Банка

   В большом вестибюле городского цирка – возле кассы, у входа и гардероба – стояли дети и взрослые: школьники, родители, классные руководители и прочие, пришедшие на представление со львами. Тёплый, привычный сентябрь требовал чего-то необычайного.
   – Пятый «Б», построились! – крикнула Тамара Алексеевна, но её не услышали.
   Гостей прибывало и прибывало; вскоре нельзя было разобрать, где находится пятый «Б», а где пятый «А» и «В». Только две девочки-отличницы, Валя и Галя, оставались на месте – под афишей «Звериного царства».
   – Тамара Алексеевна устала, – сказала Валя тоненьким голоском, наблюдая, как та пробивается к билетёрше.
   – Работа у неё такая. Ой, мама! – Галю дёрнули за косичку; она обернулась и увидела Свириденко – хулигана из пятого «А».
   – Ты дурак, что ли? Я пацанам скажу!
   – А мне пофиг!
   – Тамара Алексеевна!
   – Нету Тамары, – подло засмеялся Свириденко. – Никто тебе не поможет. Хлю-юзда!
   – Сам ты хлюзда! – ответила Валя и строго поглядела на него большими, светло-зелёными глазами. – Уйди!
   Свириденко стушевался и отвалил.
   – Как он меня достал! – пожаловалась Галя. – Влюбился, наверное. Мне такие не нужны. Вон Петров – точно лучше!
   Галю тянуло поболтать с кем-то, но она никогда не оставляла Валю одну. Так они и стояли, пока Тамара наконец не вернулась и не собрала пятиклашек.
   – Молодчинки! – говорила им бабушка-билетёрша, когда они проходили мимо. – Сидения не пачкаем!

   Тамара Алексеевна встретила Нину Ивановну, они отошли в сторонку, словно в них уже не было особой необходимости, – и классы вновь разбрелись. Впрочем, Валя и Галя старались не теряться и не упускать из виду крашеную завивку Тамары и её розовый шейный платок.
   Подошли очкастая Алёна, которую девочки не любили, и Зина-из-магазина. Обе искали, где туалет.
   – Нету его, – ответила Галя.
   – Как это? – удивилась Алёна.
   – Сама и ответила.
   Они посмеялись.
   – Девочки, я удава боюсь, – сказала Зина. – А если его по рядам понесут?
   Из динамиков полилась музыка, и все голоса и звуки сошлись в круговую волну.
   – Я знаю точно не-воз-можное возможно! – пританцовывала Галя. – Сойти с ума влю-би-ться так неосторожнаа-а! На-на-на-на-на! На-на-на-на-на!.. Валя, смотри!
   Высокий усатый дядя шёл с мальчиком на плечах. Мальчик, свесив ноги, болтал ими. Позади двигалось облако воздушных шариков с принтами «Марвел» и «Трёх богатырей».
   – Счастливое детство, – сказала Галя.
   – Девочки, у вас пикселей сколько? – спросила Зина.
   – Десять.
   – А у тебя?
   – Не знаю, – ответила Валя. У неё был только кнопочный телефон.
   – Пойдёмте обезьяну пофотаем? И сами сфотаемся.
   – За деньги?
   – Я тебе дам, Валентина.
   – Они кусаются, – заметила Алёна.
   – А ты не целуй – сказала Галя. – Найти тебя не от-пус-кать ни днём, ни ночью… Куда бежишь-то, олух Царя Небесного!
   Свириденко даже не обернулся. Они с Петровым торопились в буфет за вкусняшками.
   Девочки подошли к стенду с нарисованными джунглями. На фоне ярко-зелёных деревьев, голубого неба, лиан и цветов фотографировались люди; милая, но немного уставшая мартышка переходила с плеча на плечо. Женщина-фотограф говорила стать левее или правее. Девочки – когда очередь дошла и до них – стали в шеренгу, но их попросили сбиться в кучку. Мартышку дали Алёне, но та почему-то выбрала Валю и с тихим, сосредоточенным выражением обезьяньего лица просидела у неё на руках до конца фотосессии.
   – Держите, – сказала женщина, протягивая девочкам снимок, на котором Алёнины очки светились, как фары.
   – Алёна-мутант! – засмеялась Галя, и все вместе с ней.
   – Девочки, это что такое? – сказала Тамара Алексеевна. – Вы что, звонка не слышали?
   – Нет, – ответили девочки.
   – Так – быстро!..
   – Валя, – сказала Галя тихо, показывая куда-то в сторону. – Валя, это кто?
   Они увидели седого дядю, который, выйдя из-за небольшой, незаметной двери глядел на них добрыми глазами и улыбался.
   – Не знаю.
   – Валя, идём.
   Девочки, оборачиваясь, пошли за Тамарой Алексеевной и классом. Дядя же, вздохнув на прощание, вернулся за дверь. Звали его Владимир Иваныч, сорок лет он работал клоуном на манеже.

