Хроники советского периода

Я И КОМСОМОЛ

Не расстанусь с комсомолом -
Буду вечно молодым!

                Из песни


          Октябрёнком я не был. Октябрята появились только через год, в 1957 году - в год славной годовщины Великого Октября. Во втором классе нас, тех, кому исполнилось девять лет к годовщине Октября, приняли сразу в пионеры. Годом позже, с появлением октябрят, в пионеры стали принимать детей в возрасте с десяти лет в апреле, к годовщине со дня рождения Ленина.
          В начале апреля 1962 года, я тогда учился в седьмом классе, нам сказали, что нас будут принимать в комсомол. К 92-й годовщине со дня рождения В. И. Ленина.
          Все мы приняли это сообщение на «ура»: из пионеров мы уже явно выросли, а идеологическое давление в те годы было сильным, тем более, что подавляющее большинство наших педагогов были фронтовиками, многие из них вступали в комсомол и в члены ВКП(б) непосредственно на фронте, в период боевых действий. Пионерские галстуки многие из нас носили в кармане или прятали их, застёгивая верхнюю пуговицу на форменной (!) одежде. С формой уже тогда допускались послабления, но вот с пионерским галстуком!..
          - Вова, где твой пионерский галстук!? – строго и нарочито громко вопрошала старшая пионервожатая школы Лариса Михайловна. – Почему ты прячешь его? Тебе что, стыдно носить частицу нашего знамени, политого кровью… - и понеслось!
         - Да вот он у меня! – приходилось расстёгивать верхнюю пуговицу.
         Сложнее приходилось тем, кто доставал скомканный галстук из кармана брюк (девочки, кстати, всегда носили галстуки, и если кто-то из них, крайне редко, являлся в школу без галстука, это сразу бросалось в глаза) или куртки: их, как правило, отчитывали уже вдвоём или втроём в учительской, а то и отводили к директору школы. Директора школы Валентина Васильевича Маркушина уважали все: и педагоги-учителя, и буквально все учащиеся. Авторитет его был выше предела. Директор в таких случаях говорил просто:
          - Больше так не делай. Зачем тебе, чтобы лишний раз ругали? – вполне дипломатично и демократично.
          И вдруг нас – и в комсомол! Комсомольцы тогда нам казались взрослыми,прошедшими огонь и воду юношами и девушками. Они прошли войну, где лучших из них принимали в партию коммунистов. Про них постоянно трещало радио, сочиняли свои песни Пахмутова с Добронравовым. Эти песни звучали ежедневно и везде в исполнении вечно живого Иосифа Кобзона, Владимира Трошина, других известных исполнителей. В кинотеатрах (телевизоры были тогда величайшей редкостью) часто шли фильмы, навеянные подвигами комсомольцев-новаторов и первопроходцев, пограничников, строителей, колхозников-комсомольцев и пр. Короче говоря, молодёжный романтизм неумолимо затягивал нас в комсомол. В это же время выпустили новый комсомольский значок, который по размерам был чуть меньше предыдущего, но зато на нём был барельефный портрет в профиль вождя мирового пролетариата В.И.Ленина вместо пятиконечной звезды с надписью ВЛКСМ внутри её.
          В нашей школе не сильно интересовались, хочешь ты или не хочешь быть комсомольцем: комсомольцами должны были стать все! Или, по крайней мере, стремиться к этому. Самых заскорузлых разгильдяев и двоечников после седьмого класса благополучно спихивали в вечернюю школу, и там они спокойно вступали в комсомол, если в обычной школе их как-то потихоньку в этом обходили.
          Ближе к 22 апреля (день рождения В.И.Ленина) нас напичкали знаниями Устава ВЛКСМ и толпой повели в райком комсомола, где после долгой толкотни в приёмной нас, наконец, выпустили оттуда настоящими комсомольцами, вручив комсомольские билеты и новенькие значки. Вызывали строго по одному и задавали одни и те же дурацкие вопросы типа «На чём основан комсомол?» - «На демократическом централизме», - должен был звучать ответ, хотя, по-моему, ни спрашивающие, ни отвечающие не понимали, что это такое. Другие идиотские вопросы, задаваемые  напускающими на себя сверхстрогость аппаратчиками-функционерами, мало чем отличались от этого.
          Мы перестали носить пионерские галстуки и прятать их, но зато стали теперь платить комсомольские взносы в размере двух копеек в месяц новыми деньгами (с 01.01.1961 года действовала новая денежная реформа).
          Вначале комсомольские вожаки как-то больше уделяли молодёжи внимания: проводились какие-то вечера, диспуты, приглашались известные люди, деятели культуры и искусств (вход – только по комсомольским билетам), но потом всё это быстро прошло, и никому это членство в комсомоле ничего не давало, кроме отчисления с него двухкопеечных взносов.

          В 1966 году я окончил одиннадцать классов средней школы и с двумя товарищами поехал поступать в институт в сибирский город Томск, где народу, по нашим прикидам, должно быть поменьше, чем в европейской части СССР, и поступить будет легче, т. к. в 1966 году выпуск в школах был двойным: параллельно с нами выпускались десятые классы.
          Мы отправились туда втроём: я, мой товарищ Виктор из параллельного класса и его подруга Лида. Лида закончила десять классов с серебряной медалью, и ей нужно было сдать только один экзамен по основному профилирующему предмету. В технических ВУЗах, как правило, это была математика. Экзамены мы сдали довольно успешно и поступили на первый курс института. Отработав месяц в колхозе на уборке урожая, мы приступили к учёбе.
          Мне всегда нравилась (и сейчас нравится) ковбойская одежда. Я постоянно носил обувь на высоких скошенных каблуках, штаны с клёпками (про джинсы тогда вообще мало кто знал), платок на шее и широкий, как правило, это был обычный офицерский, ремень. Такой «вызывающий» облик сразу же не понравился членам комитета ВЛКСМ нашего ТИСИ (Томский инженерно-строительный институт).
          В институте у меня сразу появилось много новых друзей, я записался в парашютную секцию городского аэроклуба, уже имея один прыжок с парашютом ещё со школы в 1964 году. Студенческая жизнь с её разнообразием быстро закрутила меня, чему я был очень рад: наш маленький городок Хвалынск был очень скучным, а здесь жизнь кипела вовсю. В школе я неплохо рисовал и писал плакаты, и здесь мне это пригодилось: можно было подзаработать, не таская мешки с барж и вагонов, хотя частенько приходилось заниматься и этим.
          Появилась новая мода на брюки с расклёшенной складкой внизу и с цепочками, как носили мексиканцы в тогда редких голливудских фильмах. Я
тоже обзавёлся такими «шкерами», что сразу ввело в ступор наших «комитетчиков» как мы их называли:
          - Иди переодень брюки, - заявил как-то раз мне один из них, загородив мне вход в учебный корпус.
          - Почему? – спросил я.
          - Ты советский студент, комсомолец, судя по значку, а носишь чёрт знает, что!
          - Тебе-то какое дело? Ты что, милиционер?
          - Или переоденься, или не позорься и сними значок!
          - Мне надо на занятия, сегодня у нас контрольная, я не успею переодеться, поэтому я снимаю значок и прохожу.
         Вокруг заржали. Я отстегнул комсомольский значок и прошёл внутрь.
         Виктора я видел редко: у них с его Лидой был роман, и им было не до друзей. Учился я неплохо. Активно «участвовал в общественной жизни
института», оформляя стенгазету для младших курсов и различную наглядную агитацию, что было в духе тех времён (теперь эту нишу занимает реклама). Цепочки от штанов перед занятиями я отстёгивал, но сам покрой брюк не давал покоя «комитетчикам», которые стали следить буквально за каждым моим шагом. Что бы где ни случилось, они стали приписывать мне, находя «свидетелей» из своих же «шавок»: если на танцах в общежитии или на институтском вечере случалась какая-нибудь стычка, мне непременно приписывалось участие в ней, хотя я в это время был на другом конце города. Прямых доказательств у них не было, и они ждали случая, не гнушаясь провокациями.

          Однажды в общежитии студентов-дорожников случилась драка с поножовщиной. Там жили студенты с Кавказа, честные и нормальные ребята, мы их знали. Кто-то из местных, придя в общежитие, затеял там после пьянки скандал, переросший в драку. Местные достали ножи, кавказцы стали их урезонивать, мол, не умеешь пользоваться, не лезь! За кавказцев вступились их однокурсники, кто-то был слегка ранен, приехала милиция, виновных забрали и увезли.
          И тут кто-то из комитетских «шавок» вспомнил про меня! Мне немедленно приписали участие в этом «побоище», найдя «свидетелей». Хорошо зная меня и зная, где я в это время находился, пятикурсники со строительного факультета, которым я неоднократно подписывал заголовки курсовых и дипломных работ и с которыми я занимался в парашютной секции, вынуждены были прийти в комитет и буквально взять за горло этих «активистов», пригрозя уже по-своему. От меня на некоторое время отстали. Но взялись за моего друга Колю Рябинина.
          Коля не носил мексиканских клёшей с клёпками и цепями. Не было у него и платка на шее. Но он  водился со мной! А это табу для настоящего комсомольца!
          - Он же бандит, этот твой Жулёв! Он до добра тебя не доведёт! – внушали комитетчики Коле. – Вот увидишь, он тебя куда-нибудь втянет!
          Они придумывали про меня всякие небылицы и приключения и, что самое интересное, сами стали в них верить. От меня многие стали шарахаться на разных мероприятиях, как от шпаны, внушая такие же опасения и страх другим. Меня это стало веселить, и я стал этим иногда поигрывать.
          Однажды на танцах в главном корпусе (по-моему, это был новогодний вечер) я подошёл к студенту-третьекурснику, который крутил магнитофон (что-то вроде нынешнего диджея), и попросил его поставить кассету (на древнем катушечном магнитофоне «Тембр»), которую ставили в начале вечера, мол, девушки попросили. Рядом стояли два комитетчика с повязками «Комсомольский патруль». «Диджей» меня не видел и не слышал. Я тронул его за плечо и повторил просьбу. Тот посмотрел сквозь меня и снова отвернулся. Я дёрнул его за рукав:
          - Ты чё, не врубился?! Вообще-то с тобой разговаривают!
          Вот это «не врубился» сработало магически. Таких слов тогда мало кто говорил в этих кругах. Я уставился на него, не мигая. Тот опешил от неожиданности. Один из комитетчиков что-то шепнул ему на ухо. Тот, испуганно посмотрев на меня, принялся быстро перебирать магнитофонные катушки, ища нужную. Я отошёл. Вскоре заиграла «наша» музыка.
         На танцах в то время молодёжь танцевала твист и шейк. Официально никакими документами эти танцы запрещены не были. Но танцевать их партийная и комсомольская номенклатура своей властью не разрешала: привлекалась милиция, танцоров-«нарушителей» выводили из зала, а случалось, что и забирали в отделение милиции, о чём сразу же доводилось до институтских властей. И если в нашем Хвалынске «продвинутые» комитетчики давали нам некоторую «слабину» в этом деле, не находя в этих танцах ничего предосудительного, кроме физической пользы, то в ТИСИ рьяные представители «лучшей части советской молодёжи» воспринимали это так, словно танцующие справляли малую нужду или, того хуже, испражнялись посреди зала.
          Я сам слышал разговор двух комитетчиков, когда один из них возмущённо говорил другому: «Чемоданов! Как ты можешь с Рябининым за руку здороваться? Он же твист танцевал вчера с этим Жулёвым!» Танцевать твист и шейк было хуже, чем пить водку прямо на лекциях.
          Однажды комсмольские руководители нашли повод и выселили нас с товарищем из общежития, отобрав постели и матрасы. В этот же день дошло до декана. Как там решался вопрос, я не знаю, меня никуда не вызывали, но
на другой день я сам читал распоряжение декана: «Восстановить как незаконно выселенных».
          Как-то раз я, входя в зал (огромный холл) и разговаривая с товарищем, не потушил горящую сигарету и стал глазами искать урну, чтобы выкинуть окурок. Тут они и подоспели! Три человека, как всегда: «Комсомольский патруль».
          - Жулёв! Тебе что, совсем чужда мораль советского студента? – и понеслось в этом разрезе! Хотя некоторые студенты тоже входили с непотушенными сигаретами и бросали их в ту же урну.

