Витька аксючиц генеральный секретарь!

Коля ЯКУТИН

С любимым другом Колей Якутиным служили на Балтийском флоте, поступали в МГУ. Во время учёбы общались тесно, затем жизнь разбросала. Но когда Коля услышал, что мы с Валерой Расторгуевым пытались воссоздать христианскую партию под названием «Народная партия большинства» (ибо партии по религиозному принципу у нас бездумно запрещены) Коля позвонил и предложил для агитации опубликовать материал обо мне в газете «Экономика и жизнь» №16 2012 год. Привожу полный текст.

«Опять в генеральные секретари? Ну и зачем тебе это надо», — спросил его я? Он ответил как настоящий философ: «Дело не во мне. Дело в России. Русский народ пытаются вогнать в депрессию, заставляя отказаться от всего того, на чём веками держалась Россия. Беснования на площадях, внедрение культа преуспевания, кощунственные пляски в главном храме страны, пропаганда сексуальных отклонений — всё это лишь мелкие водовороты, вызванные тем, что происходит в глубине. Великий народ унижен и растерян, и долг политика — помочь ему выбрать верное направление. Православие, — вот тот первейший ориентир, который мы не должны отдать на поругание враждебным силам. Стоять в стороне в такой момент — непростительный для православного грех...»
 «Какие войска, какие войска?! Узнаешь потом — спасибо скажешь!», — напутствовал меня военком, намекая, что не вправе раскрывать тайны. За что мне следовало сказать «спасибо» — раскрылось уже в поезде: впереди флот! И значило это, что вместо двух лет, на которые настраивался, придётся барабанить три… В учебке выяснилась и вся тайна: буду связистом, но не обыкновенным, а работающим на засекречивающей аппаратуре. Работка неплохая для службы: особая «шхерка» на корабле, портфельчик через плечо с печатью на пластилинчике, и что в нём — никого не касается, может важные донесения, а может пряники к чаю… С таким портфельчиком шмыгнуть мимо вахтенного офицера на «стенку» (причал) — раз плюнуть...
Плохо то, что до всего этого нужно было ещё добраться. Через делай раз, делай два, и стой так на одной ноге, пока не скомандуют; через занятия по специальности с их бестолковщиной (слепые пытались учить слепых); через частые наряды на кухне, где надо было перемыть тысячи (буквально!) тарелок и ложек; через унижения от «годков» (тех, у кого за спиной было более двух лет службы, или «дедов» в сухопутных войсках) на крейсере, куда попал салажонком и откуда списали вскоре, с такими же салажатами, чтобы разгрузить корабль от балласта перед походом во Францию (не тратить же и на нас валюту!); через, по-настоящему, адские муки на эскадренном миноносце «Светлый»…
На крейсере получил раз под зад, за то только, что минуя очередь к занятым рукомойникам, сунулся, по незнанию, к свободному. Оказалось, что умываться без очереди могли лишь «годки», нам же, салагам, следовало знать своё место: «Кем, говоришь, был на гражданке? Студентом? Ну а здесь ты г…о и пойдёшь грузить люминий». «Люминий», не буду врать, не грузили, но на «карасей», «рыб», «салаг» — валилась на корабле вся чёрная работа: дневальства и вахты, ночные вставания на чистку картошки, бачкование (принести еду с камбуза и помыть за всеми посуду), вечные на кораблях приборки, после которых, чтобы ни пылинки на платке у старпома… На «Светлом» ко всему этому, прибавились и новые, необыкновенные по тяжести ремонтные работы.
Чтобы очистить корпус судна от ржавчины и старой краски, выдали какие-то тупые скребки и выставили на продуваемые холодным ветром леса. «Работайте, что неясно, салажня ср…я! И чтоб до блеска, мать вашу…»  Не справлявшихся и огрызавшихся отправляли в машинное отделение, преисподнюю, чистить котёл — сдирать щётками масляную гарь с труб. Вылезешь после такой операции еле живой и весь чёрный. Хвост приделать и точно — чёрт! И отхаркиваешься потом сутки.
