Нагломерация и Обогащение. Гл. из романа

       Евгению Павловичу Шилину на дом пришло письмо из райсобеса.
       Еще не распечатывая его, он запотирал ладонями. Ага, сработало!
       В письме была лишь одна строчка.
       “Уважаемый Евгений Павлович, просим вас прибыть в райсобес 13.07г. в 14.00 часов, в кабинет № 13 ”. Дата. Подпись.
       – Та-ак, елки-маталки, - заулыбался довольный этим сообщением Шилин. – Та-ак. Ишь, змеи. Не на того нарвались. – Последнее относилось к администрации комбината, к сотрудникам отдела кадров и лично к его начальнику Подгузину. – Думаете на вас нельзя найти управу?.. Найдё-ом.
       Прибыть 13.07. – это, значит, на следующей недели. То есть во вторник.
       – Поеду!
       Конечно, поедет. Всё оставит, и сенокос и своих коз, и поедет.
       Выйдя на пенсию, Шилин взялся за подсобное хозяйство, за личное подворье. Пенсия была небольшая, жестко установленная правительством – сто двадцать рублей, и потому, пока есть силы, решил увеличить ее за счет прибыли на личном подворье. Решил разводить коз и овец – себе на жизнь и внукам на гостинцы.
       В свои пятьдесят семь с половиной лет он не чувствовал себя выболевшим. К косе, к топору еще смолоду обучен, от молотка руки тоже не отвыкли, – работа на шаровых и молотковых мельницах ладно их приладила к инструменту. На таких аппаратах без универсальных инструментов просто нельзя обойтись. Гаечки на них такие, что ударный ключик на "тридцать шесть" и "сорок один", игрушкой кажутся. Кувалдочкой так их обзвонишь, что руки по самые плечи радуются. Особенно, в ремонт. А ремонтировать приходилось частенько, оборудование, наверное, старее его самого, и запчастей нет. И хоть руки понывают по ночам, но по гвоздику бьют, не промахиваются. Перестроил сарай, огородил загон досками и горбылем – выписал на предприятии, то, что подешевле, – и в итоге усадьба была удобной и помещение тёплым, и для будущих обитателей пригодным. Ноги тоже не истоптал, пасти коз ещё годятся. По буеракам, да по старому карьеру от разработок известняка, еще может на них попрыгать. Так что не во вред своему здоровью поработать даже нужно. В труде и заботе на старости лет жизнь не так ломотной покажется. Некоторые, выходя на пенсию, глядишь, год-два и из больниц и аптек не выходят, дорожки к ним набивают едва ли не через день. Да разве ж это жизнь на заслуженном отдыхе? Надо прилаживать себя к делу, к чему-то полезному. А так…
       Евгений Павлович, по его мнению, поздно ушёл на пенсию. В пятьдесят бы пять, как и положено ему было по вредности, – в самый раз. А в пятьдесят семь с полтиной, – это поздновато. Это бы что он мог за эти два с половиной года наделать? Как бы смог жить?.. Так нет, отдел кадров протянул. А проще сказать – украл эти годочки.
       Вначале, перед пенсией, к Подгузнику сходил. Доказывал ему, что, мол, есть у него вредность. Но Подгузин (в народе – Подгузник) ни в какую.
       – Нет у тебя вредности. Не идёт цех муки по второму списку.
       – Как не идет? Федя Борискин пошёл в пятьдесят пять? – пошёл. А на соседнем карьере по выработке известнякового камня? – идут.
       – Вот и иди туда работать.
       – Ага, спасибо. Вовремя, однако, подсказали.
       – Ладно. Иди. Думать будем.
       Это было первое посещение отдела кадров. До пенсии оставалось еще пол-года.
       Потом за месяц до пятидесяти пяти зашел.
       – Ну, как? Придумали что-нибудь, Анатоль Петрович?
       – Нет ещё. Что думаешь, так просто что ли? – ответил вопросом на вопрос Подгузин.
       В канун юбилея зашел – тот же ответ. Вся голова в думах, как в ракушках. Опять доказывать принялся, а тому хоть кол на голове теши. Словом: словом по слову, ладонями по столу, – и послал он Шилина из ОКа по накатанной дорожке.        Обиделся Евгений Павлович на Подгузника. И решил сходить к Татаркову.