         На ближайшем же общеинститутском комсомольском собрании они решили отыграться на мне в полной мере. Я видел объявление о предстоящем комсомольском собрании, но, зная, какая это скучища, тем более, что оно общеинститутское, решил на него не ходить и остался вечером в общежитии, почитывая братьев Стругацких. Оказывается, «встряхнуть» меня им пришла мысль прямо перед собранием, и они дописали в объявлении что-то там о разборе некоторых персональных дел студентов-комсомольцев.
          Как потом рассказывали ребята, комитетчики прямо-таки брызгали ядом, когда убедились, что меня нет на собрании: вот, мол, он и не мог по-другому, он идейный враг комсомола, давайте его исключим на фиг и – дело с концом! Но тут попросил слово секретарь парткома института. Он знал меня (и по оформительской работе, и по учёбе, и, конечно, по штанам, но штаны его как-то не задевали) и сказал, что всё это они преувеличивают, что парень неплохой, активный общественник, что они замечают только плохое и т.д. Кончилось тем, что исключать меня не стали (как это - вразрез с мнением партии!), но «строгача» с занесением влепили, громко вопя об этом в стенной печати на всех факультетах!
           НО! В это время по стране стал производиться обмен комсомольских документов на новые образцы, и, когда я получал новый билет и новую карточку для снятия с учёта, глупенькая девочка-секретарша не внесла в неё взыскание. Я вышел с чистыми документами, и комитетчики об этом, по-моему, так и не узнали.
          В конце года, подбирая перед сессией «хвосты», как и все студенты, я почувствовал уже хорошо спланированную травлю: меня начали валить на зачёте по физике. Было видно, что молодую преподавательницу хорошо проинформировали, и я сдавал зачёт четыре раза, каждый раз ответив по билетам и на 15 – 20 дополнительных вопросов и по столько же не ответив. Мне ставили незачёт и заставляли приходить снова. Люди, которые могли бы мне помочь, ушли в отпуск. Я плюнул и пошёл забирать документы.
          Параллельно обрабатывали и Колю Рябинина. «Хвостов» у него не было, и его завалили подряд сразу на двух экзаменах. Комитет ВЛКСМ института вывесил в главном холле ВУЗа громадный красочно оформленный плакат с карикатурами и надписью что-то вроде:
ПОЗОР!!!студентам-первокурсникам ЖУЛЁВУ Владимиру (мех. фак.), недопущенному к экзаменам, и РЯБИНИНУ Николаю (дор. фак.), умудрившемуся завалить сразу два экзамена. Пусть подумают, как им 
жить дальше!
          Мы с Колей, обежав с «бегунком» (обходной лист) за три дня двадцать два (!) пункта, услышали про плакат и пошли его смотреть.
          Несмотря на то, что штанов с цепями на мне уже не было, чёрный платок на шее, широкий ремень и ковбойские каблуки моментально привлекли к нам с Колей, который тоже был одет несколько свободно, взор «Комсомольского патруля». Это были трое крепких, хорошо сложенных парней, по-видимому, студенты третьего или четвёртого курса, с комсомольскими значками на белых рубашках с закатанными рукавами и с красными повязками на левой руке. То, как они сразу насторожились, не вызывало сомнений, что они нас ждали.
         Игнорируя яркую табличку «Не курить!», попыхивая сигаретами, не вынимая их изо рта (этакий последний протест), мы с Колей, оглядевшись, не торопясь, направились к плакату. Студентов в холле было немного, от силы человек 10 – 12 в дальних углах.
          - Чё делать-то будем? – настороженно спросил Коля.
          А на меня вдруг накатила такая обида, что я шагнул вперёд, схватил плакат за верхнюю кромку, с хрустом сорвал его, скомкал, сунул в огромную урну и попрал его ещё и ногой.
          Половина плаката ещё свисала со стены.
          - Ну, это твоё, - сказал я Коле и повернулся к комитетчикам.
         «Патруль» всё это время быстро шёл к нам. Не доходя до нас метров пяти, они вдруг остановились и переглянулись, ничего не говоря и, как нам показалось, боясь приближаться к нам. Мы с Колей были худенькими, невзрачными первокурсниками по сравнению с мощными «патрульными». Но они к нам так и не подошли.
          - Пусть уходят! – наконец, сказал один из них. Мы побросали «бычки» в урну и вышли.
          И я, и Коля ожидали чего угодно: либо нас скрутят и вызовут милицию, либо по-простецки надают на прощанье по загривкам, но чтобы так!.. Подлая трусливая команда выродков!
          В армии (1968 – 1970 г.г.) меня как комсомольца усиленно тащили в кандидаты в члены КПСС. В стройбате нашем в основном были кишлачные малограмотные и совсем неграмотные узбеки. Какой там комсомол?  Кое-кто вступал в кандидаты и через год был уже полноправным коммунистом, но таких я помню только двоих: один был с высшим образованием, и это нужно было ему для карьеры, а другой решил остаться в армии, а там все должны были быть коммунистами. Два года я находился под довольно жёстким нажимом, но откручивался, как мог, и всё же открутился, или, как сейчас говорят, «откосил».
          После армии встал вопрос: куда идти учиться? С момента окончания школы прошло уже четыре года. Поступать на первый курс было рискованно. 
          И тут я узнал, что открылись подготовительные отделения, что-то вроде первых советских рабфаков. Но тогда терялся ещё год! В школу я пошёл с восьми лет, закончил вместо десяти одиннадцать классов, год в Томске, год работы перед армией, два года в армии и теперь вот рабфак, тоже год! Всего, получается, я терял семь лет! Но зато стопроцентное поступление после рабфака при положительно сданных экзаменах. Это меня устраивало: в сдаче экзаменов я нисколько не сомневался.
          С декабря начались занятия на подготовительном отделении для поступления на факультет иностранных языков Куйбышевского пединститута. Со мной учились абитуриенты разных возрастов: были и мои ровесники, ребята после армии, и те, кто не поступил в прошлом году и не желал больше рисковать.

  Зимой, в январе 1971 года, во Дворце культуры «Звезда» как-то обком ВЛКСМ решил провести комсомольскую конференцию по какой-то тематике. Точно не помню, но было интересно. Действительно, всё было продумано, и чувствовалось, что готовили это мероприятие люди с головой. Но я сейчас хочу сказать не об этом. Конференция комсомольская, вход – по комсомольским билетам.
           У входа на второй этаж с красной повязкой на левой руке стояла девушка лет восемнадцати-девятнадцати на вид. Вся она являла собой что-то такое прозрачно-кисейное с её кружевным воротничком и совсем детским личиком. Она проверяла наличие комсомольского билета, сверяла с лицом предъявлявшего ей билет и пропускала наверх. Я тоже протянул ей свою изрядно потрёпанную краснокожую книжицу.
          - Ой! – вдруг отчаянно вскрикнула девушка. – А почему у вас комсомольский билет в таком состоянии? Ну разве так можно? – Личико её исказилось жалостливой гримасой, - вас надо наказать за это! (Вот как у них: чуть что – сразу наказать!).
- Милая девушка, - ласково начал оправдываться я, - вот вы где храните свой комсомольский билет? Наверно, в маминой шкатулочке с бижутерией? А где настоящий комсомолец должен хранить его? – я повышал тон. – На груди, возле сердца! Всегда! Вот я служил в армии, и он всегда был со мной: и в окопе, и в грязи, и под ливнем, и в стужу, и в жару! Каким он должен быть после этого? Так кто тут настоящий комсомолец?! – нарочито громко возглашал я, смеясь про себя.
          Девочка уже чуть не плакала. Подошёл какой-то функционер, отвёл её в сторонку, взял у неё повязку и попросил меня рассказать, что случилось. Я рассказал. Он засмеялся и сказал, что у неё всё ещё впереди.
          На рабфаке примерно через месяц после начала занятий, после Нового года, к нам в группу пришла новенькая. Привела её мама за ручку. Это была очень тоненькая, вся какая-то хрупкая белокурая девочка в белой кисейной кофточке и в очках, на вид лет шестнадцати. Это существо со слегка оттопыренными прозрачными ушками посадили на одну из последних парт. Сквозь её очки смотрели на мир чрезвычайно умные, совсем не по-детски серьёзные глаза. Как-то на уроке литературы преподавательница Лидия Аркадьевна попросила желающих почитать что-нибудь вслух из Пушкина. Наташа, так звали новенькую, подняла руку: «Можно, я?».
          Мы все обалдели: мощным, хорошо поставленным контральто Наташа стала читать стихи. Как-то не верилось, что эта просвечиваемая насквозь пигалица может обладать таким сильным, уверенным, каким-то многотонным голосищем.
          Училась Наташа неплохо, правда, несколько слабовато по английскому языку, но она собиралась после рабфака на общих основаниях поступать на литературный факультет. Ничем особенным она, кроме неплохих знаний по русскому и литературе и своего голосища, среди нас не выделялась, и после экзаменов мы про неё забыли.
          «Всплыла» Наташа Карпова через три года в роли освобождённого секретаря комитета ВЛКСМ нашего пединститута. Мне пришлось пару раз лично пересечься с ней по моим вопросам помимо обычных приветствий друг друга при встречах в коридорах ВУЗа.
          В каждой из учебных групп на курсе существовали три выборные единицы из числа студентов группы: староста группы, отвечающий за порядок и, самое главное, посещаемость в группе (что-то вроде командира отделения), комсорг группы, собирающий взносы со своих студентов и ведущий «комсомольскую» работу в группе с воспитательной целью и т. п., короче, идеолог-замполит, и, наконец, профорг группы, также сдирающий профвзносы, но что он должен был делать, я не помню, да и не знал, наверно, никогда.
Но главное, чем действительно мог помочь студенту этот триумвират, или, попросту, «треугольник», - это выбить стипендию студенту, получившему тройку на сессии. Я был комсоргом с первого курса, и все вспоминали об этом именно в связи с этими делами: вовремя собрать взносы и помочь троечнику. Взносы собирались автоматически, троечки мелькали чрезвычайно редко, а собрания я не помню ни одного… Нет, вспомнил! Было одно такое. Студент нашей группы Виктор Ф. летом попал в городе Сочи в… вытрезвитель и в местную прессу. Оттуда, естественно, на адрес ректора пришла «телега», её передали в комитет ВЛКСМ и в деканат, и мне под давлением декана Елены Николаевны и секретаря комитета ВЛКСМ Наташи Карповой пришлось проводить собрание. На собрании мы выслушали приключения Витьки «в Сочах», поржали, составили сообща протокол, и я отдал его Наташе. Витьке объявили выговор без занесения.
          Перед разводом с моей женой она, видимо, пожаловалась Наташе (она её знала со времён рабфака) с просьбой проработать меня по комсомольской линии. Я официально был вызван в комитет ВЛКСМ. Наташа своим громогласным контральто стала наезжать на меня сходу, едва я вошёл. Я выслушал её и спокойно спросил:
          - Наташа, ты замужем?
          - Нет. Пока.
          - Наташа, ты помнишь, как три года назад мама привела тебя за ручку к нам в группу и какая ты была? Ребёнок только что из детсада! А я в то время прошёл уже кое-какую школу вживую, а не по литературным произведениям. Будь ты замужем, я, может быть, к чему-то и прислушался. Но что ты можешь мне сказать в данной ситуации? Это личная жизнь, и лезть туда никому не позволено, даже незамужним комсомольским функционерам. До свиданья, Наташа, вот вырастешь, выйдешь замуж, поймёшь, что такое жизнь, тогда и поговорим.
          Наташа среагировала по-своему: вскоре, к моей огромной радости, из комсоргов я был разжалован в рядовые.
          В начале пятого курса я вышел из комсомольского возраста и пошёл в комитет заявить об этом. За огромным столом в кабинете под красным знаменем и портретом Ильича восседала Наташа Карпова.
          -  Всё! – говорю. – Двадцать восемь лет. Дембель. Билет тебе сдавать?
          - Да. Но если ты хочешь оставить его себе, то нужно у вас в группе провести комсомольское собрание и поставить на собрании этот вопрос. Выписку из протокола по этому вопросу пусть комсорг представит нам, и
мы тут обсудим, можно ли будет оставить тебе билет. Думаю, этот вопрос мы решим положительно, - с пафосом закончила Наташа.
          - И всего-то? – я оглянулся вокруг. – Наташа, возьми этот билет и засунь его себе куда-нибудь глубоко-глубоко!..
           Я жестом картёжника ударил билетом о стол и, задрав нос, удалился.

          Думал, что всё: распрощался я с комсомолом. Но как бы не так! Через  год после окончания института надумал я идти на работу… в милицию. Преступников ловить разных: романтика долго не хотела оставлять меня без её присмотра.
          - Это, конечно, ты лихо придумал, - сказал мне кадровик в УВД, - преступников ловить. Ты думал, вот, мол, кончил ВУЗ и – готовый специалист. Нет, брат, мы с улицы не берём! Ты должен простым милиционером поработать, потом участковым, параллельно учиться в школе милиции, вступить в партию, а через год-два уже и в оперативники подаваться. Понял?
          - Понял. Направление сразу в школу милиции дадите на заочное обучение?
          - Дадим, конечно. Постой-постой! Есть один момент такой. Вот если в сельскую местность поедешь, там в подчинение целую службу дадим, аттестуем через полгода, а через пару годиков вернёшься сюда готовым специалистом. А?
          -  Поеду. Оформляйте.
          - Мне нужно для этого направление какое-нибудь. Ну, например, от комитета комсомола института вашего. Давай, иди и неси мне характеристику и направление.
          - Так я из комсомола выбыл по возрасту два года назад!
          - Это неважно. Характеристика всё равно нужна. Давай, беги.

          Освобождённый секретарь институтского комитета ВЛКСМ Володя Олейниченко учился со мной в параллельной группе (Наташа Карпова подалась в аспирантуру). Он перепечатал копию моей комсомольской характеристики, добавив в ней фразу: «Может быть рекомендован для работы с несовершеннолетними в органах внутренних дел». Эта фраза и решила мой вопрос. Меня оформили в кадрах, и я уехал в райцентр Кошки ловить преступников.
          Больше с комсомолом мы не пересекались. Жить ему оставалось ещё полтора десятка лет, но именно его выходцы правят нынешней Россией: большинство из них – бывшие функционеры комитетов ВЛКСМ разных уровней. Кто они – я говорить не буду.

----------------------------------------

ПСО-10

          Я памятник себе воздвиг…

                А. С. Пушкин

          В июне 1970 года я уволился со срочной службы из армии, и передо мной встал вопрос: куда идти учиться? Что именно учиться, а не работать, - это было однозначно, на этом настаивали и мои родители: если пойдёшь работать и учиться заочно, или на вечернем, то будет трудно, учёбу ты забросишь – примеров тому куча – и будешь неотёсанным работягой всю жизнь и т. д., и т. п. Поступать сразу на первый курс было рискованно: слишком много времени прошло после окончания школы, многое подзабылось, а на подготовку к вступительным экзаменам времени оставалось очень мало.
         Но тут стало известно, что по стране открылась сеть подготовительных отделений в большинстве ВУЗов, что-то наподобие рабочих факультетов (рабфаков), существовавших в 20-е – 30-е годы в нашей стране. После семимесячной подготовки по профилирующим предметам нужно было положительно сдать экзамены, одновременно являвшимися вступительными в ВУЗ. Зачисление – вне конкурса. Принимались все в возрасте 17 – 35 лет, имеющие образование не ниже 10 классов и не менее одного года трудового стажа, либо отслужившие в армии. Приём - по результатам собеседования. Принятым выплачивалась стипендия в таком же размере, как первокурсникам.
         Покумекав и посоветовавшись с родителями, я решил подать документы в Куйбышевский педагогический институт на факультет иностранных языков: мне нравился английский язык, по нему в школе и в Томском инженерно-строительном институте, где я проучился год, у меня были твёрдые пятёрки. В гуманитарном ВУЗе в моей ситуации учиться было, конечно, гораздо легче, и я поехал в Куйбышев.
         Документы у меня приняли, но с условием, что так как они готовят специалистов только для Куйбышевской области, мне необходимо было представить куйбышевскую прописку.
         Стояла середина сентября, а занятия на подготовительном отделении (ПО), или, как его ещё называли, «нулевом курсе», начинались с 1 декабря.
         Нужно было где-то устраиваться: ехать к родителям, чтобы выслушивать их постоянные, осточертевшие  нудные нотации и поучения, от которых я отвык в армии, я не хотел категорически. Перед отъездом отец выдал мне сорок рублей «подъёмных», остальное я должен был добывать сам.
         Купив местную газету, я узнал, где находится Бюро по трудоустройству (работать в СССР обязаны были все, иначе – тюрьма за тунеядство) и отправился туда. В Бюро мне дали пару адресов и порекомендовали побывать там, что я и решил, не откладывая, сделать.