   Перед каждым представлением Владимир Иваныч заходил проведать зверушек. Четвероногие звёзды, находившиеся, как и положено, в клетках, встречали его дружелюбно. Медведи ждали, когда он им кинет печенье тайком, всегда подходили к решётке, забавно пыхтя. Собаки лаяли, но негромко, ласково. Ему они радовались, даже если он им ничего не давал.
   Огромный зверинец с птицами, лошадьми, обезьянами, даже тюленями за три минуты было не обойти, так что Владимир Иваныч выбирал одного любимца, подбадривая его – и себя – перед выходом.
   Пантера Катя, посаженная отдельно, ходила взад-вперёд по клетке, предчувствуя бенефис. Больше всего на свете Кате не нравился запах пива. Однако Владимир Иваныч с утра ничего не пробовал, поэтому Катя, посматривая искоса на невысокое и, кажется, неопасное существо, вела себя тихо.
   Владимир Иваныч восхищался пантерами, как французский поэт. «Красавица, – думал он. – Это сейчас она – киса. Вёрткая, как угорь под водой. От гладкой, прижимистой головы до лопаток и кончика хвоста. Машина убийства».
   – Катя-я, – сказал Владимир Иваныч. – Катенька, это я, клоун.
   Пантера остановилась, навострила уши, уставилась на Владимира Иваныча как первый раз.
   – Ну что, эти тебя не обижают? – спросил он, кивнув на соседнюю клетку с двумя флегматичными львами. – Ты главное не волнуйся, Кать. Через обруч попрыгаешь, да и ладно.
   Конечно, и Катя, и Владимир Иваныч знали, что обруч будет горящий и узкий, а фирменный Пашкин арапник взметнётся над головами, как бешеный... На выходе Владимир Иваныч не удержался: погладил через решётку медведицу Машу – и, как всегда, на душе потеплело.

   По широкому, скудно освещённому коридору бегали полуодетые гимнасты и акробаты. Ходили взволнованные дрессировщики и униформисты. Молодёжь кучками перебрасывало из раздевалок в гримёрки и обратно. Лиц было почти не разглядеть в полутьме с редкими световыми пятнами табличек и мелькающих экранов. Но то была своя – обжитая, домашняя темнота, в которой не потеряешься…
   Владимир Иваныч вздрогнул, но тут же опомнился – это Саша, сказав «дядя Вова», обняла циркового папочку.
   – Вот я и полетела! – смеялась Саша. – Первый выход.
   Музыка уже доносилась отовсюду, оркестр вступил духовыми.
   – Сашенька, ты главное ни о чём не думай, поняла?
   – Ой, да поняла.
   – Дай пять!
   Саша была воздушной гимнасткой. А Петя, вон тот молодой человек в полосатом костюме, – прыгун каких свет не видывал. Гордость труппы. Олимпийский уровень.
   – Владимир Иванович, сюда идите!
   Под лестницей стояли, едва обнаруживаясь взглядом, Ирина Алексеевна, директор цирка, и Марианна Николаевна, главный бухгалтер. О чём-то шушукались.
   – Приветствую, девочки.
   Марианна хмыкнула.
   – Где ты был, когда мы были девочками?
   – Владимир Иванович, вы что, на парад не идёте? – спросила Ирина Алексеевна.
   – Да вроде не собирался.
   Ирина выдержала долгую паузу.
   – Вы ещё не готовы?
   – Уже иду.
   – Владимир Иванович, я вас ОЧЕНЬ прошу, – сказала директор, – не подведите.
   – Так я вас когда подводил? – удивился Владимир Иваныч.
   – В зале будут важные, ОЧЕНЬ важные люди. Слышите?
   – В чём их важность?
   Ирина Алексеевна прямо назвала должности и фамилии, после чего Владимир Иваныч как-то сник, однако тут же встряхнулся и поспешил в гримёрку.
   – До пенсии три минуты, – сказала Марианна Николаевна. – Чё небо коптить?
   – Молодёжь его любит... – ответила Ирина Алексеевна. – Так что с отпускными?

