Воспоминания о детстве

Из Хвалынского детства моего



                НАШИ ЗАБАВЫ

 Детство моё прошло в маленьком городке Хвалынске на берегу Волги. Мама рано научила меня читать, и в четыре года я уже бегло читал сказки для самых маленьких. Писать тоже уже умел, но только печатными буквами. В пять лет я написал свой первый рассказ про страшное чудовище по имени Трон-Дан, которое жило под водой в Волге и нападало на пассажирские пароходы. К сожалению, это произведение не сохранилось.
          Отец, в прошлом военный, много рассказывал нам с моим младшим братом Юрой о войне и об оружии; он делал нам сабли, ружья, винтовки, автоматы и пистолеты, довольно точно вырезая их из дерева, поэтому мы, да и все пацаны того времени, в основном, играли в войну. Так как я много читал, сюжеты игр брались из читаемых мною в огромном количестве книг о войне, о приключениях, о пиратах, мушкетёрах, индейцах, ковбоях и т.д. Кроме того, мы старались не пропустить ни одного военного или приключенческого фильма в кинотеатре. Поэтому сегодня мы играли в крестоносцев, завтра мы были военными лётчиками, послезавтра - партизанами, потом пиратами или мушкетёрами.
          Заигрываясь с ребятами, поглощённые сюжетными событиями своих игр, мы забывали об обеде, ужине и т.д., особенно летом, и нашим родителям, в особенности, матерям, приходилось буквально отлавливать и чуть ли не силой загонять нас домой. Зная, что если тебя позвали ужинать, то ты уже не выйдешь на улицу, мы терпели голод, и иногда сами находили себе «пропитание».
          Чаще всего, накопав себе картошки в чьём-нибудь огороде, мы бежали на огромный природный пляж, там разжигали костёр и пекли картошку в песке или на углях, после чего, перемазанные, и впрямь походили на индейцев или туземцев.
          Но случалось и по-другому.
          Однажды всем сильно захотелось есть, но домой ни в какую идти не хотелось. Самых младших мы отправили по домам, а сами решили подкрепиться другим способом. В пятидесятых годах прошлого столетия во всех столовых на столах стояли тарелки с нарезанным хлебом: чёрным и белым. Кроме того, там, как обычно, находились солонка с солью,                перечницы с красным и чёрным перцем и горчица в баночке с лопаточкой. Посовещавшись с друзьями, мы решили совершить набег на столовую в центре города напротив кинотеатра, которая тогда почему-то называлась


«Чайная».  Нам тогда было лет по 10 – 12. Уже начинало смеркаться. Мы знали, что столовая скоро закроется, что там уже никого нет, кроме женщины, убирающей со столов, и решили запустить «гонца». «Гонец» должен был пулей влететь в чайную, быстро намазать горчицей два – три (сколько сможет!) кусочка хлеба, посолить и поперчить их и пулей же вылететь обратно. Если этого было недостаточно, посылался по жребию второй «гонец».
          Однажды вторым «гонцом» помчался в чайную Валерка Черепанов и… застрял там. «Всё! – думали мы. – Накрыли!». Но не уходили, решили подождать. Разведчика из опасения не находилось. Наконец, через несколько минут из чайной вышел сияющий Валера, несущий в руках какой-то объёмистый пакет.
          - Во! – объявил он. – Всем по два пирожка, мне – три!
          Развернув бумагу, мы увидели кучу пирожков с яблочным повидлом. Эти пирожки тогда продавались повсюду, но днём. Стоили они три или четыре копейки за штуку. Но сейчас это было лакомство, не сравнимое ни с чем! Набрав в пустую бутылку воды из колонки, мы принялись уплетать пирожки, слушая Валерку.
          - Влетаю я и – к крайнему столу! А он уже убран, и на нём ничего нет. Я – к другому, третьему! Вижу – на дальнем столе хлеб есть, я – туда, хап! А за спиной голос. Ну, думаю, всё, попался! А тётенька говорит: «Ой, миленький, голодный! Погоди, я тебе пирожка дам!». А я ей говорю, мол, там пацаны ждут, голодные, как волчата. А она: «Всем достанется, не горюй!» и даёт мне вот эти пирожки, в бумагу завернула». Я – хап и бежать!
         - И чё? И «спасибо» не сказал?!
         - Да забыл! Не успел…
         Умяв пирожки, мы все, а было нас обычно 4 – 5 человек, решили идти всем вместе благодарить «добрую тётеньку».