Когда понадобилось вдруг очистить и топливные цистерны (в междудонном пространстве) от оставшегося в них мазута, не придумали ничего лучшего, как загнать в него нас же. Холодная, как смерть, и липкая жижа по пуп, а где и выше пупа, тусклая переноска, ведро и миска. Черпаешь ею мазут, который не убывает, сливаешь в ведро и подаёшь его полным наверх, и так раз за разом, четыре часа, дыша тяжелыми испарениями, от которых головокружение и вместе с ним — дурная весёлость. «Годки» у люков снаружи тоже при деле, орут оттуда отборным матом, но нас ничего не трогает. Хочется петь и смеяться. «Нас не догонишь!» — затянули бы хором теперь, а тогда и с языка ничего не рвалось, кроме патриотических «Варяга», «Катюши» и, по-молодости, приходящих на ум любовных строчек, вроде модного тогда Смелякова: «Двадцать лет неудач — пустяки, если в честь любви повесили флаги, и я, побледнев, пишу стихи, на листочках нотной бумаги…»   
После четырёх часов каторги — четыре часа наверху, не раздеваясь и не отмываясь — не отмоешься от мазута! Слегка ототрёшься только тряпицей и зароешься в кучу ветоши: заснуть, забыться. И так день за днём. С редкой баней (где вволю помыться могли лишь «годки», а нам, через долгую очередь, доставались лишь жалкие струйки) и редким же отдыхом с одной лишь мыслью: когда, наконец, всё это закончится?
Раз как-то всех нас, уже насквозь пропитанных мазутом, вытащили на построение.  «Дармоеды, сачки, ети вашу мать, это вам что там внизу: ж… или телевизор? — начал материться старпом, с привычным ударением на «зор», — график срываете? не хотим, бля, работать? Ну да, я вам очко-то всем развальцую…».  Вины за собой мы не чувствовали никакой. И боязни особой не было (что придумаешь хуже мазута?), но вперед выступил лишь Витька Аксючиц. «Это в ком же вы видите дармоедов, — зло выкрикнул он, — и как ещё лучше надо работать? Может покажете?»…
Неделей позже, Витьке, казалось нам, несказанно повезло! Прокашляв несколько дней, он вдруг свалился от воспаления лёгких, и его, с охапкой прихваченных книг, увезли в больничку. «Начитался там всласть», — рассказывал он нам потом, не подозревая, что и всем нашим мытарствам вскоре придёт конец. Откуда-то сверху пришёл приказ, и всех горемык, временно приписанных к «Светлому», переместили на узел связи с готически образным зданием на берегу моря. Дисциплины почти нет никакой, на вахту в бункер леском, птички поют, но главное — связисточки, вот рядом, потрогать можно, и не редкой стайкой, а и не сочтёшь сколько! Девушки, пляж, вековые сосны… Ожили, конечно, все сразу, но, чтобы блуд там какой — этого не было. Бродили в ночи в обнимку, целовались, а дальше чаще всего — ни-ни…
В свободное от вахт время, чем только не занимались. Загорали, бегали в самоволку (где раз, помню, пили дрянное вино), лазали по огородам за огурцами, слонялись по берегу в поисках янтаря, стреляли из рогаток в пустые бутылки… Ну и прочее, в том же духе, пока не пробудились в нас серьезные мысли. И здесь тоже не обошлось без Аксючица. Нет, он не отставал от нас (вместе бегали к морю, вместе — было! — воровали ночью цветы…), но как-то всегда находилось у него время и для чтения, и для «заумных» бесед. Задаст вдруг вопрос, на который не знаешь, как и ответить, а найдёшься, ответишь, поставит в тупик новым. Схоже, знаю теперь, поступал и Сократ, но не уверен, что хоть что-то слышали мы тогда о Сократе.
У меня за плечами был техникум, у Виктора — мореходка, из которой вытурили его за правую драку, но и ему и мне зримо не хватало образования. Сын белорусских крестьян, ставших потому портовым докером и дворничихой, он даже и книг в доме не имел никаких — бегал за ними к приятелям. Нас троих в семье воспитывала одна мать, бравшаяся, как и его, за любую работу, но разница была в том, что с невиданными мной настырностью, в любых условиях, он ухитрялся умножать свои знания. У него тогда был и план. С удивительнейшими для рядового матроса пунктами: характер; речь; литература; искусство; психология; основы философии, политэкономии; английский язык; научная организация труда (НОТ); логика; религия; стенография… С продуманной системой для изучения всего этого! Особо выделялись предметы для школы и предметы для университета! Он уже тогда не представлял себе иного места для будущей учебы. 