   – Здорово, Бим-Бом! – сказал Владимир Иваныч смотревшей на него разрисованной роже. – Чё грустим?
   Щёки, подмалёванные красным слева и зелёным справа, казались какими-то впалыми. Глаза в нарисованных чёрных очках смотрели совсем уж невесело. Владимир Иваныч оделся в белую рубашку с оранжевым галстуком, натянул клетчатые штаны и завязал шнурки на огромных ботинках. Теперь он фиксировал редкие пряди – чтоб стояли торчком – и примеривал шляпу. Смешно. Две репризы. Антре с Филимошей (коллегой по цеху – клоуном помоложе; с ним они давно уже поругались – из-за того случая). Всё готово. Ещё минутка осталась. Зрители хлопают. Дорогие.
   – Ну, Владимир Иваныч, – сказал он кому-то. – Мастер каскада. А когда-то лягскач на три счёта выделывал, а флик-фляк – вообще за спасибо…
   Владимир Иваныч откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

   «Как вы стали клоуном?» – спросил его кто-то, кого он не помнил.
   «Как-как!.. Шёл с друзьями. Гляжу: цирковое училище. Всё».

   Свет от лампочки жирно блестел на лице. Владимир Иваныч улыбнулся чему-то; рука сама залезла под стол и нащупала банку. На металлической, ровной поверхности красивыми буквами: «Рижское». Натуральное солодовое. Н-да… А и Риге мы были, и в Таллине, и где только не были. Конкурсы. Фестивали. Вон – дипломы одни…
   Владимир Иваныч, сделайте одолжение, мы вас очень просим, не пробуйте эту дрянь.
   Он бросил с небрежностью банку; пиво брызнуло на пол. Владимир Иваныч поглядел в зеркало, поморщился, улыбнулся ещё раз – и выключил свет.

   Луч прожектора выхватил Сашу из непроглядного – но многоголосого – мрака. Аппаратура кинула её под купол, затем опустила, начала кружить над рядами, позволяя вершить чудеса. Костюм её – плотный, как вторая кожа – искрился миллионами чистых звёздочек. Зрители, задрав головы, наблюдали, как она, удерживаясь непонятно как на трапеции, делает вертикальный шпагат лицом вниз, затем поджимает колени и вдруг – принимает совершенно иное положение, расправляясь, как дивное растение. «Умочка!  – думал Владимир Иваныч. – Прошла боевое крещение». Сашу вернули на землю, она – ещё не придя в себя – улыбнулась, сделала реверанс, помахала ручкой. Леонид Палыч – конферансье – представил дебютантку.
   До Сашиного появления на манеж выбегали собачки, слышалось: «ап!»; друзья-акробаты – Митя и Петя – удивляли народ пирамидой на крохотном моноцикле, и даже Владимир Иваныч успел выступить и получить пару затрещин от Филимоши. По сценарию он спускался к манежу с букетом цветов, отпуская любезности дамам бальзаковских лет, пока не встречался с соперником; дальше – убегашки-догоняшки, фокус-покусы, пёстрые ленточки… Сейчас он стоял за кулисами, рядом с оркестром, провожая взглядом Сашу и следя за приготовлениями к следующему номеру.
   Конечно же, он не слышал ни странного смеха с третьего ряда, ни неприличного свиста, сопровождавших пролёт его Сашеньки над землёй. Слух и внимание Владимира Иваныча заполняли образы и мелодии, с которыми он был неразлучен всю свою жизнь…
   Но вдруг он заметил. Словно какая-то пелена спала. Как только Саша ушла, в его памяти всплыли и свист, и хохот, и оскорбительные остроты. И Владимир Иваныч очень внимательно – будучи скрыт плотным бархатом занавеса и мельканием прожекторов – принялся наблюдать за «важными людьми»…