       Генерального директора Шилин знал давно, как и тот его. Татарков ещё механиком в автогараже бегал. Потом парторгом стал – вначале гаража, потом – Карьера. Не раз на ДСЗ партийные и профсоюзные собрания организовывал. Тогда свой голосище отрабатывал. Проводил в массы политику партии и правительства. Ну и, естественно, особо говорливых примечал. Вроде бы спрашиваешь о наболевшем, о зарплате, о жилье, что-нибудь про работу, а в ответ – ответ с партийной прямотой:
       – Ты, Шилин, в каком веке живешь? Ты посмотри, чем страна живёт, что нового в ней происходит? Какие цели, какие планы! А ты, только и знаешь – зарплату, переработки… Не по-советски, не сознательно. Работай лучше, планы делай, муку на удобрение, чтобы в колхозах и совхозах поля обеззараживать, от проволочника избавлять. А когда урожаи поднимутся, тогда страна богаче будет, вот тогда и тебе жить веселее будет. И всем нам. Работай, Женька! От всех и каждого наше благосостояние зависит. Понял? Вот так-то. Думать надо…
       Тогда и приметил он Шилина. И вроде бы без обид и без зла.
       Родион Саныч приём по личным вопросам проводил скопом. В приёмной, в отведенный день, обычно субботний, народа всегда находилось много, – предприятие развивающееся, строящееся, – и он вызывал в кабинет по десять-пятнадцать человек сразу.
       Директор жал на кнопку под столом, – оживлялась Нина Михайловна. Она выходила из-за секретарского стола, становилась возле двери кабинета и отсчитывала группу, как животных, по головам. Запускала отобранный состав, закрывала за ними двери и тут же садилась за свой рабочий пульт со стрекочущей печатающей машинкой "Ятрань". Иногда она включалась в собеседования, отвечая на предварительные вопросы. И эти минуты становились облегчением для ушей, находящихся в замкнутом пространстве, то есть от трескотни электрической машинки.
       Шилин не раз бывал на приёме у Татаркова. Когда квартиру получал, когда получал дачный участок, когда хлопотал стиральную машинку, когда выписывал навоз с подсобного хозяйства. Если по первым трем бессчетное количество, то по последнему вопросу – только дважды.
       – Женя, я не готов тебе сейчас ответить. Зайди где-нибудь через недельку-другую. Договорились?
       Такое панибратское обращение, вызвало у Евгения Павловича горделивое чувство. А директора в глазах присутствующих делало демократичнее, и вызывало к нему уважение.
       На другой раз.
       – Женя, думаем. Ты задал мне хорошую задачу. Ведь дерьма у нас там, озера. А почему бы и не на огороды, а? Жди.
       От этой встречи Евгений Павлович даже возгордился, – как же, стал невольным генератором идей.
       Через неделю, боясь упустить весеннюю подкормку земли перед посадкой,  Евгений Павлович съездил на велосипеде на подсобное хозяйство, и решил вопрос без всяких головоломок. Без большой зауми и заявлений. Отстегнул трактористу пол-сотню, и в тот же день навоз был доставлен ему на дачный участок.
       Кстати, Татарков и по сию пору этим вопросом не разродился.
       То, что Татарков к Шилину имел некоторую слабость, это прослеживалось. Видимо, их встречи на собраниях не прошли бесследно. Установилось между ни-ми: со стороны директора снисходительно покровительственное отношение; со стороны Шилина – товарищеское, подчинённое. И поэтому была надежда, что и на сей раз, эти отношения помогут ему в разрешении вопроса с пенсией.
       В один из субботних дней, кстати, не рабочий, что было на комбинате явлением крайне редким, Шилин, пройдя пересчет, был пропущен Ниной Михайловной в кабинет к директору. В кабинете Евгений Павлович вышел первым на линию огня, и сразу же попал в поле зрения старого товарища.
       Оказывается, Татарков был осведомлен о его хлопотах и, едва толпа ввалилась в кабинет, он заговорил первым.
       – Женя, я в курсе. Работаем по твоему вопросу. Не скажу, что сразу решу его. Но для тебя всё сделаю, что смогу. Думаем. Потерпи. Ты меня знаешь.
       – Знаю, Родион Саныч.
       – Вот и договорились. Вот перед всеми обещаю – решим твой вопрос. – Показал Татарков на присутствующих людей, просителей и соискателей. – Выгоню тебя на пенсию, и дня не задержу.
       – Спасибо, Родион Саныч.
       – Пока ещё не за что. А сейчас иди, работай. Я подумаю.
       Через три месяца заглянул в отдел кадров. Но не к Подгузнику – с этой одиозной личностью встречаться не хотелось. (Где-то слышал это словечко “одиозный”, оно ему понравилось, хотя ясного определения его не имел. Но то, что порицательное, это уловил.) К заместителю его, к Караченцовой зашёл, к Валентине Яковлевне. Всё-таки бывшая председатель местного Совета.
       Но не всё ведомо и уважаемым людям. В обход, видимо, её решается его вопрос.
       Пытался что-нибудь выяснить у Нины Михайловны. Но и она была столь же информирована и на всякий случай предупредила, мол, потерпи, Женя. Раз директор сказал, значит, думает, как это дело лучше обстряпать. И посоветовала:
       – Ты к нему лишний раз не суйся, не зли. А то схлопочешь себе по лысине.
Совет секретарши он принял к сведению и лысину не подставлял.