Что-то в этом обширнейшем плане увлекло и меня. Не знаю, выписывал ли, но откуда-то у него всегда оказывалась свежая «Литературка». По ней отслеживали новинки. Помню, что читали «Блокаду» Чаковского, «Пёстрый камень» Чивилихина, «Чего же ты хочешь» Кочетова. Этот последний роман был вскоре разруган, но теперь его можно назвать пророческим… Помню, заказал вслед за ним (пункт НОТ) книжку Г. Попова «Техника личной работы», из которой почерпнул много полезного. Товарищи наши со смехом смотрели, как по выписанному из Москвы же учебнику мы вдвоём выводили стенографические каракульки…
Помимо «Литературки» у него всегда под рукой была куча журналов. Всякие там «Вестники…», «Вопросы…», «Мировая экономика…», «США…», «Плановое хозяйство»… Прошёл бы мимо и не заглянул не в один, а он выписывал и даже конспекты писал. Цифры сопоставлял с дотошностью. Помню, не сошлось у него что-то в цифрах по пятилеткам, и выводы, которые он тогда сделал, показались нам весьма смелыми. Может тогда именно он и начал склоняться от политэкономии к философии…
Никто не поверит, но каким-то удивительным образом нам с ним удалось поступить в вечернюю школу. Во время службы! Начальство, помню, намучилось писать увольнительные. Виктор трудом и усидчивостью давно уже убежал от меня в гуманитарных науках, оставив мне первенство в математике. Она ему труднее давалась, он видимо злился, но дать слабину, отступить в чём-то, было не в его правилах. Начали ходить в школу мы в Лиепае. Через какое-то время пришёл приказ о переводе в Балтийск. Его, как коммуниста, забрали в политотдел, меня обратно на крейсер. И вот вновь невероятная вещь — нам обоим и в Балтийске позволяют учиться. «Ну, ты-то, что, — мог сказать мне командир корабля, — у него там беда с мореходкой, не дали сдать выпускные, а у тебя техникум, можешь и так поступать в вуз». Мог так сказать, а не сказал...
Школу и он, и я закончили чуть не круглыми отличниками. Но вот ведь неугомонный. Уговорил меня, к тому времени уже старшину первой статьи, сдавать экстерном экзамены на офицера. И тоже сдали. Более, конечно, его стараниями (мореходка!) — выручал подсказками. Разведённые по разным местам, мы тогда нечасто встречались, но у нас на крейсере он был фигурой известной. Столкнулся раз с нашим старпомом — таким матершинником, каких и на флоте не видывали. И всё у него, всякое дело, было через мат-перемат. И не в три, а в семь и более этажей имел обыкновение выражаться. И выливался мат этот из него не песней, а чаще оскорблением и издевательством. Не знаю как, но Аксючицу удалось укоротить его ежеминутные загибы. С «петровских больших» до «петровских малых», даже и до «самых малых». Кажется, разбиралось и персональное дело…
Закончу флотские воспоминания трогательным эпизодом. Мы возвращались из дальнего похода в Средиземное море. Подходим к стенке в Балтийске и слышу по трансляции — радио. Концерт по заявкам. И одну из песен, вдруг, объявляют музыкальным приветом от Виктора… мне!
Вернувшись домой, начал устраивать жизнь, и первым вопросом куда поступать?   И вдруг письмо. От него. «Если поступать, — писал он, — то только в Московский университет». Посомневался чуть, но согласился, конечно. По несклонности к словесной эквилибристике решил поступать на экономическую кибернетику — отделение на экономическом факультете. Аксючиц, тот, двинул на философский. Взгляды его были ещё коммунистическими, он полагал себя кем-то вроде еврокоммуниста, но уже тогда отчётливо понимал, как много в господствующем мировоззрении всяких нестыковок. Думаю, что какой-то занозой сидели в нём и пражские события. «Почему ребята? Венгрия 56 г. Чехословакия 68 г.» — читали мы с ним в Копенгагене «вражеские плакаты», встречавшие наши военные корабли? Вот от этого «почему» он не мог, думаю, просто так отмахнуться… 
Первые год учебы восполнял пробелы в образовании. Перечитал почти всю русскую литературу. Нельзя было дать слабину и в учебных предметах. Был ещё спорт, но в общем — справлялся. В первое же лето оказались с Виктором в одном стройотряде. Но если у меня все складывалось как-то обыденно, то за ним многие уже видели большое будущее. Раз и на флоте зашёл у нас спор. Ещё один наш друг, из Беслана, расхваставшись, стал размахивать «Правдой». «Вот, — убеждал он нас, — не пройдёт и десяти лет — как увидите здесь мой портрет…» «Не твоей, а его», — остановил я хвастунишку, указав на Аксючица… И, надо сказать, недалеко оказался от истины, хотя и не знал тогда в точности о той ещё не до конца, может быть, и осознанной им цели, но уже намеченной: стать, ни больше — ни меньше, — генеральным секретарём, точно двигающим страну к «правильному» коммунизму! А то ведь столько идём, а всё не туда: то «левый уклон», то «правый», то «культ личности», то «волюнтаризм»…
