Из армейской жизни

 Из армейской жизни

 КАК Я УХОДИЛ В АРМИЮ


1. Ouverture*

          В 1966 году я окончил 11 классов средней школы в городе Хвалынске Саратовской области. Одиннадцатилетка – это был один из экспериментов хрущёвской эпохи. Просуществовал этот эксперимент три года, потом от него отказались. Название нашей школы в то время звучало так: «Хвалынская одиннадцатилетняя средняя общеобразовательная трудовая политехническая с производственным обучением школа № 4». Эксперимент заключался в том, что в 9 – 11 классах четыре дня в неделю мы занимались в школе, а два раза  – в мастерских.  При советской власти выходной у школ был один – воскресенье. По субботам тогда учились и работали все. Девочек обучали швейному и ещё какому-то ремеслу, а мальчиков – столярному и слесарному делу. В 9-м и 10-м классах эти два дня в неделю отводились для занятий в ПТУ по вышеуказанным специальностям с практическими занятиями в мастерских, а в 11-м – те, кто занимался слесарной подготовкой, изучали матчасть автомобиля ГАЗ-51, правила дорожного движения, вождение и по окончании учебного года вместе с общим аттестатом об окончании средней школы получали аттестат об окончании ПТУ и водительские права шофёра III класса. А те, кто занимался столярным и другими ремёслами, соответственно, получали только два вышеупомянутых аттестата.
          Меня медкомиссия сразу же признала негодным к вождению автомобиля ГАЗ-51 по зрению, и я был освобождён от «практики» в 11-м классе вообще: я ходил только 4 дня в неделю на занятия в школу, имея,
-----------------------------
* Ouverture(фр.) – увертюра, вступление в виде прелюдии перед музыкальным спектаклем.

таким образом, три выходных дня. Сейчас с таким зрением, в эпоху сверхинтенсивного скоростного движения на дорогах, ездят водители-профессионалы, а в те годы, когда по пустынным дорогам изредка ползали с черепашьими скоростями «таратайки» типа ГАЗ-51 и полуторки «ГАЗ-АА» (копия «Ford AA»), людям с таким зрением водительские права не выдавались. Поистине, во всём в нашей стране постоянно происходят метания из одной крайности в другую! Я получил два аттестата по окончании школы и этим был чрезвычайно доволен.
          Наш выпуск был последним в этом эксперименте, и параллельно с нами в 1966 году уже выпускались обычные, нормальные десятиклассники. Это удвоило количество выпускников, что обещало увеличение вдвое   конкурса при поступлении в вузы. Мы покумекали с родителями, и я вместе с приятелем Виктором Мясниковым из параллельного класса и его подругой   Лидой (кстати, выпускницей 10-летки, серебряной медалисткой) поехали в   
сибирский город Томск, где училась в строительном институте на 5-м курсе Витькина сестра Шура и где народу было гораздо меньше, чем в европейской части СССР. Мы без особых проблем поступили в Томский инженерно-строительный институт (ТИСИ) и, таким образом, от армии у меня оказалась отсрочка. А в ТИСИ была военная кафедра, и по окончании вуза выпускникам присваивалось офицерское звание «лейтенант запаса». Кстати, до осени 1967 года срок службы в армии составлял в сухопутных войсках и ВВС – три года, а на флоте – четыре года. С осени 1967 года эти сроки были на один год соответственно сокращены.
          Проучившись год, оторвавшись от строгих родителей и почуя свободу, я познакомился с творчеством Б. Окуджавы и В. Высоцкого, стал носить брюки, по фасону отличавшиеся от предписанных советской властью штанов, и обувь на высоких скошенных каблуках, как у американских и мексиканских ковбоев, научился нескольким аккордам семиструнной гитары, позволявшим исполнять на ней дворовые и туристические (ныне называемые бардовскими) песни Ю. Визбора, Ю. Кукина, Е. Клячкина, А. Городницкого, уже тогда запрещённого А. Галича и только начинавшего своё песенное творчество Владимира Высоцкого. Всё перечисленное вызывало дикое неодобрение институтского комитета ВЛКСМ. Фамилия «Жулёв» стала чуть ли не именем нарицательным, и против меня был инспирирован бесконечный ряд беспочвенных нападок вплоть до исключения меня из комсомола и выселением из общежития, хотя, надо сказать, учился я неплохо и стипендию получал, а также, в соответствии с характеристикой, «принимал активное участие в общественной жизни института», оформляя разного рода стенгазеты, плакаты и другую наглядную агитацию. После вмешательства институтских властей всё возвращалось на свои места, но травля продолжалась. Я не избежал «строгого выговора с занесением в личное дело» комсомольца, но в это время происходил всесоюзный обмен комсомольских билетов на документы нового образца, и мой выговор канул в Лету, что, естественно, в очередной раз взбесило комитетчиков. Короче говоря, в травлю были вовлечены молодые преподаватели, меня «зашили» на зачётах по физике в конце года, я плюнул, забрал документы и уехал домой, в Хвалынск.
          В Хвалынске, придя в горвоенкомат вставать на учёт, я понял, что осенью меня загребут в армию. Вышел Приказ МО СССР о двухгодичной службе для сухопутных и трёхгодичной для военно-морских частей, что, конечно, несколько радовало, но и в то же время удручало, т. к. я уже однозначно настроен был учиться в вузе, тем более познав, что это такое: сама студенческая жизнь в Томске мне очень нравилась.
          Осенью в армию меня не взяли. В 10-м классе (весной 1965 г.) я перенёс тяжёлое воспаление лёгких, после чего в призывных документах у меня значилось: «Годен, кроме северных». А в это время на Северном флоте создавалась мощная база подводного флота, для которой строился военный судостроительный город Северодвинск. Туда отправляли огромное число новобранцев, в основном, из числа крестьян-колхозников, имеющих образование не выше восьми классов. Там они зачислялись в стройбаты, строили базу и через три (с 1967 года - два) года возвращались в свои деревни и сёла в парадной морской форме, купленной в военторге, с ленточками на бескозырках с надписью: «Северный флот», в непомерной ширины брюках-клёш и полным набором значков плавсостава. Девчонки вешались на них гроздьями.
          В Хвалынске я сразу же устроился в тарный цех хвалынского консервного комбината, чтобы не сидеть у родителей на шее, и потихоньку повторял школьный материал по истории, литературе и английскому языку, намереваясь в этот раз поступать в гуманитарный вуз. Примерно с марта 1968 года меня стали повестками вызывать в горвоенкомат: то для прохождения медкомиссии, то для уточнения каких-то данных. Начальник 2-го отделения (допризывники и призывники) старший лейтенант В. И. Карагодин быстро уловил, что у меня хороший почерк, и мои визиты в ГВК участились.
          Владимир Иванович Карагодин был тучным, лет сорока мужчиной с выпуклыми глазами и с походкой, как мне казалось, человека, страдающего плоскостопием, и любителем слегка «заложить за воротник». Я отметил это, и стал чаще посещать его кабинет, зная, что он обязательно спросит:
         -  Слушай, Жулёв, Володь, тёзка, рубль есть взаймы?
         Естественно, назад я ничего не получал, но рубль давал. Иногда он звал меня с собой после того как я помогал ему что-нибудь переписать:
- Ладно. Хватит. Слушай, рубль есть, а? Пойдём, пивка попьём?
         Если рубля у меня не оказывалось, мы шли с ним в центр города, где его жена работала продавщицей в галантерейном магазине, и он долго выклянчивал у неё «трояк». «Трояк» она давала ему редко, но рубль удавалось выпросить почти всегда. В апреле он получил звание капитана. Никаких особенных торжеств по этому поводу дома у него не происходило, но жена дала ему пять рублей, и он, увидев меня, проходящего по улице, из окна своего кабинета, позвал к себе. Я поздравил его, и он позвал меня с собой.

     Мы с Владимиром Ивановичем несколько раз ходили часа в четыре пополудни, когда все ещё были на работе, в кафе «Волжанка» на берегу Волги. Кафе было стеклянным, типовым, но в нём всегда почему-то было прохладно. И тихо. В кафе было много больших цветов, стояли кадки с фикусами, пальмами и ещё, чёрт его знает, с какими растениями, стояли столики со стульями, тихо играла музыка, и, главное, там в это время никогда никого не было. Пиво там было дорогое, поэтому «трудящий народ» предпочитал этому заведению галдящий, пьяный, со стоячими столиками, изрядно загаженный «Голубой Дунай», где пиво было в два раза дешевле. Владимир Иванович обычно выпивал в кафе свои 150 г водки, брал две или четыре (в зависимости от нашей наличности) кружки холодного пива, и мы с ним сидели, неторопливо попивая пивко и беседуя «за жизнь». В этот раз он, хлопнув 150, потом ещё 150 г водки, уселся за столик, жуя нарезанную ветчину, и послал меня к стойке за пивом. Когда я принёс пиво, он сказал:
          - Водки я тебе не предлагаю. Извини. Я хорошо знаю твоего отца. Он мне спасибо за это не скажет. А пивка можно. Вот ты, Володя, думаешь, я не знаю, чего тебе от меня надо? Знаю, можешь не говорить. Тебе нужна отсрочка. Будет тебе отсрочка. Обещаю. Даю слово. Но только, Володя, до осени. Не поступишь в институт – пойдёшь под ремень. Ты мне помоги там по работе, если время будет. А с этим вопрос решён: раз обещал – сделаю.
          Больше у нас с ним на эту тему разговора не было. Да и виделись мы с ним после этого раза три всего: пошли медкомиссии, стали привозить парней-призывников из сельской местности, всё как-то закрутилось…               

          30 мая 1968 года меня повесткой вызвали в ГВК. Какой-то незнакомый лейтенант вручил мне пачку повесток и сказал:
          - Выбери отсюда тех, кого знаешь. Всё равно вечером в городе будешь крутиться, вот и вручи им. Давай.
          Вечером в центре города в парке и в скверах собиралась молодёжь. Я ходил и вручал повестки знакомым пацанам и говорил:
          - Успехов в боевой и политической подготовке!
         Когда спрашивали: «А ты?», я неизменно гордо отвечал: «Умные люди нужны пока в тылу».
И вдруг откуда-то подскочил какой-то юркий шкет и вручил мне повестку, в которой мне предписывалось с вещами 1 июня 1968 года прибыть в Хвалынский горвоенкомат (адрес такой-то) для отправки… и т.д.
         Это был шок! Я, раскрыв рот, стоял, как парализованный и окаменевший.  Карагодин!!!  Сволочь!!! Обещал ведь!...

         Провожала меня мама. Отец, попрощавшись утром, ушёл на дежурство. Нас, человек сорок парней, пьяных и взбудораженных, посадили в автобус и повезли на пристань. Там погрузили на теплоход «ОМ-362», и мы поплыли почему-то не в Сызрань, куда всегда увозили призывников, а в Саратов.


2. На сборном пункте

          В «омике» мы проспались, в Саратове нас выгрузили, построили в колонну по три  и пешком повели на сборный пункт. Там нас зачислили на довольствие, заставили убраться в приготовленной для нас казарме, сводили
на ужин, завели в казарму, где стояло больше сотни двухъярусных коек, и дежурный офицер скомандовал: «Отбой!». Мы улеглись, и вскоре установилась относительная тишина. Вдруг недалеко от меня послышался глубочайший, со стоном, вздох, и на всю казарму с тоской прозвучало:
          - Эээххх, б…ь!  Скорее бы дембель!
          Двести глоток так грохнули смехом, что примчался весь дежурный наряд сборного пункта: что случилось?. После этого успокаивались долго, но всё же заснули.
          Утром по команде «Подъём!» всех подняли, погнали в умывальник и туалет, сводили в столовую, потом построили и стали отправлять по месту службы, выкрикивая пофамильно и отправляя сразу же в сопровождении приехавших офицеров и сержантов за пределы сборного пункта.
          Почти всех в первый день отправили на север: офицеры в фуражках с белоснежным верхом и сержанты в морской форме быстро всех строили      и уводили. Некоторые парни из нашего города действительно попали на флот и служили там три года на подводных лодках и торпедных катерах, но большинство шло в стройбат, в Североморск и Северодвинск.
          Меня оставили: «годен, кроме северных».
          В выходные дни мы были предоставлены сами себе: никто никого никуда не отправлял, нас не трогали, только дежурный офицер и помогавшие ему курсанты военного авиационно-технического училища водили нас три раза в день в столовую.
          А сборный пункт продолжал быстро наполняться. Призывники стали собираться группами, кое-где появились водка и самогон, начались склоки, стычки и драки. Но поножовщины не было.  Самой крепкой, сколоченной группой пацанов с блатными манерами были  балаковские (из города Балакова). Их все боялись. Я уже третий день был на сборном пункте, но никто меня никуда не отправлял, хотя все наши хвалынские ребята уже уехали. Я остался один среди незнакомых мне парней.
          Как-то ко мне подошёл высокий, плотный парень, поздоровался и спросил:
          - Ты сегодня никуда не идёшь? (Многих, у кого были родственники в Саратове, отпускали, отбирая на время у них военный билет и делая отметку в журнале на КПП).
          - А чё надо-то? 
          - Да надо в город сходить, сестра у меня там, а штаны – видишь, какие? Свои не дашь? Отправки сегодня не будет. К пяти часам вернусь. Тебя как звать-то?
          - Владимир. Курева принеси тогда.
          - Я – Серёга. Курево будет. Ну так как?
          - Ладно, давай.
          У меня были навороченные, модные для того времени брюки-клёш чёрного цвета со стильными поперечными карманами: два спереди и два – сзади с блестящими пуговицами и клёпками, старый проклёпанный ремень делал их неподражаемыми. Брюк похуже у меня дома не было, и мне было жалко, что эти, хотя и изрядно поношенные, но сшитые у модного томского портного «шкеры» достанутся какому-нибудь уроду. Мы отошли в угол огромного двора, обнесённого 4-х метровой кирпичной стеной, и переоделись. Серёга ушёл.
          У стены высокий красивый чернявый парень с усиками, сидя на кирпичах, дребезжал на садистски расстроенной новой красивой гитаре и что-то пел, дико фальшивя и подвывая, закатывая зачем-то глаза. Когда он закончил свои стенания, я стрельнул у него сигарету.
          - А ты из Высоцкого чего-нибудь знаешь? А из Окуджавы?
          - А ты могёшь? Играешь?
          - Да так… Немного. – Я взял у него семиструнку, настроил и спел «Сапоги» Булата Окуджавы. Выпивающие в стороне пацаны из Балакова, которых все боялись, подошли поближе.
          - А ещё чё-нить военное спой, а?
          Я спел «Звёзды» и «Братские могилы» Владимира Высоцкого. Балаковцы налили мне стакан водки:
          - На, вмажь, пацан!
          Я отказался, но они угрожающе настаивали, грозясь «обидеться». Я выпил, и пошли «Штрафные батальоны», «Все ушли на фронт» Высоцкого - слушало уже пол-двора. Пришлось петь всё, что я знал: «дежурный по апрелю», «Бери шинель» Окуджавы и другие, уже известные бардовские и дворовые песни.    
Время шло. Вскоре пришёл Серёга. Мы поменялись с ним штанами – он успел ещё и выгладить мои «шкеры», - и он спросил:
         - Ты ещё не обзавёлся здесь друзьями-то? Одному хреново в такой толпе! Вишь, как все кучкуются!
          Он был прав. Хмель у меня проходил, становилось как-то муторно, противно и хотелось спать. Было жарко, хотя день уже клонился к вечеру. Подошёл чернявый «гитарист» и спросил, нет ли у нас ножа – они чего-то там ели. У меня был огромный складной, весь из металла, со штампованной жестяной рукояткой, нож (я купил его в хвалынском хозяйственном магазине за 65 копеек), лезвие которого я заточил наподобие финского ножа. Я разложил нож и протянул ему. Парень уважительно посмотрел на меня, взял нож и ушёл. Через несколько минут он вернулся, оглядываясь, протянул мне нож, а потом вытащил из-за пазухи бутылку вина и отдал Серёге:
          - Выпейте, пацаны, - нас завтра рано утром отправляют.
          - Как это рано? Во сколько?
          - Часов в семь. За нами спецкоманда будет.
          Назавтра их, человек пять, действительно увезли какие-то вояки.
          - А куда это их? – спросил Сергей.
          - Говорят, в десант какой-то, - ответили парни из их группы.
          Сергей сказал, чтоб я никуда не уходил, мол, есть дело, и ушёл на КПП за военным билетом. Возле фанерной трибуны у стены нашего двора-плаца всегда дежурил милицейский наряд из двух милиционеров. Один из них мне показался чем-то знакомым.
          - Чё смотришь? – улыбнувшись, спросил он. Это был парень по виду года на три-четыре старше меня.
          - Ты не хвалынский?  - спросил я.
          - Хвалынский. – Мы разговорились, перебирая множество известных   хвалынских имён, потом перешли на анекдоты и ржали, рассказывая один за другим. Подошёл Серёга, потом ещё один парень, который после этого уже не отходил от нас, по имени Иван.
          Солнце ушло за дома, и Славка, как представился страж порядка, стал прощаться.
          - Ну, нам пора. Давай земляк, служи, удачи вам. Держи! – и он протянул две пачки «Беломора». – Пока! – Мы пожали друг другу руки.
         - Да уж, – со значением произнёс Серёга. – Володь, ты жрать хочешь?
         - Так щас на ужин поведут!
         - Ну его на хрен, этот ужин! Смотри, что мы имеем: бутылку «Портвейна белого», бутылку «Портвейна 777», кусок колбасы, кусок жареной рыбы, 5 варёных яиц, полбуханки хлеба, 2 пачки «Беломора» и пачку «Примы». Не хило для начала, а? И на фиг нам их ужин?
           Мы выпили и съели этот припас втроём, когда к нам подошли ещё два парня, слегка поддатых. Один сказал, обращаясь ко мне (видимо, мои штаны
какую-то роль здесь всё-таки сыграли): парни, а можно к вам примкнуть, а то балаковские давят, а вы покруче нас…
         - Чем это мы покруче?
         -  Ну, какие-то авторитетные вы, вон на вас все смотрят, «горючее» у вас постоянно, с ментами вы за руку, гитара, песни военные хорошие знаете… Кстати, у нас гитара есть тоже, но мы играть-то не умеем.
          - Сколько вас?
          - Четверо.
          - Откуда вы?
          - Пугачёвские. У нас, если что, деньги есть, можем отовариться.
          - Поздно уже. Не выпустят.
          - Так на ужин же сейчас пойдём!
          - Мы не пойдём.
          Договорились, что пугачёвцы пойдут на ужин и принесут вина и чего- нибудь перекусить на вечер. А мы…
          Нас позвал к себе комендант, когда все ушли на ужин. Комендант сборного пункта был с виду ничем не примечательным сереньким гражданским мужичком с хитро бегающими глазками:
          - Я давно за вами поглядываю. Помощь ваша нужна. Вот разгрузить надо машину. С бельём постельным. 
          В это время подъехал «газон» (ГАЗ-51) с крытым верхом. В нём – комплекты постельного белья. Нового.
          – Ладно. Куда складывать-то?
          Мы начали таскать бельё. Тюки были довольно тяжёлыми. Остановившись перекурить, мы с Иваном заметили, как комендант, озираясь, два тюка втихаря протащил в свою кладовку.  То, что он их упёр, было вне всякого сомнения. Мы с Иваном переглянулись. Комендант о чём-то долго спорил с шофёром, тряся бумажками, потом, наконец, они, видимо, договорились, и машина уехала. Мы сели перекурить. Серёга подмигнул мне и сказал:
          - Вовк, а не промочить ли нам глотку с устаточку? – Он куда-то сбегал и принёс бутылку вина.
          - Где взял-то?
          - Так эти принесли, пугачёвские. Я взял у них одну.
          - А сколько у них?
          - Не знаю, но штуки четыре ещё есть, это точно. Я видел.  Они щас придут сюда.
          Мы выпили вино раскладным стаканчиком и закурили. Подошёл комендант.
          - Сейчас надо заправить двести коек в курсантской казарме.
          - А чё вы к нам-то, чё, других, што ль, нет? На нас теперь свет клином, што ль, сошёлся? – возразил Сергей.
- А ты поговори мне ещё! Что скажут, то и будешь делать! Не хочешь – заставят! – лицо его сделалось злым.
           Тут проняло меня:
           - Слышь, ты, начальник! – он вылупил глаза. – Ты б фитиль-то поубавил! Мы, конечно, можем тебе застелить эти койки, но можем и не стелить. Но по-любому ты нам ставишь литр щас и литр потом! А будешь вякать – у тебя менты в твоей подсобке найдут два тюка белья. Ну, может, больше, - кто знает, сколько ты там натырил. Менты у нас тут свои – сам видел! Ну так как?
          Надо было видеть, как этот гадёныш заюлил! Но деваться было некуда: нас было семеро, т. к. подошли пугачёвские пацаны. Мы обрисовали им ситуацию и принялись за работу. Работали долго. Комендант учил нас, как правильно застилать солдатские постели, что впоследствии, во время службы, нам, в общем-то, пригодилось. Наконец, он куда-то исчез. Вскоре все койки были заправлены.
          Вечером дежурный офицер, молодой авиационный лейтенантик, куда-то упылил, и мы, собравшись в своём углу, попивая портвейн, тихо пели под две гитары в два голоса. Остальные слушали. Драк в тот вечер не было. Было тихо и спокойно. Поздно вечером ко мне как-то бочком подкрался комендант.
Он сунул мне сложенную вчетверо десятку и спросил:
          - Ну чё?  В расчёте?
          Я внимательно посмотрел на него:
          - Если ещё будет работа, мы не против. Такса прежняя.
          Серёга с Иваном, переглянувшись, заржали. Остальные ничего не поняли. Все видели, что менты за руку здороваются со мной, комендант с какими-то делами шепчется с нами, у нас всегда есть что-то такое, чего у других нет, - всё это прибавляло нам авторитета.