          ПСО-10. Это было название первой организации, куда мне надлежало обратиться. Что это такое, мне не сказали, но адрес дали. Это было где-то на берегу Волги,  недалеко, и я пошёл туда пешком. «Из ВСО да в ПСО», - крутилось в голове. ВСО – сокращение от «Военно-строительный отряд», попросту стройбат, где мне пришлось тянуть лямку в армии
          Немного левее пассажирского  речного вокзала шла стройка. Возводилось новое, современное здание речного вокзала из железобетона, стекла и алюминия. Тут же строилось здание гостиницы на 11 этажей, а на берегу кипела стройка пассажирского причала со стенкой для швартовки судов и сходами-пандусами для пассажиров верхних палуб.
          Тут же стояли несколько вагончиков-бытовок для рабочих; возле одного из них возвышался большой стенд с информацией. Я подошёл к нему. На доске слева сообщалось, что Плавстройотряд № 10 (вот оно, ПСО-10!) производит набор рабочих для строительства пассажирского причала в городе Куйбышеве. Здесь же висела тарифная сетка оплаты труда. Принятым рабочим присваивался сразу 3-й квалификационный разряд монтажника, далее квалификация повышалась путём практики. Иногородним доплачивалось 33 % от тарифа и предоставлялось общежитие с пропиской. Прикинув, я согласился для себя на такие условия и подошёл к другой доске. Там вывешивались приказы и распоряжения начальства. В приказе начальника ПСО-10 Латыша (о! даже фамилию вспомнил, но инициалы в памяти стёрлись) сообщалось, что монтажнику N… за 21-дневный (!) прогул объявлен выговор. Эти условия ещё больше подняли мне настроение, и я пошёл оформляться.
         Поселили меня в одной двухместной каюте (!) вместе с автокрановщиком Жоркой Кравцовым, тоже новичком в ПСО, на плавучей общаге, так называемой брандвахте. Комендант, который там именовался шкипером, сразу забрал у нас паспорта, а на другой день вернул нам их со штампами постоянной (что меня тоже удивило) пропиской. Мы с Жоркой в
первый же день обзавелись на рынке необходимой посудой, кастрюлей, сковородой, чайником и электроплиткой. Готовить разрешалось только на общей кухне, но в нашем крыле она была на две каюты, и там, как правило, находились только мы и милиционер Витька из водной милиции, тоже живущий на брандвахте.
          Работа ничего нового для меня собой не представляла: всё, что мы там делали, мне уже приходилось делать до этого, и я вполне оправдывал свой третий разряд монтажника. Мы вязали проволокой арматуру из железных прутьев, приваривали их друг к другу, строили опалубку из досок и заливали эти конструкции бетоном. Работа была не особенно тяжёлой, но часто были авральные броски, где приходилось выкладываться, что называется, на полную катушку. После авралов давали день-два (в зависимости от настроения прораба) отгулов; кроме того, за эти авралы хорошо платили. Моя зарплата за первый месяц составила примерно 350 рублей (тогдашний оклад директора среднего завода).
          Бригадиром у нас был Юра-сварщик. Это был низкорослый, крепкий, очень самоуверенный и немногословный мужик с непроницаемым взглядом и непререкаемым авторитетом. Бригадиром его назначили, когда я проработал уже с неделю, вместо Сани Егорова. Саня знал слишком много:
у него за плечами был строительный техникум и порядочный опыт работы, но он всё время работал не прорабом, а простым рабочим, поэтому своё дело знал на порядок выше некоторых прорабов. Начальству надоели его поправки (которые, как назло, всегда сбывались) и советы, к тому же его постоянно подсиживал Юра, всегда стремившийся угодить начальству. Саня переругался с прорабом и старшим прорабом, которые завалили один из объектов и свалили всё на него, и Латыш разжаловал Саню в рядовые монтажники, правда, 6-го разряда. Саня был классным парнем лет тридцати с небольшим, знающим своё дело, как никто. Работать с ним было в удовольствие даже самым гнусным лодырям: он всем находил дело, обучал нас по ходу работы, всегда был весёлым и неунывающим. Юрке он не подчинялся, говоря, что «выучил эту «шестёрку» на свою шею».  Юрка был очень тяжёлым человеком, и его побаивались.
          Вскоре Саня ушёл в длительный отпуск за два года, а мы, пока было тепло, продолжали работать. Бригаду нашу значительно расширили, увеличив фронт работ, и приняли ещё человек 7 – 8 ребят, в основном, после армии. Через 15 – 20 дней «подъёмные» у нас у всех закончились, аванс нам, молодёжи, никому не выписали, и голод стал давать о себе знать. Наши просьбы прорабы наши игнорировали, и мы с пацанами, посоветовавшись, решили идти к самому начальнику ПСО.
          Из всех нас, человек десяти, я устроился в отряд раньше других, знал уже всё начальство да и был в работе уже поопытнее остальных, поэтому они послали к «шефу» меня. Срочной работы на объекте в это время не
было, и мы пошли в контору. В стёганой куртке-ватнике, кое-где забрызганной бетонным раствором, в солдатских галифе п/ш, в армейских «кирзачах», в серенькой кепке и с рукавицами в руках (куда же монтажнику без них?), я прошёл в приёмную, где столкнулся с самим начальником Латышом. Я стал обрисовывать ему своё положение, но тов. Латыш не стал меня и слушать: он развернул меня к выходу и непререкаемым тоном заявил, чтобы мы шли работать: «всё всем будет вовремя, и нечего тут пороги обивать!»
          Мужики все скисли, ворча, что плетью обуха не перешибёшь, что знали, что никто нас не будет слушать и т. д. Мы сидели на бревне во дворе конторы и курили. Вдруг меня взяла такая злость, что я решил во что бы то ни стало сегодня же! выбить нам аванс. Я попросил ребят никуда не уходить: будут искать – уважительная причина: хотим есть, есть нечего – работать не можем. Всё! Ждите мня здесь. Сказал – будут деньги, значит, будут!
Я пошёл к себе на брандвахту, умылся, надел белую рубашку с модным галстуком, новый чёрный костюм, сверкающие туфли, взял Жоркин (моднейший тогда) длинный чёрный болоньевый плащ, взял из Жоркиной заначки в тумбочке несколько конфет (Жорка любил конфеты) и отправился в контору. Ребята всё так же уныло, покуривая, сидели на бревне. Они даже не узнали меня, когда я, весь вылизанный, благоухая, вошёл в контору.
          Секретарша, упитанная молоденькая девчонка, с удивлением посмотрела на меня и сказала: «Шеф занят. Минут пять подождите, пожалуйста». Я дал ей конфетку и попросил, чтобы она доложила шефу обо мне.
          - А вы кто?
          - Строитель коммунизма. Иди, давай!
          Секретарша зашла к шефу, и в это время, громко что-то обсуждая, из кабинета вышли трое мужчин и направились к выходу. Секретарша пригласила меня в кабинет и уселась на своё место, получив ещё одну Жоркину конфетку.
          Латыш сидел за огромным столом под портретом вождя мирового пролетариата В. И. Ленина рядом с красными знамёнами в углу. Подняв голову, он удивлённо уставился на меня, видно, что-то припоминая.
          - Проходите, пожалуйста, присаживайтесь, - пригласил он. – Слушаю вас. Вы откуда будете?
          - Для начала я хотел бы, чтобы вы выслушали анекдот.
          - Анекдот? – он продолжал удивляться.
          - Да. Анекдот. Про Ходжу Насреддина. В кишлаке был праздник: у одного из знатных людей родился сын. Всех приглашали на празднование этого события, но Ходжу не пустили, так как на нём был старый и рваный
халат. Тогда Ходжа Насреддин вернулся домой, надел новый шёлковый халат и снова пришёл в тот дом. Ходжу ласково встретили, провели на почётное место рядом с хозяином и стали угощать пловом. Ходжа стал черпать рукой плов и класть его себе за пазуху, приговаривая: «Угощайся, мой халат! Плов вкусный! Ты его заработал!». «Зачем ты так делаешь? – удивился хозяин торжества. – Зачем ты кормишь свой халат?» - «А разве он не заслужил этого? Ведь это из-за него я сижу здесь и угощаюсь прекрасными яствами! Когда я пришёл сюда в старом халате, меня даже на порог не пустили!».
          - К чему это вы мне рассказали? – спросил Латыш. До него, видимо, ещё не доходило.
          - Моя фамилия Жулёв. Я работаю в вашей организации. Сорок минут назад я пришёл к вам в рабочей одежде, в сапогах и с рукавицами, и вы меня даже на порог не пустили! Стоило мне поменять халат, как вы принимаете меня как
дорогого гостя! Я из бригады монтажников, у нас кончились личные деньги, подъёмные, так сказать. Аванс нам почему-то никому не выписали. Без денег мы работать не будем. Вот и всё.
          Латыш покраснел. Чувствовалось, ему стало сильно не по себе. Он вызвал секретаршу и приказал ей позвать бухгалтера. Поговорив с женщиной-бухгалтером, он попросил меня дать ей список рабочих, которым необходим аванс: «Выпиши им в счёт зарплаты рублей по пятнадцать». Список у меня был заготовлен заранее. Я отдал ей его. Поблагодарив Латыша, я вышел. Бухгалтерша сказала, чтобы минут через пять мы подошли к кассе и получили аванс. Я вышел из кабинета и отдал третью конфетку секретарше, которая расплылась в улыбке и пропела: «Спаси-ибо!»
          Я вышел на крыльцо и закурил. Пацаны мои совсем скисли. Никто из них никуда не ушёл.
          - Эй! Орлы! Чё скисли? – они с удивлением вылупились на меня:
          - Ты… откуда? И куда?
          - Идите деньги получать. Касса налево в конце коридора: возле бухгалтерии есть окошко.
          Ребята, гогоча, мол, ни фига себе!, бросились к кассе. Из бухгалтерии вышел Латыш. Он внимательно посмотрел на меня: «Ходжа Насреддин, тоже мне! Домой сегодня идите. Нет сегодня на вашем объекте работы». Он, усмехнувшись, тряхнул головой и пошёл к себе.
          Всем выписали по пятнадцать рублей, а мне двадцать. Пацаны стали требовать, чтобы эту пятёрку разделили на всех (с последующей отдачей, конечно), чтоб пропустиь по стаканчику, но я их пресёк:
          - Если б не я, вы бы сейчас кору с деревьев обгладывали! Я за вас впрягаться больше не собираюсь. Можно по домам идти. Шеф сказал, работы нет сегодня.
          В середине ноября стало очень холодно. Арматурные работы в основном были закончены. Центральный «бык», от которого спускались пандусы первого причала, должен был быть законченным в этот день. Ждали бетон. Бетон был заказан заранее, возили его на самосвалах из Новокуйбышевска. Пока его доставляли к нам, по дороге он утрясывался так, что при разгрузке вода сливалась сверху, а щебень с цементом и песком, утрамбованный по дороге, свалить из кузова было невозможно: приходилось действовать ломами и штыковыми лопатами. Работа это очень тяжёлая: после двух-трёх самосвалов ни ноги, ни руки не двигались. Поэтому после аврального приёма бетона на стройку давали два-три дня отгулов.
          Бетон должны были начать возить после обеда. Подготовив с утра всё необходимое, мы отдыхали. Уходить никуда было нельзя, так как бетон могли начать подвозить раньше. Время тянулось, но бетона всё не было. Закончился наш рабочий день, но аврал есть аврал: время здесь не лимитировано. Народ тупел от безделья. Часов в семь вечера кто-то бросил идею «пропустить по стакашке» портвейна. Бригадир Юрка-сварщик сказал, чтобы молодёжь, то есть мы, держались подальше от этой идеи, а сам со своими «ветеранами», взяв большую сумку, направился через дорогу в магазин «Гастроном» на углу. Назад тяжеленную сумку они несли вдвоём.
          Пили много. Пили все. Мы втроём: я, Лёха, тоже демобилизованный паренёк, и мужик, не помню его имени, в общем, непьющий и некурящий, тоже выпили две поллитровых бутылки портвейна на троих, и тут пошёл бетон. Подъехали сразу два старинных самосвала МАЗ-200. Один разгрузился легко: бетон сам общей массой сполз в подставленную бадью, и самосвал уехал. Со вторым пришлось немного повозиться, но с ним мы втроём тоже управились вовремя. Шофера сказали, что в пути ещё несколько машин, в основном, ЗиЛы-130, и мы решили мероприятия с портвейном отложить.
          Остальные дорвались до «источника» в полной мере, отваливаясь спать в вагончиках, как куклы. Некоторые выходили на улицу, но лишь по малой нужде, и снова припадали к «живительной влаге». Помогать нам уже никто был не в силах.
Самосвалы шли один за другим. Разгружать мы их втроём уже не успевали, и водители, видя это, терпеливо ожидали, то и дело поглядывая на часы. Бетон, надо сказать, был классным. Втроём за два с половиной часа мы разгрузили все семь самосвалов! Но сгруженный в бадьи бетон надо было ещё поднять плавучим краном, вывалить в обитый опалубкой короб и вибратором уплотнить его, чтобы он ровно, без образования полостей (раковин) ложился слоями, образовывая огромный параллелепипед. Нам срочно нужна была помощь.
          Вот где пригодилась мне моя практика работы стропальщиком, полученная в стройбате! Зацепив бадью с бетоном, я давал знаки крановщику, который, работая на качающемся на волнах плавучем кране, был, конечно, виртуозом своего дела. Крановщик опускал бадью в короб из опалубки, туда же мы опускали вибратор, и бетон разгружался.    
          Наконец, проснулся один из старых работяг. Вникнув в ситуацию, он быстро, со знанием дела, включился в хорошо известную ему работу. Но, не совсем протрезвев, он одну бадью (почти целый самосвал!) упустил в Волгу, а вторую, отобрав у меня действия «стропаля», тоже стал опускать не туда, куда надо. Заметив это, крановщик прекратил работу. Мужик стал орать на него и на меня, грозя и матерясь. И тут вдруг появился Саня Егоров, гуляющий с женой по набережной. Увидя всё это, он, не стерпев, сбросив пиджак, совсем как в советских фильмах про строителей коммунизма, подбежал к нам. Выслушал нас всех и велел мужику идти спать. Тот заерепенился. Саня, не раздумывая, два раза съездил ему по морде, отволок его к вагончику и уложил его там, пригрозив утопить, если он ещё раз сунется, и принял командование на себя.
          Вчетвером, работая до 5 часов утра, мы всю работу закончили. Бетона было заказано (на всякий случай, наверно) больше, чем надо, и остатки его надо было из бадьи вывалить в Волгу. Но бетон уже «схватился», и удалить его из бадьи было очень сложно. Саня ушёл домой, и мы решили «макнуть» бадью в Волгу, что крановщик исполнил весьма ювелирно. Но бетон не вываливался. Тогда я залез в бадью с вибратором, мы наполовину погрузили её в Волгу, и я включил вибратор. Воды, конечно, в сапоги я зачерпнул, но вибратор вычистил в воде весь бетон дочиста!
          Силы покинули нас тотчас же, как только мы побросали инструмент. Все упали, где стояли. А надо ещё было идти домой. Вот тут портвейн нам помог: выпив по паре стаканов, уплетя по полбуханке хлеба с какими-то консервами, мы обрели силы и разбрелись по домам. Весь следующий день я спал, не вставая. За выполненную работу по указанию начальника ПСО премия была перераспределена так, что мы втроём получили вдвое больше (по-моему, по сто рублей), а остальные были лишены её на 100 %.
          В самом конце ноября я зашёл в институт, чтобы узнать какую-либо информацию, касающуюся подготовительного отделения. И хорошо, что зашёл. На доске висело объявление, что такого-то проводится собеседование, а такого-то нужно будет всем написать диктант. Собеседование мне понравилось: вопросы задавались обеими сторонами, и ответами они оказались удовлетворены вполне. Оставался диктант. Он ни на что не влиял, просто преподаватели хотели знать, на каком уровне им строить свои уроки по русскому языку. По результатам диктанта я сделал
четыре ошибки на пунктуацию и получил пять баллов. Больше всего было двоек. Самое большое количество ошибок в диктанте зашкаливало за четыре десятка. Троек было поменьше, ещё меньше – четвёрок и пятёрок. Могу похвалиться тем, что я не сделал ни одной орфографической ошибки. И ещё странность в том, что лучше других написали диктант ребята, отслужившие в армии. Но некоторые из них целенаправленно поступали именно на литфак, так что это было обусловлено ими заранее.       
          Итак, я был зачислен на ПО. С 1 декабря должны были начаться занятия. Куратор нашей группы преподавательница русского языка и литературы Лидия Аркадьевна в двух словах рассказала нам все условия, в которых мы будем заниматься, где находится библиотека, какие учебники нам будут нужны и что нужно будет иметь на уроках.
          Я пошёл увольняться в ПСО. Кадровичка оказалась на больничном, и оформлять моё увольнение взялся парторг ПСО. Это был мужчина лет под пятьдесят, видно, из простых рабочих, но получивший образование, видимо, заочно. Я отдал ему обходной лист и попросил его оформить мне трудовую книжку, которую я до этого нигде не удосуживался всё завести, хотя возможность была (необходимости не было). Парторг, прочитав мою фамилию, уставился на меня так, как будто я его обокрал:
          - Увольняешься? Да ты что! Мы тебя уже бригадиром комсомольско-молодёжной бригады провели! И тарифную сетку нам новую прислали! Да где мы ещё таких ребят найдём – ведь пьют же все, мать их…!
          - Да я поступил в институт на дневное отделение, и работать теперь не могу. Но мне срочно нужна трудовая книжка. Для льгот.
          Чертыхаясь и ворча, что таким, конечно, не в бригадах место, а в прорабах и инженерах, что чёрт бы побрал эту кадровичку, у которой тут ничего не найдёшь, парторг выписал мне, наконец, трудовую книжку, наделав в ней кучу ошибок и исправляя их надписью «исправленному верить». Через тридцать семь лет мне пришлось в связи с этими ошибками писать запрос в архив «Волгодонгидростроя» о выдаче мне справки о том, что я действительно работал тогда-то в ПСО-10 в качестве монтажника 3-го разряда. Я собирал стаж для выхода на пенсию по старости.