Пункт с «религией» у него определённо завис. До Библии и до русских религиозных философов трудно тогда ещё было добраться. Не поверят теперь, но в учебном плане кафедры истории философии не было ни одного русского философа и к изучению предлагались лишь «философские» взгляды учёных-натуралистов. В экзаменационных билетах был, к примеру, вопрос… «Об устройстве глаза у Сеченова». Не только религию, он ещё не знал и много чего другого, был стеснителен, иногда даже букой, но представляли его в разных умных компаниях уже как звезду философского факультета. Надо сказать, что сам ум его устроен абсолютно философично. Его ещё в пионерлагере мысль о конечности бытия приводила в ступор. Он чувствовал себя падающим в какую-то бездну, из которой не выбраться… «Это что же, — рассуждал он, — как бы я не жил и что бы не делал, — я всё равно без остатка исчезну?»
Его довольно часто относят к почвенникам. Если понимать по этим неразрывную, генетическую, связь с русской землей, то, наверное, да — почвенник. До поступления в университет он долго жил в Риге. Родился вообще в какой-то глухой западнобелорусской деревушке. Но приехав в двадцать три года в Москву, будто вернулся на родину. У себя в общежитии он засыпал и просыпался с ощущением счастья. Москва! Думаю, даже, что были какие-то мысли и о «третьем Риме»… 
Ощущение русскости с тех пор никогда его уже не оставляло. Он даже выставил его (вынуждено!) напоказ, переместив в плоскость политической борьбы. Раз в начале 1992 года в аэропорту, когда он летел в Брюссель, с ним захотел поговорить министр иностранных дел Беларуси. «Виктор Владимирович, — вкрадчиво начал он, — мы знаем, что вы белорус, может быть ваш опыт понадобится и у нас… Скажите, как будут развиваться отношения наших стран?». — «Вполне ясным образом, — ответил ему Аксючиц, — расчленённый русский народ рано или поздно восстановит своё единство!».
Борясь с опошлением русского национального сознания, Виктор с близким ему по духу Глебом Анищенко, демонстративно откажутся от сотрудничества с радио «Свобода», где им предоставляли трибуну. Когда там появилась передача о «Русской идее», они встретили её с воодушевлением. Но что же вышло? Главными вопросами, вокруг которых и строилось всё обсуждение, были заведомо оскорбительными: «агония русской идеи?» и «не являются ли русские народом прошлого, которого уже нет?». О русофобской позиции, занятой редакцией «Свободы» было даже написано письмо в конгресс США. Оставленное, разумеется, там без внимания. Тут, впрочем, мы чуть забежали вперед, к успешным годам, миновав годы безденежья, допросов и обысков. 
В Москве он довольно скоро женился. Помню, помогал ему с переездом в полученную в Тёплом Стане квартиру. То, что носили из мебели, трудно было и назвать мебелью. Сегодня собрали бы всё и вывезли на помойку. Но где было взять денег студенту? Он, конечно, как и все мы, уже оторванные от родителей, подрабатывал: ночным комендантом, учителем, в летние месяцы в стройотрядах. При полной нужде залезал в книжный шкаф и относил книги в букинистический. Но и при всём том — не вылезал из нужды. Часто и ходить приходилось в рванье. Примеры из жизни древних философов не давали, конечно, упасть духом, и он вполне бы обошелся морковными котлетками (видел их у него на столе), но ограничивать в необходимом детей (они скоро появились), я думаю, ему было трудно.
Суживались с годами и перспективы. У проезжего камня он сознательно выбрал ту сторону, где «богатым не быть». «Поступай в семинарию, — уговаривал его дядя, московский священник, — я дам рекомендацию, потом рукоположим...» — «Нет, — гордо отвечал ему Виктор, — я буду философом!» — «Господи! Философ!?» — пожимал плечами дядя с сомнением.  Недоумевали и родители, уже видевшие его батюшкой: «Что это за профессия такая — философия?»