          Деньги в то время были ещё сталинские, реформы 1947 года. Жили все тогда бедно, и нам приходилось на наши нужды добывать деньги самим. В основном, они нужны были на кино, на мороженое, на газировку, на пирожки и т.п. Детский билет в кино стоил тогда на эти деньги один рубль, и вроде бы больших проблем это не вызывало: можно было сдать в приёмный пункт две поллитровые банки (за них давали по 50 копеек) или одну литровую банку ( 1 рубль), а также водочную (1 рубль 20 копеек) или 0,75 л винную (1 рубль 70 копеек) бутылку. Но сложность заключалась в том, что вся эта стеклотара также ценилась и взрослыми, и взять её было негде.               
          В городе, почти в самом центре, находился консервный комбинат, на котором производилась продукция из местного сырья: свиная и говяжья тушёнка, мясные субпродукты, паштеты, кабачковая и баклажанная икра, разные овощные солянки, яблочное варенье, повидло и джем, а также подобная продукция из сливы, вишни, крыжовника и т.д. Тару под эту продукцию привозили, как правило, на подводах (автомобилей было мало) с пристани. За один-два рейда можно было две-три пол-литровые (с литровыми не везло, да и мало их было) банки с подводы поиметь, но у возчиков, как правило, всегда имелся длинный кнут, который с успехом доставал до конца телеги.
          Когда в центральном кинотеатре «Горн» запускали новый фильм, мы лихорадочно изыскивали возможности достать на него деньги. Ведь важно было посмотреть фильм в первый день, чтобы потом, когда за билетами толпилось полгорода, ходить гордым: «Да видел я эту фигню!». Среди пацанов это вызывало зависть и уважение.
          Способ добычи денег, о котором я хочу рассказать, актуален и по сей день.  На грузовой пристани разгружались грузовые пароходы и баржи. Всё это выглядело в то время, ничем не отличаясь, от той же картины столетней давности: грузчики вереницей друг за другом носили мешки, тюки, корзины, тёс, а потом, получив деньги, купив водки или вина, рассаживались неподалёку под деревьями и закусывали «с устатку». Ватаги эти были человек по 10 – 12, так что «урожай» наш пустых бутылок, да и, нередко,  банок, иногда значительно превосходил наши ожидания. Мы дежурили неподалёку, собирая тару, которую мужики отдавали нам сами.
          - Вы чего тут крутитесь, архаровцы?
          - Дядь, а вам бутылки пустые нужны?
   - А-аа! Забирайте, на кой хрен они нам!
          Но тут вдруг появились конкуренты. Напротив нашего дома, а жили мы в центре, находился (да и сейчас находится) Дом инвалидов и престарелых граждан. Как и нам, его обитателям тоже нужны были деньги на карманные расходы – пенсия отбиралась на содержание - поэтому «бабульки», а в основном, женщины в возрасте 60 - 80 лет и составляли этот контингент, стали тоже осаждать ватажников. Грузчики в подавляющем большинстве случаев отдавали предпочтение старухам, и мы снова оказывались «в пролёте». А отнимать у бабушек, обижать обездоленных, было табу!