       В конце года всё же решил пойти на прием. Сколько можно ждать? Попытался было затеряться в толпе посетителей и пройти к директору, но при пересчёте голов, Нина Михайловна его обнаружила. Видимо, его лысина выдала.
       – Ну, я же тебе говорила, – подожди, – недовольно проговорила она, едва не прикрыв перед ним двери кабинета.
       – Нина Михайловна, я только на два слова. Я – ему, он – мне. И всё!
       – Ох, Женька! Влетит и тебе и мне.
       – Я только спрошу – и сразу в сторону.
       Секретарша строго покачала головой и смилостивилась.
       – Только тихо.
       – Вот, ей-богу!
       Это надо посмотреть, кто там шуметь будет? Татарков, глянув на посетителей, тут же в уме их отсортировал: на тех, кто пришел трудоустраиваться, а кто из местных, по мелочным вопросам. Кому уже знал, что ответить, а кого поманежить. И старался перемеживать разговоры между своими и чужими.
       Женщины обычно топтались позади мужчин, видимо, надеясь на конфиденциальность после того, как директор отпустит мужчин. Но он их быстро находил. И спрашивал, вначале без имен.
       – Ты чего пришла?
       Вопрос на пару секунд зависал в воздухе, и каждая из женщин, переглядываясь друг с другом, оторопело молчали.
       – Я тебя, Светка, спрашиваю. Что там у тебя?
       – Да я, Родион Саныч… – выходит вперед Светка, женщина лет сорока, – да вот, по квартире.
       – А сейчас, где живешь?
       – Вы ж знаете, на подселении. Нас четверо в одной комнате. Два парня и мы, две… с дочерью.
       – Ну, так и что?
       – Так неудобно, знаете ли…
       – А что тут неудобного? Ха! Мешаете друг другу? Так вы вон, какие две кобылы. Можете по утрянке, по зорьке, по травке пробежаться, росою подмыться. Оно даже полезнее будет. Ха!
       – Ай, ну и шуточки у вас, Родион Саныч, – елейно возмущенно отмахивается Светка, краснея от смущения перед присутствующими.
       – Ладно, Светка, – снисходительно отвечал Родион Саныч. – Я действительно пошутил. Помогу. Тут в конце квартала распределение будет, постараюсь для тебя так и быть. Только ты начальнику своему скажи, чтоб зашёл ко мне.
       – Хорошо, Родион Саныч. Передам, Родион Саныч.
       – Ну, иди.
       Светка пунцовая и радостная выскочила из кабинета.
       – А ты, кто такой? – тычет Родион Саныч в мужчину средних лет. – Тебя, тебя спрашиваю.
       Двое, стоявших сбоку, мужчин, переглянувшись, обращают взоры на директора.
       – Ну, ты, ты, который в галстуке. Ты кто такой?
       – Вообще-то я инженер. Специалист по металлообработке. Слышал – у вас механический завод открывается?
       – Да, открывается.
       – Вот, хотел бы пойти на него работать.
       – До этого, где работал или работаешь?
       – В Калуге, на машзаводе.
       – Квартира нужна?
       – Да.
       – Ну, что же… Трудный вопрос ты мне задал… Но подумать можно. Мастером пойдёшь?
       Мужчина свёл к переносице брови и почесал кончик носа. И, то ли этот жест не понравился Родиону Александровичу, то ли нерешительность инженера, директор вдруг резко переменил разговор.
       – Нет, ты мне не подходишь. У меня своих таких специалистов – хоть всех выгоняй. Иди.
       Инженер покраснел, надул желваки и вышел.
       – А ты кто? – спросил Родион Саныч молодого человека в серой спортивной курточке.
       По наведённому пальцу и по взгляду, парень понял, что дошла очередь до него.
       – Я водитель.
       – Ага, водитель! Водители мне нужны. У тебя какой класс?
       – Третий.
       – На чем ездил?
       – На легковых, на грузовых до пяти тонн.
       – Ну, ничего, ты у меня и на двадцати и на сорока научишься. На КРАЗах, БЕЛАЗах ездил?
       – Нет.
       – Научим. Петь, плясать, играть на чём-нибудь умеешь?
       – Нет.
       – Квартира нужна?
       – Да. У меня семья, жена и ребёнок.
       – Ну, раз квартира нужна, ты у меня и петь и плясать будешь. Давай заявление. И завтра же покажись зав клубом, скажи, что я послал.
       Молодой человек, несколько растерянный, прошёл к столу и подал листочек.        Татарков, почти не глядя, подмахнул его и сказал:
       – Иди в ОКа, оформляйся.
       Парень не успел ещё принять заявление, как новый вопрос повис в кабинете.
       – А ты чего пришёл? Тебе чего не понятно?
       За всё время пребывания на приёме, Шилин дважды заметил на себе взгляд Татаркова. И оба взгляда были как будто бы недоброжелательными. Евгений Павлович несколько поостыл, и в первый ряд не высовывался.