-----------------------------------------
 
СЕКУНДЫ ДО БЕЗДНЫ


          Далеко не все, но многие из представителей сильного, да и не только сильного, пола в течение своей жизни испытывали моменты, когда жизнь их висела на волоске и могла оборваться в любой момент, но какое-то чудо спасало их, удерживало от падения в бездну, возврата из которой нет.
          Я хочу рассказать о трёх таких случаях из своей жизни. На самом деле таких случаев, в ней, конечно, было гораздо больше, но мне почему-то запомнились именно эти три.

1. Дуплет

Этот случай произошёл со мной во время моей службы в армии в первой половине марта 1970 года. Мы в это время были уже старослужащими, и контроль со стороны комсостава по части «самоволок» за нами был уже значительно ослаблен: мы были уже достаточно опытны, чтобы не попадаться начальству в части за нарушение уставных порядков, а также хорошо знали окрестности, чтобы не попасться комендантскому патрулю во время самовольных отлучек из части.
          Были у нас, конечно (в семье не без урода), солдаты, которые за два года ни разу не были в «самоволках», но таких было значительное меньшинство: хоть несколько раз, но за «забором», в основном, побывали почти все. К концу службы количество «самоволок» у любого уважающего себя солдата переваливало за сотню. У меня на последний день службы их насчитывалось двести девяносто девять. По уставу за короткую незначительную отлучку из части грозило наказание в виде штрафных работ – нарядов вне очереди на работу или на службу. На работу, как правило, направлялись рядовые, на службу – внеочередное дежурство по роте или по КПП – сержанты. За более длительное отсутствие в части можно было схлопотать, если попадёшься, конечно, несколько суток гарнизонной гауптвахты, «губы», по-солдатски. И, наконец, если отлучка будет длиться более трёх суток без уважительной причины, военнослужащий подвергался суду военного трибунала, который определял ему ещё более строгое наказание: перевод на определённый срок в дисциплинарный батальон, солдатскую «зону», время службы в котором  при новом нарушении дисциплины в общий срок службы солдата не засчитывался.
Итак, моя очередная «самоволка» в село Русская Борковка, расположенное менее, чем в километре от части. Я отправился туда мартовским вечером один, намереваясь купить курева (наш магазин внутри части несколько дней был закрыт) и, если повезёт, дешёвого вина. Вино, как правило, продавали на разлив в киоске возле магазина. Если киоск не работал, вино можно было купить в магазине, но уже только в бутылках, что было уже дороже. Цены нас не пугали – важно было наличие продукта, но в последнее время  именно с этим были проблемы.
          Морозило. Интенсивно таявший днём снег создавал огромные глубокие лужи, и если на пустыре, который необходимо было пересечь, они хорошо промерзали, то в селе на раздолбанных машинами дорогах эти лужи покрывались нетолстым слоем льда, под которым была взвесь из грязи, напоминавшая кисель.
          Я спокойно грохотал подкованными «кирзачами» по льду Борковки. Комендантские патрули в это время никогда сюда не заезжали, а патрулей из стройбата мы не опасались: всё-таки свои.
          Перед магазином посреди дороги была громаднейшая лужа, которая не совсем промёрзла. Киоск с вином был закрыт. Когда я поравнялся с ним, осторожно ступая по тонкому льду, вдруг какая-то неведомая сила резко швырнула меня на землю! Пробивая лёд, я плашмя рухнул в грязь, вытянув вперёд руки.
          БА-БАХХХ!!! – что-то сверкнуло, и дуплетом рванул над моей головой двойной выстрел. Я поднял голову: из закрытого окна киоска струился дымок. Я вскочил и, очертя голову, помчался к киоску. Рывком открыв дверь, я увидел пьяного одноногого сторожа дядю Васю, который, матерясь, вновь заряжал двустволку. Увидев мою страшную, всю в грязи фигуру, он, испугавшись, выронил ружьё. Я врезал ему по физиономии и закинул ружьё в угол.
          Послышались шаги. Это подходил его сын Пётр, мой ровесник, который недавно вернулся из армии и с которым мы были немного знакомы. Я рассказал ему, в чём дело, и он объяснил, что вчера поздно вечером киоск ограбили какие-то люди в солдатской одежде, вот, мол, батя и принял превентивные меры, хлобыстнув крупной дробью по «движущемуся противнику». Мы закрыли киоск и потащили дядю Васю домой. Там я отмылся и отчистился, Петька снабдил меня бутылкой водки и двумя пачками «Севера», и я благополучно вернулся в часть.
Я до сих пор не могу объяснить, что швырнуло меня в лужу в тот вечер: это была какая-то необъяснимая мощная волна гравитации, сильно толкнувшая меня в спину сверху вниз и прижавшая к земле.

2. Яма

          В 1976 году я закончил факультет иностранных языков пединститута в городе Куйбышеве и, в связи с разводом с женой, напросился на работу по распределению куда-нибудь подальше.
          В то время после окончания ВУЗа каждый молодой специалист должен был три года отработать по распределению в одной из школ области. У кого был блат и льготы, те, естественно, этого избегали, но мне тогда было не до этого, и я был направлен в одну из сельских школ.
          Село было татарским. Ни одной русской души, за исключением таких же педагогов-отработчиков, в нём не проживало. Я не буду вдаваться в подробности, что такое национализм, но даже тогда, в советское время, когда все были «братьями», я ощутил его в полной мере. Конечно, среди любого народа есть как хорошие, добрые люди, так и всякого рода отморозки и сволочи, коих число в наше время растёт в геометрической прогрессии. Вначале у меня были кое-какие трения с аборигенами, которые, как и везде, не любят чужаков, но постепенно всё образовалось, и работать стало более-менее сносно.
          Я преподавал советским татарам английский и немецкий языки на русском. К концу учебного года взаимоотношения, как это принято теперь говорить, устаканились, дети учились, как и везде, плохо, удовлетворительно, хорошо и отлично. Я не оставлял никого на осень, всем выставил положительные оценки, и «врагов» по своей работе не имел.
          В мае случился какой-то большой национальный праздник. Я не помню какой, но, мне кажется, это был сабантуй. Всё население выехало на природу семьями, наготовив всяческих национальных яств, в чём они были большие мастера, и запасшись прохладительными и горячительными напитками. Местные ребята, мои ровесники, позвали меня с собой: «Поехали! Чего ты будешь тут один сидеть? Все ведь едут! Отдохнём там от работы – не каждый день такие праздники бывают. Посмотришь, что это такое. Будет интересно».
         Уговорили. Я согласился. Всё огромное село погрузилось в автобусы, грузовики, а у кого был свой транспорт – поехали на нём: в основном, это были «Москвичи» разных моделей, «Жигули», «Волги» и «Запорожцы», тоже разных моделей. Отъехали от села километров семь-восемь, выгрузились, прошла торжественная часть мероприятия, разные выступления молодых и не очень молодых талантов, игры, спортивные и игровые соревнования, а потом все стали сбиваться в компании и пировать на свежем воздухе.
          Настроение было прекрасное. Вокруг – небольшие густые рощицы с полянками, уже довольно густая зелёная трава, ослепительно голубое безоблачное небо – всё это настраивало на хорошее, доброе общение друг с
другом. Меня знакомили с молодыми людьми, которых я не знал раньше, все, естественно, уже были хорошо навеселе, время шло быстро.
          Наконец, прозвучал призыв к отправке транспорта. Все стали собираться, сворачивать свои пожитки и потихоньку двинулись к большой поляне, где стояли машины. Мои знакомые, о чём-то ожесточённо споря и хохоча, шли впереди, я немного отстал, обходя огромную, вырытую для чего-то в глиняной почве посреди длинной поляны квадратную яму со стороной квадрата примерно три метра и глубиной тоже, наверно, метра три. Яма была наполнена водой, не доходившей до краёв, примерно, на метр. Вода в яме была, видимо, от прошедших весенних ливней и не впитывалась, благодаря глиняной субстанции почвы.
          Вдруг я почувствовал сильнейший толчок справа и полетел в эту яму. Это была страшная яма: в ней нельзя было касаться дна. Дно – размокшая глина в полувзвешенном состоянии – могло не отпустить! Почувствовав это, сразу протрезвев, я нахлебался воды пополам с глиной и, стараясь не касаться дна, стал пытаться выбраться. Но всё было напрасно: гладкие глиняные борта ямы не давали ни малейшей зацепки, становясь после каждой новой моей попытки выбраться ещё более скользкими. От моего барахтанья вода продолжала становиться всё более густой от глины, и это меня стало пугать ещё больше, из-за чего я ещё глотнул изрядную порцию глиняного раствора. Я стал пытаться кричать, но получалось, как во сне: кричишь беззвучно, и никто тебя не слышит…
          Я не знаю, сколько я пробултыхался в этом глиняном киселе, но вдруг услышал голоса. К яме кто-то подходил. Мне спустили какую-то палку, в которую я вцепился мёртвой хваткой, и меня вытащили. Это оказался отец моей самой лучшей отличницы-шестиклассницы. Все уже уехали, а они с семьёй, приехав сюда на своей машине, по какой-то причине немного задержались. Я категорически отказался ехать с ними, т. к. на мне было, наверно, килограммов около пяти жидкой глины. Я, как мог, поблагодарил их, и они тоже уехали. Я отполз в кусты, где меня долго рвало глиной, потом уснул.
          Солнце было уже у горизонта, когда я проснулся и пошёл домой. Идти нужно было километров семь. Меня сильно качало, и кружилась голова. Я шёл мимо каких-то посёлков, где надо мной смеялись, показывая пальцами, но мне было не до них: страшно хотелось пить. Наконец, на пути попался небольшой посёлок с колодцем с «журавлём». Какая-то пожилая женщина-татарка  дала мне напиться, и я пошёл дальше, проклиная все праздники на свете.
Я прошёл километра три, когда меня догнал мотоцикл «Урал» с коляской. За рулём сидел очень строгого вида мужчина средних лет, в коляске сидела женщина. Вглядевшись, мужчина, видимо, узнал меня и безапеляционно приказал садиться позади него в седло. Через несколько минут он довёз меня до моего жилища.
          - Как чувствуете себя? – спросил он. – Водой промыть желудок вам надо, и всё нормально будет.
          Мотоцикл, рокотнув, скрылся за поворотом, а я, согрев тёплой воды, посолил её и промыл желудок. Сразу стало легко и даже весело. Мой вельветовый(!) сюртук, весивший несколько килограммов, ковбойские сапоги, набитые глиной так, что я еле их снял, и ставшие кофейного цвета штаны я выбросил в кладовку и не трогал до своего отъезда. Когда я перед отъездом заглянул туда, они представляли собой плоские, твёрдые, бесформенные куски глины…
          Узнав о том, что со мной случилось, ребята из моего села сразу все в один голос заявили, что в яму меня сбросили парни из другого села:
          - Это не наши. У нас за такое сильно наказывают! Если бы наши, мы бы уже знали, кто! Такое не скроешь!
          Кто знает… Я почему-то им поверил.