          В 50-х годах мороженое в Хвалынске продавали на улице. Тележка с ящиком. В ящике два круглых отверстия. В отверстия вставлялись круглые бачки ёмкостью литров по 10, в них – мороженое. Со стороны ручки у тележки имелся выдвижной ящик с двумя отделениями: для денег и для вафель. Продавщица мороженого клала в круглую формочку на ручке                вафельный кружок, накладывала мороженое, накрывала вторым кружком, переворачивала формочку и выдавала покупателю вожделенную порцию.
         Быстро таять в бачках мороженое не могло: хотя холодильников тогда не было, бачки с мороженым остужал нагруженный в ящик лёд. Продавали мороженое, как правило, в первой половине дня, и раскупали его быстро. Тележки никуда не увозились, а оставлялись просто около магазинов, и никто никогда их не трогал. В вечных поисках денежной мелочи мы частенько заглядывали в ящики для денег, и иногда находили там завалявшуюся монетку. Вафель, правда, нам никто не оставлял.
         Однажды уже во второй половине дня, когда город опустел, мы проходя мимо кинотеатра, увидели около кондитерского магазина, уже закрытого, голубую тележку с надписью по диагонали: «Мороженое». Выдвинув ящик, мы ничего там не нашли, но зато!..
          Открыв один из баков, мы не поверили своим глазам! Он более, чем наполовину, был заполнен ослепительно белым лакомством! Попробовали: действительно, мороженое! Откатили тележку в сторону, под дерево, чтобы не так бросалась в глаза, оставили часового и кинулись за посудой. Примчались кто с чем: с банками, кружками, чашками. Было нас человек пять, - мы выгрузили всё!
          Мороженое оказалось чуть-чуть пересоленным и поэтому, видимо, нереализованным. Но это было лакомство! Бесплатное! Я съел примерно с килограмм. С тех пор я ненавижу мороженое! Никто из нас почему-то не заболел тогда ни простудой, ни «животом», и все были чрезвычайно довольны!

          Излишки денег (иногда было и такое) мы складывали в банку и зарывали «клад» на чёрный день: и он спасал нас не раз.

          В январе 1961 года ввели новые деньги, этакие «фантики», в два раза меньше по формату прежних купюр. Билет в кино теперь стоил 10 коп., а копейки было легче выпросить у родителей.

          Как-то, уже затемно, возвращаясь с катка зимой, я вышел на только что расчищенную дорогу: тротуары ещё расчистить не успели, хотя каток наш школьный блестел и сверкал: его чистили каждый день. По вечерам там горел свет на гирляндах лампочек и играла музыка.
          На дороге меня обогнала крытая грузовая машина. Её тряхнуло, и к моим ногам упали какие-то предметы. Я нагнулся и поднял один из них. Это было мороженое «эскимо»! Деликатес, который нам мог только сниться. В то время «эскимо» в Хвалынске можно было встретить только зимой в фойе кинотеатра «Горн» перед сеансом. И то раза 3 – 4 за зиму. Летом его не продавали нигде. Стоила одна порция, точно не помню, но, по-моему, 19 – 20 копеек. На палочке, облитое шоколадом, обычное мороженое, завёрнутое даже не в фольгу, а в какую-то просто плотную бумагу с невзрачной этикеткой, «эскимо» для хвалынских детей являло собой верх любого лакомства.
          И вот мне выпало такое счастье. На халяву! – как говорят сейчас. Их было четыре цилиндрика, завёрнутых в бумагу с лучшим в мире названием: «Эскимо»! Я принёс их домой. И мы съели их, поделив на троих: мама, Юра и я. Эскимо почему-то не вызывает у меня отвращения по сей день.

          Иногда в своих шалостях мы распоясывались и совершали уже совсем непотребные вещи в отношении как своих сверстников, так и взрослых. В памяти осталось несколько таких случаев.
          В конце нашего квартала на нашей улице находился детский дом. Детдомовцы презирали и даже, случалось, ненавидели нас, «домашних», как
они нас называли. Они обижали нас при любом удобном случае, стреляли в нас из рогаток камушками, шариками или «шпонками» (сложенный вдвое под углом кусок проволоки). Однажды один «детдомский», как мы называли их, попал камнем в голову Шурику Жирнову, одному из наших мальчишек. Пошла кровь, был сильный ушиб, он болел потом, и мы решили отомстить «детдомским».
          Детдомовцы, как правило, в школу, из школы и в кино ходили строем. И вот мы, горящие бурным желанием отомстить за друга, решили проучить их в духе своих игр.
          Увидев в кино средневековую осадную баллисту, мы тут же решили соорудить её уменьшенное подобие и вдарить по врагам, когда их поведут в кино или в школу во вторую смену.
          Мы нашли полутораметровый кусок керамической трубы диаметром примерно 20 см, разрезанной вдоль, укрепили её на заборе, вырезали из камеры колеса «полуторки» (это автомобиль был тогда такой, «ГАЗ-АА» грузоподъёмностью 1,5 т) резиновую ленту, закрепили на этой трубе, зарядили полкирпича, вдвоём оттянули и сделали пробный выстрел в сторону оврага. Результат, как нам показалось, был ошеломляющим: половинка кирпича с каким-то шипением пронеслась по воздуху и… врезала по доске показателей (или Доске почёта, я сейчас уже точно не помню) лесоторговой базы! Мы и не думали, что дальность полёта «снаряда» будет такой большой. Когда мы стали заряжать нашу катапульту вновь, во двор вышел наш с Юрой отец. Моментально оценив наше изобретение и представив ожидаемые последствия, он разогнал нас, разбил кувалдой трубу-направляющую, после чего мы с братом получили пару суток домашнего ареста.