          На другой день после обеда балаковские устроили драку с поножовщиной. Приезжала «скорая», кого-то увезли, кому-то сделали перевязку, приехали менты, троих забрали, и на какое-то время снова стало тихо. Все ждали отправки. Терпению приходил конец.
          Наконец, наступила пятница. Это был уже седьмой день моего пребывания на сборном пункте. Утром после подъёма, умывшись, я стоял и курил недалеко от помещения, где заседала медкомиссия. Вдруг… я не поверил своим глазам! Ко мне подходил капитан Карагодин. Да, это был он, Владимир Иванович, собственной персоной! Он рассказал, что его неожиданно отправили в командировку сюда, в Саратов, а «балбес-лейтенант» внёс меня в отправляемую  команду. Карагодин только сегодня утром позвонил насчёт меня, и тот ему сказал, что отправили, дескать, уже. Меня уже внесли в списки отправляемых сегодня в Узбекистан, где предстояло служить во внутренних войсках (ВВ), охраняя в песках Кара-Кум исправительно-трудовые колонии с «зеками», - час от часу не легче!
Но тогда мне было уже абсолютно всё равно, куда меня отправят, поэтому я стал возражать, когда он сказал, что уже договорился насчёт меня, что мне сейчас срочно надо будет ещё раз пройти медкомиссию для того, чтобы меня забраковали по зрению для внутренних войск, и тогда меня пошлют в другое место.
          В свои двадцать на тот момент лет я уже неплохо знал строевую подготовку, занимался в ДОСААФ в парашютной секции, имел четыре прыжка с парашютом (III разряд), но из-за недостаточно хорошего зрения всё же к дальнейшим прыжкам допущен не был. Я продолжал ходить в аэроклуб, укладывал и учил молодых укладывать парашюты, за что перед отъездом из Томска руководством аэроклуба ДОСААФ был награждён значком «За активную работу. ДОСААФ СССР». Везде меня подводило зрение.
          Комиссию я прошёл, меня, как и требовалось, забраковали, и Карагодин, пожелав мне успехов в боевой и политической подготовке, уехал в Хвалынск, а я стал дожидаться своего часа.
          Во внутренние войска забрали Серёгу и двоих из пугачёвцев. Остальные должны были отправиться со мной, но куда – неизвестно. Об этом мы узнали лишь в дороге.


3. Дорога 

 Построив нас в колонну по четыре, нас пешком повели на речной вокзал. Народищу там собралось огромное количество, в основном, это были провожающие. Саратовцев, местных, минуя сборный пункт, доставили прямо из райвоенкоматов. Они резко выделялись среди нас: все в хороших костюмах, какие-то чистенькие, сытые, выбритые, холёные, - все только что из дома! А мы, уже изрядно потрёпанные и измученные дурацким ожиданием, сидели и молча смотрели на все эти прощания, песни, пляски под гармошки и гитары, визги, песни и всё такое, что обычно бывает при проводах в армию.
Наконец, прозвучала команда, и нас, 188 человек, стали грузить на тот же самый «ОМ-362» (до сих пор запомнился номер!), который вскоре отчалил, развернулся и взял курс вверх по течению. Куда? Мы пока не знали.
          Сопровождал нас низенький кривоногий капитан с простым лицом в полевой форме с авиационными эмблемами защитного цвета на погонах; здоровенный старший сержант сверхсрочной службы, судя по офицерскому обмундированию, с эмблемами медицинской службы и кривоногий же старший сержант срочной службы в парадной форме п/шсо множеством знаков солдатской доблести и с эмблемами стройбата на погонах, по виду узбек.
Кто хоть раз плавал на «омике», знает, что это судно имеет внушительный пассажирский трюм и два пассажирских салона на главной палубе. Я уселся на широченный подоконник у задней застеклённой стенки кормового салона и стал присматриваться, не встретится ли знакомое лицо. Я снова остался один: двое малознакомых пугачёвцев и Иван, видимо, попали в трюм, и отыскать их пока не представлялось возможным, ибо вся эта толпа вокруг пила, жрала, орала, бесновалась, хохотала и клокотала.
           Неожиданно ко мне подошёл скромного вида трезвый (!) парень лет двадцати пяти и спросил меня:
          - Ты из Хвалынска?
          - Да, - удивлённо ответил я. – А что?
          - Как твоя фамилия? – снова спросил он.
          - Жулёв. А что?
          - Я тоже из Хвалынска призывался, только я не местный: у меня жена с посёлка Возрождение Хвалынского района. Нас только вчера вечером привезли, сказали, что сегодня отправят. Выдали по 2 р. 60 к. суточных и сказали, чтоб я тебя нашёл: вот 5 р. 20 к. нам выдали с тобой на двоих. Я тебя вчера не смог найти, а сегодня и подавно в такой суете…
          Лёша, так звали парня, угостил меня пирожками; у меня тоже оставались кое-какие припасы, на сутки нам должно было хватить. Лёша, оказалось, по годам был младше меня, но выглядел гораздо старше. По виду нельзя было сказать, что он тихоня, но он оказался именно таким: мы прослужили с ним два года в одной роте, и он никогда нигде ни в чём не проявился, был тихим, незаметным, спокойным, честным солдатиком, получил в первые полгода ефрейтора, и мы по службе с ним как-то не пересекались.
          После того как «омик» отчалил от пристани, все кинулись, вопя, горланя, визжа, махая руками, на правый борт. Затем, когда он развернулся и пошёл вверх, против течения, - на левый. Бедное судёнышко опасно кренилось, угрожая перевернуться, и капитан тщетно орал в мегафон, чтобы отошли от борта. Наконец, причал остался позади, народ стал успокаиваться, все достали свои торбы с пропитанием, залопотали и стали в огромном количестве пить водку.
          - Внимание! Прошу внимания! Тихо! – раздался вдруг зычный голос.
          Все постепенно угомонились. В салон вошёл капитан в сопровождении двух старших сержантов.
          - Я – капитан Вьюнник Николай Сергеевич. Буду командиром роты той части призывников из вас, которая будет направлена в моё войсковое подразделение. Вас везут в город Тольятти на строительство огромного Волжского автомобильного завода. Вы будете служить в военно-строительных отрядах, сокращённо ВСО, которые переброшены сюда из Узбекистана, где они в качестве военно-строительных батальонов Советской Армии оказывали помощь в строительстве города-спутника Ташкента Сергели после разрушительного землетрясения 1966 года. Сейчас проведём поверку по спискам. На вызванную мною фамилию отвечать: «Я!».
          Проведя перекличку, капитан ушёл. Сержантов облепили и стали расспрашивать о службе, предлагая им в неимоверном количестве водку в  кружках и гранёных стаканах. Сержанты отказывались, кратко и лаконично отвечая на задаваемые вопросы. Потом они тоже ушли, предоставив нас самим себе.
          Водку наливали всем подряд: пей – не хочу!
          - А ты чё сидишь? – несколько раз обращались ко мне. – На!
          - Да только выпил, вы чё! – отвечали мы с Лёшей, хотя не прикасались к кружкам со времени сборного пункта. Какой-то внутренний голос удерживал нас от ненужных возлияний.
          «Держали мазу» саратовские. Собравшись группой человек в пятнадцать, они напоили низкорослого, крепкого, чувствовалось, деревенского парня, стриженного наголо и чем-то сильно внешне напоминавшего Фантомаса из только что прошедшего в кинотеатрах одноимённого фильма, и науськивали его на особо подвижных, начинающих распоясываться парней:
          - Фантомас! А теперь вон тому, в кепке, влепи, а?!
          Ничего уже не соображающий Фантомас, зверея, подбегал к указанной «мишени» и мощным ударом сбивал его с ног.
          - Гы-гы-гы!!! Фантомас! А теперь вон тому длинному вмажь по шнобелю!
          Фантомас действовал чётко, как робот. Высокий худой интеллигентного вида парень весьма грамотно пытался защититься, но Фантомас работал, как машина: точным ударом в левую скулу он сшиб парня, у того пошла кровь, и Фантомаса уняли, налив ему кружку самогона.
Высокий парень оказался саратовским, и ему быстро оказали первую помощь: остановили носовое кровотечение, извинились, налили водки, и он влился в их группу. Всего пострадали от Фантомаса не менее 9 – 10 человек.
          Он служил потом со мной в одной роте, в одном взводе и даже в одном отделении! Но позже, месяца через два, за ним приехали какие-то люди и увезли его. По-видимому, были у него грешки с «гражданки».
          Часа через два всех бросило в сон. «Уморилось быдло», - сказал сидящий рядом с Лёшей крепкий парень (это был Виктор Кузнецов, с которым мы потом тоже служили в одной роте). Мы вышли на палубу покурить, перешагивая через всюду лежавшие «тела». Кто не уснул, были на палубе. Пришла буфетчица и открыла буфет. В продаже были папиросы и сигареты, лимонад, какие-то коржики, печенье и бутерброды с колбасой и сыром. Был коньяк, но буфетчица заявила, что коньяк продавать ей запретили.
Каждые два-три часа капитан с сержантами проводили перекличку или просто считали нас, когда многие, «вырубившись», спали. Пока всё сходилось. Наконец, проспались все. И началось продолжение.
          Проснувшись, каждый считал своим долгом «огреть» 350-граммовую солдатскую эмалированную кружку водки или самогона. После этого он либо отключался, либо зверел. Сначала, уже недалеко от Куйбышева, хотели выбросить за борт сержанта-узбека за то, что он грубо рявкнул на какого-то идиота, перегнувшегося через борт. Спас его сверхсрочник, уговорив тех, что он же всё-таки хотел уберечь этого идиота от падения за борт. Тогда решили выкинуть за борт того идиота, но почему-то не выкинули. И вот так везде, во всех помещениях.
          Буфетчица, испугавшись, закрыла буфет изнутри и закрылась с дочерью в одной из кают. Узнав, что у буфетчицы есть дочка, девушка лет 17, человек 7 – 8 стали ломиться к ним в каюту, матерясь и громко барабаня чем попало в дверь. Кто-то заорал, что не хочет идти служить в стройбат, и стал агитировать выйти на берег и вернуться на сборный пункт. Кто-то поддержал его. Начались дикие пляски с рёвом и диким смехом. Капитан с сержантами тоже спрятались в одной из кают для экипажа.
          - Ты, урод! – орал какой-то колхозник, размахивая пожарным топориком возле капитанской рубки, пытаясь пробиться туда. – Давай, поворачивай!!! – Мат стоял над Волгой густым облаком. Такого, наверно, она не слышала со времён бурлаков.
          Потом вскрыли буфет, поддев ножом через щель соединявший изнутри створки дверцы болтик. Тут же вынесли ящик коньяка (слава богу он оказался единственным) и стали наливать всем, кто подставлял свою кружку. Теперь взревели все: бей, круши, ломай!
          Сломали две латунных дверных ручки (хорошо, что не выбросили), разбили два стекла: одно в переднем салоне, одно – в нашем, т. е. кормовом.
Требовали капитана «омика», который, испугавшись, бросил штурвал и где-то укрылся со своим помощником. Весь экипаж тоже спрятался, и «омик» с выключенной машиной стал просто дрейфовать по течению, кружась, как щепка. Толпа неистовствовала: в каюту с буфетчицей и её дочерью ломились уже человек пятнадцать, давая друг другу советы, как лучше взломать дверь….
          «УууууУУУУуууууууууу!!!» - вдруг прокатилось по Волге откуда-то справа.
          «УУУуууУУУууУУУууууу!!!» - более низким тоном завыло слева. Все притихли. И кинулись на палубу. Мы вышли на корму через заднюю дверь. Слева и справа, догоняя нас, к нам быстро приближались два военных катера, выкрашенных в стальной цвет. На палубе каждого из них находился направленный в нашу сторону двуствольный крупнокалиберный пулемёт и
стояли человек 7 – 8 матросов в чёрной форме, в касках защитного цвета и с автоматами в руках. На «омике» воцарилась тишина. С правого катера раздался голос, усиленный мегафоном:
          - На «ОМе»! Немедленно прекратить беспорядки! В противном случае имею приказ открывать огонь на поражение! Капитана на мостик!
         Военный комендант сообщил капитану «омика», что он будет сопровождать нас до шлюзов. Нашему капитану Вьюннику предписывалось навести порядок на судне, подготовить к выдаче зачинщиков, для чего на «омик» будет высажена спецкоманда морской пехоты. Но капитан Вьюнник заверил коменданта, что этого не потребуется, что порядок будет наведён своими силами, а зачинщики беспорядков будут выданы в комендатуре по месту прибытия.
          Все испугались. Разговор теперь вёлся чуть ли не шёпотом. После почти двенадцатичасового рёва это казалось непривычным: тишина давила на уши. 
          Перед входом в шлюз с катеров снова раздалась сирена. Оттуда пожелали успехов, катера развернулись и ушли. «ОМ-362» входил в шлюз Волжской ГЭС им. В. И. Ленина.
          После того как шлюзы остались позади, пошли слухи, что кто-то утонул. Капитан Вьюнник проводил переклички каждый час. Поговаривали, что в шлюзе, когда вода поднялась, и борт был на уровне с берегом, кто-то выскочил на берег и удрал. Позже сведения о беглеце подтвердились. «Дезертир» был пойман и возвращён по назначению, но уже позже, когда мы прибыли на место. Капитан провёл со всеми нами беседу о том, что зачинщиков ждёт военный трибунал за организацию бунта и длительные сроки заключения в лагерях. Но если мы все не хотим этого, мы должны будем возместить весь нанесённый на судне ущерб, упросить капитана судна и его команду простить нас, извиниться перед ними и вести себя как положено. В противном случае Вьюнник передаст списки в комендатуру гарнизона, где подключится особый отдел, и проверять будут каждого. Это никому не было нужно, и всё было выполнено. Мы с Лёшей тоже отдали из своих «суточных» по рублю на «возмещение ущерба», который, по данным буфетчицы, по меньшей мере раза в два превышал истинный. Двери починили, за стёкла уплатили, перед командой извинились.
          В Тольятти прибыли около 23 часов. Все были вымотаны после всех приключений и нечеловеческих возлияний. Когда капитан Вьюнник и сопровождавшие его ст. сержант Рамазанов и ст. сержант-контрактник медслужбы Петренко стали выводить всех на берег и строить, все безукоризненно чётко выполняли все команды. По мегафону вдруг прозвучала команда: «Всех прибывших призывников построить и вывести на плац причала!». Мы чётким строем вышли на плац. «Левой! Левой! Раз, два, три!» - командовал ст. сержант Рамазанов.
На плацу слева от нас стоял взвод сверхсрочников – все здоровенные мужики лет по 35 - 40 с откормленными физиономиями и кулаками величиной со среднее помойное ведро. За ними стоял комендантский взвод в касках и с автоматами, а напротив нас, через площадь, стояли ещё какие-то бойцы в составе тоже, примерно, взвода с карабинами с примкнутыми штыками.
          «Не фига себе, встреча!» - подумалось, наверно, каждому из нас. Капитан Вьюнник через комендатуру порта, видимо, классно обрисовал гарнизонному начальству, кого он везёт.
          Огромного роста полковник, начальник Спецстроя, вышел вперёд
          - Чего вы мне говорили, капитан, что банду везёте? – обратился он к Вьюннику. – Я здесь вижу нормальный контингент, хорошо выполняющий строевые команды. Где ваши зачинщики?
          Он назвал фамилии нескольких саратовских парней, особо активно участвующих в беспорядках, и они вышли из строя. В них не узнать было зверей, в полном смысле этого слова, всего лишь несколько часов тому назад бесчинствовавших на «омике».
          - Ну что? Будем служить, как положено? Теперь вы здесь, как на наковальне: р-раз! И вы уже никто! Всё! Р-рразойдись! – это не вам!!! Вам стоять!
          Вскоре подошли грузовики, крытые брезентом, нас погрузили и повезли в баню, где после помывки выдали рабочую форму (робу) ВСО, а   потом отвезли в наш 536 ВСО, в «карантинную» роту. Вещей своих домашних больше никто из нас не видел.
          Ивана и двух пугачёвских ребят я так больше и не увидел: видимо, они попали во вторую группу, так как всю нашу команду разделили на две группы: нашу, в количестве 88 человек, направили в район села  Русская  Борковка, а их – в район села Васильевка. Борковка и Васильевка – это сёла Ставропольского района, центром которого был молодой, маленький ещё тогда городок Тольятти, бывший Ставрополь-на-Волге.