   Присутствие «важных людей» – как они сели, придя с опозданием – поначалу никто не заметил. Кроме тех, кто был очень близко, а именно – пятиклашек «Б» класса во втором ряду и девочек Вали и Гали, находившихся прямо под ними.
   – Позорище, – сказал сиплый голос сверху. – Как бабы скачут. Псс…
   – Глянь: рейтузы в полоску.
   – Блин, сидушки с натёром. Пивка дай!
   – Валя, ты слышала?
   Девочки поглядели друг на друга. Галя тихо повернулась и увидела огромного дядю в пальто. Дядя, развалившись, как на диване, рылся в пакете, где что-то бренчало. Она увидела и другого – очень бледного, с одутловатым лицом и глазами навыкате, в пиджаке нараспашку. Галя поспешила отвернуться.
   Представление продолжалось. Слониха Даша вышла на манеж с кисточкой в хоботе. Её сопровождал дрессировщик, одетый на арабский манер. Даша умела рисовать портреты. Получалось у неё до того интересно, что ни одна модель, сидевшая в первом ряду, узнать себя не могла. Узнавали дяди и тёти кого-то другого, потешая детей, чей звонкий смех разливался по залу.
   – Лёха, глянь: тёща твоя!
   – Ты чё, охерел?
   – Поди выйди: тебя нарисуют.
   – Уважаемые господа, просим внимания: на подъезде наши марафонщики!
   Когда на арену выехали медведи-велосипедисты, «важные люди», уже подогретые, весьма оживились. Высокие гости смеялись и плакали (тоже от смеха), сыпля словами, запрещёнными школьникам.
   – Жирная понеслась! – рявкнул мужик в пиджаке, толкнув ногой сидение, на котором сидела Галя.
   «Жирной» обозвали медведицу Машу – любимицу Владимира Иваныча. За Машей следовали Надя, Дуня и Рыжая. Все они очень старались, чувствуя одобрение дрессировщика Эдика.
   Мелодия набрала темп, велики закружили – и вдруг что-то хрустнуло, брякнуло, хлопнуло! Все ахнули. Машин снаряд завалился набок, задний тут же налетел на него, остальные, проехав боком, тоже упали. Маша отбросила велосипед, поднялась и, ревя рёвмя, попыталась залезть на него снова. Дуня и Надя поехали дальше, однако номер уже расстроился. Дрессировщик угнал зверей; всем было видно, как Маша хромает, и слышно, как веселятся «важные люди».
   Эдик выбежал к публике, спешно раскланялся и тотчас исчез. Жиденькие аплодисменты скрасили неудобство момента. Униформисты оперативно сменили реквизит, убрали велосипеды и пару банок возле барьера, поразившись, как они перелетели через высокую сетку.
   Свет двигался над ареной. Простой, но волшебный в своей гармоничности номер с парфорской ездой обошёлся без происшествий, если не считать пьяных воплей с третьего ряда. Никто их не замечал, словно бы «важных людей» обволакивал плащ-невидимка.