3. Банька

          Зима с 1978 на 1979 год была морозной. Я работал в сельском РОВД в должности начальника инспекции по делам несовершеннолетних. Недалеко от нашего райцентра находилась узловая железнодорожная станция, вблизи которой располагались склады базы «Лекраспром», связанные с хранением растительного лекарственного сырья для фармацевтической промышленности. База располагалась на довольно обширной территории, была окружена несколькими рядами заборов с колючей проволокой поверх них и охранялась сторожами с огромными собаками.
          Несмотря на такие средства защиты, зная, что на складе в таком-то месте в настоящее время имеется прессованная маковая головка, наркоманы со всех концов области, да и не только области, частенько совершали рейды на базу, продумав каждую операцию, отвлекая собак и сторожей в момент хищения мака и конопли. В подавляющем большинстве случаев воров задерживали, но бывали случаи, когда расхитителям удавалось ускользнуть.
          В тот день всё началось с того, что в детском саду у одного из детей  пропали санки, на которых родители возили их в садик и обратно. Узнали мы об этом случайно, отвозя к поезду арестованных. Когда поезд ушёл, к нам с Федей Барановым подошла пожилая женщина и поведала о своей беде.
 - В жисть такого не было! Кому они нужны, санки-то? У всех они есть, а если кто и взял, так сразу скажет. Помогите, ребята, а то нам далеко до садика ножками-то! А на руках тяжело – большой внучек-то!..
 Нас сразу навело на мысль, кто мог взять санки. Пока дети находились в садике, все их санки, штук двадцать – двадцать пять, стояли у стенки здания. Любой мог подойти и взять любые. Но все друг друга хорошо знали, и это настораживало. Пока светило солнце, мы с Федей решили посмотреть следы. Кое-чему нас учили, кое-чему мы сами уже научились, но мы выделили следы, которые нам показались действительно подозрительными. Это были следы двух человек, которые были всё время вместе. День был солнечный, морозный и следы хорошо читались на искрящемся снегу.
          Один след представлял собой отпечаток огромного валенка с резиновой подошвой с определённым протектором. Другой – очень хорошо отпечатывающийся рельефный рисунок подошвы зимних мужских сапог или ботинок. Оба эти следа всегда были вместе и колесили по улицам станционного посёлка достаточно долго.
          - А вот и саночки нарисовались! – закричал Федя, когда я выходил из станционного буфета, распечатывая пачку «Примы», – вот они за ними тянутся. Пустые: неглубокий след полозьев.
          После ужина мы, доложив о своей находке начальнику отдела, получили подкрепление в виде «автозака» с двумя милиционерами, взяли оружие в оружпарке и фонарики, снова поехали на станцию, до которой было километра четыре.
          Быстро стемнело. Часов в семь вечера к нам подошли два здоровенных парня в полушубках и с ломами в руках и спросили, кто из нас Жулёв. Я представился, и они сказали, что они рабочие-путейцы и что их послали нам в помощь.
          - Там вся наша бригада на путях работает. Так мы двое будем с вами, а как надо будет, так остальные  прибегут, помогут, если что, они в курсе.
          Из милиции начальство предупредило охрану базы «Лекраспром» о возможном проникновении на их территорию, и там тоже были настороже.
          Время шло. Мы потеряли следы из-за того, что стало совсем темно. По дороге невдалеке медленно курсировал «автозак», отпугивая возможных наркоманов от базы. Я уронил спички и, нагнувшись за ними, вдруг увидел след!
          - Федя! Вот они! Пошли по ним, они совсем свежие!
          Складывалось впечатление, что мы весь вечер ходили за хозяевами следов по кругу, наступая им на пятки. Вдруг оба следа свернули… в огромный сугроб! За сугробом был низенький заборчик, а за ним - хорошо срубленная деревенская добротная банька.
Видно было, что преследуемые нами прошли чуть не по пояс через сугроб, перелезли через заборчик и обогнули баньку. Мы насторожились.
         - Короче так: вы двое – по одному с вашими ломами с двух сторон бани. Не выпускать их. В случае сопротивления – применяйте ломы, но осторожно: не прибейте! Мы с Федей – ко входу в баню. Скорее всего, хозяева истопили баньку, вымылись и спят. А эти замёрзли и залезли погреться.
         - Володь, залезь на крышу, а то я в валенках, в них не залезешь, а я их пугну. Они будут вылазить, ты на них сверху, а ребята – с двух сторон.
         - Федя, смотри, если у них ружейный обрез, - это опасно! – я мог не говорить этого Феде: у него был опыт поболее моего
         Я без сложности залез на крышу. Она была ещё тёплая, снегу на ней не было, но скаты были довольно крутые. Я, добравшись до конька крыши, уселся на него, но тут же отпрянул в сторону, наткнувшись задом на гвоздь.
         И в это время грянул выстрел! Перед лицом мелькнула щепка. Там, где я только что сидел, чернело отверстие от пули. Я оцепенел. В ушах звенело. Услышав крики, я отпустил руки и съехал вниз.
         Вышло так, что, съехав с крыши, я оседлал здоровенного парня, выходящего под дулом пистолета Феди Баранова из бани. Мы оба нырнули в сугроб. В это время один из путейцев ломом огрел парня по заднице, и тот обмяк. Когда я вылез из сугроба, я увидел второго, с уже окровавленной физиономией, и отобранный у него большой перочинный нож, который у него выбили из рук. Другого оружия у них не оказалось. Мы надели на них наручники и, врезав каждому по пинку под зад, повели в «автозак».
          - Эх, я и струхнул! – признался  Федя. – Я фонариком посветил левой рукой, а один сразу что-то выхватил. Ну я и шмальнул вверх. А это у него пузырь с водкой был. Они сразу вскочили, я ору, что стреляю без предупреждения, - вдруг у них обрез!..
          - Федь, а ты же чуть меня не достал через крышу, когда шмальнул! Гвоздь спас.
          За поимку наркоманов нас с Федей наградили деньгами в сумме по десять рублей каждому, а остальным объявили благодарность.

          Вот такие иногда встречаются казусы в нашей жизни, и неизвестно, кто оберегает нас и посылает нам помощь: то ли Его Величество Случай, то ли какой-то всесильный и всевидящий разум. И таких случаев ведь много…

----------------------------------------


ДЕДУКЦИЯ

Дедукция (лат. deductio — выведение) —  метод мышления, при котором частное положение логическим путём выводится из общего, вывод поправилам логики; цепь умозаключений, звенья которой связаны отношением логического следования.

                Википедия.

          Однажды, когда я работал на заводе  в отделе НОТ, мне предложили съездить в командировку в Новороссийск. До этого я там ни разу не был, город южный, и я согласился, хотя ехал я туда вместо Витальки из нашего отдела, который ушёл в отпуск (был бархатный сезон). Двухнедельная поездка с несложным заданием в конце сентября в приморский город меня вполне устраивала, я получил деньги, командировочное удостоверение и поехал в аэропорт «Курумоч». За месяц до этого, в августе, в двух километрах от берега в Новороссийске затонул пассажирский пароход «Адмирал Нахимов». Об этом много тогда писали в газетах и показывали по телевизору. Мне было интересно узнать об этом, так сказать, из первых уст, - ещё и поэтому я сразу же дал согласие на командировку: гласность тогда была строго подцензурна.
          В здании аэропорта, поднимаясь в зал регистрации на второй этаж, я неожиданно столкнулся со своим бывшим однокурсником Юрием Изъятским, с которым не виделся уже лет десять. Я слышал, что он работает журналистом, а позже даже читал несколько его статей в одной из областных газет, но встречаться нам как-то не приходилось.
          Юра всегда отличался своей тягой к разного рода мистике. Мы поболтали о том, о сём, рассказали друг другу, кто из нас чем занимается. Вспомнили со смехом, как Юрка умудрился сломать руку во время госэкзаменов, а на другой день сдал «научный коммунизм» на пятёрку.
         Наконец, кто-то из нас всё-таки поинтересовался, куда каждый из нас едет. Оказалось, что Юра тоже едет в Новороссийск!
-  Представляешь, - сообщил он мне, - у друга сын родился, а живут они в общаге. А у меня отпуск с отгулами сорок шесть дней! Вот я и пустил их к себе, пока я в отпуске. А тут узнал, что наши «Крылышки» (ф/к «Крылья Советов) едут в Новороссийск, ну и тоже решил съездить с ними. Ты там  был? – спросил он меня.
          - Да нет, первый раз еду. Но у меня есть информация, как туда добраться быстрее и даже суметь поспать ночью.
Я рассказал ему, что после того как наш самолёт приземлится в Краснодаре, через час после этого с ж/д вокзала в Новороссийск отправляется ночной местный поезд, и к утру, успев поспать, мы окажемся на месте.
          - А вы как хотели? – спросил я.
          - Вроде бы на автобусе. Пойдём, спросим.
Руководителем группы футболистов «Крылышек» был их врач. Мне приходилось раньше встречаться с ним, мы поздоровались, я рассказал им свой вариант пути, сверили с их вариантом и приняли мой. Вернее, вариант моего начальника Славы Полянцева, который уже бывал в тех краях.
          Вскоре объявили посадку, и мы расселись в самолёте по своим местам. Приземлились, когда уже стемнело. Багажа у нас не было: у меня  была просто сумка, а у Юрия – какой-то вещмешок со сменой белья и кроссовками. Багаж в виде здоровенных спортивных сумок был у футболистов, но они его быстро получили и пошли на автобус до вокзала.
          На железнодорожном вокзале в кассе для пригородных поездов никого не было, поэтому мы взяли билеты и, сели с Юркой на скамейку в зальчике ожидания. Наши футболисты купили воды и расположились невдалеке, смеясь и галдя.
          Юрка сунул билетик в карман пальто. Смотри, потеряешь, мол, предупредил я его, но он махнул рукой.
          - Ты куришь? – спросил он. Я ответил утвердительно.
          - А я бросил, - сообщил Юрка. – Я насвай жую. Пошли на улицу. Пить охота.
          Мы вышли на изрядно загаженную площадку перед входом в здание вокзала. Всюду валялись обёртки от мороженого и конфет, пустые пачки от сигарет, рваные бумажные и картонные железнодорожные билеты, смятые бумажные стаканчики, громадное количество разнокалиберных окурков и ещё очень много разного хлама и мусора. Было похоже на то, что уборка в последний раз производилась здесь, по крайней мере, весной во время субботника.
          Купив в одном из киосков по бутылке лимонада и по паре пирожков, мы отошли в сторонку к строительным лесам. Жуя, Изъятский рассказывал мне, что он испробовал чуть ли не все виды наркотиков: глотал «колёса» (таблетки), курил анашу, гашиш, «план», марихуану, рассказывал, чем все они отличаются друг от друга, говорил, что чем-то кололся. Я не помню, повествовал  ли он мне про тяжёлые наркотики типа героина, но в заключение своего рассказа он сказал, что бросил пить, курить и вот теперь жуёт насвай. С этими словами он полез в карман пальто, достал полиэтиленовый пакет, вынул из него завернутое в бумажку какое-то вещество неопределённого цвета, отломил кусок и засунул себе в рот.
           - Не хочешь попробовать? – предложил он. Я отказался и закурил сигарету.
           - Ну ладно, к нему тоже привыкать надо, - сказал Юрка. Мы ещё поболтали о былых временах, поржали, вспоминая курьёзные случаи и вернулись в зал ожидания. Приближалось время посадки в поезд. Юрий стал искать свой билет, представлявший собой обычный кассовый чек – такими билетами обеспечивались и сейчас обеспечиваются пассажиры пригородных поездов.
          Билет не находился, и им стала овладевать лёгкая паника: он торопливо шарил по всем карманам, даже выворачивая некоторые из них, но тщетно: билета не было.
          Чувствовалось, что он начинает нервничать: он насупился и продолжал шарить по внутренним карманам пальто.
          - Говорил я тебе, не клади в карман, - сказал я ему. – Вложил бы в паспорт или в кошелёк – не искал бы. Пошли со мной, - сказал я ему, следя глазами по полу.
          - Куда? – спросил Юрка. Мы вышли на улицу.
          - Вот тут мы постояли, потом пошли к киоску. У киоска ты из этого кармана ничего не вынимал: кошелёк у тебя был в левом кармане, я помню. Потом мы отошли к лесам, тут мы стояли и ели пирожки. Потом я закурил, а ты достал свой насвай. – Я нагнулся и поднял квадратный кусочек бумаги, кассовый чек.
          - Вот, наверно, твой билет! Давай сверим номера.
          Найденный мною чек был на одну цифру «старше» моего. Это действительно был Юркин билет: он выронил его из кармана, когда доставал свой мешок с насваем. Это повергло его в шок.
          - Вот это да! – удивился он. – В такой грязи, на такой площади, среди миллиона бумажек отыскать такой клочок – это фантастика! Я бы за год не нашёл его! Как так можно? – Юрка с уважением посмотрел на меня.

          В Новороссийске он обещал прийти ко мне в гостиницу (у меня был забронирован номер, и он записал его), но так и не пришёл. А я не знал, где и как его искать. Мобильников тогда не было. Мы не виделись после этого ещё лет десять.
          Вот такая получилась дедукция.

 -------------------------------------------

О ВЛАСТИ

          Здесь я хочу поговорить немного о власти. Но не  в размерах нашего государства или даже города, а о том кусочке власти, получив который, многие представители нашего, да и не только нашего, народа тут же     стараются этот кусочек власти употребить, вознесясь над ближними: «не пущать!» и всё тут.
          Я по своей натуре, как мне кажется, плохой дипломат. Нарвавшись на  такого паршивого «властителя», я почти сразу же зверею, меня швыряет в амбицию, и я, действуя тем же оружием, рьяно иду в атаку.
         Это неправильно. Но со мною в большинстве случаев это проходило, хотя позже, зная уже, что это неверный ход, и втайне завидуя тем, кто, внешне реагируя спокойно, этим «убивал» своего обидчика, я, как мне кажется, научился несколько сдерживать себя и действовать более спокойно.
         Здесь я хочу привести несколько примеров.
         На хамство раньше я чаще всегда отвечал двойным хамством, что было весьма действенным, но сразу делило окружающих на два лагеря, и по их реакции сразу становилось видно, кто есть кто.

