Тлеющий пожар. рассказ

"Благословенные" лихие девяностые...
   Совсем недавно страна, огромная и нерушимая, распалась, раскололась, как зеркало, на множество осколков. Осколки зеркала, накликав беду, больно ранили тех, кто совсем недавно грелся у общего семейного очага. В очаг, как в костёр, кто-то злой и умелый подлил бензина. Костёр, вспыхнув, разросся во всепоглощающий лесной пожар, пожирающий всё на своём пути. Годы спустя, спалив большую часть былого великолепия, лесной пожар потух - сам собой, остались лишь тлеющие угольки. Пепелище былого пожарища ещё теплилось. Если про него забыть - потухнет окончательно, останется одна зола. Правда, стоит раздуть тлеющие огоньки, и либо разгорится тёплый ласковый огонь костра, вокруг которого будут греться люди в холодные вечера, либо, если перестараться, можно в очередной раз сжечь всё, вновь отстроенное. И только от нас зависит, что станет с тлеющим пепелищем в будущем: зола, пожар или семейный очаг.
    Как бы там ни было, а разрушительный пожар девяностых, спаливший множество судеб и жизней, для меня был не только лихим, но и благословенным по одной простой причине: я был молод - двадцать с лишним. Недобрый, как самая  мрачная палитра Босха, негатив девяностых меня почти не затронул (так - краем опалил) по одной простой причине - все эти неблагополучные годы я ездил по бывшему Союзу в командировки, ездил почти безостановочно. Негатив просто не успевал за мной.
  Про один день "лихих девяностых" я и хочу рассказать. Только рассказ будет не обо мне, а опишу я вам один день из жизни вокзала, коих в те годы я повидал немало...

***
  Москва, Комсомольская площадь, она же - площадь трёх вокзалов: Ленинградского, Ярославского и Казанского.
   Ушлые таксисты за бешеные деньги везли вновь прибывших с Казанского вокзала на Ярославский, почти час петляя по городу. А вот приехавшие в Москву добирались с Ленинградского или Ярославского вокзала на Казанский, переходя всего лишь площадь. Оно и понятно. Прибывшие на Ленинградский вокзал - народ грамотный. Ещё в культурной столице сняли бы их с поезда даже за банальное "чё" вместо "что", а уж за незнание топонимики столицы Родины - и подавно. С Ярославским вокзалом таксистам было не проще. Промёрзшее как лёд суровое северное "оканье", выходивших из ворот этого вокзала, охлаждало жажду наживы. Добрый взгляд светлых как Ледовитый океан глаз не обещал ничего хорошего, если вдруг обнаружится какой-нибудь подвох.
   Но вот Казанский вокзал... С Казанского вокзала поезда уходят на восток. Казанский вокзал, как гриф гитары, туго натянув струны железных дорог, соединяет нотами перестука вагонных колёс Европу с Азией. Там в глубинах ещё недавно могучего Советского Союза, до этого великой Российской Империи, до этого то ли Золотой Орды, то ли Великой Тартарии часть населения не поверила бы, что в далёкой Москве на одной площади может уместиться целых три вокзала. Да что там? Часть из них тогда и не догадывалась о том, что Советский Союз распался, а кое-кто до сих пор не знает, что он был когда-то создан. Неслучайно именно там - на востоке, в тайге, во второй половине двадцатого века обнаружили семью Лыковых, для которых стало откровением и то, что царская власть пала, и то, что на троне давно нет Петра Первого.
    Глубины зала ожидания Казанского вокзала жили своей размеренной, спокойной, неторопливой жизнью. Разлившись сгущённым молоком, экстрактом сиропа, густой эссенцией по плитам зала ожидания, бродили по вокзалу незатейливые лубочные персонажи постсоветского пространства.
   До отхода моего поезда оставалось часов двенадцать. "Командировочные", щедро отсыпанные мне родным предприятием, толкали на безрассудство, толкали на подвиг, толкали на победу сиюминутного желания над здравым смыслом. Мой возраст - двадцать с лишним - стопором этому не был, был он, скорее, катализатором.
   Надеясь исключительно на свой интеллект выше среднего, на "бесценный опыт" прожитых лет, на глаз-алмаз и на сопутствующую мне удачу, я поставил небольшую сумму кричащему: "Кручу, верчу, заморочить хочу", — напёрсточнику.
  "Такого молодца, как я, обмануть, заморочить?! Не родился ещё этот человек!"
   То, что я сразу выиграл, меня нисколько не удивило. И второй раз, и третий... Я поднял ставку - играть, так играть...
   Остановился, когда проиграл четвёртую часть "командировочных", выданных мне на ближайшие три месяца. На мой справедливый возглас в адрес "крупье" с напёрстками: "Деньги верни, жулик", — из ниоткуда, как в сказке, появились трое из ларца, одинаковых с лица... Одета троица была как в униформу: под чёрными "кожанками" синие спортивные "адики" с тремя полосками, на ногах шикарные "кроссы", а на шее, как на пушкинском дубе, златые "цепухи"... Каждый из трёх богатырей был пошире меня раза в три. Один из них, с трудом собрав буквы в слова, а слова в предложение, дал мне добрый, почти дружеский совет:
- Слышь, ты, иди давай!