   Свет погас. Всё стихло. Ударили барабаны, манеж осветился красным. Пантера Катя вышла из-за кулис, забралась на тумбу, установленную в центре, и замерла, как древнее изваяние. Следом появились и львы; они улеглись на барьер – подальше от страшного зверя. Боже мой, не только детская, но и взрослая аудитория затаила дыхание, ожидая эпической мощи, нагнетаемой дрессировщиком Пашей, делившем жизнь между цирком и тренажёркой, и его спутницей Маргаритой, королевой «Инстаграма».
   Когда Катя выполняла прыжки через зеркало, и горящий обруч, и со стойки на стойку, львы повторяли все её движения, но в обратном порядке. Симметрия дикой энергии восхищала и завораживала. И только Валя из пятого «Б» не могла восхититься: по её волосам и одежде сбегали тонкие струйки пива, проливаемого из банки. Банку держала рука «важного человека» по имени Андрей Петрович, затем – рука Евгения, а затем – снова рука Андрея Петровича. Валя дрожала. Её детские, крупные слёзы мешались с пивом. Галя, онемев от страха, не могла и головы повернуть; Тамара Алексеевна и пятый «Б» класс делали вид, что не видят.
   Дальняя стойка едва виднелась в кольце огня. Катя спружинилась, напрягла каждую мышцу, вспомнила всё, чему её научили; застучал барабан, тарелки задребезжали…
   – Хватит! – крикнул Владимир Иваныч и пошёл по рядам. Оркестр заиграл почему-то, но сразу умолк; труба задержалась, как в старом кино. – Хватит, я говорю!
   Дрессировщики дали отбой. Зрители поначалу не поняли, что происходит. Пока они понимали, Владимир Иваныч достиг третьего ряда и стал возле «важных людей».
   – Ты чё, дядя? – удивился Евгений, запахнув пальто.
   – Как вам не стыдно!
   – Андрей Петрович, чё делать? – спросил Алексей человека в расстёгнутом пиджаке, но Андрей Петрович только улыбался, оглядывая Владимира Иваныча с головы до ног.
   – Я ещё раз спрашиваю: чё надо?
   Владимир Иваныч вдохнул полной грудью, выпрямился и, указав пальцем на Валю, поникшую, как травинка, сказал:
   – Извинитесь немедленно перед этой девочкой!
   – Псс... – ответил Евгений. – Извинялок не  хватит, дядя!
   – Господа, я настаиваю! – не унимался Владимир Иваныч.
   Господа посмеялись, затем поднялся Андрей Петрович. Высокий, плечистый, животастый. Провёл рукой по коротко стриженой голове. Поглядел на Владимира Иваныча ясными голубыми глазами.
   – Ты не можешь настаивать, клоун.
   О том, что случилось потом – что так запомнилось очевидцам, не говоря уже о работниках цирка – не написали газеты, не сказали по радио и на ТВ. Закричала какая-то женщина, потом – другая. Вскоре зал стоял на ушах. Владимир Иваныч и Андрей Петрович катались по лестнице, мутузя друг друга. Инициативу брал то один, то другой. Наконец Владимир Иваныч исхитрился и стукнул Андрея Петровича головой о ступень. 
   – Стрелять буду, сука! – закричал – сам не зная зачем – Алексей.
   Зрители кто попадал, кто бросился прочь, уводя детей. Пожилая дама в третьем ряду упала в обморок. Когда Андрей Петрович, сбросив клоуна, поднялся на ноги, тот лежал на барьере под сеткой и тихо стонал. «Важные люди» предприняли наступление; Владимиру Иванычу уже представлялось, как лежит он в больнице с поломанными рёбрами, – как вдруг зычный рев огласил всё пространство под куполом. Катя прыгнула к сетке, вцепилась когтями в железо и адски оскалила пасть. Глаза её заблестели, усы – зашуршали.
   Ужас изобразился на лицах Евгения, Алексея и Андрея Петровича. Вскоре ноги несли их к центральному выходу с детскою прытью. Толпа редела.
   Зал опустел.

   Владимир Иваныч, охая, спускался по лестнице. Всё у него болело, как после убийственной репетиции, но особенно – сердце. Как там эта вот девочка? И что за денёк такой выдался – несчастливый?
   Члены труппы ходили туда-сюда, как будто его и не было вовсе, хотя от Владимира Иваныча не ускользали косые, немые, странные взгляды. Леонид Палыч подошёл к нему в темноте коридора, положил на плечо руку, сказал: «Ничего, обойдётся». Но что-то подсказывало, что нет – не обойдётся. Вот навстречу идёт уже Ирина Алексеевна, докуривая сигарету. Кидает на пол. Глаза блестят. Причёска растрёпана. Никогда её такой не видали.
   – Ну что, Владимир Иваныч, спасибо вам!
   – Ирина Алексеевна, я…
   – За девочку заступились, да? Молодец! – голос директора срывался. – Да ты хоть понимаешь, ЧТО теперь с нами будет?! Цирк закроют, тебя закроют, МЕНЯ закроют. Зверушек твоих по приютам расшвыряют, по помойкам – живодёрам на радость! Ты ЭТОГО добивался? Заболеют и сдохнут!..
   – Ирина Алексеевна, я…– слёзы и краска сползали по его лицу, затекали в рот, мешая говорить. – Как же можно?.. Это зрители наши…
   – А?.. Дитё малое? Сам-то ты кто? Всё – свободны! Идите домой, – скомандовала директор. – Ждите звонка из органов.
   Так Владимир Иваныч и поступил. Проходя через задний двор, где стоял жёлтый тополь и скучала старенькая скамейка, где оставалось столько памяти, он вдруг вспомнил, что забыл шляпу в гримёрке. Но возвращаться уже не стал. В троллейбусе люди глядели на уставшего, пожилого мужчину с сочувствием, не понимая, зачем у него накрашены губы и почему чёрные разводы вокруг больших, остановившихся глаз.
   По дороге Владимир Иваныч зашёл в магазин и вышел оттуда с пятью банками пива в пакете. Ноги еле подняли его на четвёртый этаж. Брякнула связка ключей, щёлкнул замок. В квартире было светло и покойно. Владимир Иваныч поставил чайник, сунул пакет в холодильник, включил и выключил телевизор, сел на стул и, не раздеваясь, до самого позднего вечера ждал звонка.
   Но из органов так и не позвонили.