          Позже, в течение двух лет служа с самыми активными и дико зверевшими, теряя человеческий облик, участниками страшных беспорядков на судне, я так и не мог себе представить, как могли эти простые, спокойные, в большинстве своём, работящие деревенские и рабочие парни дойти до таких действий. Толпа и водка – вещи, действительно, не совместимые. Соединившись, они представляют собой страшную, гремучую, взрывоопасную смесь. С тех пор я не люблю большие скопища людей.
          О том, как проходила моя служба в стройбате, я, может быть, расскажу позже.


=================================================


БУДУТ СКЛОНЯТЬСЯ!

         Был у нас в части такой капитан Вьюнник Николай Сергеевич,  уроженец Западной Украины. Капитан Вьюнник по большей части всегда как-то оказывался за штатом, не имея постоянной должности. То его отряжали за молодым пополнением (это он вёз нас из Саратова), и он командовал потом «карантинной» ротой, то он исполнял обязанности заместителя командира или командира какой-нибудь роты, а иногда ему поручали временно исполнять обязанности начальника штаба части. Здесь он преображался. Это был предел его мечты: «начальник штаба майор Вьюнник!» Но мечтам его так и не суждено было сбыться: незадолго до своей отставки он получил постоянную должность командира первой роты и с неё в звании капитана ушёл на дембель в 1970 г., выслужив полных 25 лет.
          Капитан Вьюнник был неподражаемо тщеславен. Но от этого как-то никто не страдал. Часто в нем проглядывало что-то человеческое, и его тщеславие вызывало лишь безобидный смех. Вьюнник иногда мог помочь солдату в трудной ситуации, но его почему-то всё равно не слишком сильно уважали, видимо, из-за его чрезмерного тщеславия.  А мне почему-то иногда
было его просто жалко.
          Вьюнник был гораздо ниже среднего роста, изрядно кривоног, как кавалерист, и постоянно носил форму военно-воздушных сил (ВВС). Форму ВВС носило у нас больше половины офицеров, т.к. все они в основном были переведены в стройбат из авиации, где они служили на разных сухопутных технических должностях, дослуживать последние 5 лет, давая дорогу молодым. Кроме того, в связи с развитием ракетных вооружений ВВС сокращались, и многих переводили в другие рода войск. Парадная форма капитана Вьюнника имела наград в разы больше, чем у всех остальных офицеров: он единственным считался участником войны и поэтому получал юбилейные награды чаще, чем остальные. Он был единственным в части, кто был награждён юбилейным почётным знаком «25 лет Победы».
          В августе 1945 г. в возрасте 18 лет он был призван в армию и направлен на Дальний Восток, где шли бои с японцами. Ушлого парнишку заприметил командир полка и сделал своим ординарцем. Он даже подарил ему трофейный немецкий пистолетик «Mauser HSc» калибра 7,65 мм и свои синие галифе необъятного размера, в бездонном кармане которых и прижился вышеупомянутый маузер. 
Однажды на привале Коля Вьюнник сидел на краю обрыва и строгал ножом палочку. За его спиной стояла палатка штаба полка. Вдруг из-за выступа обрыва показался японский солдат с винтовкой с примкнутым штыком, за ним -  второй! Коля не растерялся: из широких штанин он достал свой пистолетик и ухлопал обоих. Поднялась тревога, и японская вылазка не увенчалась успехом: атака была подавлена, десант уничтожен.  Вьюнник получил медаль «За боевые заслуги», позже – «За победу над Японией». Воевал он всего несколько дней, но стал «ветераном ВОВ». После войны окончил Саратовское среднее военное авиационно-техническое училище (ССВАТУ), регулярно получая юбилейные (и за выслугу лет) медали. Всё это он рассказал мне, когда мы с ним дежурили по гарнизону Спецстроя.
          С самых первых дней моей службы капитан Вьюнник стал привлекать меня в качестве помощника в оформлении разных документов, узнав, что я имею хоть и один, но курс института, много читаю и довольно свободно разбираюсь в любых документах. Это с его лёгкой руки я получил такую непыльную для стройбата должность начальника клуба. На этот раз, выполняя обязанности командира нашей роты, он вызвал меня к себе и попросил помочь составить черновой документ-отчёт для командира части. Здесь ему был нужен только мой каллиграфический почерк.
          - Пиши, - диктовал он мне: - Мною, капитаном Вьюнник…
          - Вьюнником, товарищ капитан, - поправил я его.
          - Капитаном Вьюнник, - продолжал он, - ты меня тут не учи, молодой ещё!
          - Зато грамотный, товарищ капитан, - сказал я. – Ни разу в жизни пока ещё не сделал ни одной орфографической ошибки.
          - Фамилия Вьюнник не склоняется, - заявил капитан. В это время в штаб вошёл старшина-сверхсрочник Хорошун, украинец-западэнец, земляк капитана, который тут же принял его  сторону:
- Ты шо, салага, учить нас тут будешь? Пиши, як тоби тут прыказано!
          Я сказал, что отчёт составляется на русском языке, а в русском языке не склоняются только женские имена типа Вьюнник и Хорошун. Но они ведь не женщины. На тот момент я прослужил ещё менее полугода, и спорить с ними мне было не с руки. За сравнение с женщиной Хорошун отвесил мне лёгкий подзатыльник, велел дописать до точки и убираться. Как я понял, он принёс бутылку, которую намеревался оприходовать вместе с капитаном. «Видимо, что-то случилось, - подумал я, - зная, что Вьюнник  зря не пьёт.
          Через пару дней меня вызвали к командиру части. 
- Жулёв, это ты писал? – настороженно спросил меня комбат, подполковник Маскин, которому я уже неоднократно редактировал документы. В руках его был отчёт командира 3-ей роты.
         - Так точно, я, товарищ подполковник.
- Слушай, Володя, как это ты и вдруг пишешь «капитаном Вьюнник». Ухо режет. Что, правда, так надо? По-моему, если бы он был женского рода, то «капитаном Вьюнник». А?
         - Так точно, товарищ подполковник, украинские фамилии Вьюнник, Хорошун, Галенза, Довгун в мужском роде в русском языке склоняются по общим правилам.
          - Ну а какого хрена они здесь не склоняются?
          Я рассказал ситуацию. Мой рассказ вверг его в  неистовство:
          - Вот, бл…ь! Великая страна! Каждый чукча в чужой монастырь со своим уставом ломится! Ещё и диктовать тут будут! Это там они не склоняются! А тут будут склоняться!!! И ещё как будут! Будут!!! Ну-ка, давай, найди-ка мне этого умника! И Хорошуна сюда давай! Опозоришься тут, твою мать! Скажут, почему у тебя бабы ротами командуют! Давай, бегом!

          Так заставили склоняться «несклоняемых» украинских командиров, большинство из которых происходили родом из Западной Украины: Вьюнник, Малюта, Хорошун, Галенза, Кандзюба, Дудра и др.
 
==================================================   

НУ, ПОГОДИ!

          Июль заканчивался, и было уже не так жарко. Подходил к концу второй месяц моей службы. Будучи дневальным по роте, я на правах старшего по возрасту отправил второго дневального, тощего деревенского парнишку, на заготовку в столовую, где его уже ждал дежурный по роте узбек сержант Бердимуратов. Я подмёл окурки возле скамеек, уселся на одну из них, закурил и прислушался.
Валера Соломко пел песню на своём языке. Звучало красиво: чего-чего, а этого у них не отнять. Валера Соломко – абхазец (абхаз, как называли их мы). Абхазцев в роте было шесть человек. Нам нравились эти ребята: работящие, справедливые, честные, всегда подтянутые и весёлые. Когда у Валеры спрашивали, почему у него не абхазская, а украинская фамилия, он неизменно терпеливо отвечал: «Слющий, аткуда я знаю, кто биль мой папа? Адын толко фамилий ест от ниво!»
          Наша третья рота располагалась не в казарме, а в сборных финских домиках (мы их называли «кубриками»): в каждом из них помещалось 12 – 15 коек в два яруса, причём командир отделения имел в «кубрике» даже отдельное помещение на две койки.
          Командир второго взвода срочник старший сержант Рауль Ашуба за июль в свободное от службы время сделал со своими ребятами ремонт в своём «кубрике»: они поклеили новые обои, покрасили охрой полы и белилами - окна. Теперь все были на работе, а Валера, оставленный заканчивать уборку «кубрика», решил к приходу на обед земляков порадовать их деликатесом – жареной картошкой (перловка с хеком уже комом стояла у всех в горле). Так как краска на полу ещё не везде высохла, Валера простелил к углу комнаты, где была электророзетка, дорожку из серой обёрточной бумаги. Он где-то раздобыл электроплитку, огромную сковороду, принёс из кухни полведра картошки, почистил её, порезал, приправил луком и морковкой и, помешивая огромным ножом, пел песню.
          Казалось, ничто не предвещало беды, всё было прекрасно: и нежаркая погода с лёгким ветерком, и аппетитный запах поджариваемой картошки, и
великолепно исполняемая Валерой абхазская народная песня, и полная пачка сигарет «Дымок» в моём кармане (жуткий дефицит!), и предвкушение скорого обеда – всё это располагало к блаженству.      Я подошёл к раскрытому окну «кубрика» и, облокотившись на подоконник, стал смотреть, как Валера управляется с гигантской сковородой.
          Вдруг лёгкая тень мелькнула позади меня, и в комнате с папкой в руке оказался командир нашей роты капитан Малюта. Об этом человеке можно рассказывать долго. За фотографию, где я снялся рядом с ним, мне давали, по нынешним понятиям, чуть ли не сотню баксов, но я оставил её себе.
          Капитан Малюта, по слухам, дважды был понижен в звании, не имел ни одной награды, кроме знака «Отличник военного строительства», который носил каждый десятый боец стройбата, обладал зычным голосом и слыл грубым деспотом и непомерным хамом, хотя внешне выглядел этаким безвредным маленьким толстячком с неприятными глазками. Любое упоминание о нём вызывало у солдат ощущение нудной зубной боли в выходной день, когда дантисты отдыхают.
         Капитан Малюта, приложив палец к губам, сделал мне знак: тс-ссс!. Соломко сидел к нему спиной, плитка стояла на двух кирпичах, положенных на пол. Я не успел ничего сказать, когда Малюта сбоку изо всей силы пинком ударил по плитке. Сковорода тяжело перевернулась и накрыла вывалившуюся на чистую обёрточную бумагу картошку. Плитка отлетела в угол на длину шнура, шипя, как аспид, и изрыгая кучу искр. Потом спираль вылетела из неё, оборвалась, и всё стихло.
         - Свинюка!!!! – заорал капитан Малюта. – Ты шо, пожар мне тут хотишь зробыты? Рилу побью!
         Валера Соломко, медленно багровея, начал вставать. Пальцы его рук, длинных, как у орангутанга, угрожающе зашевелились. Когда цвет его лица стал свекольно-багровым, он с быстротой молнии выдернул шнур из розетки, намотал его на руку и кинулся на Малюту. Тот, как пуля из ствола, вылетел из домика и помчался по аллее вдоль «кубриков». Соломко, дико вращая над головой свой «кистень», нёсся за ним, гортанно вопя: «Сука!!! Какой ты ест камандыр Савецкай Армии?! Ты мой хлеб оскорбил! Я щто тэбе сделяль? А? Убью, блят! Зарэжю на х… !!!»
          Я подумал, что хорошо, что нож-тесак вылетел у него из руки вместе со сковородой, а то дело могло бы принять другой оборот. Дальше всё происходило с точностью до кадра по сценарию погони Волка за Зайцем в мультфильме «Ну, погоди!». Малюта молниеносно юркнул за угол и тут же, вылетев с другой стороны домика, понёсся в сторону КПП. За ним, вопя, страшно матерясь на двух языках и крутя над головой шнур с плиткой, остервенело молотил сапожищами Валера.
          Наконец, Малюте удалось нырнуть в домик с вывеской «Штаб», и Валера вернулся к себе, что-то бормоча и медленно остывая: «Волёдя! Ну скажи – вот сука! А? …».
          Через несколько минут всё восстановилось в status quo: Валера собрал плитку, аккуратно перевернул на неё сковороду с картошкой, включил и стал дожаривать картошку. Немного погодя послышалось его пение.