Ну да ладно бы и марксистская философия… Легко защититься, получить степень… но марксизм уже никак его не прельщал. Тот же дядя, протоирей Аркадий Станько, впоследствии настоятель Казанского собора на Красной площади, при первой встрече подарил ему Библию, наказав читать её с «Нового Завета». И он был сражён. Глубинным смыслом, пленительным образом Спасителя, множеством поговорок и афоризмов, давно живущих самостоятельно, но имеющих корни в Святом Писании…
Думаю, что с этого времени, стал обостряться в нём интерес и к русской религиозной философии, безусловно, лучшей в мире. Бердяев, Соловьёв, Розанов, Булгаков, Франк, Ильин, Л. Шестов, Н. Лосский… Кстати оказались и книги Солженицына, к которым отыскал он тайный доступ… Это было огромное море, в которое он погрузился с огромнейшим наслаждением. Запойное чтение, осмысление и взрыв привычных, устоявшихся представлений, нарождение нового, — воскресение! Чуть не сразу обнаружилась нужда ходить и на службу в храм. «Зачем это тебе? — удивилась жена. Долго было бы объяснять, и он ответил уклончиво: «Нельзя же быть христианским философом и не ходить в храм».
Обращение к вере не только для жены его оказалось неожиданным. Даже близкие друзья и учителя недоумевали, заявляя, что всё это — предрассудки. Я тогда тоже не совсем его понимал, настолько был крутым поворот, но за Солженицыным к нему бегал. Власть за этим присматривала, и следовало быть осторожным. По телефону, скажем, никак нельзя было произносить «Архипелаг Гулаг». Спрашивал иначе: «Вить, у тебя там не освободился ещё «Остров сокровищ», не дашь почитать?» Давал. И его, и «Раковый корпус», и «В круге первом», и «Один день Ивана Денисовича»…
У Аксючица от Солженицына голова была тогда кругом («Томик «ГУЛАГа» в портфеле — критерий «самостоянья»). В Солженицевские постулаты, даже не главные (вроде того, что «Тихий Дон» писал не Шолохов») он верил безоговорочно, я же глядел на дело, как мне казалось, трезвее: «Ну да, ну да — много того, о чём не знали. Великолепный исследователь, публицист, но как писатель… «Красное колесо», «Архипелаг»… Язык порой вычурный, тяжёлый, да и сами книги тяжеловаты. Перегружены, воздуха мало… Виктор ещё не сильно тогда таился, и про то, что у него можно достать «запретное» знали, думаю, и те, кому положено было знать. Как-то один из сокурсников высказался даже в том духе, что «нужные люди внимательно наблюдают за ним, а на курсе половина считает, что он из КГБ, а другая половина — что из ЦРУ!»
С ЦРУ тут видимый перебор, а вот о гебистах было что думать. Не может же вот так безнаказанно секретарь партийной организации курса(!) распространять диссидентщину? Или он ихний, или не дорабатывают. Позже выяснится, что недорабатывали. К каким-то мерам прибегнут лишь дав закончить университет. У него был шанс закончить и аспирантуру, но тут уж не дали. Через несколько месяцев ему сообщат доверительно, что был звонок, после чего его и вычеркнули по-тихому из аспирантов. Он не сильно переживал: «Значит, Бог не дал!» 
   Из партии вышел сам, но бумажку об исключении он получил только через полгода. Заявлений он не писал, прилюдно партбилет свой не жёг, просто перестал «ходить в партию» и всё. Чтобы избежать скандала (человек на факультете приметный!), к нему стали засылать переговорщиков: «Вам же партия столько дала…», «Вы же такой талантливый и уходите непонятно куда…», «Подумайте о детях, коммунистический режим на века…». О детях он, конечно же, думал, но вот, что «на века» - тут у него были большие сомнения. Но с рукописями, книгами, которых накопилось к тому времени много, стал относиться с большей осторожностью.
Два чемодана всё же перехватили у друга при переброске. «Зачем вам такая литература и откуда она у вас?», — выспрашивали у него в органах. — «Купил на чёрном рынке. Для диссертации. Читать никому не давал». — «А политическая литература?» — «Интересуюсь, но читать никому на давал»… Уголовно преследовалось тогда только распространение, но думаю, могли бы всё равно ухватиться, но раскручивать дела почему-то не стали. Ограничились только упомянутым выше звонком. Книги же обещали даже вернуть («Напишите опись изъятого»). «Какие-такие книги вернуть? — удивлялись на другой день, — идите отсюда! вы что, не поняли, что произошло!?»