       – Ты что, не слышишь, Женька? К тебе обращаюсь.
       – Кхе, слышу, Родион Саныч, – ответил сипло Евгений Павлович и подкашлял в кулак. Перед ним расступилась шеренга.
       – Ну, так что там прячешься? За пенсией? – Шилин дёрнул головой. – Рано ещё.
       – Так уж год прошёл.
       – Надо было раньше шум поднимать.
       – Так я к Подгузину ходил…
       – Он ходил. Ха, нашёл к кому обращаться.
       – Так он же, это, начальник кадров и, это, ваш заместитель по общим вопросам.
       – Вот то-то, по общим. Сейчас разбирайся и за него и за вас тут. Иди, Женька. Как что-то прояснится, я сам тебя вызову. Понял?
       – Понял.
       – Вот и иди, работай.
       Ушёл, со смятением в душе. И с обидой. Вроде бы явно не обидел Татарков, хоть и грубо начал, но ведь не выгнал. А у него не заржавеет, дури хватит. И не мог понять, что же администрацию сдерживает, почему не отправляют его на пенсию? И что ему самому делать?.. Ну, что-что? – елки-маталки, – ждать!
       Прошёл ещё год. Но о пенсии никто не напоминал. Только начальник цеха Хлопотушкин спросил как-то:
       – Ну, что там у тебя с пенсией, Палыч?
       Палыч сам спросил:
       – А я думал, ты мне что-нибудь скажешь?
       – Да что я?.. Спрашивал как-то у Подгузина. Он на Татаркова кивает. Ты бы ещё сходил к нему на приём, сам.
       – Так он же пообещал вызвать?
       – Ну… вызовет – не вызовет, а напомнить не помешает.
       – Ещё пошлёт по бездорожью…
       – Не пошлёт. На рабочих он сильно пасть не разевает. Это нашего брата отлает, как отстирает. Так что, сходи.
       Шилин пожал плечами, дескать, может быть…
       И сходил. И в отличие от прежнего разговора, этот оказался теплее, даже душевнее. Что было несколько неожиданно и обнадеживающе. Но за прошедшие годы, пройдя все стадии настроения директора и обещания с ним, эта милость уже не воодушевляла. Наоборот, вызывала иронию и недоверие.
       – Ты, Жень, заходи. Напоминай почаще. Хоть и решается твой вопрос, и я его держу на контроле, но под лежачий камень… сам понимаешь.
       – Да как-то неудобно…
       – Ты мне брось. Не удобно. Напоминай. А там, думать будем.
       – Так зайду. Только когда?
       – Где-нибудь через месяц. И без всяких очередей. Тут этих, – кивнул на присутствующих в кабинете посетителей, – не переждёшь. Договорились? А теперь иди, работай.
       Шилин кивнул и с новым настроением ушёл из кабинета.
       И, действительно, Татарков на его появление реагировал спокойно.
       – Ты, Женя не обижайся. Дело не простое. Но для тебя что-нибудь придумаю, постараюсь, – говорил директор в следующий раз.
       – …Жень, мне перед тобой стыдно, честное слово, – говорил он в очередной раз. – Но поверь, было б всё так легко, давно бы я тебя выгнал, и дня бы не задержал. Отдыхал бы ты уже, пас бы своё стадо. Но подожди ещё. Подожди. – И даже похлопал по плечу.
       И точно, выгнал на пенсию через два с половиной года.
       Вначале Подгузин позвонил Хлопотушкину. Тот – в цех. В итоге, в пятьдесят семь с половиной лет Шилин ушёл с предприятия на пенсию. И с тяжёлым сердцем.
       И вот он на заслуженном отдыхе. Занимается хозяйством, строит планы, а изнутри нет-нет да что-то подточит, словно язва, полоснёт по сердцу обида. А последнее время, даже начала довлеть над сознанием навязчивая идея, – чтобы такое ядрёное придумать, чтобы как-то наказать администрацию предприятия. Хотелось найти такое, что компенсировало бы и ему материальные потери, а за одно нравственные и моральные. Ведь Федю Борискина отпустили в пятьдесят пять, а он чем хуже? И однажды, после долгих раздумий, кажется, нашёл этот способ. То ли с неба эта подсказка упала, то ль козел какой подсказал? Больше-то на пастбище посоветоваться не с кем.
       Охваченный этой идеей Шилин побежал в Гене Крючкову. С ним и составили письмо в райсобес. И, чтобы оно не попало какими-либо путями на стол Подгузину или же Татаркову (с той же почты, где у них явно свои люди), Евгений Павлович сам свёз его в райсобес, отдал под расписку секретарше.
       Морально удовлетворённый и успокоенный, Шилин продолжил свою частную сельскохозяйственную деятельность.

       И вот он, с письмом в кармане, в райсобесе.