=====================================================
 

МАЛЮТА

          Самую выдающуюся память о себе оставил командир нашей роты капитан Малюта Василий Андреевич, родом из города Винницы, что на  Украине.
          По слухам, он в своё время окончил среднее артиллерийское училище, два раза был разжалован, т.е. понижен в звании, и к сорока годам, вновь дослужившись до капитана, был переведён в стройбат командиром роты.
          Ни одной, даже юбилейной, медали никто никогда не видел на его кителе, лишь одинокий значок «Отличник военного строительства» украшал его парадный мундир. Маленького роста, с виду безобидный толстячок, он обладал не в меру зычным голосом и маленькими, злыми, как у разозлённого енота, глазками. Вся речь его представляла жуткую смесь западноукраинского диалекта с русским языком и состояла в основном из мата. Цензурные слова употреблялись исключительно лишь для указания и направления цели разговора.
          Каждую среду в нашей части проводились политические занятия. Так как наша рота в первый год моей службы на 70 процентов состояла из кишлачных узбеков, понимающих, но не говорящих или очень плохо говорящих по-русски, то занятия с ними, в основном, проводились по истории СССР. С остальными - на разные темы, по большей части начиная от истории РККА – СА и заканчивая решениями партсъездов в части формирования Вооружённых Сил СССР.
          Занятия с первым взводом, самым «тяжёлым», проводил зам. комроты лейтенант Кошкин в помещении для политзанятий. Третий взвод с чуть более грамотным контингентом обучал замполит роты ст. лейтенант Квитко в ленинской комнате. Наш же, самый интеллигентный коллектив, взял себе командир роты капитан Малюта. Занятия с нами он проводил в ротной канцелярии.
          Я, прослужив месяц военным строителем, был переведён в клуб художником, а ещё через два месяца был назначен приказом по части начальником клуба. Вместо сержантского звания мне почему-то присвоили только ефрейтора и больше в звании не повышали, хотя по штатному расписанию эта должность замещалась старшиной сверхсрочной службы. Одной из причин этого была взаимная нелюбовь, даже неприязнь друг к другу, замполита части майора Фефелова, юриста по образованию, что он всегда лишний раз подчёркивал, и капитана Малюты, в роте которого я числился. Представление на присвоение мне очередного звания мог писать любой из них, но они сваливали это друг на друга, в результате чего я оставался вечным ефрейтором, хотя во всех мероприятиях выполнял обязанности, возложенные на сержантов не ниже командира взвода(в стройбате взводами командовали, как правило, сержанты сверхсрочной, а часто и срочной службы). По этой же причине меня за два года ни разу не отпускали домой в отпуск.
          Когда кем-то в его присутствии упоминалось имя замполита части майора Фефелова, капитан Малюта неизменно громогласно провозглашал: «Ну-ууу, Хвэфелов – это ж така, б…ь, проститутка!» и ржал, заражая довольным смехом своё окружение.
          В нашем взводе числился мой земляк и одногодок Коля Данилин, старший писарь штаба. Коля имел среднетехническое образование и опыт работы бухгалтером ещё на «гражданке». Он великолепно управлялся с пишущей машинкой, на зависть многим молотя по клавишам не хуже завзятого пианиста-тапёра. Колю по средам часто задерживал в штабе начальник штаба (НШ) капитан Свинтуховский, давая ему задание на день, из-за чего тот регулярно на 5 – 7 минут опаздывал на политзанятия. Такая же история постоянно происходила и со мной: майор Фефелов, давая мне задание, говорил: «Ничего, подождёт ваш Малюта!». Но ко мне, часто помогавшему ему с документами, к тому же знавшему множество анекдотов, Малюта относился более-менее ровно, относя нас с Валеркой Филипповым к «золотому хвонду» своей роты. А вот Колю Данилина он почему-то недолюбливал, называя его почему-то ДаниловЫМ. Коля был худеньким, сгорбленным, длинноносеньким парнишкой с цыплячьей походкой и на солдата походил с трудом.
          В этот день капитан Малюта явился на службу в очень приподнятом, бравом настроении; мы даже подумали, не принял ли он чего-нибудь горячительного, чего ранее за ним никогда не замечалось.
          Я опоздал на политзанятия на пять минут: 
          - Разрешите, товарищ капитан?
          - Ну ты шо ж опаздываешь? Политзанятия – это не к тёще на блины!
Шо, опять Хвэфелов задержал?
          - Так точно, товарищ капитан. Ну разве б я опоздал?
          - Та я ж знаю, ты правильный хлопець! А шо Хвэфелов? Ну, Хвэфелов – это ж така, б…ь, проститутка!.. (все  в канцелярии довольно ржут). Ладно, давай садись на место.
          В это время в дверь просовывается Коля Данилин: 
          - Разрешите, товарищ капитан?
          - Ты шо ж, Данилов, думаешь, шо политзанятия – это посиделки у Фроськи (взвод ржёт)? Ты хоть раз прыйшов вовремя?
          - Товарищ капитан, начальник штаба…
          - Та на х… я видал твоего начальника штаба! – взревел Малюта. – Так
ему и передай! (Взвод задыхается). Я шо тут, матрёшка яка-сь, шоб… Ладно! Садись иди на место!
          Коля, красный, как свёкла, садится впереди меня на своё место. Малюта рассказывает про Сталинградскую битву по конспекту. Кто-то что-то пишет, наверно, письмо. Валерка Филиппов с ребятами незаметно играют в «балду». Женька Голубенко, сидя у солнечного окна, спит, посапывая излишне громко.
          - Голубенко!!!
          - А? Чё? Я, товарищ капитан! – Женька сонно встаёт, поправляя гимнастёрку под ремнём.
          - Ты шо ж, свинюка, твою мать, обнаглел, спишь у меня на глазах?! А ну, повтори, шо я тут рассказал!
          - Ну… - Женька пыжится, тужится, вопросительно оглядывая нас, но все нарочно в ожидании молчат. – Ну… Короче, как появились колхозы, жить стало ништяк!..
          Громовым смехом чуть не сорвало крышу.
          Даже Малюта расплылся в улыбке (?!), посмотрел на часы и  скомандовал:
          - Встать! Занятия окончены. Разойдись!
          Я надел бушлат и догнал Колю Данилина уже у штаба. Мне надо было выписать маршрутный лист на выезд в город. 
          - А чё, Коль, - подзуживал я его, - а ты, правда, иди к Свинтуховскому и скажи, где его Малюта видал. И ещё от себя там добавь, чтоб покруче вышло. Свинтуховский к тебе хорошо относится.
          - А чё! И пойду! У меня, кстати,   давно уже такая идея в мыслях. – Коля внезапно озарился желанием проучить Малюту. – Чё ещё-то ему сказать?
          Мы перебрали ещё с десяток вариантов, подобных тому, где Малюта видел Свинтуховского, и Коля, застегнув мундир на все пуговицы и крючки, пошёл к нему в кабинет.
          НШ капитана Свинтуховского солдаты уважали. Это был отличный строевой офицер, честный и опытный служака. При нём многое в части изменилось в лучшую сторону. Со всеми он был строг, но справедлив.
          Я сидел за столом и, заполнив бланк маршрутного листа, ждал, когда освободится Коля, чтобы он заверил у НШ мой документ печатью и подписью.
          Вдруг послышался бравурный мотивчик, и в штаб, маршируя, вошёл капитан Малюта. Шапка сидела на нём молодцевато, слегка набекрень, шарф-кашне как-то по стильному лихо висел у него на шее.
          - Здоровэньки булы! – поприветствовал он писарей-женщин, офицерских жён. Он сиял от настроения! Дверь кабинета за его спиной открылась, из неё бесшумно вынырнул Коля и сел на место.
          - Малюта! Ну-ка, зайди ко мне! – раздался голос из кабинета начштаба. Малюта хмыкнул и вошёл в кабинет. Тут же было слышно, как четырежды (!) повернулся ключ в замке. Кабинет НШ изнутри был обшит звукоизоляцией, но и через неё отдалённо был слышен разнос, которому подвергся наш командир. Минут через двадцать он вышел. Вид его был жалок: пот лил с него градом, шапка была надета задом наперёд, воротник расстёгнут, шарф одним концом висел почти до пола, мокрая прядь волос свисала из-под шапки.
         «Били его там, что ли?», - одновременно подумалось нам с Колей.
         - Э-эээх, ты-ыыы! – упадшим голосом сказал он Коле и, покачнувшись, вышел. Позже мы узнали, что Свинтуховский влепил ему домашнего ареста на всю катушку.
          В июне 1969 года, когда я прослужил год, ко мне проездом заглянул мой отец. Было воскресенье, погодка стояла по-летнему отличная, и я не знал, чем заняться. К вечеру мне обещали принести из соседней части мою отремонтированную гитару, но до вечера было ещё далеко, и тут мне сообщили, что в штабе ждёт меня мой отец. Я обрадовался, отвёл его к себе в роту, где представил капитану Малюте, который сменился с дежурства и зачем-то переоделся в свою парадную форму.
          - Товарищ капитан, увольнительную надо бы!
          - У Хвэфелова! Ты ж знаешь, я на вас ему даю увольнительные.
          Я помчался к  замполиту:
          - Здравия желаю, товарищ майор! Отец ко мне приехал – увольнительную бы мне. Капитан Малюта сказал, что к вам надо…
          -  Мне он на вас ничего не давал в этом месяце. Иди к нему!
          Я помчался назад.
          - Товарищ капитан, майор Фефелов сказал, что нет у него увольнительных!
          - Та ну я ж говорю, ну Хвэфелов – это ж така, б… - и, поворачиваясь к отцу: - Ну знаете, разни ж люди бувають! Ну а Хвэфелов – это ж така… Ладно, пойдём!
          Увольнительную он мне выписал. За это отец сфотографировал нас с ним на память. Большие деньги перед дембелем давали мне ребята нашей роты за эту фотографию, но я не согласился. Эта фотография и сейчас хранится у меня.

==================================================


ЗАМПОЛИТ ФЕФЕЛОВ

          Во всех государствах справедливостью
     считается одно и то же, а именно то, что пригодно существующей власти.

                Платон.

          Justicia (или, по-английски, justice) – по-латыни означает «справедливость». Наши судебные и юридические органы поэтому и называются юстицией.

          В июне 1968 года я был призван в армию и был направлен в одну из военно-строительных частей, которая участвовала в тогдашней «стройке века» - строительстве Волжского автомобильного завода (ныне это незабвенный АвтоВАЗ). После обязательного «карантина» и принятия присяги я был зачислен в третью роту своей части рядовым воином-строителем. Покопавшись в моём личном деле и почитав характеристики, в штабе решили, с учётом моих данных, перевести меня в клуб нашей части в качестве художника-оформителя. Я стал писать и оформлять наглядную агитацию – это меня вполне устраивало по сравнению с копанием  глины на дне громадных 9 – 12-метровых траншей на строительстве автозавода, где работать было крайне небезопасно из-за головотяпства разного рода начальников.
          В то время я коллекционировал песни Владимира Высоцкого. В моей коллекции уже была приличная подборка песен о войне, кроме того, я уже знал   5 – 6 необходимых аккордов для исполнения этих песен на семиструнной гитаре – всё это поспособствовало тому, чтобы вовлечь меня в художественную самодеятельность нашего клуба. Песни Высоцкого о войне нравились всем без исключения, даже замполиту нашей части капитану (позже майору) Фефелову, командирам рот и начштаба майору Морозову, который в то время исполнял обязанности командира части. А кто автор? Кто написал такие классные песни, ведь такое может писать только участник всех этих боёв, тех военных событий, о которых он пишет? – все эти вопросы, задаваемые мне нашими командирами, получали ответ: Высоцкий. А кто это такой? Кто он?
         Ответ на этот вопрос знали политработники. И если замполит нашей роты лейтенант Квитко тоже, как и я, будучи молодым, имел подборку стихов Высоцкого, и мы взаимно помогали друг другу в этом, то замполит части капитан Фефелов прочно усвоил, что имя Высоцкого – табу! Это кажется, что песни хорошие! Большинство других его песен носят явно антисоветскую направленность! Значит, он – скрытый враг!  А тот, кто пропагандирует его творчество, да ещё и в армии, - тот враг не хуже самого Высоцкого! Такая вот была идеология, всю жизнь сопровождавшая, угнетавшая, травившая Высоцкого всю его недолгую жизнь.
Несмотря ни на что, я продолжал со сцены исполнять военные песни Высоцкого под аккорды семиструнки на всех наших концертах как внутри части, так и в подшефных и шефских организациях. Голос у меня с рождения слабенький и вовсе не баритон, как у автора песен, но я пытался передать именно всё то, что и пытался вложить в свои произведения Высоцкий, делая ударения на то, чем и хотел довести свои простые тексты под ритм простейших аккордов, до слушателя в зале. Микрофоны были не нужны: когда объявляли, что следующим номером будут песни Высоцкого, в зале устанавливалась тишина, при которой можно было обходиться без микрофона:

         …Ты бей штыком, а лучше бей ррукоййй!!! -
         Оно надёжней, да оно и тише!
         И ежели останешься живоййй,
         Гуляй, ррванина, от рубля и выше!

         Считает враг, морально мы слабы:
         За ним и лес, и города сожжёны! –
         Вы лучше лес рррубите на гробы –
         В прорыв идут штрррафные батальоны!!!...

         Всем нравилась эта суперпатриотическая на все времена песня.
         - Но почему именно «штрафные батальоны» - герои этой песни? – спрашивал уже майор Фефелов. – Что, других героев у нас не было? И т. п. Сверху сказали «не пущать» - будет сделано! Высоцкий – антисоветчик и враг! Везде его запрещают, а у нас? – Но ведь песни-то хорошие! – Ну и что? Автор-то гад! И всё в таком духе.
          На должность начальника клуба по штату полагался военнослужащий в звании «старшина сверхсрочной (или срочной) службы», но допускались и вольнонаёмные лица из числа гражданских; как правило, жён офицеров или сверхсрочников с образованием не ниже среднего. После увольнения в связи
с переводом в другую часть моей прежней начальницы, «гражданской» жены военфельдшера, на эту должность и. о. начштаба капитан Вьюнник порекомендовал меня:
          - Некого больше – неграмотные чуреки одни кругом, узбеки из кишлаков! А у остальных восемь классов! А этот грамотный, оформить, что хочешь, может, активный участник самодеятельности, строевую знает хорошо, авторитет у него вон – будь здоров: сколько вокруг него всегда народа вьётся! Я рекомендую!
          Провели приказом. Фефелов, конечно, был категорически против. Вот всеми фибрами своей души возненавидел он меня: то ли из-за этих песен Высоцкого, то ли ещё из-за чего, но только вместо звания «младший сержант» мне было присвоено почему-то звание «ефрейтор», с коим я и проходил всю службу. Выпрашивать было «западло», хотя многие на это шли: некоторые шофёры и даже кладовщики (!), как наш земляк Ваня Чукалин, были младшими сержантами. (Кстати, к слову: кто-нибудь видел за последние 30 лет хоть одного милиционера-полицейского с погонами рядового? Все – не ниже младшего сержанта! Это из той же оперы).
          Майор Фефелов более, чем часто, любил в своих речах вставить фразу: «По образованию я юрист». Военным он был, естественно, не кадровым: не чувствовалоь в нём свойственной окончившим военные училища офицерам выправки, умения носить форму и всего другого, отличавшего кадровика от окончившего гражданское учебное заведение. Юристом (юстиция – справедливость) Фефелов был, что называется, завзятым. Но об этом несколько ниже.
          Устав гонять меня за идеологию (некоторые номера в нашей художественной самодеятельности им критиковались с этой точки зрения, но оспаривались мною или вышестоящим начальством), он начал придираться к наглядной агитации:
- Тут у тебя ошибка! Вот так надо!
          - А вот здесь не надо, товарищ майор! Русский язык я знаю великолепно в части грамматики: вот давайте диктант напишем, кто лучше!
          Такого он позволить, конечно, не мог и стал цепляться к форме одежды, к курению в моём кабинете (у меня позже был и кабинет!) – ко всему, к чему только можно было придраться.
          Иногда старшина роты поручал мне, как к одному из младшего начсостава и хорошо знающего строевую подготовку, отвести роту на ужин. Проходя мимо Фефелова, я давал роте команду «смирно» и «равнение направо» («налево»), после чего сам, проходил мимо него и, лихо козырнув, слышал шипение:
          - Что, больше некому было роту, штоль, отвести? – И, кривя губы, громко: - Вольно!
          Я тоже громко командовал «вольно», но шипение это его меня долго не отпускало. Несколько раз я просил его предоставить мне отпуск «на родину», но он отвечал либо «подожди, щас не до этого», либо «пусть капитан Малюта решает этот вопрос, ты же у него числишься», либо просто «не заслужил ты его ещё пока, отпуск-то». Так я в отпуск и не съездил, т. к. капитан Малюта, в свою очередь, отправлял меня решать этот вопрос к Фефелову.
           Заместитель командира нашего батальона по политической части (замполит) капитан (с ноября 1968 г. – майор) Фефелов Михаил Кириллович представлял собой тридцатипятилетнего мужчину чуть выше среднего роста с неприятным, слегка одутловатым бабьим лицом без растительности. Не привыкшие к физическому труду руки его с очень длинными, как у пианиста, холёными пальцами свисали почти до колен. Кокарда на его артиллерийской фуражке всегда была не по центру околыша, и уже это всех раздражало, когда он делал кому-то замечания по внешнему виду. Фефелов очень любил лыжи, имел разряд кандидата в мастера спорта и частенько по выходным, взяв с собой двух-трёх солдат, уходил на лыжах с ними в лес «пробежать десяточку».
         В начале моей службы на общем собрании части открытым голосованием я был выбран народным заседателем в гарнизонный военный трибунал. А так как стройбаты всегда славились бессчётным количеством разных преступлений, то за два года я часто вызывался на судебные процессы, происходившие в больших залах где-нибудь в городе. На этот раз меня вызвали в штаб, вручили увольнительную до 20.00, дали адрес, и я своим ходом (на попутках-грузовиках солдат охотно возили в город и обратно) поехал на заседание военного трибунала.
         Процесс был несложным, и председатель суда, полковник, быстро зачитав приговор двум осуждённым на год дисбата разгильдяям, отпустил нас. Второй заседатель, сержант, поехал в другую сторону, а я пошёл в ближайший магазин. Магазин «Гастроном» располагался на первом этаже «хрущёвской» пятиэтажки. На третьем этаже этого дома жил майор Фефелов с семьёй, а прямо перед домом была остановка троллейбуса. Возле магазина я встретил двух солдат-киргизов из нашей роты, которые ездили по направлению нашего фельдшера к зубному врачу. Мы зашли в магазин, где они купили орехов (жить, что ли, без них не могут, - подумал я), ну а я – бутылку водки и несколько гибких грампластинок из новинок  эстрады.. Увидев через окно подходящий троллейбус, мы пулей вылетели на улицу, и толпа впёрла нас внутрь через заднюю дверь троллейбуса. Перед посадкой, засовывая бутылку в карман шинели, где были ещё и рукавицы, я оглянулся и обомлел: прямо ко мне, всё видя, подбегал майор Фефелов. Толпа впёрла меня внутрь и разъединила нас. Нас протолкнуло вперёд, и мы с киргизами оказались вблизи передней двери. Расстояние в троллейбусе между нами и Фефеловым было метра четыре. Фефелов начал пробиваться через толпу к нам, шевеля губами. Я лихорадочно обдумывал ситуацию, отвернувшись к двери.
          - Джюлёв, замполит майор Фефелов тебя зовёт, - сказал мне один из киргизов.
          - Молчите, и потом скажете ему, что меня вообще не видели. Поняли?
          - Так точно, поняли, -  в один голос ответили дети степей.
          План созрел молниеносно. Я, прикусив губу, ждал остановки троллейбуса. Фефелов, «брассом» медленно раздвигая толпу, неумолимо приближался к нам. До него оставалось не более полутора метров! Что быстрее?!
          П-шшш! – открылась дверь троллейбуса, в которую тут же, после того как я выскочил, полезли несколько здоровенных парней, намертво забивая выход. Дверь захлопнулась, и троллейбус, сразу набрав скорость, поехал дальше. Я, весь мокрый, облегчённо вздохнул.
          Прыгнув в кузов первого же попутного «газона» с рабочими, через 15 минут я был уже с тыльной стороны нашей части. Майор Фефелов, по моим расчётам, должен был появиться на КПП минут через 20 – 30, т. к. троллейбус его высадит у развилки, а от развилки минут 15 пешком (минут 5 на попутке, но попутки на этой дороге весьма редки). А троллейбус до развилки ещё не доехал.
          Я пошёл на КПП и сказал дежурному сержанту, чтобы он отметил моё прибытие в то время, какое я ему сказал:
          - От Фуфла скрываюсь (Фефелова все звали "Фуфлом"). Тот заржал и вписал меня как я просил.
          Потом пошёл, быстро переоделся в х/б и пошёл на стадион, где ребята гоняли мяч. Минут через 15 (!) меня через дневального затребовал Фефелов.  Раскрасневшийся, потный, застёгивая воротник х/б гимнастёрки и напяливая пилотку, я предстал перед замполитом.
         - Товарищ майор, ефрейтор Жулёв по…
         - Ты когда вернулся?
         Я назвал время, приблизительное к отмеченному на КПП. Его бабье лицо вытянулось. Он видел!  чувствовал!, что я его провёл, но никак не мог ни на чём меня поймать: киргизы, с которыми он добирался до части, меня не выдали:
         - Где Жулёв? Он с вами ехал!
         - Нет, таварищ майор, не ехал. Дуругой салдат ехал, сиржант малатший. Пахожий силна! Да, таварищ майор!
         На КПП:
         - Жулёв прибыл в часть?
         - Так точно, товарищ майор, уж часа два как. Вот тут… В 13.15, товарищ майор!
         - Ну, хорошо.
         Фефелов посмотрел на меня с такой ненавистью, что мне стало вдвойне веселее от того, что я его провёл.
         - Подготовь мне отчёт о работе за месяц, - ему надо же было что-то сказать, зачем он меня вызвал.
         - Так он готов. Принести?
         - Неси. И давай мне зал оформлять начинай. Иди.