Понятно было, что не успокоятся уже. Сама собой появилась мысль: если возникнет угроза ареста - сбрить бороду и волосы и уйти «в подполье». В 82-м пришли с обыском сразу мужиков шесть. В суматохе, пока дверь на цепочке («подождите, оденемся»), прятали что-то, рвали с женой записную книжку и жгли в унитазе. «Почему не сразу открыли?», — вопрошали пристрастно. — «Одевались», — отвечает он, стоя в халате на голое тело. — «А дым откуда?» — «Так это у вас дезодоранты. Мы у себя жжём газетку…». На допрос он ехать не соглашается — нет ни постановления, ни повестки. Участковый, майор, которому штатские приказывают действовать выходит из себя, с криком подскакивает к жене Виктора, указывая на него перстом: «Примите меры, ваш муж пытается перед нами демонстрировать свою мужскую силу». Она хоть и была в тревоге, но не выдержала, расхохоталась…
У себя в «Воспоминаниях» о допросах Аксючиц рассказывает с иронией. «Как такой умный и талантливый человек, может верить в Бога?», — спрашивает его раз майор КГБ. — «Ну ведь должны знать, что среди крупных философов в мире нет ни одного атеиста», — отвечает он.  — «Как, а вот этот и тот?» — возражает майор, называя фамилии натуралистов. — «Да какие же это философы? И сами себя так не называли, и их современники за таковых не считали». — «А Энгельс, а Маркс? А Ленин?» — не успокаивается следователь. — «Энгельс талантливый публицист, Маркс — талантливый экономист, а ленинские «Философские тетради» - всего лишь конспекты с множеством подчеркиваний и бранных слов»… Как-то раз этот майор всё же поставили его в тупик. «Мы же с вами православные», — начал он издалека. «Это как?» — не понял он. — «Ну как, как… ну вот они там — католики и протестанты, а мы — православные. Только вы верующий православный, а мы православные атеисты…»
Видя, что не получается громко, а хотели смастерить антисоветскую группу, стали грозить завести дело за тунеядство, но тут у него была в запасе «отмазка» - вынужденные, чтобы содержать семью, совхозно-колхозные шабашки. Шабашничал он около десяти лет, и где только не был. Всякого насмотрелся, но чаще всего вспоминал, почему-то, антипартийную группу, кающихся Молотова, Маленкова, Кагановича: «Мы, мол, были не правы. Хотели растянуть целину на многие годы, построив вначале дома, технику, дороги и зернохранилища, подготовить специалистов, вывести семенной фонд... А Центральный Комитет нас поправил и за год-два были получены небывалые урожаи…» Первые урожаи, правда, сгорели без хранилищ, дорог и техники, на шабашке в Казахстане вместо трав в полчеловеческого роста он застал полупустыню с суховеями… Все эти десять лет шабашки Аксючиц был занят тем, что «поправлял» Центральный Комитет. Строил дома, коровники, памятники погибшим воинам, дороги... Ну и продолжать писать. Пятилетняя дочь на вопрос о том, кем работает её папа, ответила, в общем-то, точно: «Он ездит в Сибирь и делает там философию».
Одну из его работ — «Поэтическое богословие Марины Цветаевой», — в 1983 г. издали в парижском журнале.  С этого времени ему открылась дорога во многие европейские издания, у себя же в стране ему по-прежнему чуть ли не всё написанное приходилось прятать. И, чтобы не растерять духовные силы, — молиться: «жизнь моя — свет любви Твоей, Господи…»
Случалось, что из шабашек он привозил вполне приличные деньги, но в конце восьмидесятых он вдруг стал очень богат. Лондонский журнал «Таймс» даже опубликовала его портрет с надписью: «первый советский миллионер». Способ оказался нехитрым, но был нужен напор. Помните пункт «характер»? Если он что-то решал, то остановить его было трудно. И тут все препятствия сметались напрочь: взяли кредит, купили списанное судно и продали в Испанию на металл, обратив полученные деньги в компьютеры, одели их программами. Цены на них в то время были заоблачными. Появилась возможность писать без оглядки, заниматься тем, что было близко и дорого, помогать нуждающимся, но страна стояла на переломе, и друзья стали толкать его в политику. «Тебе надо баллотироваться в депутаты», — убеждали они. Он сопротивлялся: «Зачем вы меня гробите. То бизнес, который не по нутру, теперь депутатство. Я хочу быть только философом…» - «Но может сложиться так, — отвечали ему, — что уже через год никто из нас не сможет заниматься ни литературой, ни философией…»
Команду ему подобрали неплохую, уже сделавшую депутатом Сергея Станкевича. Но, думаю, им не пришлось особенно как-то стараться. Во втором туре, когда позади остались 14 конкурентов, он вообще включился на полную, митингуя до хрипоты. Не жалели сил и друзья, декламирующие: «Голосуйте за Аксючица, всё у вас получится!» «Вражеским» агитаторам ухватиться «по-существу» было не за что, и их плакаты не блистали разнообразием. Идёшь в метро, читаешь на одной стороне: «Аксючиц — сионист, собирается удрать в Израиль». «Вот ведь как маскируются сионисты!», — думаешь, и вдруг, рядом, на другой стороне — «Аксючиц — антисемит, призывает к еврейским погромам!»