       Утром, прилично приодевшись: в костюм десятого года носки, если не позже; в облупившихся полуботинках, тщательно замазанных гуталином; в сорочке, на которой ворот был распущен на две верхних пуговицы; и в матерчатой белой кепочке, прикрывающей лысину, – уехал, едва ли ни с первым автобусом.
       День был тёплый, добрый, и даже птички чирикали. И это всё создавало дополнительно бодрое настроение. Шилин, по причине раннего прибытия в районный центр, ходил по нему, по знакомым улочкам, примечал, что нового в нём появилось, что где построилось или, наоборот, обветшало и порушилось. Встречал изредка знакомых, здоровался, делился впечатлениями, новостями из своей жизни, а также из жизни общих знакомых. Особенно тогда испытывал гордость, когда его похваливали за его самоотверженные действия, которые он направил против администрации предприятия. Ишь, возмущались знакомые, нет на них никакого сладу, совсем распоясались. Что хотят, то и воротят. Но… не на того нарвались. Не перевелись на земле Русской ещё люди, которые способны всяким там бюрократам по мозгам проехать. Пусть знают наших!.. Собеседники с пониманием относились к его затее. Он чувствовал их поддержку: в словах, в рукопожатиях. Время ещё было достаточно, и до приёма в райсобесе Евгений Павлович успел нимало с кем повидаться и где побывать. Едва ли не весь городок обежать.
       К назначенному часу, за полчаса до окончания обеда (а приём был назначен на это время), Шилин сидел в большом коридоре на деревянном диване с откидными сидениями. Был он наполнен важностью и значимостью пребывания здесь и смотрел на сотрудников с уважением. Они выходили из кабинетов: кто по своим надобностям в туалет – и он (мысленно) желал им облегченьица; кто-то со сковородками, с подносами, на которых стояла посуда, бывшая в употреблении – и он желал им приятного аппетита. Это были в основном женщины, и Евгений Павлович провожал их тёплыми взглядами, как коллег, сотоварищей по духу и делу. Он вообще любил хозяйственных женщин, а тут такие… да ещё умницы. В коридоре стоял домашний дух, со знакомым приятным запахом, – он содержал в себе ароматы жареной картошки, лучка, душистого хлеба и мягких ароматов духов. Домашний компот! – смеялся он про себя. Ему не тяжко было сидеть остаток обеденного перерыва в прохладном коридоре. Правда, немного подсасывало у самого в желудке, неплохо было бы самому перекусить, и было волнительно. И волнение это он понимал отчего, поэтому с душой наполненной благородного порыва, ласково поглядывал на людей, перемещающихся по зданию.
       Стали подходить посетители, и Евгений Павлович на всякий случай сказался первым. Хотя и предполагал, что его вызовут без всякой очереди. С важными вопросами людей не задерживают в коридорах. А раз его вызвали, чуть ли не повесткой, а про себя он это письмо так и представлял, то ему тут засидеться не дадут. Но на всякий случай – застолбился. Скорее, подсознательно, поскольку у нас без очередей нигде не обходится.
       Очередь, действительно, не понадобилась. Его первым выкликнула молоденькая сотрудница. Едва приоткрыв двустворчатую дверь, спросила тонким голоском, как чирикнула:
       – Шилин явился?
       Евгений Павлович подскочил.
       – Он тут!
       – Зайдите.
       Кабинет оказался большим, столы в нём были по всему периметру – штук шесть, и в центре – свободная площадка. Лобное место. На него и выкатился Евгений Павлович, переминая в руке белую хлопчатобумажную кепочку, стянутую с головы.
       Не зная к кому обратиться, девочка села сразу же за дверью, он растерянно обвёл глазами столы. Сидевшие за ними женщины были погружены в работу, в бумажки и, казалось, не замечали посетителя.
       – Я, это, Шилин… Вот, это, повестка… – Евгений Павлович показал листочек, слегка приподняв его и поводя им из стороны в сторону.
       – Мы так и поняли, – сказала женщина, сидевшая слева, и голос её примагнитил его к месту. Отчего-то он показался уж больно строгим. – Так вот, гражданин Шилин. Мы вас вызвали, чтобы сообщить вам, что с первого числа текущего месяца, решением комиссии при исполкоме районного совета, вам прекращена выплата пенсионного обеспечение.
       – К… как это?..
       – Вот справка, выданная отделом кадров вашего предприятия, в которой указывается, что Шилин Евгений Павлович был направлен на пенсию ошибочно.
       Шилину показалось, что грудь его, до этого широкая и гордая, вдруг сузилась, как будто бы притянулась к лопаткам, и дышать стало нечем. В голове за-звенели колокольчики, и невольно захотелось перекреститься. О, Господи Иисуси!
       – Да вы что? Тттоваррищистка!.. То есть э-э, товарищ женщина. Я же не для этого вам пис-сал, елки-маталки. Вы, наверное, не поняли моё письмо?