          Напротив детдома на нашей улице находилась городская баня. Своих бань тогда почти ни у кого не было, большая часть населения обитала в  частных домах, поэтому, начиная с четверга, народ толпами валил в городскую баню. Мимо нашего дома.
          Стоял октябрь. Жары не было уже давно, и на улице уже по-осеннему было довольно прохладно. По-моему, было воскресенье, т.к. это был единственный выходной день в то время: по субботам строители коммунизма работали, но с укороченным днём. Народ в баню шёл, что называется, скопом. Мысль похулиганить созрела мгновенно. Мы нашли здоровенную спиральную пружину то ли от какого-то амортизатора, то ли от большой двери, укрепили её одним концом огромными гвоздями на заборе, примотали к ней какую-то бутыль литров на 7 – 8 с широким горлом из толстого стекла, заполнили её водой, оттянули на себя и отпустили. «Водомёт» плесканул через улицу так, что группа с ног до головы облитых женщин завопила на всю улицу на разные голоса и разбежалась. Мы выдали ещё пару залпов, предварительно закрыв калитку на улицу на засов. Эффект был потрясающим: визг, крик, мат (куда же без него!), охи, ахи, потом убегающий топот.
         Но возмездие не заставило себя ждать долго: один из облитых мужиков стал ломиться в калитку, но не сумев открыть, полез через двухметровый забор. Мы, конечно, разбежались и попрятались, как тараканы. Взбешённый мужик, поозиравшись и никого не найдя, узрил, наконец, наше «водомётное орудие» и разрушил его, матерясь и раскидывая в стороны детали злополучного механизма. Потом открыл калитку и вышел.
          Каким-то образом и про это стреляющее, хотя и относительно безопасное, орудие стало известно нашему отцу. Наказание было неотвратимо.

          Справа от нашего двухэтажного дома через дорогу располагалась лесоторговая база, за ней был огромный овраг глубиной метров 10, за ним, параллельно ему, проходила дорога на рынок, а за ней находилась самая известная в Хвалынске пивная, известная  в народе как «Голубой Дунай». В «Голубом», как звали его мужики, всегда было полно народу: рядом пристань, грузчики, близко два завода, лесоторговая база, где постоянно работали сплавщики и пильщики леса, - одним словом, рабочий люд кипел в «Голубом» всегда. Пиво лилось рекой, но…
          В «Голубом» не было туалета. Напившись пива, советские труженики, чтобы освободить место для следующей пары-тройки кружек, шли к оврагу, где, будучи уже в изрядном подпитии и не давая себе отчёта в своих действиях, облегчались на виду у всех, иногда выстроившись в ряд. Некоторые, качаясь и не удерживая нужного равновесия, падали в пресловутый овраг, откуда их со смехом, матом и прибаутками доставали друзья. Однажды женщины из наших домов на пути в баню перехватили                кого-то из представителей городской власти и показали ему «кино»: на этот раз на краю оврага выставились в ряд, сливая излишки, человек пять представителей гегемонствующего класса. Туалет был построен на другой же день.
         Теперь была наша очередь. Наш сосед Толька Ермишин,по прозвищу Соплян, предложил идею: в туалете за дверью на уровне лица взрослого человека подвесить на верёвке… кирпич!
- А чё! Пьяный туда летит бегом, дверь открывает и – бах! Мордой в кирпич! Пошли, попробуем!
          Попробовали. Подвесили стандартный кирпич. Стали ждать. Появился первый «клиент». Бегом бежит, на ходу расстёгивая штаны, распахивает дверь и об кирпич лицом - бабах! Отскакивает, а кирпич, раскачавшись, ему ещё раз: бах! Мужик падает и вырубается. Бежит второй, оттаскивает первого от двери, разгибается и головой – бах! об кирпич, качается и тоже падает. Бежит третий… От смеха кое-кто из нас тоже бежит к туалету… Вот такие были забавы между обычными, «благородными» играми.