Первое в чём он отметился на депутатском съезде — в скандале с флажками. Трое «полоумных» депутатов, он, Астафьев и Румянцев установили подле себя бело-сине-красные триколоры, ассоциировавшиеся тогда многими с армией Власова. Их акция расценили как провокацию. Был даже оглашён проект постановления Съезда: немедленно убрать имперские царские символы из Кремля. За проект проголосовали почти единогласно, а спустя лишь год триколор этими же депутатами был объявлен государственным флагом.
За пост Председателя Верховного Совета РСФСР реально бороться могли тогда лишь Ельцин и Полозков. Аксючиц тоже был выдвинут кандидатом в Председатели, — считай, высший пост, что-то вроде генерального секретаря, ну, чуть, может, меньше. Карьера намечалась стремительнейшая, и захоти он держаться на гребне, лавируя и приспосабливаясь, кто знает? Но приспосабливаться Аксючиц ни за что бы не согласился. Выступая с программной для кандидата речью, он так распалил коммунистов, что человек двести их вышли из зала. «Нужно признать, - бросил он им в лицо, - что основная вина в бедственном положении нашей страны лежит на КПСС». Ещё и предложил в конце выступления называть страну не РСФСР, а просто - Российская Федерация! То есть отказаться в названии страны от слов «социалистическая» и «советская». К этому, кстати, и пришли в конце 1991 г.
Ельцину Аксючиц подставлял плечо дважды. Первый раз, когда сам снял свою кандидатуру на съезде. Ельцин тогда победил Полозкова с перевесом в четыре голоса и, надо понимать, аксючицские голоса никак не могли отойти к Полозкову. Второй — в августе 1991 г., когда он бросил беременную жену (вот-вот рожать) на товарища: чмокнул в щёку, словно в баню собрался, и рванул в Белый дом. Ей оставил танки, лязгающие под окном, объявление о комендантском часе («А скорую-то хоть можно вызвать, если рожаешь?») и звонки от «заботливых» подруг: «Говорят, всех депутатов арестовали, а Виктор дома?».
Если бы и впрямь решились хватать, то за ним бы пришли довольно скоренько. Его фамилия в списках стояла вслед за фамилией Бориса Николаевича. У него, впрочем, не было времени над этим задумываться: он организовывал оборону 20 подъезда, призывал воздерживаться от провокаций, бегал с Немцовым на Манежную площадь раздавать листовки спецназу КГБ, ночью, вдвоём с Юшенковым, они сумели привести на защиту Белого дома танковый батальон…
Я спрашивал, — об этом стоянии в белодомоских рядах он не жалеет. Говорит, что не Ельцина защищал, а Верховный Совет и свободу «жить не по лжи». И не он виноват, что ту их победу присвоили себе те, кто отсиживался в нижних этажах Белого Дома, пил водку и жрал чёрную икру. Через два года он вполне почувствует на себе насколько их «шалости» круче «шалостей» коммунистических букашек, с трясущимися руками, не решившихся даже телефоны отключить в Белом Доме. Эти будут действовать хладнокровнее: колючая проволока, снайперы, и не только про телефоны, свет, воду, но даже и про канализацию не забудут. «Этакий небольшой «ГУЛАГчик» в центре Москвы организовали», — заметит потом жена Виктора.
