Взгляд из осени

Свои законы у деревьев и трав
Один из нас весел, другой из нас – прав...

(Борис Гребенщиков)


Вместо предисловия

Искренне полагая всякий разговор о поэзии занятием не только субъективным, но и неблагодарным – автору пространно произносить что-либо неловко, критик неизбежно привносит субъективизм, который не всегда спасают слог и этика – я взялся дописать этот отклик на книгу Елены Янушевской «Вторая любовь» почти год спустя в виде исключения. Связано это с недавним постом в Facebook, где автор публикует цикл, который читатель чаще всего обобщающе именует «Стихи о природе». Тема эмоционального соприкосновения поэтов с нерукотворным миром волновала меня лет с 16-ти (мой первый опус в том возрасте – о заповедных местах на Волге), поэтому я рискну сформулировать несколько вещей.


Ракурс Первый: Предыстория

Поэт любого дарования и мировоззрения неизбежно ощущает связь с тем миром, чьи законы установлены не наукой, философией или совокупностью усилий человеческих интеллектов. На любом витке прогресса нерукотворность бытия неизменна, и непостоянство стихий при обнаруженных физических законах – камень преткновения для sapience на любом этапе интеллектуального развития. Мы способны отобразить переживание только сквозь призму субъективного зрения, но не объяснить сам Логос, будь то теория космического хаоса или аллегорическое повествование о семи днях сотворения мира, буквализм восприятия которого заводит в интеллектуальный тупик.

Именно поэтому цикл стихотворений о природе совершенно безнадёжная планка, если вкладывать в поэзию предназначение поисков истин. Но в этом и спасительная диалектика: привнося в Логос личностное, автор получает шанс соприкоснуться с подлинной поэзией и даже вписать в неё собственный голос.

Голоса эти на протяжении веков – что предсказуемо – звучали непохоже друг на друга. Для Гомера – эпос и сказание о своём времени, для Пушкина, Лермонтова, Тютчева и Фета поэтика о нерукотворном мире тождественна созерцанию, для Есенина, Ахматовой и Пастернака – уместные и тонкие, но декорации личных переживаний, для Элиота и Маяковского явления природы – следствие собственных страстей, а для Горького – и антураж политического манифеста. Автору этого отклика эстетически наиболее близок Бродский: философская лирика с жаждой отыскать «основы основ» и поэтическое бесстрашие – готов ли ты к тому, что однажды откроется? («Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? /Дрова, очертания облака, голубя в верхотуре, плоскую воду, что-то в архитектуре, но – никого в лицо»).*


Ракурс Второй: Восприятие

Именно поэтому клише «Стихи о природе», «Болдинская осень» или «Осенний цикл» нечто вроде вывески ради узнаваемости, соблюдение разумных правил маркетинга: не войдя внутрь, ты ничего не узнаешь о микрокосме автора.

И его подлинное достоинство не связано для меня с извечными спорами о метафизической точности и трактовках слога с поэтическими метафорами: где-то я вижу менее чувственно, где-то – лексически иначе, а в ином месте – с совсем другой интонацией. Однако, это частности субъективного восприятия, вечного двигателя – как для творца, так и для чтеца. Глобально-мировоззренчески, я бы назвал поэзию Елены созвучной, и это достаточно легко сформулировать.

«От имени голубянки». В этом, собственно, онтологическая суть, которую способен узреть каждый неравнодушный к поэзии. Обращаясь к нерукотворному миру, автор неизбежно отвечает на вопрос о собственном месте в нём, от царя природы и меры всех явлений до созерцателя, лишь изредка – и уместно – нарушающего музыку естественного мира своим негромким голосом. Это пропасть в миллион световых лет между восприятиями завоевать/покорить или стать естественной частью непостижимого во всей полноте мира: «Я напою и будду, и червей/из тишины забытого колодца…». Это осознание самодостаточности эко-социума и вне человека: «А куст поёт, ветрами перевитый/он сам себе – и Бах, и меломан». Это – вне прямых поэтических примеров – эстетическое совпадение «критика» с автором в самой сути восприятия: нам дозволено здесь поприсутствовать и тоже что-то непраздно произнести, вне претензий на Глас.


Ракурс Третий: Послевкусие

Как ни странно, именно эти негромкие голоса остаются слышны и со временем. Нет, они не даруют читателю осязаемую надежду – за исключением того, что каждый миг – уникален, и сожаление о невозвратном – себе, времени, моменте бытия и людях – не тождественно смерти. Утешение, впрочем, явно недостаточное для агностиков и атеистов, а неофиты не отыщут в этих «стихах присутствия» желанных до жажды точных ответов.

Ибо,

«и там, где нет ответов,
не утешать и не судить –
как свет, быть просто светом».

В этом подлинном смирении, совершенно несхожим с потаканием человеческим прихотям, содержится неотъемлемая часть того, что составляет наполнение обесцененного постмодерном слова «духовность». А мистический опыт подвижников веры подсказывает, что при способности вместить те самые «ответы» вопросы становятся совершенно второстепенны.

И остаётся то немногое, что произнесено поэзией:

«… вспоминается то, чем не стать
забывается то, чем я стала
всё, что можно бы было отдать
как душа ещё не отдавала».

(29 – 30 сентября 2021 года)


*Надо, вероятно, пояснить, что сам Бродский почитал за вершину поэтической эмпатии Марину Цветаеву, а в плане точности языка – Уистена Хью Одена за «ужасающее чувство объективности» и неизменное ощущение, что автор – проводник воли языка, инструмента более древнего, чем любая форма государственности.