         Но однажды он достал меня сильно.
В начале августа 1969 г. как всегда утром после развода он вызвал меня и киномеханика Володю Лизнева. «Кинщика» он отпустил быстро, а мне сказал:
         - Вот пришёл приказ. Через четыре часа приедет гарнизонная комиссия, будет смотреть нашу художественную самодеятельность. Подготовь всё, чтобы мне не краснеть. И штоб без твоих там всяких высоцких-окуджав. Давай, действуй!
         - Так ведь дембель только прошёл, товарищ майор! Все «артисты» основные уволились! У меня и номеров-то не осталось!
          Надо было видеть то удовольствие, какое в полной мере проявилось на его бабьем лице:
         - Приказ получил? Выполняй!
         Это было похоже на «исхитрись-ка мне добыть то, чаво не может быть!». Я с обречённым видом поплёлся в клуб.  И решил действовать.
         Я позвал из соседней части Федю-цыгана (настоящего). Уговорил киргизов по части их национального искусства. Нашёл несколько певцов и танцоров. Уговорил одного сержанта-здоровяка покрутить двухпудовую гирю. Нашёл декламатора (жена офицера). Нашёл двух салаг, великолепно исполнивших на двух гитарах «Дом восходящего солнца» в их обработке и «Орфей спускается в ад» из репертуара «Поющих гитар». Всё успели прорепетировать. Приехала комиссия. Выступили. Все старались изо всех сил. Спасибо им. Итог – 6-е место (из 19). Комбат всем объявил благодарность и увольнение в город. Старшим был назначен секретарь комсомольской организации части младший сержант Бектяшкин, отличавшийся тем, что за всю службу он никогда нигде ничего не делал из-за своей непроходимой тупости.
         Я, переодевшись в парадную форму, тоже, довольный, встал в очередь за получением увольнительной.
         Тут Фефелов меня убил:
         - Жулёв! А ты куда? Давай, переодевайся и – в клуб! Давай, порядок там надо навести, как Мамай там прошёл!
         И это при всех за всё, что я сделал. Я расстегнул воротник, и вполголоса, тихо, чтобы услышал только он, сказал:
         - Ну ты и с-сука!!!
         Но он, по-видимому, не слышал. А может, и слышал, но не подал виду: другие-то не слышали.
Юстиция – это справедливость. Такой вот юрист по образованию.
          Представляю, какую справедливость испытали потом сотни людей, если он работал на «гражданке» по специальности.

         Да, повезло мне служить с такими начальниками: именно с ними в одно и то же время! Потому что и капитан Малюта, и майор Фефелов, и, кстати, капитан Вьюнник – все они уволились в мой дембельский 1970-й год. Этот год был дембельским, оказывается, и для них.
         Весной 1970 г. я со своим преемником, начальником клуба младшим сержантом (!) Сычёвым зашёл как-то в бухгалтерию части переписать свой расчётный счёт по клубу на Сычёва. Витька Сычёв был любимчиком у Фефелова. Он выклянчил у него сержантское звание, часто по выходным бегал с ним на лыжах «десяточку», и Фефелов был им доволен, хотя Витька был изрядным лодырем, хотя в то же время и довольно неплохим, компанейским парнем. В это время в бухгалтерию зашёл и Фефелов в гражданском костюме. Мы уже знали, что он увольняется в запас, и Витька спросил:
        - И как вас теперь называть: товарищ майор или просто Михаил Кириллович?
        - Теперь, Сычёв, ты меня можешь (и, наклонившись к уху, чтоб не слышали женщины, но они и так догадались) на х… посылать.
         Мы довольно заржали.
         Я что-то говорил Витьке, когда Фефелов тронул его за плечо и хотел что-то ему сказать. Витька, слушая меня, стряхнул его руку с плеча и на всю бухгалтерию бухнул:
         - Да идите вы на х…, товарищ майор!
         Это прозвучало классно. Все заулыбались.
         Фефелова не любил никто.

====================================================


В СТОЛОВОЙ

          В столовую роту солдат водил обычно ротный старшина, командир одного из взводов или просто любой из сержантов роты, назначенный старшиной. Нередко и мне приходилось водить роту, как правило, на ужин, что вызывало явное недовольство моего начальника по службе замполита части майора Фефелова.  Когда мы проходили мимо группы офицеров и сверхсрочников (прапорщиков тогда ещё не было), ожидавших машину, развозящую их по домам, я   командовал: 
          - Рота-ааа! Смирррно! Р-равнение на-право!
          Фефелов неизменно шипел:   
          - Что, больше некому было роту отвести, что ли? – он вообще ненавидел меня по неизвестным мне причинам, всячески пытаясь унизить меня или сделать мне что-то весьма мне неприятное. По этой причине я,    находясь на должности старшины, оставался вечным ефрейтором; по этой же причине я так и не съездил в отпуск на родину.
          Командир отделения младший сержант Лёша Цыбезов, один из любимчиков нашего старшины, привёл нашу третью роту в столовую на обед. Мы быстро, с шумом расселись, «разводящий» быстро обеспечил нас борщом, хлеборез Валька Елисеев, наш земляк, принёс нам в д/п буханку свежеиспечённого, только что нарезанного хлеба, и мы «приступили к приёму пищи», как говорилось в уставе.
          Параллельно обедала вторая рота. Рядовой второй роты, наш земляк, саратовец Валера Трифонов, по прозвищу Вэл (он всё время пел рок-н-роллы, играя на несуществующей гитаре) был таким тощим, что не верилось, что этот солдат сможет поднять с земли винтовку или автомат. На вид его вес вряд ли превышал 40 кг. Проходя мимо нас, Вэл, подражая голосу Луи Армстронга, хрипло пропел: «Oh, when the Saints go marchin’ in!..» и поплёлся за дополнительным куском хлеба в хлеборезку.
          В это время в столовую вошёл, по своему обыкновению громогласно отчитывая кого-то, дежурный по части капитан Малюта, командир нашей роты. Что бывало очень редко, он был в отличном настроении, улыбался и отпускал по всякому поводу свои скабрёзные шутки. Капитан Малюта подошёл к нашему столу и, похлопав нас с Валеркой Филипповым по плечам, изрёк:
          - Золотой хвонд моей роты! Третья рота – молодцы! О, яки орлы! Не то шо втора рота – воны каши мало йилы! Як диты усе там!
          И в это время мимо него пытался протиснуться Вэл, держа в руке два кусочка хлеба.
          - О! Ось она, друга рота! – не упустил своего момента Малюта. Он схватил бедного Валеру за шкирку и, держа, как котёнка, медленно поворачивал, показывая всем. Весь зал грохнул хохотом. Вэл, сделав страдальческую мину, терпеливо сносил своё положение. Потом он поправил гимнастёрку и заявил, что дембель не за горами (мы прослужили год) и там он возьмёт своё:
          - Back in USSR!.. – тоненько пропел он и с достоинством занял своё место.
          Мы расхватали по ломтю хлеба, принесённого нам в доп. порцию хлеборезом Вальком. Мне достался толстый ломоть, и я поставил его вертикально. Он упал набок, издав такой звук, как будто был из металла. Все перестали есть и уставились на него.
          - А ну, ещё так сделай! - попросил Валерка Филиппов.
          Я повторил своё действие. Ломоть грохнул об стол. Я разломил его. Как хорошо, что я поставил его на «попа»: внутри оказалась запечённая в хлеб шпилька М8 х 30* с навёрнутыми на неё двумя гайками.  Я мог сломать несколько зубов!
          Эту шпильку я носил в кармане почти до дембеля. Но потом как-то,
 в присутствии какой-то комиссии проверяя на утреннем осмотре содержимое наших карманов, старшина роты Стужук выбросил в числе прочих «посторонних предметов» и этот «артефакт».

* Ш п и л ь к а  М8 х 30 (техн.) – металлический стержень, болт без головки, длиной 30 мм и с нарезанной на нём метрической резьбой диаметром 8 мм.
==================================================


ЗЕЛЁНЫЙ ЧЕМОДАНЧИК

          Заместителем командира по политической части (замполитом) нашей третьей роты был лейтенант (с конца 1968 года старший лейтенант) Квитко Алексей Захарович. Это был очень высокий, худощавый молодой человек на вид лет двадцати двух, слегка кривоногий и подтянутый. Несмотря на свой физический недостаток, он почему-то всегда предпочитал ходить в бриджах (галифе) и в хромовых сапогах. Как и большинство офицеров нашей части, он носил форму Военно-Воздушных Сил (ВВС) почему-то всегда с ремнём и портупеей на кителе. Лицом он сильно напоминал прибалтийского актёра Гунара Цилинскиса, который играл в фильме «Сильные духом» советского разведчика Николая Кузнецова.
          Квитко мы, нельзя сказать, чтобы любили (слишком мало мы его для этого видели), но уважали в полной мере. Он никогда не был слишком строг с подчинёнными, но всё, что он требовал, выполнялось всегда быстро и неукоснительно. К солдатам он обращался исключительно на «вы», как того требовал Устав, без излишней строгости, и одно это вызывало к нему всеобщее солдатское уважение.
          Я в то время интересовался творчеством Владимира Высоцкого, а Квитко, как потом выяснилось, болел тем же. Благодаря друг другу, мы пополняли свои тетради с записями песен Высоцкого, добывая их самыми различными и неимоверными путями.
          Поговаривали, что отец лейтенанта Квитко, а может быть, дядя – доподлинно мы не знали – был каким-то высокопоставленным генералом. Именно поэтому служба его проходила не как у других офицеров части: он вечно был в какой-то отлучке. Видели мы его крайне редко: то он в какой-нибудь командировке, то на какой-либо учёбе, то в длительном отпуске у себя на родине в солнечной Киргизии (он был родом из тогдашней столицы Киргизской ССР города Фрунзе, нынешнего Бишкека).
          В начале августа 1968 года я был зачислен в штат клуба нашей части художником и оформлял разную наглядную агитацию типа: «Воины-строители! Не посрамим нашу Родину ударным трудом!», «Наша цель – коммунизм!», «Ленин и теперь живее всех живых!» и тому подобное.  В связи с этим лейтенант Квитко, будучи замполитом нашей роты, как-то вызвал меня в канцелярию и провёл со мной беседу о том, что в роте необходимо вновь оформить ленинскую комнату, так как старое оформление и наглядная агитация устарели и перестали быть актуальными.
           Кто не знает, что такое ленинская комната, поясняю: это помещение для солдатского отдыха, где военнослужащий срочной службы может отдохнуть в свободное от своих обязанностей время: поиграть в шахматы или шашки, написать письмо на родину, почитать газету, журнал  или книгу, послушать радиоприёмник, а когда появилось телевидение, ленинская комната переполнялась болельщиками футбола и КВН. Короче говоря, это был обычный красный уголок, стены которого увешаны наглядной агитацией, причём одна из стен непременно должна была быть посвящена вождю мирового пролетариата В. И. Ленину, тем более, что приближалась знаменательнейшая дата – 100-летие со дня его рождения.
          Мы обговорили ряд необходимых требований с обеих сторон, и Квитко пообещал, что от всей другой деятельности он нас освободит и всеми необходимыми материалами нас обеспечит. В основном были нужны модный тогда пенопласт, фанера, лобзики, а также различные краски, клеи, кисти и прочие подобные вещи. Также в помощь мне он обещал двух хороших ребят.
          Ребята – Коля Сипин и Петя Воинов - оказались действительно хорошими. Это были мои ровесники, но призвавшиеся более, чем за год до меня.  Оба закончили техникумы, что сразу же нам пригодилось: ребята быстро соорудили станок, работающий от электросети, для резки пенопласта любой толщины, используя самодельный реостат и нихромовую проволоку от электроплитки. Дело пошло быстро, и, когда однажды лейтенант Квитко зашёл посмотреть на плоды нашего творчества, он остался весьма доволен текущей работой. Поставив на стол небольшой зелёный чемоданчик, он сделал нам несколько замечаний, дал пару советов, потом ещё раз похвалил нас и ушёл, оставив чемоданчик на столе.
          Время шло, но Квитко не возвращался. Чемоданчик всё так же одиноко стоял на столе в углу. Наступил вечер. Квитко так и не пришёл. Мы закрыли ленкомнату на ключ и разошлись по своим подразделениям.
          Утром на разводе лейтенанта Квитко не было. Промаршировав по плацу, мы с ребятами пошли в ленкомнату и принялись за работу.
          - Пошли-ка перекурим, - примерно, через час, крякнув и сломав очередную пилку лобзика, предложил Коля Сипин. Мы вытерли руки о ветошь, пошли за ним. Уселись в курилке на улице возле ленкомнаты и закурили.
          - Квитко забыл, наверно, про свой чемоданчик, - предположил я. – Интересно, что он в нём таскает.
          - Он всегда с ним ходит перед командировкой или перед отъездом каким-нибудь, - выпустив пару колец дыма, сказал Петя Воинов, спокойный, рослый парень. – Если появился чемоданчик, значит, Квитка скоро долго не будет.
          - Петро, а помнишь, мы в январе ему какой-то стенд делали, и он тоже пришёл с этим чемоданчиком? Так же оставил его, а потом ругал за то, что мы его не открыли! А потом сам открыл его, а там – апельсины! Представляешь, Володь, апельсины свежайшие, здоровенные в январе у солдат? Штук пятнадцать! Он вывалил их нам, велел использовать по назначению и уехал. Надолго.   
          - Интересно: обычно люди, приезжая откуда-нибудь, угощают других привезёнными гостинцами, - рассуждал Петя Воинов, - а тут всё наоборот: выдал угощение и – фьюить! Уехал!
          Весь день мы строили разные предположения относительно загадочного содержимого чемоданчика. Коля настаивал:
          - Давайте, откроем и только глянем, что там: а вдруг опять апельсины?
          Мы с Петром считали это неудобным. Но Коля всё-таки уговорил нас:
          - Ну что  особенного-то? Откроем, глянем и опять закроем!
          Наконец, ему удалось уговорить нас. Нам тоже было любопытно: что же, в конце концов, таит в себе этот чемоданчик. Коля щёлкнул замочками и поднял крышку чемоданчика.
          Там было штук двадцать крупных апельсинов! Их резкий запах сразу распространился по комнате, пропахшей ацетоном и клеем. Мы, онемев, переглянулись и закрыли крышку. «Ну, что я вам говорил?» - было написано в торжествующем взгляде Коли Сипина.
          Вышли покурить. Вдали аллеи показалась длинная фигура лейтенанта Квитко. Подойдя к нам, он осведомился, как дела, и сказал, что пришёл за чемоданчиком.
          - Надеюсь, вы уже освободили его?
          - ???
          - Сипин, вы же знаете, что это за чемоданчик! Давайте, выгружайте, а то меня машина ждёт! Угостите, кого хотите!..
          Квитко уехал. Мы поделили апельсины на троих и пошли по своим подразделениям угощать друзей.

          Квитко появился только к октябрьским праздникам, уже в звании старшего лейтенанта. Он вызвал нас троих и отчитал за недоделанную работу:
          - Если что-то взялись делать, то надо делать это до конца! А вы, обрадовавшись, что замполит «свалил» в отпуск, отнеслись к этому отвратительно. Мне бы следовало наказать вас, но я думаю, что было бы лучше заставить вас всё доделать в ускоренном темпе до праздников. Я освобождаю вас от всех видов нарядов и работ и – вперёд! К победе коммунизма! Вопросы есть? Вопросов нет! Выполняйте!
          В это время в канцелярию роты вошёл временно исполняющий обязанности заместителя командира нашей роты капитан Вьюнник. С Квитко они, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, были большими приятелями. Но сегодня у них явно что-то не заладилось: Вьюнник что-то обиженно и недовольно стал говорить замполиту, и они вышли. Из обрывков разговора мы поняли, что они поссорились из-за какого-то пустяка. Вьюнник ушёл, а Квитко вернулся и пропел вполголоса: «Я обидел его: я сказал: «Капитан, никогда ты не будешь майором!..».
          - Жулёв, есть у вас эта песня?
          - Так точно, товарищ ле…, виноват, товарищ старший лейтенант!
          Надо было видеть, как изменилось лицо старлея: как? откуда?! у солдата срочной службы и - быстрее, чем у него! - оказался текст песни Высоцкого?
          Песни Высоцкого распространялись с неимоверной быстротой.
          Записанные на магнитофонных катушках, передаваемые и переписываемые друг у друга, присылаемые в виде текстов в письмах, - они создавали среди поклонников творчества Высоцкого какой-то непередаваемый ажиотаж.
          - Дадите мне свою тетрадочку? – уже тихо и жалобно попросил Квитко. – Сохранность гарантирую, честное слово! Завтра верну.
          Конечно же, я дал ему свою тетрадку – самое дорогое моё в ту пору сокровище. Квитко вернул мне её на другой день вечером, почерпнув оттуда недостающее и… вписав мне туда ещё не менее десятка песен, две из которых были не Высоцкого. Я поблагодарил его и сумел доказать ему, что Высоцкий в таком жанре не пишет. Квитко согласился.
          К праздникам до конца оформить ленинскую комнату мы не успели, так как помехой тому был ряд разных, не зависящих от нас причин. Квитко снова позвал нас с Колей и Петром; дав нам в помощь ещё двух парнишек из молодого пополнения, он настоятельно попросил не подводить его и сделать всё, что он просит, в течение двух недель, установив жёсткий срок. Мы согласились: всё у нас было уже подготовлено, и мы взялись за работу.
          Однажды после обеда Квитко пришёл в ленкомнату, посмотрел по стенам, похвалил нас, дал пару советов и рекомендаций и, незаметно поставив в углу на стул зелёный чемоданчик, ушёл. 
          Первым его заметил Петя.
          - Всё! Квиток опять куда-то подался. Видать, надолго, - задумчиво изрёк он.
          - Откуда ты знаешь, - спросил один из молодых.
          - Чемоданчик в углу видишь? – спросил Петя. – Это знак.
          - Что, опять? – поинтересовались мы с Колей. – Салаги, апельсинов хотите?
          ??? Апельсинов? В ноябре? В стройбате?
          Коля приоткрыл чемоданчик. Он был полон апельсинов.

