Катенька

 ПОСИДЕЛКИ
               
Две женщины лет сорока - сорока трёх и мальчик лет семи шли прямо через поле к виднеющемуся далеко впереди лесу. Леденящий ветер бросал колючий снег им в лицо. Они шли по заснеженной дороге в сторону горы Кабанихи. Мороз и не собирался уступать, да ещё холодный ветер со снегом. Дело было за два дня до нового года. Начало смеркаться. На севере зимний день короток, особенно в декабре. В пять часов уже темным-темно.
-    Мама сказала, чтобы мы шли по электрическим столбам. Они приведут от Кабанихи в деревню Мокрынино. Такой ориентир. А от горы Кабанихи дорога пойдёт лесом, и будет теплее и легче идти, - сказала старшая из сестёр, которую звали Еленой.
- Да она не бывала в Мокрынине, наверно тридцать лет, так что и сама уже ничего не помнит, - скрываясь от ветра, пятясь задом, ответила ей младшая сестра Ирина. А её сынишка Митька радовался всему новому и снега, и холода не замечал. Лишь щёки румянились на ветру, да голубые глазёнки весело сияли из-под шапки-ушанки. Он только что пошёл в первый класс.
  -   Бабушка просила, чтобы мы не ночевали там. Ведь ей даже чайник не поднять, так что она без нас даже чайку не попьёт. А мне бы хотелось посмотреть, как там живёт Катенька, - кричал на ветру мальчонка.
Митя никогда не видел этой женщины и не представлял её себе. Подошли к лесу. Стало совсем темно. Высоченные ели и сосны стояли стеной. Лес пугал своей неизвестностью. Дорога в лесу вдоль столбов стала более торной, накатанной, но кое-где завьюженной. Было трудно идти по сугробам, снег набивался в сапоги. Путники боялись волков, да мало ли ещё кого. Но чтобы не так бояться, громче разговаривали. Да из-за ветра было плохо слышно.
- Митя, а ты знаешь, Катенька - одноглазка, у неё один глазок только видит. Ещё в таком возрасте, как ты сейчас, а может чуть постарше, она со старшим братом Василком и с его друзьями ходила в лес собирать берёзовый сок. Один деревенский мальчишка залез на берёзу. Катя, глупышка, загнула вверх головку и смотрела, что он там делает. В это время у парнишки из кармана вылетел ножик, который ребята всегда берут с собой в лес, чтобы разрезать кору берёзы для выделения сока.
Режущая боль пронзила лицо. Глаз вытек полностью. Теперь на этом месте только впадина и слипшиеся ресницы. Второй глазок видит хорошо и без очков. А ей, наверно, уже за шестьдесят. Она к нам всегда заходит, когда приезжает в город по делам. Попьёт чайку, порассказывает, посмеётся:  уж очень она смешливая, улыбка не сходит с её губ никогда. Девушка без возраста, а вся уже седая. Оттого и зовём её Катенька. – Наперебой рассказывали сёстры историю, связанную с трагедией в семье Кати.
 -    Она и замуж не вышла в молодости из-за глазика. Парни обегали и без того не очень привлекательную девушку.
Лес был красив зимой. Митька, то и дело забегая вперёд, стряхивал пушистый снег с елей на проходящих около него женщин, залезал в сугроб, смеялся от переполнявшей его радости, что наконец-то попал в большой зимний лес. Все взяли в руки по большому дрыну. Так и идти легче, и волков нестрашно. Всю дорогу, пока шли три километра по лесу, Митька пугал: «Вон вижу: волк смотрит из-за дерева, глаза горят, а-а, я вас съем». Ему забавно и смешно! Правду говорится: волков бояться в лес не ходить. За разговорами не заметили, как лес вдруг сразу расступился.

Сразу слева на горе находился свой родной дом Кати. Он был большущий, очень старый. Требовалось много дров, чтобы согреть такую махину. Вот эта махина и была знаменита «посиделками», как «клуб для молодёжи». Рядом с ним построил свой небольшой домик худощавый, маленький Василко, Катин брат, с женой Нюшей. Свет горел во всех окнах у Василки, но трое пошли по деревне вниз к дому Цветовых. Хотелось зайти сразу к Катеньке. Торопились поговорить о деле и назад домой. Вся деревня – как на ладони! Внизу, в конце деревни, самый крайний домик справа, обнесённый до окон соломой для тепла, был как раз тем домом, принадлежащим Цветовой тёте Марусе, военной вдове, где сейчас и жила Катя. Женщины постучались в дверь, знакомую с детства. Никто не открывал и не подавал признаков жизни. Только зря вниз шли. Едва тропка видна...