       Женщина улыбнулась, то ли на его заикание, то ли на бестолковость посетителя.
       – Да, у нас есть ваше письмо. Мы с ним ознакомились и обратились на ваше предприятие, и получили обстоятельный ответ. На основании которого, мы не можем продолжать вам выплату.
       “Подгузник! Он крутил два с половиной года. Он и тут достал! Ох, одиозная скотина!” – пронеслось в голове Шилина.
       – А за то, что предприятие вас раньше срока направило на пенсию, ему будет произведён начёт, и все выплаты, что государство в результате этой ошибки вынуждено было вам начислять, предприятие будет погашать в установленном порядке.
       “Вот ни себе чего!.. Это ж… Нет, я ж не об этом просил! Нет, вы, чем тут занимаетесь?!.” – Евгений Павлович приходил в себя от растерянности.
       – Гражданочка, вы же не хрена не поняли! Я об чем вам писал? Чтоб вы мне помогли разобраться, чтоб они над людями не издевались. А вы?..
       Гражданочка была лет тридцати пяти и, по мнению Евгения Павловича, молода, и потому, наверное, не могла понять сути вопроса. И, ища как бы понимания со стороны, он стал оглядываться на женщин, на него смотрящих. Но взгляды их тоже были какими-то не такими, не сочувствующими, а, наоборот, скорее насмешливыми, ироничными, ему даже показались хитрыми, и от этих взглядов стало даже неудобно стоять на лобном месте. Да они, однако, все сговорились!
       – Нет, бабоньки, так дело не пойдёт! – Он затоптался, словно ему стало припекать пятки. И твёрдо заявил: – Я это так не оставлю!
       – Видите ли, муж-чина… мы не занимаемся выяснением ваших отношений, ваших претензий с предприятием.
       – А на кой вы тогда тут?
       – А на той, чтобы подобные нарушения выявлять.
       – Ха! – выявили. У меня, за мои почти пятьдесят восемь лет, только общего стажа сорок пять. В войну ещё начал работать, пацаном. В цехе “муки” двадцать пять лет. И все на шаровых мельницах. Че, думаете, шутка что ли?
       – Да, но у вас нет этого в трудовой книжке. У вас записано, что вы являлись – в начале – мельником-кочегаром. А потом – машинистом помольного оборудования. А эти специальности не подпадают под вредности списка номер два. Вы не относитесь к агломерации и обогащению*.
       Евгений Павлович никогда не слышал о подобных производствах, и отнёс замечание женщины на свой счёт, обидный.
       – Был я, барышня, машинистом шаровых мельниц, и только. И обогащением никогда не занимался. Честно работал и сейчас не наглею, своего требую.
       – Но мы же не можем верить вам на слово. Выясняйте, почему вам в трудовой книжке такую запись сделали? Вас что, не вызывают в отдел кадров для сверки записей в трудовых книжках?
       – Что вы! У нас, на секретном предприятии?.. Да ни в жизть!
       – Хм, – усмехнулась женщина. – Если ваше предприятие относится к среднему машиностроению, – это не значит, что отдел кадров под строгим секретом.        Определённую работу он обязан проводить. Поэтому обратитесь в него за разъяснениями.
       – У ково? У Подгузника! У этой одиозной личности?.. Да я… Но я узнаю!
       – Ну, вот и, пожалуйста.
       Заряженный на действие, Шилин вышел из собеса полный энтузиазма.        Возмущение в нём кипело ключом.
       “Ну, нет! Не-ет! Это вам не пройдёт! Сейчас с Крючком обмозгуем это дело. Он парень не дурак. Он умеет, он парень с головой. Он!..” – Евгений Павлович потряс кулаком, в которой была зажата кепочка.

       Приехав в республику Татарково, Шилин прямо с автобуса едва ли не бежал в управление комбината.
       (Посёлок, местным населением и в шутку и всерьёз, был когда-то переименован в Республику. В его создании и становлении было некогда грозное полувоенное ведомство – Министерство Среднего машиностроение. Следовательно, предприятие являлось градообразующим, и всё, что находилось на его территории, являлось собственностью ведомства и засекреченным. Документы, производства, деятельность всех и каждого. И даже, наверное, известняковая пыль, если бы была такая возможность, то и её гранулы были бы выловлены из воздуха. Нет, очистные аппараты имелись, но их улавливающая способность была не столь избирательной, чем, нежели, способность Особого отдела в структуре Отдела Кадров предприятия. Поэтому за деятельностью на данном объекте не вправе были следить и руководить местные административные органы, начиная от местного Совета до районного, и области, а то и Союза. И тут многое чего было сокрыто мраком, то есть тайной. И порой некомпетентность одного сказывалась на другом, а то на десятке и более людей.)
       Подгузник был на месте. И, увидев Шилина у себя в кабинете, ехидно ухмыльнулся.