         Старшего лейтенанта Квитко не было в части более полугода. Колю Сипина перевели в другую часть, Петя Воинов готовился на дембель, я занимался клубными делами, и про Квитко мы уже стали забывать. Потом прошёл слух, что старшего лейтенанта Квитко куда-то переводят от нас, а нам дадут другого замполита роты.
          В нашей части построили новый клуб, в ротах построили новые помещения для отдыха и свободного времяпрепровождения личного состава, и это значило, что ленинскую комнату надо оформлять заново.
          Старший лейтенант Квитко появился неожиданно. В новой шинели, в портупее и сапогах, с красной повязкой с надписью «Дежурный по части», он вошёл к нам в кубрик, скомандовав всем на построение, и, улыбнувшись мне, попросил зайти к нему в канцелярию после построения.
          В канцелярии, кроме меня, находились ещё несколько молодых солдат. Квитко поставил нам задачу вновь оформить ленинскую комнату. Вернее, оформлять будут молодые солдаты, а я должен буду контролировать их работу и давать ценные указания. В конце разговора он сунул мне пачку каких-то бумаг. Это оказались тексты песен Высоцкого. Большинство из них у меня уже были, но были и такие, которые я мечтал добыть, но не представлялось возможным. Я поблагодарил его, и Квитко, вручив мне ключ от новой ленкомнаты, ушёл дежурить.
          На другой день к вечеру я собрал назначенных для работы солдатиков, открыл ленкомнату и рассказал, что нужно им делать.
          На столе возле окна, в углу, стоял зелёный чемоданчик. Поколебавшись, я открыл его.
          Он был полон апельсинов.

          Квитко уезжал через несколько дней. Его перевели на должность замполита учебной роты в Уфимское высшее военное авиационное училище. У меня долго хранилась фотография: старший лейтенант Квитко сидит на своём, поставленном вертикально, зелёном чемоданчике посреди плаца возле трибуны и беседует с солдатами. Потом эта фотография где-то затерялась…
          Нам назначили нового замполита, из запаса. Лейтенант Нуруллин, который проходил в своё время срочную службу на флоте, не мог смириться, чтобы его, моряка, держали в стройбате, и вскоре добился перевода на флот.
          Следующий новый замполит нашей роты появился уже за несколько дней до моего дембеля.

=====================================================
 
УЧКУДУК*

          Июль 1969 года. Послеобеденная жара. Старшина нашей роты Стужук послал за мной дневального и попросил меня притащить ему из клуба три обещанные списанные скамейки для установки их в помещении для политзанятий. Я нёс службу в должности начальника клуба нашей части и Стужуку подчинялся лишь формально, т.к. числился в его роте по реестру.
          Я поискал свободных от службы солдатиков, но таких не находилось: все где-то прятались от зноя. Наконец, я отловил одного новобранца во второй роте, но он был такой дохлый, что я засомневался в его помощи. Однако, деваться было некуда, и мы вдвоём перетаскали эти тяжеленные дубовые лавки из клуба, до которого по прямой было метров сто, а по возможности пронести скамейки – все триста. На бойца было жутко смотреть: пот лил с него градом, он весь как-то трясся, от чего стал выглядеть ещё более худым. Я дал ему две сигареты, и он, обрадовавшись, будто новогоднему подарку, быстро растворился в расположении второй роты.
          Хотелось пить. Как назло (и как всегда в нашем государстве во все времена) с водой в расположении части в самую жару были перебои. Пить хотелось уже неимоверно! Воду можно было найти на кухне. Но тащиться туда по жаре было неохота. И тут я вспомнил: у нашего старшины в каптёрке всегда стоял на стеллаже большой зелёный солдатский термос. Не может быть, чтобы в нём сейчас не было воды! Мысль об этом тут же подвигла меня направиться в каптёрку.
          Старшина Стужук с каптёром Колей Стафеевым играли в шахматы.
          - Старшина, - начал я издалека, - жара-то какая! Приволок я эти лавки, чуть не сдох!
          - Шо, сам? Молодых не нашёл? – не поворачиваясь от доски сказал Стужук. – Вон во второй роте бездельников полно. Во вторую смену пойдут.
          - Нет нигде никого. Сам таскал. Товарищ старшина, а можно водички попить? Нигде нет воды ва-аще!
          Старшина поднял руку с ферзём, намереваясь поставить Коле шах, а может, и мат, и пробормотал:
          - Та-ак! А мы… - и мне, не поворачиваясь, громко: - Вон в бидончике.
          Я увидел на стеллаже запотевший алюминиевый трёхлитровый бидончик. Молниеносно сбросив крышку, я припал к освежающему источнику, делая гигантские глотки…
          Это было холодное пиво!
          Я успел влить в себя примерно около двух кружек, если считать по-пивному, когда Стужук, чувствуя, что здесь что-то не так, что он совершил какую-то ошибку, бросил фигуру и повернулся ко мне:
          - Э! Э! Э! – завопил он, стемительно вскакивая и бросаясь ко мне.
          Поставив бидончик, я, не раздумывая, «щучкой» вылетел в окно на газон и обогнув домик, в котором располагались владения старшины, уселся на скамейку в курилке и в блаженстве затянулся сигаретой. В такую жару хмель завладел мною быстро. Поймав кайф, я осмелел и, уже не полностью давая отчёта в своих действиях, отчаявшись на повтор, выбросил в бочку с водой «бычок» и снова нагло вошёл в каптёрку. Там всё было по-прежнему. Стужук со Стафеевым играли в шахматы. Заветный бидончик стоял на месте.
          - Товарищ старшина, а дозвольте водички испить?
          Старшина внимательно посмотрел на меня и указал на знакомый бидончик. Не веря своему счастью, я с космической скоростью смёл с него крышку и припал к краю посудины…
          Там была вода.
          Не такая холодная, как пиво, и невкусная.
          - Вы дадите мне доиграть, вашу мать!!. - видимо, проигрывая, заревел Стужук. После этого шла очень длинная непереводимая тирада, которую я, тем не менее, с благодарностью выслушал.
          - Спасибо, товарищ старшина! Разрешите идти?
          Я думал, он меня убьёт.
          - Сигарету не желаете, товарищ старшина?
          Старшина устало посмотрел на меня.
          Я дал им по сигарете «Джебел» и, довольный, поплёлся к себе в клуб.

---------------
* У ч   к у д у к - Букв. три колодца (тюркск.). Учкудук - молодой город-оазис в Узбекистане.


======================================================

В КОМЕНДАТУРЕ

          Февраль 1969 года выдался снежным. Солдаты не успевали расчищать аллеи от снега – его тут же наваливало опять столько, что девать его было некуда: из части снег почти никогда не вывозили, и мы строили из него бруствером с прямыми углами «китайские» стены по краям аллеи, которые доходили порой высотой до двух метров и толщиной в метр. Этот снегопад никого не устраивал: работать приходилось почти круглосуточно, и личного времени, таким образом, у солдат не оставалось.
          Я проходил службу в должности начальника клуба. Выезд в город был у меня почти всегда свободный: на месяц мне выдавался «маршрутный лист», действующий с 8.00 до 24.00. Это значило, что только ночью, находясь с этим документом вне части, я нарушал устав и мог быть подвергнут аресту.
          Помещение клуба у нас тогда только строилось, и все клубные мероприятия – в основном это были общие собрания части, показы кинофильмов и, гораздо реже, концерты художественной самодеятельности силами своих бойцов и шефских организаций – проходили в столовой после ужина.    Была у нас и своя клубная машина – автомобиль ГАЗ-51 с будкой, внутри которой мы устроили настоящий гостиничный номер, но этот «газон» был настолько старым и дряхлым и постоянно ломался, что его, в конце концов, списали, и мы остались, выражаясь в стиле «ретро», безлошадными. Мы – это я, киномеханик Володя Лизнев и освобождённый секретарь комсомола части младший сержант Бектяшкин, имени которого я не помню. Да никто и не звал его по имени: Бектяшкин и Бектяшкин. Это был здоровенный мордвин с преданными глазами, с постоянной доброй улыбкой на лице и такой тупой, что перед ответом на любой простейший вопрос (как тебя зовут?) он напрягался, усиленно морщил лоб, краснел и, наконец, что-нибудь выдавал, как правило, невпопад. Толку от него было мало, и нам он  нужен  был лишь из-за его погон младшего сержанта и такого же, как у нас с Володей, «маршрутного листа» с указанием его должности, которые давали нам право выезжать в город на машине: старшим машины должен был быть военнослужащий в звании не ниже младшего сержанта.
          В одном отделении со мной числился шофёр санитарной автомашины
Толя Морозов. Это был отчаянный, разбитной парень с уже значительным опытом работы водителем. «Рулил» он с шестнадцати лет, и автомобиль ГАЗ-51 знал, как свои пять пальцев. Родом он был из Термеза Узбекской СССР, прилично изъяснялся на узбекском языке, и узбеки считали его своим парнем: проблем с ними у него не было. Утратив свой транспорт, мы часто прибегали к помощи Морозова, выпрашивая разрешение на эксплуатацию его вместе с машиной у зам. по тылу части майора Ефремова. Майор Ефремов был отличным мужиком, которого уважали все и как опытнейшего хозяйственника, и как «технаря», и как командира, и как просто человека. Поэтому, если Морозов был свободен у Ефремова и у медиков, мы разъезжали с ним по своим делам: киномеханик ездил на почту за посылками, которых иногда было очень много, и за фильмами в кинопрокат, а мы с Бектяшкиным – по шефским делам по оформительству, художественной самодеятельности и организации других мероприятий.
          В дни февральского снегопада «газон» Морозова использовался мало, и он решил в эти дни его подремонтировать. Механиков в части было полно, и они целыми днями копались в машине под начальственными окриками Толи Морозова, который к тому времени уже отслужил полтора года и носил лычку ефрейтора.
          Как-то в субботу в эти дни после обеда Толя подошёл ко мне с предложением:
          - Вовк, а давай в увольнение сходим, а? Чтоб как все: я за службу всего два раза в увольнении был! «Маршрутки» оставим, чтоб не отобрали, если попадёмся «комендачам», а увольнительные оформим, как положено. Меня в гости на сегодня позвали: там друг у меня в городе есть, Серёга. Они недавно квартиру с женой получили, на новоселье зовут. Поехали, а? А то одному как-то стрёмно.
          Мне не особенно хотелось тащиться в серую унылую погоду неизвестно куда, но заняться особо было нечем, и я согласился.
          - Увольнительные-то кто даст? – осведомился я у Толика. – Тебе-то Ефремов в любой момент выпишет, а мне?  К Малюте идти? (Капитан Малюта – командир нашей роты). Или к Фефелову? (Майор Фефелов – замполит нашей части, у которого я был в подчинении по работе). Не дадут. Оба. Если бы с утра… А сейчас уже и нет их никого в части.
          Толик загадочно ухмыльнулся и достал из кармана гимнастёрки два незаполненных, но проштампованных печатью бланка увольнительных с подписью капитана Малюты с указанием времени увольнения на них.
          - Вот, Вов, есть два квитка, но они только до 20.00. А исправлять нельзя: придерутся – не отвинтишься…
          Я вспомнил, что в ротной канцелярии у капитана Малюты не всегда
закрывался на ключ выдвижной ящик стола, где он хранил разные незначительные текущие бумаги. Там могли быть бланки увольнительных. Мы пошли в канцелярию. Ящик оказался закрытым на ключ, но Толя покрутил в замке каким-то крючком, и ящик открылся. Мы действительно нашли там несколько бланков увольнительных, три из которых были проштампованными печатью, но без подписи командира подразделения. Заполнить их мы решили потом, так как из части в это время шла в город машина с офицерами, и мы поехали с ними. С нами напрашивался и Бектяшкин, но, хотя он мог ехать по своему «маршрутному листу», мы его не взяли: из-за его непроходимой тупости можно было нажить себе неприятности.
          «Друг Серёга», так же как и его жена, оказались весьма гостеприимными, простыми молодыми людьми. Кроме нас, у них были ещё гости – несколько молодых пар - отмечали Серёгино новоселье, но вскоре они разошлись. Нам тоже пора было возвращаться, но в часть ехать не хотелось, к тому же подвыпивший Серёга уговаривал нас остаться: без нас доступ к спиртному у него перекрывался женой, женщиной строгой и безапеляционной.
          Но возвращаться было надо. Мы попрощались на всякий случай, сели в троллейбус и поехали в часть. В троллейбусе нас «разобрало», и мы решили вернуться. Я достал бланки увольнительных, расписался в них за капитана Малюту и заполнил графы. Там же, в троллейбусе, мы увидели ещё нескольких солдат из нашей части, отпущенных в увольнение с утра. Мы отдали им наши прежние увольнительные, чтобы они отметили нас на КПП, и вышли из троллейбуса. Тут же подошёл троллейбус в обратную сторону, и мы влезли в него. Через пару остановок вдруг сразу через обе двери в салон вошли несколько солдат в шинелях с малиновыми погонами во главе с лейтенантом, и стали проверять документы у солдат.
          - Вы! И вы! – лейтенант указал на нас с Толей. – На выход! Шагом марш!
          Мы вышли. К нам подвели ещё двоих стройбатовцев. Оба были с погонами ефрейторов. Из-за троллейбуса вышел сержант- «комендач»:
          - Так мы поехали, товарищ лейтенант?
          - Ну давайте, оформите всё там, как положено!
          - Само собой, товарищ лейтенант! – И нам: - В колонну по одному становись! Бегом марш!
          Нас погрузили в грузовик ГАЗ-66 «кунг» с крытым верхом, набитый… одними ефрейторами! Изгалялись, гады, над нашим братом!
         В комендатуре у нас отобрали ремни, звёздочки с шапок, документы, записали всех в журнал и повели по длинному коридору, по обеим сторонам
которого располагались камеры гауптвахты. В конце коридора стоял солдат в полной выкладке с автоматом с примкнутым к нему штыком: часовой, он же выводной.
          Нас запихнули в камеру, рассчитанную на четыре человека, но нас оказалось там… двадцать восемь! Причём девятнадцать из них – ефрейтора!
Никаких нар, никакой мебели вообще в камере не было, кроме выступающего в углу железного кронштейна, на котором, видимо, когда-то крепились нары. Вот на этом кронштейне мы по очереди и сидели всю ночь.
          Хотя вверху было открыто небольшое окошко, холода мы не чувствовали: слишком много было народа, грелись друг о друга. Проведя перекличку между собой, кто откуда, мы выявили ещё человек шесть из нашей части, причём одного из нашей роты. Это был командир отделения ефрейтор Вася Трубицын, у которого обнаружилась пачка сигарет «Аэрофлот». Потекли мучительные ночные часы стояния в толпе без возможности присесть – настолько плотно была набита камера. Курили тайком: всё было запрещено. В туалет попросились трое, их вывели и, приведя назад, огласили, что теперь до утра никого не выпустят.
          В третьем часу ночи заскрежетали засовы, и на пороге появились два огромных парня, по виду узбеки. Они были в исподних белых рубашках с засученными рукавами.
          - Узбеки есть? – спросил один из них без акцента.
          - Я узбек!
          - И я узбек тоже!
          К выходу потянулись узбеки, коих из нас было большинство. Когда первый из них подошёл к выходу, он получил такой удар в лицо, что кровь забрызгала всё вокруг. Бивший, «комендач» в белой рубашке, ударил его ещё раз, потом они вдвоём вытащили его в коридор и куда-то уволокли. Вернувшись, они избили в камере у входа ещё двоих узбеков, дико ругаясь на своём языке, потом ушли. Через полчаса они приволокли еле живого первого и швырнули его в камеру. Загремели засовы и запоры. «Не курить, суки!» - раздалось из коридора, потом всё стихло. Все молчали. Сильно хотелось спать, но это было невозможно: срабатывал «принцип домино», и все просыпались. Мне, наконец, удалось пробраться к стене, туда же проникли и Толя с Васей, и нам всё же удалось немного вздремнуть, прислонясь к стенке.