Во время войны, да и в тяжёлое голодное послевоенное время тётя Маруся Цветова, добрая и простодушная женщина, привечала всех многочисленных, бедных родственников из города. Детишек у неё гостило по трое летом и в зимние каникулы. Да своих трое. Она пекла тонкие пироги с пшённой, гречневой кашей вместо начинки сверху, иногда с ягодами, с луком и яйцами или с творогом. В жару тётя Маруся приносила из сеней холодный липкий, как сусло, квас. Вкуснятина! Как все любили тётю Марусю! Но и она не щадила себя, её доброты хватало на всех. Умела со всеми поладить, всех помирить. А когда её старший сын Миша вернулся из армии, он сажал четырёхлетнюю Иринку к себе на колени и учил разным частушкам, а сам добродушно смеялся, когда малышка картаво и весело пела:
-    Я – девчонка молодая, титьки плут не по годам.
     А как выластут по пуду, плиходи, пошалить дам. -
Сейчас тётя Маруся, как и трое её детей: две дочери и Миша, жили в городе.
Сообразительная Елена выпалила:
-   А помните, бабушка сказала, что если Катеньки нет в этом домике, то она может быть у Василка – брата. Дом на горе, рядом с Катиным. Свет горел.
Все трое пошли назад в гору вдоль деревни. Она расположена в виде каре. Два ряда домов были построены когда-то много-много лет назад далеко друг от друга, с улицей посередине. В одном рядке можно было близко бегать в гости, даже босому. А на противоположный рядок далеконько, грязи начерпаешь. В начале деревни, на самой горке, каре венчали эти два выше названные  дома. Сёстры ахали да охали, как увидели деревню. Домов тридцать было раньше. Молодёжи на посиделки набиралось в Катенькин дом до ста человек и больше. А теперь несколько ветхих домишек, и нигде нет огня. Летом живут дачники - и всё. Во всей деревне зимой жили только брат Василко с женой Нюшей и сестра Катя. Извели деревню под корень. Налогами душили. Косить-пахать-сеять не давали. А теперь заросло всё мелким кустарником, коси – не хочу.
В кромешной темноте постучали в новый добротный домик. Хозяин отодвинул занавеску, смотрел, долго не понимая, кто мог в такую темень забрести, на ночь глядя; да со света и не очень видно было. Потом Катенька по голосу догадалась, что это сёстры Каширины и немало была удивлена их приходу. Дверь сразу же открыли. Нежданные гости проходили на крылечко после того, как отряхнули снег голиком. Все поздоровались, гостям были рады. Хозяйка Нюша грелась на печке, выглядывала сверху из-за занавесочки:
-  Мы и верно только что вернулись из города. Ходили, делали закупки на Новый год. Час назад вы бы нас и не застали дома. Я поозябла, легла на печь.
               
       Хозяева были похожи друг на друга: все седые, маленькие, сухонькие, стеснительные, работящие крестьяне. Брат и сестра, да и сноха Нюша засуетились. Митенька разглядывал их во все глаза, так как впервые видел.
Василко принялся ставить самовар. В деревенских избах обычно печки располагались устьем вперёд; то есть мечи на стол, всё что есть в печи и на шестке. А у Василка у печки устье спрятано назад, чтобы грязи не видно, когда жена обряжается. Зато все, кто лежат на печи-лежанке и на полатях, могут смотреть на присутствующих сверху и греться одновременно. Ну чем не посиделки? Грейся себе и разговаривай! Так было и в Катенькиной «избе-клубе».  Катенька сидела за столом, стала расспрашивать, что,  да почему.
Сёстры сбивчиво объясняли, что их мать, Елизавета Фёдоровна больна ревматоидным артритом. А сильно заболела после своего восьмидесятилетнего дня рождения, и теперь полена для топки печи поднять не может. Дочки забрать к себе хотят. А дом никак не продаётся так быстро. Так хорошо бы Катенька пожила, печь потопила или бы купила совсем, если пожелает. Но Катенька наотрез отказалась. Им втроём веселее в деревне, и Василко не отпускал. Правда, им всё равно пришлось через какие-то пять – шесть лет переехать в деревянный барак на окраине города, так как тоже не стали смогать топить печку и носить еду из города. Да и давление замучило. Но это потом…
Самовар вскипел, пили чай с вареньем и мёдом, с пирогами, беседовали.
Ирина спросила Катеньку:
 - А какой тебе резон было пускать в тот старый дом на посиделки такое количество молодых людей? Это в послевоенные годы.
Катенька хохотнула, как всегда легко:
  - Да никакого. Так я ведь долго замуж не выхаживала. Никто не брал меня. А так повеселее, все девки, парни на виду. Помните, сестреницы, как вы маленькие со мной на полатях, на печке, (как вот здеся), лежали и смотрели вниз на «концерт». Девки по лавкам сидят, парни у них на коленях только опираются слегка, а иногда и наоборот девчонки у парней. Шесть или восемь пар играли «метелицу», новомодную пляску. Гармонь пела приятно, сначала  печально. Большая изба наполнялась народом больше и больше. Приходили и перестарки из других деревень: Останина, Починка, Новосёлки, Черницына.
