться, как того требует правило приличия. Но мы оба, не договариваясь, посчитали это лишним, так как после вряд ли когда встретимся. Хотя этого вслух не высказали. В ресторане мы просидели –– он там, я здесь –– что-то около четырёх часов. Это, наверно, половина пути от Харькова до Ростова.
Я уже хорошо разговорился, будучи подвыпивший, со своими компаньонами по столу. И оказалось, что с одним из них, который сидел рядом со мной, служил в самом Брянске. И это привело более чем к общительному разговору о том о сём и об армейской жизни. А мой попутчик, так как почти не пил, со мной не собирался пить, сколько бы я ему не предлагал, зато его приятель всё-таки к этому чуть ли не принудил насильно выпить с ним за встречу. Это он мне уже жестикуляцией сообщил, когда я на него взглянул, мол, что поделаешь, коли он такой настойчивый. Да, это верно, если с выпивкой пристанет грузин, то всё: не хочешь, а выпить предстоит. И поэтому на своего попутчика я не выразил никакого недовольства.
Тогда, сидя в ресторане, я выпил достаточную порцию вина, что вызвало опьянение. Навеселе мы вышли из ресторана, и пошли в свой вагон. Когда пришли, я перекурил в тамбуре и после чего лёг спать, так как после хмеля потянуло в сон.
Я уже не спал, когда откуда-то пришёл мой попутчик со своим знакомым и сказал мне, что он желает перебраться к тому в вагон, так как мы уже должны были подъезжать к Ростову. И он предложил мне попрощаться. Так мы с ним расстались, и он ушёл к своему приятелю в вагон. А я остался один и смотрел в окно вагона и видел знакомые места окраины Ростова.
В дороге от самого Брянска меня преследовало одно и то же чувство, скорее бы добраться благополучно домой. Встреча с родными краями мне казалась необычной и это за два года разлуки с хутором, милыми и знакомыми с детства окрестностями. Да, что там говорить, приятно, конечно, когда тебя кто-то ждёт, надеются на скорую с тобой встречу с родителями, старшим  братом, младшей сестрой. Средний брат ещё служил. А старший отслужил год назад. Перед армией с двоюродным братом Сашкой я ездил к нему в Херсон.
Также я ждал встречи с ней…  Её звали Райкой Коньшиной, она мне стала писать не сразу, как я был призван в школу младших командиров в старинный город Елец, а только когда меня направили служить в Брянск. Мы писали друг другу письма регулярно, почти два года. Но мне было любопытно узнать, а что же изменилось в моих родных краях?
С такими мыслями я подъезжал к Ростову, куда перед армией приезжал к Вале Лысенко. Она училась в кулинарном техникуме, а с группой приезжала в колхоз убирать помидоры, студенты жили у нас на току, где мы с ней познакомились. Но тесные отношения у меня с ней не сладились, поскольку дома у неё был парень. Хотя я проводил с ней время до их отъезда. Я писал ей из Ельца, но ответа так и не получил. Значит, правда она того любила…
И вот я ехал со службы, мной овладевало какое-то мятежное, сильное желание встретиться с Райкой, и вместе с тем колебался и отгонял мысли, что я уже не в армии, там, на Брянщине, а здесь, в своём степном краю. Хотя ещё до конца не верилось, что я совсем свободный гражданский человек, а это так сладостно было сознавать, что я могу себе позволить всё, что захочу…
Вот поезд остановился, с дембельским чемоданом, обитым сероватой плотной в узорчиках тканью я стою на перроне железнодорожного вокзала. Вечер уже опустился на улицы Ростова-на-Дону. Город зажигает огни и как-то ярче горят фонари; больше стало света, или может мне просто так казалось из желания заметить тут какие-то перемены. Ведь многое изменилось за два года, и я это замечаю во всём: город строится ввысь, совершенствует свой облик. И это отрадно сознавать, что всё идёт к лучшему.
С главного вокзала я пешком пошагал на пригородный, где ждал почти час электричку в Новочеркасск.  Этот город для меня был ещё родней Ростова. Долго ходил по залу ожидания, любуясь ночным городом через большие окна. Погода стояла хоть и пасмурная, сырая, а для меня она прекрасная. Тёплый воздух лёгким ветерком обдавал моё лицо. И на душе было так чудесно только от одной мысли, что скоро буду дома, да ещё заявлюсь неожиданно в поздний вечерний час. Это так сознавать великолепно!