          Наутро всех выгнали во двор. Вышел дежурный сержант с повязкой «Пом. деж.  по караулам»  с каким-то мужиком в синем халате, нас построили в колонну по два и повели вдоль высокой стены к каким-то сараям. Все шли молча. Из-за стены слышались звуки оживлённой улицы. В строю со мной в паре оказался маленький, невзрачный испуганный солдатик.
          - А что теперь будет? Куда это нас? – спросил он.
          - Пряники перебирать! – бухнул я ему в ответ. Кое-кто заражал.
          Мужик в халате открыл дверь сарая и стал выдавать всем фанерные лопаты для уборки снега. Я попятился назад в надежде, что мне лопаты не хватит и не зря: мне лопаты не хватило.
          Нас столпилось человек шестьдесят: выводили солдат из других камер. Среди них было человек около двадцати сержантов разного толка. Толик похвастался новенькой лопатой: у других были гораздо хуже.
          - Ну и на хрена она тебе? – поинтересовался я.
          - А твоя где? –удивился Толик.
          - Не хватило. Я же не рвался, как ты, за новенькой лопатой. Выкинь ты её или отдай кому-нибудь.
          - А кому? У всех есть.
          - Вон через забор закинь! Если загремит, значит, ни в кого не попал: там тротуар, люди ходят. – Я сказал это в шутку, но Толя воспринял это всерьёз и, не откладывая, оглянувшись по сторонам, запустил лопату через высоченную стену. Странно, но никто этого не заметил. Послышался
отдалённый звук упавшей лопаты на расчищенный тротуар. Кому-то повезло, что он не угодил под лопату, а кому-то повезло, что с неба ему бог послал новенькую лопату.
          Сержант указал фронт работ, и все с угрюмым видом принялись кидать снег.
          Мы с Толиком и маленький солдатик, у которого тоже почему-то не оказалось лопаты, стояли, сунув руки в карманы, в сторонке.
          - А вы чего выставились, как на экскурсии?
          - Лопат не хватило, - печально сказал Толя.
          Сержант о чём-то поговорил с мужиком.
          - Давай мне их сюда. У меня есть работа. Закончат – приведу сам.
          Мужик привёл нас на какой-то склад. Мы шли по каким-то переходам, спускались в подвал, потом снова выходили наверх и наконец, пришли в большое складское помещение, набитое какими-то тюками. Слева был буфет со столиками и с толстой буфетчицей, а справа – дверь с выходом на улицу. За дверью было что-то вроде стадиона или огромной спортплощадки.
          Мужик дал нам «задание номер один», как он сказал:
          - Вот эти все штаны и телогрейки перетаскать вон в ту кладовую и там компактно уложить вдоль стены. Ясно? Давайте. Закончите – дам задание номер два.
          Мужик ушёл, а мы с неохотой принялись за работу. Тюков с ватными телогрейками и штанами там было штук пятьсот, но они оказались на удивление лёгкими. «Малыша», как окрестили мы молодого солдатика, мы поставили на укладку, а сами с Толяном кидали ему тюки из одного помещения в другое. Вскоре мы с Толей поняли, что если мы будем
работать в таком темпе, то через полчаса работа будет закончена, и хрен знает, что это будет за «задание номер два». Устроили перекур. Буфетчица принесла нам бутылку лимонада. За это мы купили у неё по пачке «Беломора» (деньги у нас не отбирали – только документы).
          Появился мужик:
          - Давайте, заканчивайте здесь и вон в ту дверь потом заходите, я расскажу, что там делать.
          - Не бойтесь, работа не пыльная там, - растянулась в улыбке толстуха-буфетчица. – Вам понравится. Пусть другие снежок почистят, а вы отдыхайте.
          Уложив тюки, мы перекурили в уголке у бочки с водой и, томясь любопытством, вошли в заветную дверь. Два мужика в синих халатах подвели нас к гигантскому количеству ящиков с… «пряниками»!  Это были булочки, так называемые «Батончики самарские» с начинкой из яблочного повидла. Они были высушенными, почти как сухари. Нашей задачей было отбраковывать ящики с подмокшими и заплесневелыми батончиками, на что указывала зелёная плесень на досках ящика. Такие ящики мы должны были оттаскивать в другой угол помещения, а потом, отбирая не поражённые плесенью батончики, перекладывать их в чистые, выложенные обёрточной бумагой ящики. Есть эти батончики нам разрешалось в неограниченном количестве.
          - Вон там в углу – лимонад. Это брак: бутылки с трещинами. Можете пить, сколько угодно, только будьте осторожны, стекло всё-таки, - сказал нам наш мужик.
          Мы, попивая лимонад, закусывая «Батончиком самарским» и покуривая «Беломор», не торопясь, работали часов до трёх дня. Как мы ни старались растянуть работу, всё равно она закончилась, и мы, развалясь на ящиках, обсуждали тему справедливости.
          За что нас забрали? Естественно, только за то, что от нас пахло спиртным! И неважно, как ты выглядишь и держишься на ногах. А в часть привезут, так там ещё на полную катушку получишь!
          Вскоре за нами пришёл наш мужик и, видимо, оставшись довольным нашей работой, дал нам пачку «Примы» и отвёл нас назад в комендатуру. Там ребята заканчивали уборку снега. Было заметно, что «штрафников» стало гораздо меньше: видимо, многих уже забрали свои командиры и увезли в свои подразделения.
          Нас снова загнали в камеру. Из двадцати восьми человек нас осталось в два раза меньше. Избитые узбеки с гигантскими «фингалами»   пытались шутить, но вызывали только жалость.
          - Чё вы делали-то? – поинтересовался Вася Трубицын.
          - Пряники перебирали, - сказал я.
          - Не, серьёзно!
          - Да уж не снег «комендачам» чистили, - ехидно проскрипел Толик, вынимая из рукава шинели «Батончик самарский». – На вот, пожуй!
         Мы повытаскивали из карманов и из рукавов булочки и оделили ими остальных бедолаг. Лимонаду хочешь, Вась? – спросил неугомонный Толик.
          - Да ладно издеваться-то! – сказал, втихаря прикуривая из рукава, чернявый ефрейтор с эмблемами связиста.
          Толик деловито расстегнул шинель и вытащил из-за пояса две бутылки лимонада.
          -  На, лакай, радист! Только потом с собой «пузыри» вынесите, а то всё на нас потом ляжет!
         А когда Толик с гордым видом достал из-за пазухи пачку «Беломора», и все стали смотреть на него, как на героя, я не удержался:
          - А ты, Толь, новой лопатой хвалился!
          Все грохнули. Даже побитые узбеки. Оказывается, Толино метание лопаты через стену видели почти все, кроме комендантского сержанта!
          Мы стали допытываться у узбеков, за что им «накидали», но они ничего вразумительного сказать не могли. Тогда один, тоже узбек, разъяснил нам, что те, в белых рубашках, городские узбеки, скорее всего, состоят в исламской организации; ислам запрещает пить вино, а эти – поддатые. Вот они им и «накидали», чтобы не позорили нацию и веру.

          Часов в пять вечера нас, человек двадцать, - все из нашей части – вывели во двор. Там стояла наша грузовая машина, крытая брезентом. Командир нашей роты капитан Малюта был послан забрать нас всех из комендатуры. Он страшно не любил Толика Морозова за то, что тот ему всегда перечил и не всегда подчинялся, будучи по работе подчинённым майору Ефремову.
         - МорозоВ! Свинюка! Рилу б тебе побить! Шо ж ты хорошего солдата за собой тянешь? Увольнительные подделали! Та я ж свою подпись в Америке узнаю!
         - Да это я писал, товарищ капитан! – пытался я перевести хотя бы часть зла на себя.
          - А ты молчи! До тебя дойдёт очередь! Эх, золотой хвонд!
          - Товарищ капитан, да плохой солдат тот, кто ни разу в комендатуру не попал, - любой военный знает!
          - О, то правда. А ну марш у машину!
          Двадцать два человека из нашей части (больше всех пио гарнизону!) было задержано в тот день комендантскими патрулями. Из них шесть – сержанты, два – старшие сержанты. Нас всех заставили написать объяснительные с очень подробным содержанием. Два часа писали мы, кто как мог, о своих похождениях. Мы с Толей написали интересный рассказ, который развеселил командира части. Всё закончилось тем, что все двадцать два человека поступали в моё распоряжение на строительство клуба – утрамбовывать глиняный пол до 24.00 по времени. Утром мне предстояло доложить о проделанной работе. После чего все офицеры, кроме дежурного по части молодого лейтенантика, разъехались по домам.
          В клубе все полы уже были утрамбованы ещё днём, кроме одного угла. Я сказал узбекам-сержантам, чтобы они со своими ребятами закончили этот угол и присоединялись к нам. На полу на громадных листах шифера по всему огромному помещению лежали гигантские огненные спирали из нихромовой проволоки: высушивался глиняный пол. Мы притащили две гитары, барабан и картошки из кухни и до 24.00 пели песни, рассевшись вокруг спиралей, как у костров, жаря на них картошку.
          Наутро после развода я доложил комбату, что все работы выполнены. Комбат крякнул и сказал:
          - Володя, вот у тебя всё идёт как-то всегда ровно-ровно, а потом – бах! Я не пойму: в чём дело?
          А потом как заорёт:
          - Пять нарядов! На службу! Повторить!
          - Есть пять нарядов на службу!
          - Марш!!!

==================================================

ТЮЛЯ

(Истинно стройбатовская история)

          Был в нашей роте один такой солдатик. Имени я его не помню, да и вряд ли кто его и звал-то по имени, а фамилия его была Тюляков. Все знали его под прозвищем Тюля. Призвался он на полгода позже нас, то есть осенью 1968 года, из Киргизии, где он в одном из небольших русских поселений работал скотником, проще – свинарём.
          В это время в Вооружённых Силах Союза ССР при всех частях и отдельных подразделениях создавались подсобные животноводческие хозяйства для снабжения солдат малозатратным мясом, в основном, конечно, свининой: едят «свинюки» всё, что им дают, кормить их можно отходами из кухни и столовой, проще говоря, помоями, а мясо у них вполне для бойцов подходящее. С учётом того, что у нас было много кишлачных азиатов-мусульман, где ислам хоть и в «андеграунде», но существовал, и узбеки с таджиками и киргизы даже под угрозой расстрела не стали бы есть свинину, наше хозяйство на тот момент было небольшим, но нам, «небасурманам», продукции вполне хватало.
          Итак, Тюля был устроен по специальности, чем был весьма доволен: никто его никогда не искал, все знали, что он всегда на месте, что там у него всегда порядок, и на вечерней поверке старшина при перекличке часто даже и не выкликивал его фамилию. Тюлю, правда, страшно не любил капитан Малюта, командир нашей роты, называя его «свинюкой». Да он и всех в гневе так звал.
          Тюля действительно неплохо для себя устроился. Это был высокий малый, до того тощий, что форма х/б на нём болталась, как на черенке от лопаты. Его мало кто знал: за всю службу он нигде практически и не появлялся, находясь постоянно в своём свинарнике. Но Тюля был себе на уме: значительную часть отходов из столовой, а именно 2 – 3 сорокалитровых молочных фляги с помоями, он по договорённости два раза в неделю, как правило, по выходным, за литр водки (водка стоила 2 р. 87 к.) «сплавлял» заведующему магазином в селе Русская Борковка, который дома держал свиней. Мы об этом узнали совершенно случайно. На строительстве автозавода до конца лета 1969 года существовал «сухой закон». Дни рождения отмечались всухую: брали на кухне трёхлитровую банку томат-пасты, разводили водой, солили и пили «томатный сок». Примерно через месяц после того, как появился «сухой закон», в ларёк военторга, который был один на пять стройбатов и находился на нашей территории возле КПП, завезли одеколон «Гвардейский». Это была почти бесцветная жидкость со слабым запахом то ли жасмина, то ли сирени, естественно, крепостью не менее 75 градусов, разлитая в плоские гранёные флаконы ёмкостью 350 г.
Но с отменой к осени «сухого закона» его к нам завозить почему-то перестали.
          И вот однажды, когда у кого-то из нас наступил день рождения, а одеколона не было, вина в ларьке в Борковке не продавали из-за отпуска продавщицы, мы заскучали. Сантехник Валька из хозвзвода сказал:
          - А чё вы киснете? Идите к Тюле, у него, наверно, точно есть водка.
          И он нам обсказал ситуацию.
          Тюля наотрез отказал нам:
          - Вас вон сколько: всем давать – не успеешь штаны скидавать! Не напасёшься!
          - Тюль, да ты чё! Ты ж земляк! Мы же заплатим! Давай, по … вот по 4 р. за пузырь, пару штук, а?
          Но Тюля упёрся рогом: нет, мол, и не просите! Мы ушли ни с чем.
          Идея в голову пришла мне. У киномеханика были письма, приготовленные к отправке. Мы быстро нашли письма Тюли домой, и я его почерком написал записку заведующему борковским магазином. Мы часто видели этого мужика, который приезжал к Тюле на мотоцикле с грузовой коляской по вечерам, и он называл его Михалычем. Но нам и в голову тогда не приходило, кто это и зачем он приезжает. Я написал корявейшим тюлиным почерком с ошибками: «Михалыч дай этому парню в счёт аванса 4 бут. водки я рассчитаюсь». Мы отрядили в Колю Боярского в «гражданке» в Борковку, домой к Михалычу, добротный дом которого был возле магазина. Коля принёс четыре бутылки водки. Мы были рады до чёртиков. Потом ещё пару раз провернули это дело (но брали уже по одной бутылке), пока этому не пришёл печальный конец: у Тюли закончились «свои» запасы водки. Обычно вечером, накормив своих питомцев, Тюля после ужина шёл на кухню, где ему оставляли порцию, нёс ужин к себе, выпивал свои 150 г, включал приёмничек. И укладывался спать… между тёплых хрюшек!
         Конец подкрался незаметно. Однажды к вечеру после ужина дежурный по роте капитан Малюта решил навестить Тюлю в его владениях. Тюля лежал в углу и… плакал.
         - ТюлякоВ! – рявкнул Малюта. – Ты шо ж, свинюка, не встаёшь… - и… осёкся. Тюля плакал. Под глазом у него расплывался офигенный синячище. Было видно, что он был избит. Но кем? Малюте (невиданное дело!) стало жалко его, и он повёл его в роту. Наши ребята быстро допросили Тюлю и выявили следующее.
          Когда Михалыч в очередной раз приехал к Тюле за помоями и не выдал ему плату, заявив, что «уже уплачено», Тюля начал выступать и требовать водки или деньги.  Перепалка вышла за пределы мирной беседы. Уже поддатый, Михалыч, грузный сорокалетний мужик, быстро решил проблему физически.
          Чувствуя свою вину во всём этом, мы решили отомстить за Тюлю.
Когда стемнело, вчетвером мы пошли в Борковку, вызвали на улицу Михалыча, по паре раз врезали ему (два раза  «по умывальнику»,  два раза ногой ниже пояса) – это тебе за Тюлю!
         - Короче, козёл, жить хочешь? – Саша Мальцев достал из-за голенища сапога финку. - Не брыкайся! – нас тут три тысячи морд, и когда тебя найдут на пустыре с распоротым брюхом – семь лет будут искать, кто это сделал! - Ты, сука, воровал у нас помои – мы тебе кражу навесим - это 89-я, часть 2-я: хищение соцсобственности. Короче, фраер тухлый, – ящик водки сейчас и – свободен! Или выбирай: Тюля тебя сдаёт, и ты   топчешь зону, а за Тюлю тебе ещё и пика в бок! Тюлю мы отмажем: у нас свидетелей толпа!
          - Мы, падла, и не таких заваливали, пидор ты вислогубый! – валил по «фене» бывший детдомовец Женька Голубенко. Давай, хорёк мохнорылый, шевели ластами, пять минут ждём, потом ящик делать будем!!!
          Саня Мальцев лихо, по-кавказски, крутил в руке финский нож. Испуганный Михалыч, трясясь, принёс в каком-то драном мешке штук 7 – 8 бутылок водки.
          - Вот всё пока, что есть…
          Завтра привезёшь остальное и сложишь в траве около тюлиной калитки. Повязали Тюлю из-за тебя, падла ты протёртая. Так и так кранты тебе ломятся. Он тебя вложит завтра: следак приедет…  Тебе ломится ещё за избиение: ты ему челюсть сломал – тяжкие телесные! И групповуха вам с ним – от трёх до семи!  Будет водяра вовремя – отмажем.  Давай, вали   отсюда!
           Мы возвращались довольные:
           - Женьк, ну ты даёшь! Где это ты так насобачился?
           - Да ну мы же с Саней детдомовские, всякий базар знаем!

           Водку Михалыч привёз. Тюлю перевели в роту (не дали спиться раньше врмени). Свинарём назначили какого-то китайца, или дунганина – чёрт их там разберёт. Михалыча мы больше не видели.

=====================================================


САПОГИ

          Стоял жуткий мороз конца января 1970 г. Многие ходили в валенках, но мы, кто несли службу в пределах части, валенок не носили, и старшина, видимо, распорядился ими по своему усмотрению. Валенки вообще были в дефиците: их, как и ватные штаны, солдаты охотно обменивали на водку и денежные знаки, коих у населения великой стройки Союза ССР было в достатке.
          И в эти дни у меня в бане упёрли сапоги. Это были великолепно исполненные кирзачи с высокими узкими офицерскими голенищами и головками из отличной блестящей кожи. Я получил их осенью, уже хорошо разносил и намеревался ехать в них на дембель. И вот их украли, оставив вместо них (из бани я уходил последним) тоже новые, но маленькие сапоги: 39-го или 40-го размера, в то время как я носил 44-й.
          Естественно, будучи «стариками», мы потом провели «шмон» по всей части, но увы! Сапоги, как и те валенки с ватными штанами, уплыли на «гражданку», потому что если бы кто-то вознамерился по неосторожности надеть их внутри части, последствия для него были бы непредсказуемыми.
          Первые 50 метров я пробежал из бани босиком по снегу, потом меня подвёз на себе Вовка Рачаев из нашей роты. Я нашмыгнул «колодки» и поплёлся в каптёрку сообщить о своей беде в надежде, что мне что-нибудь выдадут взамен утери.
         «Колодка» - это кусок 15-мм доски, или фанеры, вырезанной в форме стельки по ноге с прибитыми сверху крест-накрест брезентовыми ремнями. Обувь – что-то вроде современных «сланцев», только негнущаяся. Снизу в подошву вбивалось несколько гвоздиков без шляпок, чтобы не скользить по льду или снежному накату.
          - Старшина, - жалобно начал я, - сапоги увели в бане…
          - Клювом не надо шчёлкать, салага, - спокойно изрёк старшина Стужук.
          Это меня возмутило:
          - Кто салага? Да я !...
          - Для меня вы все салаги. Я двадцать лет в армии. И шо ты от меня хочешь?
          - Ну дай хоть б/у – в чём я на развод-то завтра пойду?
          - Б/у нет, - отрезал Стужук. – А были бы – всё равно не дал. Нечего клювом шчёлкать и по сторонам глазеть! Не напасёшься на вас ничего! У тебя же, я помню, таки сапоги булы! Як хромовы! Таких всего пар п’ять було – вам под дембель все выдал. А ты!..
          - В том-то и дело, товарищ старшина, клёвые, обношенные уже… Ну найди какие-нибудь опорки, - канючил я.
          - Х… тебе! – закончил старшина. С тобой вечно на что-нибудь напорешься. Всё! Кругом! Шагом марш! Выходи из положения сам: прояви солдатскую находчивость. – Стужук вышел, закрыл дверь на ключ и, засвистев «Рэвэ та й стогнэ Днипр широкый» пошёл в канцелярию роты.
          - Ну смотри, старшина!.. многообещающе прошипел я ему вслед.
          - Не грози мне, салага! Вот влепит тебе завтра комбат по самое не могу – узнаешь, як клювом шчёлкать!
          Я не нашёл никаких сапог.
          Утром, намотав на ноги две пары зимних портянок, нашмыгнув «колодки» и примотав их к ногам медной проволокой от трансформатора, в этих «лаптях» и «онучах» я и явился на развод, вызывая смех сослуживцев. Занял своё место правофлангового во втором взводе третьей роты.
          Как назло, на развод прибыла какая-то комиссия по линии хозчасти из округа в лице тощего горбатого очкастого капитана и двух лейтенантов  в парадных шинелях. Сквозь морозную дымку при свете тусклых фонарей очкастенький сморчок-капитан разглядел-таки мою экипировку и что-то шепнул командиру части подполковнику Маскину. Маскин хорошо знал меня, но такого он потерпеть, конечно, не мог.
          - Эт-то что такое?! – рявкнул комбат, указывая на меня. -  А ну, выйти из стрлроя (в гневе он грассировал очень сильно)!
          Нарочито громко печатая шаг своими досками, я вышел из строя. 500 человек грохнули громовым хохотом.
          - Отставить смех! – наливался гневом Маскин. – Что это такое, я спрлрашиваю?!
          - В бане украли сапоги, товарищ подполковник!
          - Почему не получили б/у?
          - Так я просил у старшины – не даёт. Говорит, нет у него б/у.
          -  Не может такого быть!.. Старшина Стужук, выйти из стрлроя! В чём дело? Как нет б/у?
          Старшина что-то залепетал в оправданье, но Маскин оборвал его:
          - После рлразвода зайдёте ко мне! – потом перевёл взгляд на меня:
          - Марлрш отсюда!
          - Есть! – громыхая досками, скрипя гвоздями по асфальту  под  страшный хохот полтысячи бойцов я покинул плац.
          Часа через два, когда я подшивал подворотничок, готовясь заступать в наряд по роте, за мной примчался дневальный Болот Суюнбаев:
          - Володя, иди, тебя старшина вызывает!
          Я пошкандыбал в каптёрку. Стужук с какой-то загадочно-обиженной физиономией как-то жалобно посмотрел на меня, потом вдруг схватил меня своей ручищей за воротник и, открыв дверь склада, швырнул меня на громадную кучу новых (!) сапог, рявкнув:
          - Выбирай, салага! – процедив: - Умник, мля!..
          А потом, жалобно:
          - Я из-за тебя, распи…яя, десять суток ареста получил!.. Да-аа уж…  Как свяжешься с тобой… Откуда всё это какое-то такое… в тебе?