В поликлинике

         Поликлиника. Длинный коридор с расставленными вдоль стен скамейками с пациентами, ожидающими приёма врачей-специалистов. Все эти люди больны. Они страдают. Мало того, в этой очереди они сидят иногда часами, что ещё более угнетает их.
         И тут появляется уборщица. Здоровенная баба со шваброй и ведром.
         - Ноги подбери, чего расселась, как на именинах! – грубым басом гавкает она на девушку с краю. – И тебя это касается, сидишь тут, рот разинул, - это уже мужчине с перевязанным горлом и забинтованной рукой.
       Тыча своей шваброй всем под ноги, она успевает оскорбить по очереди всех, будто ставя своей целью не уборку помещения, а унижение всех этих попавших в такое положение людей. Доходит очередь и до меня:
        - А ты…
        - Не ты, а вы.
        - Много чести! Вы!..
        Меня тут же понесло:
        - Слышь, ты, крыса мокрохвостая, захлопни своё хайло, а то я тебе эту твою шмыгалку щас в задницу засуну!!!
        Шок.
        - Давай вали отсюда, чмо китайское, - я гоню уже простой набор слов, что приходит в голову, - забирай свою лоханку и шлёпай, пока я тебе её на кумпол не нахлобучил!.
        Все застывают. Немая сцена. Никто не ожидал, что вполне приличный, интеллигентного вида, уже в годах, мужчина выдаст такую тираду.
        Уборщица немеет. Выпрямившись, она как-то растерянно говорит:
        - Я вот щас главврачу..
        - Чего? Ты? Главврачу? Пошли!!! – я вскакиваю. – Пошли к главврачу!
        Уборщица берёт ведро и, бормоча что-то вроде «дурак психованный», уходит. Воцаряется тишина. Все замолкают. Мне становится не по себе – даже ещё хуже, чем если бы она мне нахамила. На некоторых лицах я вижу неприкрытое злорадство. Другие осуждающе хмурятся. Третьи, видно,
привыкшие к такому каждодневно, никак не реагируют. Женщина средних лет, по виду педагог, встретившись со мною взглядом, как-то с гримасой отвращения отвернулась.
          Я встал, достал сигареты и пошёл на улицу курить.

В магазине

          От ответного хамства мне было очень трудно избавляться: моя реакция была молниеносной, и я действовал адекватно.
          Недавно уволившись из милиции, после постоянного общения в дежурной части с доставляемым туда по разным поводам известным контингентом, после всей этой разношёрстной толпы люмпенов, пьяниц, наркоманов и других всякого рода проходимцев, в общем, «нарушителей», я устроился социологом в «Росбытнот». Таких  контор типа «Рога и копыта» с целью ликвидации безработицы в Стране Советов было создано бесчисленное множество. Штат этого учреждения представлял собой полсотни разведённых, вдовствующих и молодых незамужних женщин и девушек, вчерашних студенток. Мужчин вместе со мной и директором насчитывалось всего пять.
          Конечно, это был серпентарий. Или террариум, как угодно. Но дело не в этом. Дело в том, что после всей милицейской вышеописанной грязи с её ханыгами, наркоманами, уголовниками и пр. я попал в общество кисейных барышень с высшим образованием, претендующих на положение, именуемое ныне словом «гламур». Мне поначалу было там с ними очень неуютно, но постепенно я начал адаптироваться в этом курятнике и вскоре уже ничем не отличался от других представителей советского офисного планктона.
          «Росбытнот» в начале 80-х вместе с бюро «Интуриста», Городским управлением советской торговли и парой-тройкой других организаций находился на втором этаже здания к/т «Художественный» на главной улице нашего города.
          Рядом находилась гостиница «Жигули», а напротив неё был «Гастроном», к которому была прикреплена наша «фирма». В то время с продуктами питания в стране уже начинались серьёзные перебои, и каждая организация прикреплялась к определённому производителю или торговой точке. Примерно раз в месяц в нашу организацию приходила разнарядка на определённый продукт питания, мы писали, кому что и сколько надо, и заказ уходил в магазин. Там всё расфасовывалось, после чего мы организованно, в составе отдела (отделы шли по очереди) отправлялись в магазин, и там, платя деньги, получали свои заветные, упакованные в серую обёрточную бумагу, куски колбасы, мяса, сливочного масла, а иногда даже и сыра (кстати, сыра, кроме плавленых сырков по 14 коп., мы не видели годами).
          На этот раз мне поручили стоять у прилавка со списком, и я отмечал тех, кто уже получил свою вожделенную порцию. Продавщица, истинный образец
советской торговки советской поры брежневского периода, действовала быстро и умело, покрикивая на нас, чувствуя своё превосходство над нами во всём. Средней упитанности, чуть за 35, с замысловатой причёской из выбеленных перекисью волос, с золотыми «фиксами» в полрта она являла собой великолепный экземпляр работницы прилавка времён развитОго социализма.
          Мне показалось, что один из свёртков, которые она выдавала, по массе своей был меньше, чем на нем было написано шариковой ручкой, и я попросил взвесить его.
          - Мущина, вы чё, самый умный? Всё здесь уже пять раз взвешено! Чего вы тут контроль устраиваете? Чего вы все врагов ищете? Вот, пожалуйста, смотрите, - она шваркнула свёрток на весы и тут же сбросила его с них. – Давайте следующий. Женщина, забирайте! Чего рот разинули!
          Недовес был явный.
         - Ну чего уставился? – сказала она мне. – Математик выискался, - она щёлкала на счётах. Три сорок!- и опять мне: - Мало им всё!
          Я чувствовал, что начал греться.
         - Слушай, ты, ондатра крашеная, - я старался говорить тихо, - щас ты взвесишь все эти свёртки, перевесишь те, которые уже взяли, потом приведёшь мне зав. секцией, и при ней мы все напишем в жалобную книгу роман,  который дадим почитать Пикунову. Он рядом с нами работает. Пусть он всем вам, сукам, вставит по фитилю. Какого хера вылупилась? Давай, шевели крючками! Время пошло! – я постучал по своим часам.
          Пикунов был в то время начальником Городского управления торговли и действительно работал рядом с нами. В то время он был чем-то вроде небожителя, полубога (боги жили в Москве). Мы часто вместе курили на этаже.
          Продавщица хотела что-то сказать, потом покраснела, лицо её сделалось злым, и она стала перевешивать все свёртки. Недовеса было немного, но всё же он был. Некоторым сделали перерасчёт.
          - Пока, красавица! - сказал я ей на прощанье. – Жди гостей.
          По возвращении в свой отдел я получил нагоняй от своей начальницы:
          Ты, мол, давай избавляйся от своих милицейских привычек, не груби – не с преступниками разговариваешь!
          А кто же они тогда? В те времена по тем меркамони были преступниками.

На заводе

           В 1983 году я работал социологом в отделе НОТ на заводе. И с меня там удержали подоходный налог с больничного листа. Мне это показалось странным: как, ведь это совсем другие деньги, это соцстрах, совсем другая статья расхода! Спросил в курилке у ребят. «А у нас всегда удерживают», - сказали они.
          Я пошёл в бухгалтерию. Там объяснить не смогли, но сказали, что всю жизнь они высчитывают с больничного 13 % подоходного налога.
          После обеда по пути из цеха я зашёл к юристам. Юристов было двое: моложавая женщина лет сорока с выражением лица генерального прокурора (так ей, наверно казалось) и толстенькая  рыженькая девушка-стажёр. Начальница в ответ на мой вопрос фыркнула и сказала, что любой дурак знает, что подоходный налог удерживается со всех видов дохода. Я попросил документ, подтверждающий это. Она посмотрела на меня, как на идиота, ещё раз фыркнула и сказала, что ей некогда заниматься такой ерундой, которая и так всем понятна. Рыженькая девушка сказала: «Зайдите попозже, я поищу». Начальница цыкнула на неё – мол, тебя не спрашивают, сиди и не вякай. Я ушёл.
          На другой день, будучи в городе по делам, я решил зайти в юридическую консультацию на площади Революции, где адвокаты-профи давали платные консультации по любым вопросам.
          На стене висел тарифный перечень. Я определил, что мой вопрос тянет не более, чем на трояк. «Трояк» у меня с собою был, и я успокоился. Народу не было, и я вошёл в кабинет. Поздоровавшись, я задал свой вопрос
          - Скажите мне пожалуйста, берут ли подоходный налог с больничного листа, т. е. с пособия по нетрудоспособности.  Если да, то на основании какого документа.
          - О, это простой вопрос. Сейчас, подождите минутку.
         «Минутка» затянулась на полчаса.  Женщина-адвокат перелопатила уже с дюжину справочников, но ответ не находился. В коридоре уже начал толпиться народ.. Наконец, она сказала:
          - Позвоните мне, пожалуйста, часов в 6 вечера. Платить мне ничего будет не нужно. Вот это вопрос вы мне задали! А вроде бы простой! Вот, запишите телефон. Ну, пока до свидания.
          Я ушёл. «Интересно, - думал я, - деньги дерут с больничного, а на основании чего – неизвестно! А ведь в масштабах Союза это вам не три с полтиной!»
В шесть вечера я позвонил адвокатше. Она ничего не нашла.
          На другой день на заводе я снова зашёл к своим юристам. Начальницы не было. Толстушка добродушно улыбнулась и сказала, что они с ней весь вечер искали ответ на мой вопрос, но так и не нашли ничего. Я попросил Кодекс законов о труде (КзоТ) с расширенным толкованием статей и стал сам копаться в нём в разделе «Удержания». Своего я не нашёл, зато нашёл, что подоходный налог не может быть удержан с компенсации за неиспользованный отпуск.
          Пришла главная юристка. Увидев меня, она опять высокомерно фыркнула, недовольно хмыкнула, но, всё же поздоровалась и уселась за стол.
- А есть у вас старые трудовые кодексы? Ну, действующие до нынешнего КзоТа?
          - Что ж вы думаете, что они всё ещё работают?
          - Да, думаю.
         И я нашёл этот документ! Это был Указ Сталина времён войны, предписывающий удерживать налог буквально со всего, в том числе и этот.
И он до сих пор не был отменён! Этому я тоже нашёл подтверждение.
         Тогда я задал второй каверзный вопрос:
         - А с чего не удерживается подоходный налог?
         Её нос взлетел выше крыши:
 - Со всего удерживается. Со всех источников дохода.
         - А с компенсации за неиспользованный отпуск?
         - Я же сказала: со всего! Вы русский язык понимаете?
        - Я-то понимаю. Вот тут русским языком в действующем ЗАКОНЕ написано, что НЕТ, не удерживается, - и дал ей прочитать. Она покраснела.
         - Вы юрист по образованию? – спросила она.
         - Нет, педагог, - ответил я и ушёл.
         Вечером я позвонил в адвокатскую контору и рассказал, что нашёл  злосчастный документ и назвал его. В ответ я услышал слова благодарности.

В детской поликлинике

          У моей жены в Москве скоропостижно скончалась тётка, которую все любили. Телеграмму принесли вечером, и она сразу же вечерним поездом вместе со своими  родителями уехала в Москву.
          Это значило, что завтра утром перед работой я должен был покормить трёхлетнюю дочь, собрать её и отвести в детсад. Ну а после работы, стало быть, взять её из садика.
           Но часов в 11 вечера дочь Юля стала жаловаться на боли в животике и в ухе. Боль усиливалась, она стала плакать, и я вынужден был отнести её в детскую больницу, где ей сделали укол и посоветовали наутро обратиться в поликлинику к своему детскому участковому врачу, успокоив, что эти боли взаимосвязаны, ничего страшного нет, и у детей такое бывает.
          Утром, позвонив на работу и объяснив ситуацию, я посадил Юльку на плечи, и мы пошли в поликлинику. Там, отсидев положенную очередь, мы  получили  у врача назначение на лечение с домашним режимом. Я объяснил врачу наше положение, и сказал, что в таком случае мне нужен больничный лист по уходу за ребёнком. И тут пошло:
- Больничный мы выдаём только мамам.
        -  Как это так? А папам? Они что, не родители? Какой это идиот придумал? И что мне теперь делать?
         -  Не знаю. Такое у нас положение есть.
         -  Какое положение? Почитать его можно? Кто «положил»-то?
         -  Ну, у нас есть такой неписаный закон, что больничный выдаётся только мамам.
         - Слушайте, бросьте вы мне мозги тут пудрить. Если неписаный, то это не закон. А закон должен быть писан! Где завотделением я могу найти?
          - А вы не шумите! (Самая паскудная бабья «коронка» в таких случаях). Через дверь с левой стороны.
          Пришлось ещё выдержать небольшую очередь. Я уже начал психовать. Завотделением слово в слово повторила мне то, что говорила врач. Типа «ты чё, с одного раза не врубился?».
          - Я сейчас пойду не к главврачу, а сразу в райздравотдел. Там вашему главврачу сделают прогревание, чтобы вы тут не гнали такую пургу, а уж он будет вкручивать вам всем тут «свечи» «perrectum» за ваши идиотские новшества. Не получится – пойду в райком партии.
          При советской власти райком КПСС решал всё! И не дай бог, чтобы райком партии узнавал такие вещи из прессы! «Порки» проводились кулуарно, но весьма болезненно для любого начальства.
          Я посадил Юльку на плечи, и мы пошли к выходу из здания.
          - Подождите!!!- раздался сзади голос. Я оглянулся. За нами бежала медсестра. – Зайдите к заведующей.
          - Возьмите, - заведующая протянула мне больничный лист. – Поставьте печать в регистратуре.
          Ну и для чего тогда нужно было устраивать весь этот  спектакль?