Когда я прибыл в Новочеркасск, время подходило к полуночи. Вот и произошла ещё одна встреча самым родным городом…

17 ноября 1972 года
День третий
После двухлетней разлуки с родными, домом, хутором, в котором живут  мои родные и родственники, встреча мной представлялась чем-то необычно новым событием. Чувство, которое овладевало мною в ту минуту, когда я уже подходил к родному хутору и родному дому, объясняется тем, что мне казалось, и эта встреча в моей жизни представлялась немного взволнованно  радостным событием.
Первое, на что я обращал больше всего внимания – это, прежде всего на то, что изменилось тут за эти два года? Я успел на последний автобус, этим рейсом я ездил до армии с репетиций в народном драмтеатре при городском Доме культуры. Как давно это было, и вот я снова здесь…
Была уже глубокая ночь, когда шагал домой через виноградники. Под ногами ощущалась мягкая пахотная земля широкого поля. По-видимому, здесь недавно прошли осенние дожди и поэтому за ногами налипали комья грязи. Я шёл, не замечая ничего: ни виноградных лоз, ни самого поля, ни окрестностей. Позади уже остался посёлок Ключевой. Я приехал из Новочеркасска в посёлок последним автобусом, который раньше ходил только до Школы-слепых. Это была тогда конечная остановка. А теперь посёлок вырос и маршрут продлили.
И вот я шагал по полю, чернота буквально залепляла глаза, и думал о доме и поэтому спешил, не чувствуя дорожного утомления, лишь перекладывая то и дело свой дембельский чемодан из одной руки в другую. За спиной светили фонари, разливая свой электрический свет на виноградники. В посёлке, в котором я сошёл из автобуса, я заметил много перемен. Он заметно расширился, здесь по всему было видно, что развернулось активное строительство жилых домов. Так что посёлок менял свой облик новостройками и новыми улицами, хотя всё это я видел уже ночью, и в свете уличных фонарей не мог не заметить всех изменений и новшеств. Да и огни призывно сияли в тех домах, которых до моего ухода в армию не было.
Позже я узнал, что этому посёлку ранее давалось красивое название Раздольный. И оно вполне оправдывало его будущие масштабы. Всё это воспринималось мною, как изменение жизни к лучшему. Моё воображение раскрывалось тем, что всё окружающее и далее для меня будет выглядеть незнакомо и необычно. Но на самом деле это было совсем не так, поскольку все новостройки мне представлялись в непривычном виде. Картины, которые рисовало воображение уже тогда, когда я подходил всё ближе к хутору и к своему дому, были такими же, какие я знавал раньше, и они остались неизменными. Ночь лежала уже в сонном покое. Огней хутора почти нигде не было видно; лишь возле некоторых дворов светили электрические фонари. Были слышны отдалённые лаи собак и позади меня из посёлка, как я уже отмечал, сияли также фонари и кое-где выхватывали виноградинки.
И эта обстановка мне казалась необыкновенно новой и незнакомой. Я шёл, погружённый в мысли о том, как же меня примут дома, как встретят? И они  были для меня из самых радостных.
И только, как вошёл в хутор, знакомый мне с детства –– то своей скучной, то весёлой жизнью, а в основном заботной, я невольно дал себе про-чувствовать, что это моё родное любимое место, где я провёл свои мимо-лётные дни и годы детства, отрочества и ранней юности.
Я шёл мимо дворов хутора, спящих домов и хат. И почти каждый двор меня встречал неугомонным лаем собак; на пруду, который расположен посреди хутора в балке, было слышно кряканье уток, тихое гоготанье гусей и плеск маленьких волн, которые сонно ударялись о берега и плотину. Он остался в своих берегах таким же неизменным, каким я его помнил до службы в армии.
Когда я подходил к своему дому, у меня почему-то взволнованно и радостно забилось сердце оттого, что я уже дома, и какой будет встреча с матерью, отцом и братом. Что любопытно, когда я был уже во дворе, на меня неожиданно  с яростным лаем набросилась незнакомая мне собака. Видно, она учуяла незнакомого, чужого человека. Я подошёл к ней поближе и стал звать, как всегда окликают, не зная имени той или иной собаки. Она же продолжала с отчаянием и злобой лаять и рваться с цепи прямо на меня. Мои попытки  успокоить пса, не увенчались успехом. Я отошёл от него и зашёл на веранду, в которой было не совсем темно, так как в окно хаты светил включённый в передней комнате электрический свет и косо падал сюда. Но всё равно было темно и почти ничего не было видно. В доме, вероятно, спали и ничего не слышали, как кто-то вошёл. Но нет, я глянул в окно и увидел, что мои родители смотрят телевизор, о котором я знал из письма мамы. Ведь до армии у нас телевизора не было. Его купили год назад на годовые премиальные отца, и также появился новый диван-кровать, а с детства, с года запуска первого космонавта,  я это помню точно, как отец привёз из города от частного умельца шифоньер, диван, и, кажется, этажерку и стол.