       Шилин пока ехал, пока шёл в Управление горел от негодования. Тут ухмылка Подгузина его как будто бы подсекла, и в нём что-то противно завибрировало внутри. И вместо того, чтобы, как хотел, обрушить на начальника ОК громы и молнии, вначале сказал:
       – Здрасте… – а потом чего-то замолол, как ему показалось, несуразное. – Анатоль Петрович, вы, это, как это?.. Вы ж меня, это, без ножа зарезали…
       – Дурак ты, Шилин. Обнаглел, вот и одурел. А такими дураками, только в карьере бут долбить. Вот туда и отправляйся. Ты что же думаешь, тебе пенсию просто так дали?
       – Да она мне по вредности положена!
       – Кем это положена?.. Нет у тебя вредности, понял? И не было.
       – А как же у Феди Борискина?
       – У него была. А у тебя нет.
       Шилин почувствовал, что к нему начало приходить самообладание.
       – Это вы тут чего-то наколбасили, – заявил он, – не то в трудовую книжку мне вписали. У вас, где глаза были? Почему нас на сверку в кадры не вызывали?
       – Хм! Много чести будет. Ты забыл, к какому мы ведомству относимся? – Подгузин многозначительно возвёл пальцем к потолку. – Вот то-то.
       – То-то… – передразнил Шилин. – Засекретились, а теперь за вас страдай.
       – От дурости ты страдаешь, своей дурости. Понял? Директор на свой риск тебя уважил, чем-то ты его достал. Отправил его на пенсию. А он? Захотел немножко поднажиться, да? – за счёт предприятия? Обогатиться? Не вышло?
       – Справедливости я хотел добиться, а не обогатиться. Мне чужого не надо, но и моё верните.
       – Вернул? Добился? Вот и бегай. Тебе сейчас делать нечего.
       На Шилина вновь накатила волна возмущения.
       – И добьюсь! Восстановите меня на пенсии.
       - Давай, давай. Скорее крякнешь, чем добьёшься.
       – Да-а! Вот даже как? Ну… Ну, Анатоль Петрович…Ох… – хотел сказать – "…Ну, Подгузник, одиозная ты личность!" – но сдержался из последних сил, а что-либо ещё добавить, не нашёлся. Резко развернулся и выбежал из кабинета.
На улице дважды набрасывал на голову кепочку, и дважды та отчего-то не угадывала на лысину, скатывалась.
       “Я вам покажу – нагломерацию и обогащение! Я вам… Вы ещё пожалеете, что со мной связались…”
       Шилин был твёрдо убеждён, что, как рабочий шаровых мельниц и как рабочий дробильно-сортировочного завода, он должен идти на пенсию по вредности. На подобных производствах, такие работники уходят на пенсию по второму списку. Но почему с ним такая не справедливость? – никак не мог понять.
       Путь его лежал к Геннадию Крючкову. На счастье, застал того дома.

       Гена внимательно выслушал его, и как человек сострадательный и понимающий, нашёл в действия Отдела Кадров предприятия беспечность и несправедливость: вначале человека отправить на пенсию, а потом отказать в ней?..
       Злость пробирала Евгения Павловича до самых мозгов костей, заставляла действовать, суетиться. И в то же время он испытывал позднее раскаяние – ну, вот кто его дёрнул писать ходатайство? Какого рожна? Ха! Нашёл управу! – на самого себя.
       – Что мне теперь делать? – спрашивал он у Гены, злясь и на него, но ещё не выражал этого открыто. – Опять к Татаркову проситься на работу?
       – Может и к нему. Он же тебя не по тридцать третей статье уволил.
       – Но я же им там такую бучу отчебучил!
       – Ну и что? – пожал плечами Гена. – Может и простит. Ты же не со зла, по дурости. Скажешь, что погорячился, мол. А мы, тем временем, напишем в Министерство Социального обеспечения за разъяснениями.
       – Но ты, когда писали первое заявление в собес, говорил, что они должны были мне компенсировать задержку за пенсию.
       – Говорил, – несколько смутившись, признался Гена.
       – А чо на деле?
       – Но я ж не думал, что так получится. Да и ты сам заставлял.
       – Я! Так ты-то об чём думал?
       – Я?.. Как тебе помочь.
       – Помочь? Спасибо! Помог он! Думать надо было, что делаешь, а не меня слушать. Мало ли что я напридумаю. Ты-то должен был сразу сообразить, раз такой грамотный.
       – Ха! Я что пророк?
       – А какого хрена берёшься писать? Ничего не понимает, а чего-то писать берётся, писарь!
       Геннадий Крючков онемел.
       – Тоже мне пис-сака? От слова – писулька.,  – продолжал выражать своё негодование Евгений Павлович. – Писарь, ха, олух царя небесного! Бери бумагу и пиши новую жалобу. Да такую, чтобы она сработала.