(К слову, у меня это ощущение не возникает – ни от стихов Одена, ни от беспощадно-объективного языка, обесценивающего личное (в терминологии Бродского – нарциссическое) «Я», но это совсем иная тема).


******

Елена Янушевская


Вода. Круговорот

Я напою и будду, и червей
из тишины забытого колодца…
Озябший лист на ветке встрепенется
и полетит в траву, в траве – теплей! –
и мох сверкнет, как серебристый плюш,
и к небесам в поблекшей позолоте
вернется свет с эстампов и полотен –
с поверхности уже стеклянных луж.
Из рыхлой массы низких облаков
циклон добудет наконец-то снежность –
и вдруг округу одолеет нежно
атака сонных белых мотыльков…


На приеме

Уколола зрачок высота.
В горле ком: предвкушенье потери.
Вот и лето захлопнуло двери:
Паутинка порхала, как пери,
В звонком воздухе – нет и следа!

Не изменится здесь ничего.
Куролесим по кругу, но внове,
Как неистово, на полуслове
В октябре остывают любови.
И не знает хирург о Прево…

Слышать звуки чеканных шагов,
Вспоминать запыленность июля…
Будет память горька, как пилюля,
Но оттенки и формы вздохнули,
Что у нежности много сортов:

У аорты судьбы завиток
Цвета мокко уклончиво вьется, –
Боже правый! ведь это прервется,
И не свалит Вас, милое солнце,
С ног поющий на ушко поток.


* * *

Октябрь. Вот лужи – как врата,
распахнутые в небо...
Былинки каждой доброта...
А сердце ноет: где бы,
что знаешь горе – позабыть
и там, где нет ответов,
не утешать и не судить –
как свет, быть просто светом.


На выходе

Идти в центре города – нервно.
В тупике не поют соловьи.
Вагон был, наверное, первый…
«Будь рядом со мной и не ври!»
Мы ляжем не вместе, так в землю,
В такие же серые дни.
И все-таки верим и внемлем.
А черти… при чем тут они?


Астра

«А как хотелось лето возвратить,
как возвратиться мне в него хотелось!
Но что-то есть, что не переломить:
приходит день – да здравствует несмелость!» –
и тихой сапой первый лепесток
упал на грунт, от патиссона справа...
Прохладный воздух трогает висок
сквозь тонкий локон, и ни звука –
браво!


На перроне

Я рада. Но это странно:
и осенью, и зимой
твой зонтик – цветок тюльпана –
до капли последней – мой.
А грязный октябрьский вечер –
идеал, и ни дать ни взять.
Ты – вот он, и крыть тут нечем...
Тихо! Пробую осознать.


На даче

Дым костерка, мы – дамочки в парео,
на месте речка – вместе хорошо,
и льнет трава к лодыжкам, как ромео,
и мягко просит: посиди еще…
Моя сестра гламурная болтает:
шьет юбки, в бочке лечит целлюлит,
а жизнь, как свет вдали, неспешно тает,
шумит листвой – возможно, исцелит
древесным словом сплин и тонзиллиты.
Их обновит ноябрьский туман.
А куст поет, ветрами перевитый,
он сам себе – и Бах, и меломан.


* * *

В зеленом огне – трава.
Древесные – облетают:
деньки заявили права
на то, чего не бывает.
И вьется запах листвы,
придуманный парфюмером,
что, верно, знаете вы,
живет за небесной сферой.
Землянину – приз: сквозит
в той амбре невыразимо
амбре, что почти визит,
куда не приходят зимы.
Горит, как огонь, трава –
деревья стоят, как сваи.
А твердь уже тем права,
что медленно остывает.


На юбилей

Ты сегодня не веришь в меня, как никогда,
и бессмысленно мне причитать, я молчу обо всем.
Как же! Лист в пируэте прельстился твоим
ненадежным плечом
и его приласкал, не тоскуя: мы порознь? вдвоем?
И еще. Первый снег мне поведал на наш юбилей,
у осенней поры как украсть ее царственный шаг
и за линию фронта, фатально, напористо так,
пере-перешагнуть… Я уйду. Только не пожалей.


* * *

– Вся метафизика осенних тусклых дней,
с распада запахом и негой, как в начале
весны, лишь в том, чтобы кричать на самом дне
отчаянья, куда и я, слабак, отчалил.
В озябший парк войти – о что же, как там-там,
колотится в груди? – и, прошлое малюя,
все искупить – прильнуть к заплаканным стволам...
А ветер, идиот, выводит:
– Аллилуйя!


В Карловых Варах

Эстетика раннего ноября.
Платаны, над озером сад.
Европа, предгорие, ночи заря
и жизни парадный фасад.
На небо нацелена диагональ
с шеренгой античных богов –
фронтон грандиозен, прозрачна вуаль
того, что понятно без слов.
По кругу планета, круги на воде,
ручья однозвучная речь...
Диктуют! И я набросала в Ворде,
но жаль, не смогла уберечь...


***

запах пижмы в дорожной пыли
и сияние палевых пятен
все старается дворник Али
мне его педантизм непонятен
как впервые – пейзаж: тишина
где-то в сердце почти на Камчатке
с элегийною ленью война
а в дождинках – апреля зачатки!
вспоминается то, чем не стать
забывается то, чем я стала
все, что можно бы было отдать
как душа еще не отдавала


PS: Стихи, кроме трёх последних, из книги «От имени голубянки», вошедшей в сборник «Вторая любовь» (поэзия, эссе, афоризмы).