Я нащупал включатель и включил свет, дабы увидеть, куда мне заходить, и можно ли было тут разуться. Ведь за два года разлуки с домом и родными мне думалось, что в расположении обстановки что-то должно было измениться. Во дворе по-прежнему всё оставалось  таким же, каким я знавал его ещё до армии и как уходил в армию. Таким же остался и наш маленький приземистый сарай и курник. Такая же крытая железом и выложенная белым силикатным кирпичом кухня, и  дом или хата, как здесь называют жилища, крытый (ая) чаканом и обложена красным кирпичом с голубыми на окнах ставнями.
Незнакомой я здесь нашёл только разве что собаку, да ещё доделанный до соседней межи забор из штакетника. Эта мне незнакомая собака чуть не сбила меня с толку, не зашёл ли я в чужой двор. Но мне напомнил, что это наш двор, наш умный давний пёсик Огонёк, которого я ещё помнил до армии. Его сонный лай доносился откуда-то из сарая, где хранились дрова и уголь, я его сразу узнал по лаю, и подумал, что это Огонёк, которого туда закрывали на ночь…
Перед дверью в коридор я остановился в нерешительности, думая, что мне делать: открывать или пока выждать. Но всё-таки решился  и открыл, вхожу; и тихо и незаметно подхожу к входу слегка наклонился, чтобы меня не заметили… Но вдруг слышу вскрик:
–– Мамка, Вовка пришёл! –– а мамка в ответ тоже громко с уточнением спросила:
–– Чей, наш?
–– Да, мамка! –– ответила моя сестра Любаша, и тут же щёлкнула выключателем, и свет заполнил чистую натопленную комнату с белёными стенами, потолком с балками, обстановку, две кровати, стол, табуреты и стулья. И мать, быстро встав с постели, бросилась меня радостно обнимать, приговаривая:
–– Какое, счастье, какое счастье! –– и только Любаша стояла растерянно, не зная, что ей делать. На её круглом красивом лице светилась радостная улыбка. Первое мгновение я не узнал сестру, как она повзрослела, ей было пятнадцать лет, а когда уходил в армию, она была худенькая, не-большого роста с двумя косичками. А теперь передо мной стояла в домашнем платье выше колен почти взрослая девушка.
Меня поразил отец, который лежал на кровати в зале, так и продолжал лежать, продолжая смотреть телевизор. Я рассматривал мать, она небольшого роста, сестра уже выше неё, и выглядела несколько постаревшая. Но я этого не хотел замечать, в тёмных волосах серебрилась обильно ранняя седина.  Хотя ей было в октябре только сорок восемь лет.
К отцу мне пришлось подойти и сказать:
–– Ну, здравствуй, отец! –– тем тоном, когда сожалеют равнодушному поведению человека, дескать, что же ты лежишь? А он в свою очередь ответил несколько протяжно с хрипотцой:
–– Здравствуй! –– и больше ни слова.
Я вернулся к матери и сестре, спросил о брате Геннадии. Мне ответили, что он в соседнем хуторе Большой Мишкин у девушки, на которой собирается жениться.  Я встал, ходил по комнатам и знакомился с обстановкой то в одну, то в другую комнаты. А мать и Любаша ходили следом и рассказывали про все изменения, которые произошли за годы моей службы в армии, о которых я уже частично знал из писем матери. Она мне только и писала.
 В доме было как-то всё по-новому переставлено. На стенах висели картины, написанные братом, как я узнал после. И обстановка тоже обновилась диван-кроватью и вся мебель, которая была в обеих комнатах расставлена совсем по-другому, чем стояла до армии, как я знал, было чрезвычайно чисто и уютно. На окнах выбитые белые занавески, и большие тюлевые; на подоконниках стояли комнатные в горшках цветы, которые так любила мать; на дверях висели тоже шторы, от печи шло жаркое тепло, из поддувала выбивались малиновые блики.
Итак, я отслужил армию и вливался в гражданскую жизнь; в ту же ночь я встретился с братом Геннадием. Он пришёл из Большого Мишкина, куда ходил на свидание к своей любимой девушке. И с ним же в кухне провёл за рассказами остаток ночи. Мать старалась меня накормить домашней едой, от которой отвык.