           Что же это «всё какое-то такое» во мне, я не понял, но из деликатности решил промолчать. Стужук ушёл к себе, а я минут пятнадцать выбирал себе сапоги. Новые мои сапоги были неплохие, но уже не такие замечательные, как украденные. Однако в моё понятие «хорошие» они умещались. Подковав их в мае модными громыхающими подковами, я уходил в них на дембель. Несколько лет они потом служили мне на «гражданке».
          Арест Стужука оказался домашним, т.к. гарнизонная гауптвахта всегда была переполнена (я сам однажды оказался в такой ситуации и чудом избежал ареста). Все остались довольны.

===================================================

НОРМИРОВЩИК

          С 8 июня 1968 г. по 25 июня 1970 г. я проходил срочную службу в военно-строительном отряде (ВСО), или попросту стройбате, на строительстве Волжского автомобильного завода в городе Тольятти. Наша часть располагалась километрах в пятнадцати от старого города возле села Русская Борковка. Кроме нашей части, там же дислоцировались ещё четыре таких отряда общей численностью примерно три тысячи человек. За всей этой ордой нужно было следить и удерживать её в определённых дисциплинарных рамках, предписанных армейскими уставами. Так что комендантские патрули навещали нас не так уж и редко. В комендатуру лучше было не попадать: мало того, что над нашим братом эти «гестаповцы» издевались там у себя, содержа нас по 18-20 человек в камерах, рассчитанных на троих-четверых, но, случалось, били там наших стройбатовцев очень жестоко, бывали увечья. Жаловаться было бесполезно: народ наш по большей части был юридически безграмотен и не знал, к кому обращаться. Сверх того, за попадание в комендатуру свои начальники тоже наказывали, так что бедным солдатикам лишний раз выходить за пределы части было чревато определённой опасностью в прямом смысле этого слова. Однако, ходили. И часто. Могу похвалиться: за 25 месяцев службы я совершил 299 самовольных отлучек из части и ни разу не попался. В комендатуре я всё-таки побывал, но… будучи в официальном увольнении (просрочил время).
          Я прослужил год, когда с весенним призывом 1969 года к нам пришло молодое пополнение. Один очень симпатичный паренёк, по виду лет двадцати, своим спокойствием и непосредственностью явно отличался от других, каких-то напуганных неизвестностью и озирающихся вокруг, будто их выкинули на необитаемый остров. После «карантина» этот паренёк, не помню, к сожалению, его имя, сразу получил звание младшего сержанта и был назначен нормировщиком во вторую роту. Наша часть находилась на хозрасчёте, и все работы учитывались своими нормировщиками, которые, как правило, нанимались из гражданских лиц. Но солдаты, имеющие учётно-кредитное, товароведческое или бухгалтерско-экономическое образование, приветствовались на этих должностях. Вскоре этот паренёк получил в своё
распоряжение один из домиков, где у него был свой кабинет наподобие ротной канцелярии, а позже мы увидели там женщину с ребёнком: он потеснил свою «контору» в малую комнату, а в большой поселился с семьёй.
          - Ни хрена себе срочная служба! – удивлялись мы. – Кто же это такой?
          Наряду с комендатурой командование наших частей тоже выделяло свои патрульные наряды под руководством сержантов сверхсрочной, а часто и срочной службы. Нам нравилось ходить в патруле: можно было отвлечься
от осточертевшего окружения, поваляться за околицей села и позагорать на травке, выпить по стаканчику портвейна у винного ларька и познакомиться с какой-нибудь деревенской «фотомоделью».
          Однажды поздней осенью мы с киномехаником Володей Лизневым получали почту в почтовом отделении, когда вдруг по ухабам и рытвинам из грязи в село въехал грузовик ГАЗ-53, в кузове которого сидел с десяток солдат с красными погонами и с автоматами. На рукавах – повязки: «Патруль».
          Нами это воспринималось так, как будто в мирное советское село въехал бронетранспортёр с эсэсовцами. Нам с киномехаником бояться было нечего: мы были при исполнении своих прямых обязанностей. При нас были разрешительные документы, так называемые маршрутные листы, для выезда в город, и санитарный автомобиль ГАЗ-51 с шофёром, который выделялся для доставки адресованной солдатам почты (писем, бандеролей и посылок) в часть.
          «Комендачи» быстро спрыгнули на землю и, рассредоточившись, стали отлавливать самовольщиков, которых всегда в этом месте было не меньше десятка: рядом винный ларёк и сельский клуб, где всегда сидели девушки.
          Вдруг мы увидели нашего нормировщика, который спокойно шёл по улице. Он был одет в офицерский бушлат с цигейковым воротником и чёрными погонами младшего сержанта. На голове его была офицерская шапка, но не с кокардой, а просто с солдатской звёздочкой. Двое «комендачей», увидев его, отдали ему честь. Он небрежно, как-то лихо козырнул им, продолжая идти по направлению к продуктовому магазину. На него никто больше не обращал внимания. Так кто же он такой? – недоумевали мы.
          Второй раз мы повстречались с ним за пределами части уже весной 1970 г. Дежурный по части командир нашей роты капитан Малюта отрядил патруль (подошла очередь нашей части) из шести человек во главе со старшим сержантом с/с Кузнецовым, который в связи с болезнью дочери не мог явиться, и честь возглавить патруль возлегла на меня.
          - Повнимательнее там! - напутствовал нас Малюта. – Хватайте их, свинюк, и – ко мне! Я им проветрю мозги, …Ъ!!!ь…ы!...!!!
Придя в Борковку, первым делом мы, оглядевшись, выпили по паре стаканов «вермута белого». Вокруг не было ни души, и нам было скучно: даже пожалели, что пошли. Мы с Сашей Мальцевым в две гитары разучивали мелодию «Маленький цветок» С. Беше, когда нас вызвал капитан Малюта, чтобы отрядить в патруль.
          И вдруг! Стоя у забора сквера, мы увидели курсанта внутренних войск (!) в парадной форме. Все курсанты в парадной форме тогда носили галифе не защитного, как солдаты, а тёмно-синего цвета, как офицеры. Курсант ВВ, по виду узбек или таджик, с погонами младшего сержанта подошёл к винному ларьку и стал покупать вино. Разливное вино в этом ларьке тем, у кого не было с собой посуды, отпускали в пакеты из толстенного полиэтилена ёмкостью примерно 3 – 3,5 литра.
         - Слышь, Вовк! А давай хапнем эту птицу, а? Чурка ё…ная! Ещё он вино при нас внаглую будет покупать! Заарестуем и – к Малюте! Он прочистит ему мозги! – и Серёга Аристов в точности повторил малютинскую тираду. Нам стало весело, и мы решили действовать. Я подошёл к курсанту и представился: «Гарнизонный патруль. Прошу предъявить ваши документы.» Курсант отдал мне военный билет и спросил, почему ефрейтор командует патрулём.
          - Молчать! Сдайте вино назад, получите деньги и следуйте за нами.
          Мы привели его в часть не в обход к КПП, где сидел Малюта, а коротким путём через всю часть. Все узбеки, киргизы и прочие азиаты, увидев нашу процессию, стали бухтеть на меня, за что, мол, я арестовал такого прекрасного батыра. Мы привели его к Малюте, и я отдал ему документы курсанта. Малюта завёл его в помещение КПП, а мы остались курить на улице. Малюта через окно спросил меня, что он сделал.
          - Вино покупал, товарищ капитан.
          - Ааааа! Свинюка! – заверещал Малюта на курсанта. – Рилу побью! Ты шо, сука, думал, тут тебе курорты? Б…ь! Я тебе прочищу мозги, Ъ…!!!ь!..!!!
          Когда он затих, курсант что-то вполголоса стал ему говорить. Малюта молча слушал. Мы ждали снаружи и не слышали, о чём шёл разговор. Через несколько минут они с Малютой вышли, и тот сказал:
          - Ну извини, понимаешь, ошибка вышла! Тут кто только не ходит, вот и прыходится меры прынимать. Вот тут у нас есть замполит, Хвэфелов, так это ж така…
          Я думал, что задохнусь от смеха! НУ ПРИЧЁМ ЗДЕСЬ ФЕФЕЛОВ???
          Малюта приказал нам отвести курсанта назад:
          - Он охвицер уже. Без пяти минут. Пэрэстарались мы трошки. Пусть идёт к невесте своей. Давайте. Я извинился за вас.
          Мы повели его назад в деревню. Познакомились. Оказался хорошим таджикским парнем. Окончил училище ВВ. Сейчас в отпуске на 10 дней. Он забрал своё вино, налил нам всем по стакану и, попрощавшись, ушёл.
Тут из-за угла вывалил комендантский патруль: мрачный лейтенант и три солдата. Без оружия. Я предъявил ему предписание, мы показали ему военные билеты, он спросил:
         - Почему ефрейтор старший?
         -  Я на сержантской должности всю службу.
         -  Разжалованный, что ли?
         -  Никак нет, просто в звании не повышают.
         - Вас там не поймёшь! – Он с мрачным видом козырнул, и они пошли дальше. Вдруг, оглянувшись, мы увидели нормировщика. Он, не торопясь, шёл навстречу патрулю, который отдал ему честь. Он тоже лихо откозырял им и двинулся к нам. На нём была офицерская полевая форма без портупеи, но с офицерским ремнём, и защитного цвета офицерская полевая фуражка с защитной же солдатской звёздочкой.
          Хмель потихоньку уже начал расслаблять нас.
          - Э! Слышь? Кто ж ты такой, а? спросил Серёга Аристов.
          - Младший сержант срочной службы (он назвал фамилию), нормировщик второй роты, - улыбнувшись, ответил он
          - А ты чё, сын командующего округом, штоль? Квартира вон у тебя, семья с тобой, ходишь вон, как …
          - Нет, просто мой двоюродный дед – Главный маршал авиации Вершинин (!!!). Дед сказал, что в армии я должен отслужить обязательно, а я всячески откосить пытался. Вот они и суетятся, создают мне условия. А мне по фиг эта служба. Ну, чуть больше года осталось. Потерпим.

          Позже он оказался отличным парнем, внучатый племянник Главного маршала авиации, главкома ВВС СССР Вершинина.
 
===================================================

МАГНИТНЫЙ КРАН

          Осенью 1969 года, к великому удовольствию ненавидящего меня замполита части майора Фефелова, я проштрафился и получил от командира части 10 суток гауптвахты. Но поскольку в течение месяца там не нашлось для меня места (была очередь более, чем из 30 человек) взыскание утратило свою силу. Получалось, что я совершил правонарушение и остался безнаказанным. Комбат посчитал это несправедливым и влепил мне пять нарядов на службу. Я должен был отдежурить по роте пять суток через сутки. Этого ему показалось мало, и его приказом по части я был снят с должности начальника клуба и переведён рядовым воином-строителем в свою третью роту под начало командира отделения узбека сержанта Шаймарданова. Это был спокойный, грамотный парень, служить с которым было можно, и я успокоился. Хотя все льготы и свой начальственный статус в части я, естественно, утратил.
          Начальником клуба по моей протекции назначили Витьку Сычёва из второй роты, в общем, неплохого парня. Я, по-прежнему, вращался в клубе в свободное время, и на отношении солдат ко мне это никак не отражалось. Витька Сычёв тут же выклянчил у замполита части, своего начальника, майора Фефелова, звание младшего сержанта и стал, по-моему, даже любимчиком у него: они вместе бегали зимой на лыжах, тот два раза отпускал его в отпуск, хотя Витька работу вёл в клубе гораздо менее интенсивную, нежели я. У меня были контакты с шефскими и подшефными организациями, я имел опыт оформительской работы, я, сам исполняя песни под гитару, мог быстро сколотить группу «артистов» для концерта как внутри части, так и для выезда в подшефную или шефскую организацию, репетициями оттачивая репертуар до приличного исполнения номеров, и т.д.
          В ноябре прошёл дембель, и мы стали «стариками». В подразделениях прошло переформирование, и нам назначили новых командиров взамен демобилизованных. Я оказался в третьем взводе третьей роты в одном отделении со своими лучшими друзьями. Против назначения меня командиром отделения, я думаю, кроме лейтенанта Кошкина, нашего нового командира роты, были все «куски»-сверхсрочники, начиная от старшины
Стужука и заканчивая его протеже Лёшей Цыбезовым, который за год умудрился дослужиться от ефрейтора до старшего сержанта и остался на сверхсрочную службу. Замполит роты старлей  Квитко был в отпуске, а должность замкомроты у нас пустовала. Командиром нашего отделения был назначен ефрейтор Вова Мальцев. Это был рослый туповатый парень родом из Киргизии, с которым можно было говорить только о тракторе «Беларусь». Ничто другое в жизни его не интересовало. Он всегда был тихим, унылым и молчаливым, как будто что-то его тяготило. Все мы сначала удивились назначению, но потом смекнули, что всё равно он будет делать то, что мы ему скажем, и успокоились.
          Наше отделение, после того как в роту влилось молодое пополнение, стало большим: двадцать один человек вместе с Муму – Сыном Балды, как мы за глаза, с лёгкой руки Серёги Аристова, звали Вову Мальцева. Командир роты лейтенант Кошкин разделил отделение на две части, и вторую часть препоручили мне. Первая часть с и. о. командира взвода  Мальцева-Муму ходила на работу в первую смену, вторая – моя – во вторую. На следующей неделе – наоборот. Интересно, что и.о. командира взвода Вова Мальцев был «лаптем» и в строевой подготовке, и фактически всегда строевой подготовкой со взводом приходилось заниматься мне, и.о. командира отделения. Вова только вёл отчётность по работе взвода для нормировщиков. Ни Муму, ни меня официально приказом по части на должности не утверждали: оба мы были «и.о.». Вова чем-то понравился старшине роты Стужуку, тот стал постоянно хвалить его перед командиром роты, показатели у нас были отличные, и в течение двух месяцев Вова Мальцев дослужился сначала до младшего сержанта, потом до сержанта и заметно повеселел, но в сущности он был безвредным парнем и мы мирно с ним уживались.
          Стояли погожие зимние январские деньки: мороз 7 - 8 градусов, безветрие, искрящийся под голубым безоблачным небом снежок и – свободная первая половина дня: на работу мы уходили во вторую смену в 16.00. Я сидел, заканчивая подгонку нового, предпоследнего перед дембелем х/б обмундирования, ребята слушали подаренный ротным Кошкиным нашему отделению и отремонтированный нами радиоприёмник «Москвич» образца V века до нашей эры, кто-то писал письмо, кто-то вышел покурить на крыльцо домика. В общем, свободная смена. Отделение, в котором не было ни одного бойца, прослужившего менее полутора лет.
         Открылась дверь, и вошёл старшина роты старшина с/с Стужук. Мы встали, и я доложил, что отделение занимается самоподготовкой и готовится к выходу на работу.
          - Ты вот чего, - сказал Стужук. – Давай-ка выводи своих ребят: металлолом надо погрузить и вывезти. Машину дали только на три часа.
          - Куда везти-то металлолом этот?
          - В город. Там ж/д ветка, оттуда они сами на переплавку куда-то увозят.
          В город – это было заманчиво. В город – это окунуться в цивилизацию, о которой мы стали подзабывать. Там магазины, а деньги у нас водились, там много разного и интересного, а в связи с участившимися ЧП в части увольнения в город временно отменили, и мы дичали.
          - Товарищ старшина, а на работу не опоздаем?
          - Нет. Гарантирую. Давайте, давайте, быстро, быстро.
          Я сказал ребятам, чтобы они шли, а я, мол, подойду чуть позже: надо дошить штаны – в чём  идти-то?
          Через несколько минут надев залихватски подогнанные брюки, я пошёл на хоздвор. Мои бойцы уже заканчивали погрузку на бортовой ЗиЛ-130 кучи разного рода железяк, за два года скопившихся в расположении части. Мне они оставили 10-секцийную батарею парового отопления, отошли и, в предвкушении скорой поездки, курили, обсуждая, дадут или нет мне маршрутный лист или всем выдадут увольнительные записки.
          - Ну всё, старшина! – я закинул батарею в кузов. Можно залазить, штоль?
          - Спасибо за службу! – бодро сказал Стужук. – А лезть никуда не надо: разгружать будет магнитный кран.
          - Как? Вы ж говорили!..
          - Насчёт поездки я ничего не говорил! Вы спросили, куда повезут металлолом, я ответил – в город. Ещё я сказал, что на работу вы не опоздаете. Больше я ничего не говорил. Ещё раз спасибо за службу – быстро управились!
         Мы поплелись в «кубрик», разочарованные и будто обиженные.
          А Стужук ведь и вправду ничего не говорил о том, что мы должны ехать в город разгружать этот металлолом.