  Дабы я - недалёкий, осознал сказанное им, он каждое своё слово сопровождал обильной жестикуляцией, манипулируя у моего лица то "распальцовкой", то сжатым пудовым кулаком.
  Метрах в двадцати от нас нёс службу представитель власти - по форме одетый, в фуражке, при погонах, кобура на ремне. Мой взгляд, отстукивая точки и тире, взывал к нему о помощи. Его взор телепатировал мне профессиональный юридический совет, как подобную ситуацию можно решить бесконфликтно: "Иди, мил человек, иди". И я пошёл.
   Цыгане шумною толпою, как по Бессарабии, кочевали по зданию вокзала. Небольшими таборами, вповалку, они лежали прямо на полу, предусмотрительно подстелив картон. Их смуглые детишки, не отводя цепкого взгляда от проходивших мимо, с аппетитом ели: кто яблоко, кто бутерброд, кто макароны с сосиской, кто молоко из материнской груди. Всё было у них чинно, благородно, по-семейному - как дома. Где лёг - там и дом.
     Многочисленные книжные лотки чем-то напоминали поздний Советский Союз - сплошной плюрализм. На столах вперемешку лежали "Капитал" Маркса и "Майн кампф", "Война и мир" и "Вор в законе", "Мурзилка" и "Плэй бой", "Известия" и "Спид-инфо"... Я купил какое-то чтиво - время убить.
   Невидимая рука рынка разбросала по вокзалу не только духовную пищу, но и банальную еду для бренного тела. Возле ларька с громким рекламным проспектом "Сникерс съел - и всё в порядке!" бросила якорь акула капитализма - бабушка-бизнесмен с армейским термосом для еды:
   - А вот пирожки - свежие, домашние, ещё горячие!!!
   В плане еды - я консерватор, поэтому поддержал отечественного производителя. Купив у бабушки пирожки с чаем, я утолил голод телесный. После этого я нашёл свободное кресло и, поставив рядом чемодан, устроился поудобнее. Достав из кармана куртки купленную только что книжонку, с головой ушёл в поглощение пищи духовной.
   От чтения меня отвлёк довольно-таки интересный персонаж, появившийся в зале ожидания. Взрослый солидный мужчина, высокий, аккуратно пострижен, внешность располагающая, одет в приличный костюм, на ногах дорогие туфли, только верхней одежды на нём не было, а на дворе не месяц май.
"Начальник", — подумал я.
А "начальник" хорошо поставленным голосом, краснея от смущения, обращался к отъезжающим:
  - Уважаемые граждане, дамы и господа, товарищи... Не поймите меня превратно. Я волею судьбы оказался в безвыходной ситуации - в чужом городе, вдали от дома, от родных и близких, и здесь - в Москве у меня тоже никого нет... Вы моя последняя надежда. Меня обокрали. Украли всё: вещи, деньги, документы. Люди добрые, помогите, кто чем может, мне бы только на билет до дома собрать...
  Краска почти полностью залила его лицо, слёзы вот-вот хлынут из глаз... Ему было стыдно, бесконечно стыдно, но другого выхода у него, видно, не было.
   Получая очередную купюру он, всё больше и больше смущаясь, каждый раз повторял:
   - Премного благодарен.
   Ницше устами своего Заратустры говорил когда-то: "Я не подаю милостыню - для этого я недостаточно беден". Но и я не Ницше, да и это не милостыня, а помощь человеку, попавшему в безвыходную ситуацию. Не дай Бог, и я вот так же... Попавшему в беду человеку я протянул купюру.
  Минут через пять после ограбленного "начальника" по залу пошёл монах в чёрной рясе с висящим на шее ящиком для сбора пожертвований:
   - Братья и сёстры, подайте на восстановление храма!
  На брошенное в ящик пожертвование тот неизменно отвечал:
   - Да хранит Вас Господь!
   Моё комсомольское прошлое сварливо бурчало внутри меня: "А вот тебе Бог подаст!". И я демонстративно уткнулся в книгу. Полистав её минут десять, книжку я спрятал обратно в карман куртки: "Да-а, надо не забыть выкинуть".
   Позже, когда объявили мой поезд и я шёл на перрон, проходя мимо ресторана, увидел за столиком их обоих - "монаха" и "начальника". На столе графин коньяка, горячие и холодные закуски, икра красная, икра чёрная... Трапезничая, они весело смеялись, что-то обсуждая... Наверное нас.
    Времени до отхода моего поезда после гастролей этих "артистов" оставалось вагон и маленькая тележка. Дабы убить этот "вагон с тележкой" я, открыв чемодан, достал оттуда папку с альбомными листами, простые карандаши и, останавливая мгновение, переносил его на чистый лист бумаги.