Как вдруг какая-нибудь бойкая девчонка просила гармониста поиграть почаще и запевала задорно первая частушку: Ой, подруга дорогая, выходи на перепляс..
                Ой, подруга, выходи, а я уже вышла.
                Мой-то голосок слыхать, твоего не слышно.
Вторая же шла ей навстречу и как-то лениво, а порой плохо слышно пропевала:
                Ты не пой, ты не пой, у тя голос не такой.
                Есть такие голоса, встают дыбом волоса.
Частушки так и сыпались. Гармонист в это время замолкал, чтобы слова можно было разобрать. Девки дробили ногами в такт гармони.
Иногда и гармонист пел в свою очередь частушку:
          Ох, моя милка, чуб с отливом. Губы пахнут черносливом.
          Голосистая гармонья унесла моё здоровье.
Многие выходили парочками на улицу, парни покурить. И я, как услышу иногда с печки, что девки выдохлись или забыли частушку,  тоже пела:
            Сидит ворон на дубу – веточка качается.
            Полюбил бы кто-нибудь, ведь молодость кончается.
Маленький Митя слушал, раскрыв рот. А Катенька так и сыпала частушками. Митина черноглазая тётя Лена вдруг добавила:               
 -    А помнишь, Катенька, как ребята пришли пьяные, стукнули колом по десятилинейной лампе, что висела на матице. Стекло вдребезги и полетело по сторонам. Темно стало. И все только головы пригнули, чтобы осколки не в глаза. Страшно так стало. А я, помню, внизу сидела. Вам-то хорошо было - вверху на полатях и на печке.
 -    Да нет. Не страшно, – защищалась Катенька, - я их всех знала. Ребята вываливались на улицу. Дрались из-за девчонок, конечно. На следующий день помою пол с дресвой, а иногда и девчонки по очереди мыли. Стекло для лампы приносили, иначе не пущу в следующий раз. А теперь никого нет, все поразъехались, нет ни молодых, ни старых. А жалко того времени…
-        Ну, ладно, нам пора идти, а то волки съедят, - сказала сёстры в один голос.
Не хотелось гостям уходить с этих «посиделок», да пора и честь знать. Побывали, как будто в детство и юность вернулись. Распрощались с хозяевами.
Худенькая, маленькая, с острым носиком и улыбчивым ртом Катенька проводила их. Ещё раз показала рядом свой старый дом-развалюху, «клуб» для посиделок.  Затем она прошла с ними вдоль деревни до тёти Марусиного дома. Уговорила зайти и в дом Цветовых. Чистота, как и при тёте Марусе. Как будто, та и не уехала вовсе, а сейчас вот выйдет из-за занавесочки. Такие же баские полосатые половички на полу. Попрощались, подумав, как страшно жить одной, одной как перст на белом свете.   
По дороге обратно в город в тихом лесу Ирина рассказывала:
        -  А где-то после сорока пяти лет Катенька выходила замуж за старика – вдовца. У того было пятеро взрослых детей. Все жили далеко, не касались и не совались в их жизнь. Но Катенька так и сказала: «выходила, да здря». Не понравилось замужем. Всего один год и жили. Муж очень жадный был. Вернулась в свой дом–клуб.
А затем Ирина пропела свою любимую частушку:
        Не ходите, девки замуж, замужем житьё – беда.
   Муж ревнивый наколотит и не пустит никуда.
Домой добежали быстрее, чем в деревню. Рассказали матери про посиделки, что Катя и не собирается ехать пожить в её доме.
 Мать расстроилась. Но её вскоре забрала одна из дочек, которая жила без мужа.
Потом ближе к весне дом продали за бесценок, за три тысячи рублей - смехотворные деньги. Дом большущий и красивый, окнами на солнце. Шифером покрыт. А, главное, номер – участок земли большой у речки и пруда. Десять человек умещалось. Было, где спать. Большая летняя горница пристроена. Огромный сарай для скотины. И двор с поленницами дров. А сейчас в нём живёт какая-то бабушка из Нюксеницы. Она говорит:
- Мы русскую печь переделали, теперь плита, а и напрасно. Печь всему голова: она и кормит, она и парит, она и косточки поправит. Это муж переделал печь, да и помер.
  А когда сёстры Каширины попросили продать дом снова им, то бабушка сказала:
      -  Ни за какие деньги не продам! Уж такой дом удобный, что не высказать. И чулан, и горница, и веранда с парадным выходом, и туалет - всё есть, что  требуется. А, главное, три комнатки, и какие светлые! И очень тёплый! И крыша – шифер.
    Во, как дело-то обернулось! Времена другие, да и люди тоже.
Каширина жила просто, открыто. Неудивительно, что и продала дёшево. Зато все любили её. Дом на углу. Всех в дом зазывала:
«Колка, что ты не заходишь, иль зазнался? – кричала, бывало, она в форточку. И все соседи заходили к ней, как на посиделки. Осиротел дом без Кашириных.