Райфинотдел

          Как ни странно, но весьма похожая, прямо один к одному, история случилась со мной примерно в то же время, когда я получил повестку… в суд! Суды тогда не имели такой власти, как сейчас, а вместо Федеральной службы судебных приставов были просто судебные  исполнители при судьях, сильно ограниченные в своих действиях. С их работой мне часто приходилось иметь дело, когда я работал в милиции, и о том, что они могли и не могли делать, я понятие имел.
          Я вошёл в указанный в повестке кабинет. Там, скучая,  сидел здоровенный парень, который, спросив мою фамилию, сразу забарабанил:
         - По алиментам? Почему не платите вовремя? Вы знаете, что за просрочку…
         - Ты кто, судья? – спокойно спросил я его.
         - Нет. А почему…
         - Тогда квакалку свою закрой, вот тут написано, что мне – к судье такому-то. Ты – он?
         - Нет. – И тут вошёл судья.
         - Это кто? – спросил я, поздоровавшись и указывая на парня.
         - Судебный исполнитель, - ответил судья.
         - Тогда скажите ему, чтобы он не вёл себя, как мент в дежурной части.
         - Это как? – судья улыбнулся.
         - Вот я уйду, пусть он вам расскажет, как.
         Судья объяснил мне, что произошла финансовая ошибка с моим исполнительным листом. С меня удержали на … он посмотрел в документ, - вот, на 61 р. 20. коп. больше, чем нужно. Если вам нужны сейчас эти деньги, вы можете получить их вот по этому документу в райфинотделе Самарского района по адресу – ну, там написано. Если сейчас не нужны, они вам зачтутся в счёт следующего удержания.
          - Нет уж, нужны. А то опять произойдёт какая-нибудь финансовая ошибка.
          И я пошёл в райфинотдел.  Шестьдесят один рубль и двадцать копеек в то время составляли как раз половину моего оклада после удержания подоходного налога. 
          Райфинотдел  находился на главной улице города прямо напротив магазина, который в народе именовался «Главвино». Это был лучший фирменный винный магазин города. На этом же фасаде здания рядом с входом в магазин была узенькая, незаметная, лет сорок уже не крашенная дверца чёрного цвета, а над ней скромная выцветшая табличка: «Прокурор Самарского района».
         А напротив был райфинотдел.
         Я вошёл внутрь. В обширном низком помещении с потолком, до которого от пола, казалось, было не более двух метров, при тусклых
лампочках, свисающих с потолка (кое-где, правда, горели люминесцентные лампы), работало десятка четыре женщин. Столы их были завалены кипами бумаг. Калькуляторов тогда ещё не было, и все они использовали допотопные счёты и арифмометры «Феликс–М». Когда я вошёл, у них, видимо, был обед: все они что-то жевали и пили чай (кофе тогда был жутким дефицитом, и о нём мало кто помышлял). Я обратился к одной из них со своей справкой. Та указала на другую, другая  – на третью. Таким образом они «допинали» меня до угла, где восседала дородная дама лет тридцати пяти. Она прочитала мои бумаги и заявила, что момент просрочен, и мне ничего не положено. Я хорошо знал, что такого не может быть, и потребовал начальника. Начальницы не было на месте, и меня выслушала зам. начальника, женщина лет сорока с усталым лицом. Она слышала наш разговор и подтвердила, что за сроком давности мне ничего не положено.
- Я пошёл через дорогу, - сказал я «замше». – Там есть одна дверка с золотым ключиком. Сейчас оттуда придёт дядя и расскажет, кому что положено и кто куда потом поедет.
          - Ха-ха-ха! Напиться с горя решил! А есть на что? – эти чавкающие дурёхи и ведать не ведали, что за «дядя» помещался напротив их конторы.
          - Девочки, а ведь он к прокурору пошёл, - видимо догадался кто-то поумнее.
          А я  вышел и, злясь и  проклиная всех и вся, действительно направился к прокурору. Не тут-то было! Моментально (!) обнаружилась начальница отдела. Не успел я пересечь улицу, как за мной послали гонца:
          - Молодой человек! Вернитесь!
          - Вы уж извините, пошутили девчонки, - говорила заведующая, подписывая платёжку, хотя я видел, что шутками там и не пахло. Какие могут быть шутки с «халявными» деньгами? Просто хотели взять меня «на арапа».
          С суммы до 60 рублей в то время подоходный налог не удерживался. Мне было начислено 61 р. 20 к. С меня удержали 13 %. 

На элеваторе

          В первой половине 80-х я работал на заводе социологом в отделе НОТ. Тогда ИТР (инженерно-технических работников) часто посылали на несвойственную им работу: в колхоз на уборку урожая, работать в цехах в качестве станочников, чтобы быстрее выполнялся план, на уборку территории и др. В Кодексе законов о труде (КЗоТ) были специальные статьи, посвящённые этому дебилизму. Но мы не протестовали: вопреки
всему, наша работа не по назначению оплачивалась по существующим тарифам помимо оклада и премиальных, положенных нам по нашим должностям. ИТР, по сравнению с пролетариатом, зарабатывали гораздо меньше.
          В 1983 году был хороший урожай зерновых, и нас стали посылать на элеватор. В августе, когда жара уже спала, работать там было можно. В наши обязанности входило разгружать грузовики с зерном: с рожью, пшеницей, ячменём, овсом. Делалось это так: автомобиль (это были «ГАЗы», «ЗиЛы», «Уралы», «КрАЗы», «Колхиды», «Татры», ну и, конечно же, «КамАЗы», куда же без них!) заезжал на платформу, открывал боковой борт, мы нажимали на стене кнопку, платформа с грузовиком плавно наклонялась набок, зерно ссыпалось в бункер с транспортёром под ним, мы нажимали другую кнопку, платформа выпрямлялась, и автомобиль уезжал.
Но это в идеале. Лучше идеала (!) мог быть только самосвал, грузовик бокового свала, но их было не так много. Хуже было работать с самосвалами обычными: они сваливали зерно прямо на платформу, а с неё надо было его
сгружать лопатами в бункер. Работать на наклонной платформе запрещалось по технике безопасности: можно было упасть в бункер. Но ещё хуже было
разгружать «КамАЗы»-полуприцепы. Длинный кузов не умещался на платформе, и грузовик разгружался вручную лопатами по мере продвижения его вперёд. А зерна в нём – 12 - 15 тонн! Да ещё и очередь сигналит. Очереди были гигантские: иногда свыше 100 машин растягивались на несколько городских кварталов в ночное время. Отдыхать было некогда, но само страшное, отчего мы страдали – это колючая пыль!
Она проникала всюду! И заставляла безудержно чесаться.
           Короче, это был ад, а не работа. Она продолжалась круглосуточно. Мы работали попеременно, по неделе в каждую смену: первая с 8.00 до 16.00, вторая – с 16.00 до 24.00 И третья – с 00.00 до 08.00 часов.
          Каждый из нас должен был отработать три недели. В конце с нами производили денежный расчёт, и выдавали справки о том, что мы  с такого-то по такое-то такого-то месяца работали на элеваторе. Справка была нужна для заводских табельщиков, которые вели учёт рабочего времени  ИТР. Сведения передавались в бухгалтерию, и уже согласно им начислялась зарплата ещё и на заводе.
          И вот с нами произошёл такой казус. Мы с ребятами отработали положенное нам время, три недели, но замены нам не прислали, и элеватор поставил условие: зарплату не дадим, пока не пришлёте новую смену. Справки давали вместе с зарплатой, их тоже отказались давать. А без справок нам не могли выдать зарплату на заводе – получался замкнутый круг. Наше начальство раскачивалось медленно, а мы-то жили от зарплаты до зарплаты!
           Я пошёл к главбуху элеватора. Тот послал меня к главному инженеру. Главный инженер, вальяжный мужик лет сорока пяти (он ездил на «ЗиМе»),
повторил условия: будет смена – будут деньги и справки, нет – значит, нет.
И кончен разговор. «Вот тебе пятак на водку, и пошёл отседа вон!» Но чтобы получить этот пятак, нужно было дождаться смены. Я пошёл к директору элеватора. А ребята, с которыми я работал, были молодыми специалистами, ещё неискушёнными в советской производственной действительности, и покорно ждали, куда их выведет судьба.
          Директору элеватора было уже за семьдесят. За введение в строй
нового двухбашенного элеватора на берегу реки Самарки в 70-х годах, оборудованного новейшим на тот момент оборудованием, и в связи с юбилеем директора он получил орден Ленина и был весьма уважаемым в городе человеком.
Директор повторил свой ультиматум.
         - Но ведь это же противозаконно! – возмутился я.
         - А что мне прикажешь делать?
         - Вы же выставили нас заложниками! Решайте вопрос с руководством завода.
         - Я поставил условия – пусть выполняют.
         - Ну что ж, при всём уважении к вам как к специалисту я вынужден буду жаловаться на вас.
         - Ну-ну! Флаг тебе в руки!

   Я пошёл к себе (завод был через забор от элеватора), сел и описал всю эту ситуацию в письме, со зла отпечатав его в пяти экземплярах: один – в РК КПСС, второй – прокурору района, третий – в журнал «Человек и закон», четвёртый – директору элеватора для ознакомления и пятый – себе. В прокуратуру я это письмо отправил сразу же: пусть вдуют им, чтобы впредь неповадно было изобретать свои законы и самоуправничать. Остальные оставил пока у себя, взял два экземпляра и понёс на элеватор. В приёмной я вручил секретарше письмо, попросил при мне зарегистрировать его в журнале и расписаться на моём экземпляре, то есть, сделал всё так, как велит делопроизводство. На каждой копии письма мною было указано, кому посланы остальные копии. Я взял у секретарши письмо и отнёс его директору.
          - Теперь, я думаю, вопрос решится оч-чень быстро, - сказал я ему.
          - Ну-ну! Давай-давай, писатель, - сказал он, беря моё письмо и начиная читать.
          Я ушёл. Через полчаса с элеватора позвонили и попросили нас с ребятами прийти за зарплатой и справками.
          Те, неотправленные, письма я уничтожил, но вскоре из прокуратуры мне пришла депеша, в которой сообщалось, что администрации элеватора вынесено суровое прокурорское предупреждение о недопустимости впредь подобных действий.

В РайОНО

          Когда в 90-х годах стали останавливаться заводы, народ стал искать другие средства к существованию. Большинство занялись коммерцией, а я, не имея к этому никаких навыков, вспомнил про свой диплом и пошёл в школу преподавать иностранные языки, черчение и рисование. Часов мне дали много, в том числе, по истории, и время понеслось с неимоверной быстротой.
Через месяц я получил зарплату и расчётный лист, расшифровывающий, сколько и за что мне начислено и сколько и за что удержано. Прочитав, что с меня удержаны профвзносы, я удивился: я же не член профсоюза!
          Своей бухгалтерии в школе не было, зарплату, по сведениям завуча, начисляли в бухгалтерии РайОНО. Я обратился к завучу, но он, молодой парень, посоветовал все вопросы решать там, т. е. в РайОНО. Пришлось идти в эту, как мне всегда казалось и до сих пор кажется, паразитирующую на образовании контору (борьба с безработицей).
          Мне показали нашего бухгалтера-расчётчика, худую, крикливую бабёнку в возрасте «хорошо за пятьдесят». Я спросил у неё, откуда у неё сведения, что я – член профсоюза.
          - Если не член – пишите заявление, - был ответ. – У нас в компьютере так заложено.
          Писать заявление я отказался и потребовал, чтобы она сделала перерасчёт.
          - Без заявления перерасчёт делать не буду, - заявила бухгалтер, на что я, уже взбешённый сказал ей, что я плевать и чихать, и всё остальное хотел с самой высокой колокольни на её компьютер и заодно на неё с её упёртостью, и пошёл к заведующей РайОНО. Ну, как всегда, заведующей на месте не было, была «замша». И. о., так сказать. Я обрисовал ей свою проблему:
          - По-вашему получается, что когда человек рождается в Стране Советов, он автоматически становится членом профсоюза, и с него начинают драть взносы. А чтобы этого не было, он должен писать заявление, что он не член профсоюза, хотя должно быть наоборот.
          - Пошли, - коротко сказала «замша».
          - Сделай всё как положено, - велела она бухгалтерше.
          - Не буду я ничего делать! Пусть пишет заявление, - не унималась та, -
 у меня в компьютере всё заложено, не буду я ничего исправлять.
          Пришлось уже громко, при «замше», повторить, что я могу сделать  с самой высокой колокольни на этот компьютер, на того, кто всё это туда заложил, на эту упёртую дуру и на заявление.
          - Ты хочешь здесь работать?! Или сама заявление будешь писать! Сделай всё как надо! Перепрограммируй компьютер! Два дня сроку тебе! Или пиши заявление и – за борт! – И ко мне: - Пошли. Всё будет нормально, не беспокойтесь. Сама не люблю идиотов. Спасибо, что выявили этот нонсенс.
          Блин, бывают и в РайОНО нормальные л

На новом заводе

          В конце 80-х я работал  инженером-конструктором на новом заводе «Нефтемаш». Завод был новеньким, только отстроенным, станочки завозили новые, штат набирали тоже новый.
          Сразу установили железную дисциплину. В смысле, трудовую. Это возложили на отдел кадров. Отдел кадров состоял из одних женщин, но каких! Все они раньше работали в «органах»: прокуратуры, МВД (в основном, в администрации ИТУ-колоний) и даже КГБ (пусть даже машинисткой).
           Проработав, примерно, с год, я угодил под один из устраиваемых ими «рейдов» по укреплению трудовой дисциплины. Я опоздал на две минуты из-за аварии с самосвалом на мосту, где нельзя было разъехаться, и, выйдя из застрявшего в связи с этим автобуса, полтора километра шёл пешком. Ну и опоздал. На две минуты. Об этом сиреной доложили электронные часы над входом.
         Результаты «рейда» не заставили себя ждать: уже часам к 11 возле столовой вывесили списки тех, кто опоздал, и оповещение о том, что все они будут лишены премии на 100 %. Размер премии в то время на предприятиях нефтеперерабатывающей отрасли мог значительно превышать оклад ИТР.
         После обеда, покуривая на площадке, я стоял и думал, откуда берутся на заводах пресмыкающиеся и змеи, когда взор мой вдруг упал на объявление о том, что наш профком совместно с  администрацией завода учредил комиссию по трудовым спорам и что все спорные вопросы можно будет начать решать уже на этой неделе. Надо только подать заявление, гласило объявление.
          На заводе недавно стал работать новый юрист вместо моего хорошего знакомого, бывшего моего начальника по прежнему месту работы, Славы Полянцева, уволившегося переводом в частную фирму. Я несколько раз видел этого юриста. Он ходил в чёрном кожаном плаще и в чёрной же шляпе, был угрюм и молчалив. Ребята, кто уже общался с ним, сказали, что он чрезвычайно любит заложить за воротник, но юрист грамотный. Я пошёл к нему и изложил своё видение моей проблемы. Оно заключалось в том, что за две минуты опоздания никто никогда никого лишить премии не может, если такое не обговорено в коллективном договоре. Прав ли я, спросил я его. Он ответил утвердительно. Мы выпили с ним граммов по 50 спирта, принесённого мною, и я заручился его поддержкой на заседании комиссии по трудовым спорам. Он как юрист должен будет подтвердить то, что я там буду говорить. А говорить я буду исключительно то, что написано в законе. За это ему будет начислено 200 г спирта. Его эти условия устроили, и мы разошлись.
          На заседании моё дело было первым. Я защищал себя сам, цитируя статьи КЗоТ и комментарии к ним, потрясая новым синим томом. Юрист чётко и безапеляционно подтвердил мою правоту своим веским словом. Возразить нашим «аспидам» в женском обличье было нечем, но потом они всё-таки нашли! ещё одно моё опоздание семимесячной (!) давности, когда из-за сильного снегопада на работу опоздал весь завод, т. к. никакой транспорт вообще не ходил. Но последнее большинством «шипящих» и подквакивающих им голосов было проигнорировано, и с меня удержали-таки  20 % премии! «Но всё же это не 100%», - решил я и не стал больше препираться с ними.
          Юрист получил свои 200 г спирта и через пару недель уволился. Премию мне выплатили. «Серпентарий», по слухам, существует там до сих пор.

