Надя

"А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит".
(Лука, 7:47)


Зайдя в церковь, она купила две свечки и оставила записку «О здравии». В записке было два имени: Любовь и Надежда. Взмах нарощенных ресниц, так нелепо смотревшихся на её лошадином лице, цоканье каблуков по кафелю, недовольный бубнёж бабок, и она исчезла. От неё остался только шлейф духов и еле-заметный след от помады на иконе.

В следующий раз она объявилась через полгода, когда церковь закрыли на реставрацию.

— Шла с работы и решила забежать, а тут закрыто, — хрипло оправдалась она.

Сегодня её звали Анжела. Иногда она представлялась Кристиной, Юлей или Викторией, но никогда не настоящем именем, потому что пачкать свою личность о шелест лёгких денег и запах немытых членов ей не хотелось.

Она настоящая пылилась где-то на полках старой однушки в Вологде. С двумя тёмными тонюсенькими косами до копчика и худенькими ручками.

Над кроватью у её матери висела хроника её прошлой жизни: детский садик, музыкальная школа, кулинарное училище, свадьба. А всё, что было после, перекочевало на сайт проституток-индивидуалок, где за внешностью фигуристой блондинки с замазанным лицом, она прежняя уже не узнавалась.

Из церкви её выгнали, и она, не стыдясь, закурила на крыльце.

— Совсем совесть потеряла?! — прикрикнула на неё местная захожанка, получив в ответ:

— Бабка, иди, куда шла.

Оставшись в одиночестве, она заплакала.

— Чего ревёшь? — позвал её старческий голос.

Низенький костлявый дедок пристроился рядом и пихнул её острым плечом. Его возраст угадывался слабо: в черной бороде и намокшей от пота чёлке не было седых волос, но красное морщинистое лицо выдавало в нём человека, которому давно за шестьдесят.

— Вы батюшка?

— Я художник. Казинский моя фамилия. Слыхала, может?

— Нет, я в художниках вообще не разбираюсь.

— Что, и Шишкина не знаешь?

— Нет.

— Темнота-а, — протянул Казинский и достал трубку. — Ты как в школе-то училась?

— Нормально.

— Оно и видно. Три класса церковно-приходской, наверное.

Он предложил закурить. Она взяла в рот трубку и закашлялась.

— Фу, дед, ты чё, портянки куришь?

— Ну и дурёха. Сама ты портянки куришь, а это кубинский табак. Чаю хошь?

Он усадил её в потрёпанный авто на заднее сиденье. На шофёрском кресле ехала какая-то масляная мазня, замотанная полиэтиленом. За окном мелькал сосновый бор, заброшенные поля и посадки. И никаких признаков цивилизации.

— Дед, ты куда меня везёшь?

— Домой к себе. Чаю попьём, картины тебе свои покажу. А ты, небось, в ресторан хотела?

Животный страх побуждал её крикнуть: «Останови машину, сука!», — выжать тормоз, врезать каблуком между ног и убежать, но мысль о возможном избавлением от страданий, коими наполнилась её жизнь, заставила смириться. Бесцветным голосом она сказала:

— Интим не предлагать, — и откинулась на спинку сиденья.

Её в действительности радовали только деньги, всё остальное потеряло всякий смысл. Но раскрыть карты перед Казинским или потребовать плату в обмен на услуги было равнозначно исповеди перед собственной матерью.

— Нужна ты мне больно. Да и потом, предлагать такое приличной барышне при знакомстве? Я ж человек воспитанный, как-никак.

— А я барышня широких взглядов.

— О, так вы, сударыня, эмансипе? Ещё и брюки, небось, носите?

— Ни хера не поняла, но очень интересно.

Этой ночью она осталась у него. Ворочалась на скрипучей кровати во времянке и слушала, как в окно барабанит дождь. Смотрела на древнюю икону в углу, и ей представлялось, как однажды она возьмёт на руки своего ребёнка, и это было больнее воспоминаний о жизни с матерью. Потому что тоска о несбывшемся будущем тяжелее воспоминаний об ушедшем прошлом.

Казинский рисовал её портреты и ездил на реставрационные работы, а она готовила ему завтраки и ужины. Ночи они проводили вместе в долгих разговорах, в которых она неизменно скрывала один факт: что она проститутка. Он звал её настоящем именем — Надя, но она совершенно не помнила, чтобы представлялась ему. Возможно, ему просто хотелось её так называть. Может, в честь своей первой любви или дочери.

Еще через неделю она впервые за три года получила удовольствие от секса. И даже представить себе не могла, что человеком, наконец доставившем ей наслаждение, будет дряхленький мужичок с торчащей клоками бородой и вялой эрекцией.

Надя смотрела на себя в зеркало и не узнавала. У неё начали отрастать тёмные корни, и на чистом, не замазанном в кои-то веки тоналкой лице, стали видны веснушки.

— Ты чего задумалась, Надюша? — спросил Казинский после вечерней партии в домино.

— Да так… Я не понимаю, что со мной происходит. Как будто накатило что-то.

— Вдохновение?

— Нет, гармония, что ли. Так это называется, наверное. Спокойствие или типа того. Раньше мне было так плохо, а теперь мне так хорошо.

На следующий день они поехали в церковь вместе. Казинский показывал, как разводить краску и правильно класть мазки, и у Нади получалось на удивление ловко. Она даже вспомнила, как ходила в кружок рисования в школе и плакала под песню «Миллион алых роз». И, конечно, мечтала, чтобы её однажды полюбили так же, как героиню этой песни.

В обеденный перерыв она ушла бродить по кладбищу, а когда вернулась, увидела машину настоятеля, припаркованную возле ворот. Она вошла осторожно, как провинившийся ребёнок, встречающий родителей после школьного собрания, и затаилась в притворе. Голос настоятеля гремел и эхом отражался в церковных сводах:

— Да ты ошалел, что ли?! Да ты знаешь, кто она такая?! С ума спятил на старости лет! Проститутка она — Анжела! Про-сти-тут-ка!

У Казинского прихватило сердце, и ему вызвали скорую.

Всю дорогу до больницы Надя держала его за руку, а он молчал.

— Эй, дед. Эй, дед! Поговори со мной. Пожалуйста.

— О чём мне с тобой разговаривать, Анжела?

— Да Надя я, дед… Надя… — сквозь всхлипы повторяла она.

В больнице она просидела до утра. Когда утром её впустили в палату, она бросилась к Казинскому, и долго целовала его руки. Они всё ещё пахли краской и табаком, и этот запах будил в ней старые, давно забытые воспоминания. В них не было сюжета, только ощущения: прикосновения, свет, цвет.

— Знаешь, что? — подал слабый голос Казинский. — Если я… Если я не издохну, мы с тобой в ЗАГС пойдём. Прям на следующей день после выписки. И обвенчаемся. Согласна?

Надя вытерла слёзы.

— Разве это правильно? А… А настоятель что скажет?

— А пошёл он на хер.