В 91-м меня бы силой не заставили идти к Белому Дому. Я, может, и не всё понимал тогда, и не смог бы сформулировать так ловко, как А. Зиновьев («Целились в коммунизм, а попали в Россию»), но мне уже тогда было совершенно ясно, что вся эта жуткая белодомовская компания (за малым, может быть, исключением, борется не за государство, не за «свободную Россию», а за абсолютную власть и что нельзя было вот так с маху, кувалдой, выбивать у страны коммунистические подпорки. На них всё держалось тогда…
В 91-м Ельцин подарит Аксючицу часы с надписью «защитнику Дома Советов». А в 93-м Аксючиц был уже принципиальным противником Ельцина и снова защищал Белый Дом, — уже от него. Я ездил туда, чтобы передать Виктору записку с предложением посильной помощи. Ожидался штурм и вышедший за оградку военный начал объяснять нам, таким же, как я мужикам и парням, сидящим у костра, как вести себя при начале штурма: «Берёте оградки и отступаете, прикрываясь ими от омоновцев, к подъездам»… «Боже, — подумал я, — и это все, что Руцкой с Хасбулатовым смогли придумать?»…
93-й год — точка разлома, пик, открытая война. Были уже пущены в ход «чикагские мальчики», с их чудовищными реформами, уже ясно обнаружились на местах результаты их деятельности, уже вполне доминировали в жизни людей «понятия», а не законы, но первые серьёзные схватки начались раньше, в пору «борьбы суверенитетов» и «Беловежья». «В одном государстве не может быть более одного суверенитета, — философски спорил с «всенародно избранным» Аксючиц, — применительно к территориям нужно говорить о самоуправлении, применительно к личности — о правах и свободах». «Беловежский сговор» Виктор вообще воспринял как катастрофу: «Развал СССР грозил превратить шестую часть суши в чёрную дыру человечества»…
Как депутат, он старался делать всё, чтобы воспрепятствовать попыткам узаконить переворот. Вскрывал то, что пряталось, но не могло быть необсуждаемо (Крым, Севастополь, судьба ракетного и ядерного оружия…); вместе с немногочисленными сторонниками поднимал вопрос о конституционности проталкиваемого соглашения; предлагал не спешить, а всё хорошенько обдумать, собрать Съезд народных депутатов; прямо обращался к Ельцину: «Вы разве не видите сколько здесь всяких опасностей? Вот здесь и вот здесь…». Всё тщетно. Разогнать дымовую завесу «даёшь единство славянских народов» ему не удалось. Его начали даже шпынять: «Аксючиц, мы вопросы задаём, а не лекции президенту читаем» (Г. Якунин).
«Что тут больше руководило людьми, — раздумывал он потом, — глупость или предательство; недальновидный расчёт (скоренько убрать Горбачева) или шкурные интересы?» Но более всего его поражала масштабность сделки: эгоистически раздирали на части крупнейшую в мире державу. С тысячелетней историей!
После выступлений против развала СССР лидеров Российского христианского демократического движения (РХДД), христианской партии, в которой его по праву можно было называть «генеральным секретарем», к нему приклеили ярлычок: красно-коричневый коммуно-фашист. Чтобы подошёл какой-нибудь записной либерал и плюнул: «Вот тебе!» Между тем, эти его выступления не были неожиданными. РХДД с самого возникновения стояло на позициях просвещённого патриотизма.
За его партией с интересом следили европейские христианские демократы, его знакомили с Колем и Андреоти, ему обещали и оказывали большую помощь, на него делали ставку, на конференции его партии приезжали звездные европейцы, но после путча в 91 году ему вдруг поставили два условия: поддерживать борьбу за суверенитет всех народов СССР, даже самых маленьких и содействовать религиозным миссионерам с Запада. Понятно, что с подобным он не мог согласиться. И тогда его обвинили в скатывании к «имперским позициям», пообещав «дезавуировать», а идущую от западных христиан помощь переориентировали на «Яблоко» и «НДР».
И все же его партийный проект — не оказался пустышкой. РХДД подготовило и добилось принятия закона «О свободе вероисповеданий», выступило автором Постановлений Верховного Совета об отмене ленинско-сталинских декретов о религии и Церкви, о предоставлении религиозным организациям статуса юридического лица, об освобождении религиозной деятельности от налогов, об учреждении дня Рождества Христова выходным днём…
Теперь он воссоздает свою партию, думает над её названием и программой. «Это же такая тяжёлая ноша, зачем?», — спросил я его. Его ответ вы знаете…