ПАРИ

          Пари; (франц. pari) — спор; заключённое между двумя спорящими условие, по которому  проигравший должен выполнить какое-нибудь обязательство.
               
                Википедия             

Я думаю, найдётся весьма мало людей на земле, особенно мужчин, кто никогда не заключал пари. Пари – по-нашему, спор – всегда было популярно там, где водились какие-то деньги либо ценности. Пари – это почти всегда прерогатива мужчин. Заключают пари и делают ставки и женщины, но крайне редко, хотя и не всегда остаются в проигрыше. Чаще всего в заключённом пари на помощь приходит  простейшая логика, но иногда её бывает недостаточно, и тогда приходится обращаться уже к другим источникам информации.
          Мне вспомнилось несколько таких случаев из моей жизни. О них приведённый ниже мой рассказ.
          В детстве мальчишками мы часто ударялись в споры, и я тогда ещё уяснил, как хорошо иметь в голове достаточно большое количество информации. Любой. Это может помочь всегда и во всём, ибо, как когда-то изрёк кто-то из классиков, знание – сила. На мой взгляд, спорить надо обязательно наверняка, будучи уверенным, что ты сможешь это доказать, - в противном случае спор не имеет смысла. Из сохранившихся в моей памяти моих споров я с позором проиграл лишь один, и тот своему брату Юрию. Это было в начале 80-х годов прошлого века. Разговор зашёл об авторстве кинофильма «Москва слезам не верит». Я на сто процентов был уверен, что фильм поставил Эльдар Рязанов, и… с великим стыдом для себя проиграл!
          Режиссёром фильма оказался Владимир Меньшов. После этого я установил для себя незыблемое правило: заключай пари только тогда, когда ты уже досконально знаешь предмет спора и сможешь представить неоспоримое доказательство. Иначе лучше не спорить и честно признаться, что ты в данном вопросе не компетентен. «Не копенгаген», - как говорят в простонародье.
         Примерно в то же время у нас снова произошёл спор с братом Юрой, но уже на другую тему. Разговор зашёл об оружии. В детстве мы играли в войну, которая прошла не так уж давно, и каждый уважающий себя пацан имел в коллекции своих вещей какой-нибудь артефакт, оставшийся с войны. В школе все дети тогда писали перьевыми ручками, макая перо в чернильницу. И мы чувствовали некое превосходство перед другими пацанами, когда на конец обрезанной, укороченной деревянной ручки была надета стреляная гильза от патрона к пистолету «ТТ», или вместо наконечника на заточенный карандаш, чтобы он не ломался раньше времени, надевалась длинная стреляная гильза от патрона к револьверу Нагана.
          Мы с братом неплохо уже к тому времени разбирались в оружии, и однажды, уже будучи в возрасте за тридцать, Юра вдруг заявил мне, что оружейные пистолетно-револьверные калибры (калибр – это внутренний диаметр ствола или диаметр пули: в разных странах – по-разному) 7,62 мм и 9 мм – оба считаются тридцать восьмым калибром.
          Здесь нужно сделать пояснение, что тридцать восьмым калибром (.38) – 0, 38 дюйма -  условно называется диаметр пули 9 мм. Такое обозначение оружейных калибров в дюймах принято в США и в Великобритании.
         Но почему же Юрий сделал такое заявление? Оказывается, он нашёл гильзу от пистолета «ТТ» (калибр 7, 62 мм), на донышке которой стоял значок «.38». Но если перевести 7,62 мм в дюймы, то получится 0,3 дюйма, т.е. «тридцатый», а не «тридцать восьмой» калибр! Я сначала не стал бездоказательно спорить с ним, так как сам не знал ответа на эту загадку, но вскоре логика подсказала мне, что к чему.
          Дома мне как-то попалась пуговица от старой отцовской шинели. Это была обычная военная пуговица со звездой и серпом с молотом на её латунной поверхности. Но с обратной стороны! На обратной стороне пуговицы была выбита надпись: «Chicago. USA». И какие-то цифры. Мне сразу стало всё понятно. Во время войны союзники поставляли нам по ленд-лизу не только сугубо свои изделия, но и выполняли советские заказы: пуговицы к обмундированию, гильзы к оружию и огромное количество другой мелкой штамповки.
          Тридцать восьмой калибр (наряду с сорок пятым калибром) с незапамятных пор считался и считается одним из основных в американском короткоствольном огнестрельном оружии. Для поставки патронов к советскому пистолету «ТТ» и советским автоматам ППД и ППШ, которые использовали этот патрон (отсюда и названия: «пистолет-пулемёт Дегтярёва» - ППД и «пистолет-пулемёт Шпагина» - ППШ) американцам ничего не стоило применить как великолепно подходящую для этого свою гильзу тридцать восьмого калибра, сделав более узким горлышко, чтобы вставлять в него пулю уже не 9-мм диаметра, а 7,62 мм. А надпись-то на донышке осталась прежней! Вот и вся разгадка. Вскоре мы нашли справочник и я окончательно убедил брата в том, что это разные калибры.
          Однажды, работая на заводе конструктором, я в разговоре употребил фразу: «… там была не английская булавка, а простая русская, с жемчужным шариком на конце». В меня тут же вцепились женщины: «Это как раз английская булавка, с шариком-то! А русская – это вот простая, с застёжкой!» И подняли меня на смех. Нашему народу всегда с детства внушали, что всё самое лучшее в мире первыми изобрели русские, и все серьёзно верили, что «Россия – родина слонов». Ну разве мог кто-нибудь в мире, кроме нас, изобрести застёжку к булавке? Пришлось заключать  пари.
          «Шоколадку завтра принесёшь!» - заявила самая отчаянная спорщица по имени Ирина. «А ты неси доказательство, - парировал я. – А теперь послушай, что говорит логика: слово «булавка» происходит от русского слова «булава», то есть палка с утолщением или надетым на её конец шаром с шипами. Использовалась в качестве холодного оружия на Руси. Простая заколка с шариком на конце поэтому и называется «булавкой», - улавливаешь мысль?»
          Женщины притихли. На другой день никто из них никаких доказательств не принёс, зато я припёр здоровенный том «Советского энциклопедического словаря», в котором и было написано то, что я им уже  рассказал. В итоге Ира вынула из сумки проспоренную, но уже, видно, заготовленную загодя, шоколадку и пригласила всех к чаю в перерыв.
         В начале 80-х годов я с семьёй жил в частном доме, где не было ванной комнаты и даже душа, и приходилось ходить в баню. Однажды я по русскому обычаю в субботу поехал в баню на Самарской улице. Попарившись, счастливый, я вышел на улицу, и мне вдруг неимоверно сильно захотелось после баньки пропустить стаканчик портвейна. Ну просто сам бог велел это сделать! Светило солнышко, погодка располагала к самому лучшему, но – увы: в кармане у меня было только шесть копеек на автобус.
          Унылый, я побрёл на остановку, но потом мне пришла в голову мысль посидеть на скамеечке в сквере на площади Куйбышева: не может быть, чтобы я, прожив в центре города пятнадцать лет, не встретил на главной площади кого-нибудь из знакомых! Прошло пятнадцать, двадцать, тридцать минут, но знакомые никак не хотели проявлять себя на главной площади. Я почувствовал, что мир, оказывается, не такой радужный, каким он был полчаса назад, и, сникнув, направился к остановке автобуса.
          Вдруг моё внимание привлёк огромный грузовик. Буквально пару дней назад  на заводе в технической библиотеке я видел его разрекламированным в журнале «За рулём», который мы с ребятами часто пролистывали, благо библиотека находилась в соседней комнате рядом с нашим бюро. Это был трёхосный «ЗиЛ-133ГЯ» с удлиннённой рамой и очень длинным кузовом. Но самым выдающимся в нём был его «нос» - вытянутый вперёд двигатель был непохож на своих собратьев прежних моделей, за что ребята-водители прозвали грузовик «крокодилом» - прочно укрепившимся за ним впоследствии прозвищем. «Двигатель КамАЗ-740» - вспомнилось мне вдруг название двигателя. Я подошёл поближе.
         Обходя вокруг этого «крокодила», я вдруг наткнулся на ещё одного такого же любопытного созерцателя. Это был серенький мужичок лет сорока в скромном пиджачке, с пытливым личиком интеллигента и здоровенным двухзамковым портфелем в руке. «Какой-нибудь командированный, наверно», - подумал я.
          - Понял? – сказал я ему. – Во махина! Дизель.
          - Дизель? – недоверчиво спросил мужичок. - Да ладно вам! – от мужичка отчётливо потянуло перегаром.
          - Спорим? «КамАЗ-740». Дизель.
          - А как мы точно узнаем? – заинтересованно спросил мужичок.
          - Ну спорим? На пять рублей! – я точно знал, что не проиграю.
          -  Ну, давайте поспорим. Потому что вы ерунду говорите. Как мы узнаем?
          «ЗиЛ» был без номеров, значит, его перегоняли откуда-то, и водитель должен был находиться в кабине. Я залез на подножку и заглянул в кабину. Там дремал рослый белокурый парень.
          - Слушай, - обратился я к нему, - у нас тут с приятелем спор вышел. Ты дай нам вон ту книжицу, у тебя за спинкой которая. – Обычно техническое описание на грузовик водители держали на полке за спинкой сиденья.
          - Смотрите, не потеряйте, - он протянул мне толстенную книгу.
          - Да мы прямо при тебе, - сказал я, открывая книгу. – Во! Читай, - обратился я к мужичку: «ЗиЛ-133ГЯ», двигатель «КамАЗ-740»! Понял?
          Мужичок сморщил лоб, перечитывая то, во что он почему-то упорно не хотел верить. Потом полез в карман, вытащил бумажник типа «лопатник» величиной с полпортфеля, вынул оттуда пятёрку и протянул мне. Я взял пятёрку, и сунул её в карман.
- Ну чё, пойдём, по стопарику? – предложил я ему.
          - Нет-нет! – замахал тот руками. – С меня уже сегодня достаточно. До свиданья. Спасибо за информацию. – Он повернулся и быстро зашагал прочь.       
           Я отдал техописание шофёру, буркнув «спасибо», хмыкнул и направился в летнее кафе «Ромашка» на углу Красноармейской и Галактионовской.

          Но бывали ситуации с пари и покруче.
          Однажды в день зарплаты мы стояли во дворе завода и курили. Сквозь ажурные металлические ворота были видны большие группы женщин. Это были жёны рабочих, пришедшие встречать мужей в день получки, чтобы тут же отобрать у них деньги во избежание их пропоя.
          Мы, ИТР, уже получили свою зарплату и ждали конца рабочего дня, до которого оставалось минут пятнадцать-двадцать. Рядом кучковалась группа рабочих, которые уже успели «принять на грудь» у себя в цехе и теперь гомонили, ожидая, когда их бригадир получит деньги на всех.
         Они громко базарили то о недавно принятом, но ещё в полной мере не дошедшем до нас «сухом законе», то о скромности высших руководителей, наконец, заспорили о том, сколько золотых звёзд Героя было у Сталина. Как известно, на портретах Сталин всегда изображался с одной Золотой Звездой Героя социалистического труда.
          - Чё ты мне лепишь?! – возмущался один, самый раскованный, деловитый и, видимо, всегда уверенный в себе, авторитетный работяга. – Одна звезда у него была! Всегда везде на портретах одна у него! Я те точно говорю!
          - Да две! За войну ему ещё одну дали! Первая Героя соцтруда у него была, а эта – Героя Советского Союза!
          - Ты чё, сам, что ль, придумал? Одна у него – Герой Советского Союза, и не спорь ты со мной, салабон! Соцтруда-аа!
          - А давай вот у мужиков спросим, они пограмотней нас, - показывая на нас, предложил споривший с ним парень.
          Толпа рабочих обступила нас.
          - Сколько раз Сталин Герой? – обратился почему-то ко мне «авторитетный» работяга. – Можешь сказать?
          - Два, - спокойно ответил я, стряхивая пепел с сигареты.
          - Да ты чё! Смотри, и этот туда! А ещё умными себя считают!
          - Может, поспорим? - я почувствовал, что меня вдруг понесло.
          - Давай! А чем докажешь?
          - Докажу железно, сейчас и сразу же при всех.
          Мужики загудели: дело принимало интересный оборот.
- А на что спорим? – спросил работяга.
          - А на твою зарплату. – Все притихли. Он тоже. – Как это?
          - Так. Будешь спорить?
          - Давай, Петруха, двойную зарплату цапанёшь, давай!!! – на все голоса стали подзуживать его мужики.
           - Я серьёзно, - сказал я, доставая деньги. – Вот моя зарплата. Если ты окажешься прав, я тебе её отдаю. Так как?
          - Давай! – после короткой заминки согласился тот. – Чем докажешь?
          - Выберите пять человек, которые пойдут со мной. Через пять-семь минут всё будет ясно.
          Вшестером мы пошли в техническую библиотеку, которую уже собрались закрывать. Я уговорил девушек задержаться буквально на две минуты и попросил том Большой Советской Энциклопедии на букву «С». Все вместе мы прочитали что товарищ Сталин был Героем соцтруда с 1939 года и Героем Советского Союза с 1945 года. Все притихли: что же теперь будет?
          Вышли во двор. Мужики поведали о прочитанном в самом главном словаре СССР. Наступило молчание. Отказываться?  Западло! На лице моего спорщика не было ни кровинки. Он не знал, что делать: за воротами ворковала женская толпа. Как быть? Все смотрели на меня.
          - И чё теперь? – тихо спросил кто-то.
          - Чё, проспорил! Отдавать надо! – загудели мужики. – Чего тебя, за язык, что ль, тянули, Петьк, думать надо до того, как спорить-то!
          Петька протрезвел окончательно и боялся поднять глаза:
          - Вы ж сами орали: давай! давай!..  Вот и дали…
          - Давай так, Петро, - сказал я ему, - проспорил -- надо платить, но! – Он с какой-то надеждой взглянул на меня. – Ставь литр на всех и на этом кончим. А ты на сегодня своё выпил. Как, мужики?

          Мужики это дело только приветствовали. Петька после этого больше нигде сильно не выделялся: видимо, частенько поддразнивали и подзуживали его коллеги по цеху. Чтоб не умничал.