   На белый свет альбомного листа родилась, показала первые признаки жизни, окрепла, возмужала и стала жить самостоятельно стайка колоритных узбеков в тюбетейках и в ватных халатах. На их фоне даже я - темноволосый, кареглазый уроженец южной республики казался коренным москвичом в пятом поколении. Тем не менее, узбеки чувствовали себя как дома - и в зале ожидания, и на альбомном листе.
   В этом пёстром лоскутном одеяле, сотканном из множества народов и народностей, в этой многоцветной мозаике языков и обычаев была вся сила ещё недавно единой страны. Узбек и я в Москве, москвич в Узбекистане, прибалты на Сахалине, якуты на Украине - все дома. Всё было просто, как в школьном букваре:
   "Речка, небо голубое -
    Всё это моё, родное".
   "В единстве сила!" Этот незыблемый постулат, эту, с детства впитанную с молоком матери аксиому кто-то пытается вытравить из сознания пока ещё единого народа, стереть из памяти людской, как художник ластиком стирает карандашный штрих.
   Я же, ничего не стирая, продолжал рисовать. То, что получилось, я подарил гостям из Узбекистана, протягивая листок, как это положено на востоке, самому старшему из них. В ответ на мой подарок я получил столь мудрую улыбку - точь в точь Конфуций, ни больше ни меньше. К улыбке прилагалось сладкое, как все восточные лакомства:
   - Рахмат!
   После этого в альбом попала черноокая красавица лет тридцати, сидевшая напротив. Вокруг неё безостановочно вращались два неугомонных балбеса, как два искусственных спутника вокруг Земли.
   Почувствовав интерес художника, смуглянка, руководствуясь исключительно женской интуицией, приняла единственно возможное правильное положение для портрета и замерла неподвижно.
   Минут через пятнадцать портрет был готов. С листа на мир смотрели два чёрных уголька, в них тлел огонёк. Огни былого пожарища ранней юности погасили годы не самой лёгкой жизни: два вездесущих сорванца, семейные неурядицы, обида, одиночество да банальная бытовуха. Но стоит кому-нибудь слегка подуть на тлеющие огоньки... Вспыхнет не костёр, а всепоглощающее пламя страсти, лесной пожар чувств, который, если его укротить, станет вечным огнём домашнего очага. Глядя на утончённую восточную красоту, обрамляющую два драгоценных чёрных камня, я знал - желающий найдётся. Ну а шалопаи не помеха, скорее - приятный бонус.
   Всё это я с точностью документалиста отразил на альбомном листе. В углу название - "Тлеющий пожар" и моя подпись.
   Я подошёл к красавице и протянул лист:
   - Добрый день. Извините, пожалуйста, за беспокойство, это Вам.
   По неволе многоопытная молодая мама осторожно взяла портрет в руки и с недоверием посмотрела на себя. Она не сказала "спасибо", она не кивнула в знак благодарности - она улыбнулась. Её улыбка и вспыхнувший огонёк в глазах - лучшая благодарность.
   - Ни фига себе? Дай позырить! - настойчиво требовал один из отпрысков, но мать ловким движением отвела протянутые к портрету руки вандалов. Улыбаясь, она подняла своё изображение повыше, как знамя, и издалека показывала его сыновьям. Те, конечно, знали, что их мама самая красивая на свете, но документальное подтверждение, зафиксированное на бумаге, вызвало у них такой восторг, что их, и без того безудержному веселью теперь, казалось, просто не будет конца. Ребята бегали, смеялись и требовали каждого встречного остановиться и по достоинству оценить красоту их матери на портрете и воочию.
   - Спасибо Вам большое, — донеслась до меня запоздалая благодарность черноокой красавицы.
   - Пожалуйста, — обернулся я и, улыбаясь, добавил, — Хотел Вам сказать: Вы красивая, Вы очень красивая... Это я Вам как художник говорю. А вот когда Вы улыбаетесь - просто глаз не отвести. Улыбайтесь почаще. Всего хорошего Вам.
   Объявили мой поезд. Я, спрятав папку с карандашами в чемодан, попрощался взглядом сначала с "тлеющим пожаром" чёрных глаз, потом с мудрым "Конфуцием" из Узбекистана и двинулся в сторону перрона.
   "Ну что, сегодня я разжёг два костра улыбок в тлеющем пепле повседневности. Двоих я сделал чуть  счастливее. Двое - это не мало. Осталось совсем немного... Сколько сегодня на Земле живёт, пять миллиардов, больше? Справлюсь? Не знаю, но попробовать нужно."
   А ещё мудрая улыбка "Конфуция" из Узбекистана разожгла во мне тлеющую тоску по той стране, где люди улыбались чаще, и, если улыбались, то искренне, а не на продажу. Ещё совсем недавно огромная страна-красавица жарким семейным очагом дарила тепло, дарила любовь и радость людям. Сегодня очаг потух, точнее - потушили его... Но огни былого тлеют...
   Именно тогда, в тот день я дал себе слово: да, возможно, я не смогу разжечь былого, но, пока я жив, я не дам тлеющим огонькам угаснуть, не дам потухнуть надежде...