       Гена начал краснеть от возмущения.
       – Писать?..
       – Писать! Пиши, куда хочешь! Но, чтобы меня вернули на пенсию. Не то сам мне платить будешь пенсионную ставку.
       – Вот ничего себе! – ещё больше удивился Гена, и заёрзал в кресле от возмущения. – Ему хочешь помочь, ему сочиняешь письма, а он – моим же салом и мне по мусалам.
       Крючков приподнялся и надвинулся на Шилина.
       – А вот это не хочешь? – Крючков выставил перед ходатаем кулак, сквозь пальцы которого шевелился большой палец.
       Евгений Павлович заморгал от неожиданности, и вспотел, то ли от схлынувшего тот час с него возбуждения, то ли от Гениного возмущения, которое ещё немного и может вышибить из глаз искры.
       Шилин опомнился, осел, заморгал от удивления глазами. Миролюбиво заговорил, вытирая лысину кепочкой, которую всё время мял в руках.
       – Ладно, Гена, ладно. За первое письмо я тебя, так и быть, прощаю. Давай другое писать.
       Но Гена закусил удила.
       – Не буду!
       – Как не будешь? Я что теперь по твоей милости пропадать должен?
       – Сказал, не буду, и баста!
       – Нет, ты что, не понимаешь в каком я положении? Меня же мои овечки засмеют.
       – Какой баран, такие и овечки.
       Вид Шилина был растерянный, подавленный. А резкие переходы его из одного состояния – от воинственного до унижения, – обезоруживали своей простотой вариаций. У Гены даже злость отхлынула. И он усмехнулся, отводя от него взгляд.
       Почувствовав перемену в Гене, Евгений Павлович приоживился.
       – Ну, ладно, Гена. Погорячился я. Ты ж должен меня понять, али как? – должен. Ты ведь человек с понятием, иначе бы я к тебе не пришёл. Нашёл бы кого другого. Но я к тебе пришёл. Ты душа человек, и писарь хороший. Давай писать новую жалобу, а?
       –  Чтоб ты меня потом ещё раз отлаял?
       – Но ведь не изодрал в клочья, живой.
       Гена покряхтел, повздыхал, поводил белёсыми бровями вверх вниз и сел в кресло. Не смотря на злость, ему всё-таки жалко было Шилина.
       – Ладно, только, чур, без наездов. Сам с собой потом матерись, или со своими козлами бодайся, а я не причём. Договорились?
       – Договорились, – облегчённо вздохнул Евгений Павлович, обтирая лицо и лысину. И с досадой произнёс: – И почему со мной такие заморочки?
       Крючков подумал и ответил:
       – По двум причинам. – Шилин поднял на него глаза. – Первая – оттого, что ваш цех "муки" не в ходит в структуру ДСЗ.
       – Как не входит? Мы ж на одной площадке с ним.
       – Это на деле, а по документам? В трудовой книжке – нет. ТПКа – тире – цех "муки". Как это понять? Может это мукомольный цех, по помолу пшеничной муки? А должно так быть: ТПК – ДСЗ – ц.Муки.  То есть Татарковский производственный комбинат, тире, дробильно-сортировочный завод, тире, цех известняковой Муки. Что означает – это одна технологическая цепочка по одному ископаемому минералу, или известняковому камню. Это – раз. И далее – машинист помольного оборудования. То есть – у тебя стоит неверная запись в трудовой книжке относительно твоей профессии. Должно быть – машинист шаровых мельниц. Это – два. И агломерация и обогащение тут не причём. Они от другой статьи. Ну и третья…
       – Какая третья?
       – А третью тебе Подгузник объяснил, – усмехнулся Гена.
       Евгений Павлович взбросил на Крючкова взгляд, в котором промелькнули искры, но заводиться не стал. В нём уже злость и негодование обволокло как будто чем-то эластичным и тугим, как нарыв, как чирей кожею, которую только ткни, брызнет дурью. И он мысленно удручённо соглашался: дурак! Конечно, дурак. Эх, ёлки-маталки!..
       А Гена спросил:
       – Ну, и куда писать?
       – Да в облсовпроф, наверное…
       Гена хмыкнул.
       – Да ни хрена он тут не поможет. Он не нашего ведомства.
       – А куда тогда?
       Гена пожал плечами.
       – Не знаю. Подумать надо…
       "Ох, эти думки! Как они меня уже достали…" – Евгений Павлович от досады шлёпнул кепочкой по раскрытой ладони.
       – И не матерись, не поможет.
       – Ладно, не буду.

-------
*Агломерация и обогащение  - производства, при которых происходит выделение пыли, опасных для здоровья. Относятся в Едином Тарификационном Квалификационном Справочнике (ЕТКС) к Списку номер два, - опасные производства. Работники этих производств, отработавшие положенное время, имели право на пенсионную льготу, то есть выход на пенсию в 55 лет.