      … Помню, делали такие «самокаты»: треугольник из трёх досок на трёх коньках-снегурках, передний конёк управляется рулём –закреплённым наглухо с коньком деревянным бруском. Сверху – настил из досок. Поехали! В гору затаскивали, как санки, за верёвочку, а с горы! Сажали 2 – 3 человека сверху на рулевого, и… «самокат» летел, как гоночный болид, обгоняя всё, что ехало с горы! Нужно было только одно условие: снег должен был быть сильно утрамбованным. А лучше всего – лёд! Маркина горка, очень хорошо укатанная, подходила для такого случая идеально.
 
На этом снимке обычный для тех времён самокат на трёх коньках, но здесь коньки – «канадки», а не «снегуркИ». Последние лучше подходили для этой конструкции: у них загнутые кверху носки и более широкое лезвие-полоз.

     Мы вдвоём с моим другом Петькой Сукачевым (нам было тогда лет по 11 - 12) решили переплюнуть всех и сколотили огромный самокат на 5 коньках! Руль поставили от «полуторки» (были тогда такие автомобили «ГАЗ-АА»), а передний конёк – снегурок где-то 48-го размера. Сколачивали мы своё детище из сосновых смолистых досок на морозе огромными гвоздями, торопясь, чтобы скорее удивить всех.
     Наконец, наш самокат увидел свет. Мы припёрли его на Маркину горку, насажали человек 7 пацанов мелкого калибра, Петька, как обладатель руля от полуторки, улёгся за руль, а мы все – сверху. Поехали!!!
     Однако, мы не ведали, что пока мы колотили дома свою машину, внизу горки ребята построили трамплин. Едем. Визг, писк, ахи, охи, и вдруг – взлёт! Удар!!! Все и всё разлетелось в стороны! Наш супербуер, сколоченный из смолистых сосновых досок, раскололся, как стеклянный! Куски досок с коньками, отколовшись, остались на месте, а вся платформа, разламываясь на части и крутясь, неслась дальше, теряя пассажиров!..
     Никто не пострадал, но ржали над нами не только наши сверстники, но и взрослые: кто же на морозе использует для таких целей смолистую сосну!
     Больше мы с Петькой в ту зиму ничего не предпринимали. Но летом… Короче, мы решили сделать подводную лодку. С двигателем от мопеда. Но эту идею сразу же в корне пресекли наши отцы.

Часто спорили с пацанами, отгадывая по гудку, какой пароход или теплоход выйдет из-за поворота (Волга огибала тогда Собачий полуостров,
во время половодья весной исчезающий под водой). Ошибались очень редко, особенно, когда появлялся какой-нибудь новый пароход или теплоход с похожим гудком.

          В детстве я неплохо рисовал. Специально нигде не учился, живопись, почему-то меня не увлекала, а вот в графике, карандашом, я, бывало, кое в чём преуспевал, делал какие-то, по словам знающих людей, неплохие  успехи. Много позже эти навыки мне пришлось подразвить: мне пришлось работать учителем черчения и рисования в школе, и, волей-неволей, я перелопатил кучу методических пособий по графике.
          Я учился в 4-м классе. Было это в 1958 г. К годовщине Октябрьской революции нашему пионерскому отряду поручили выпустить общешкольную пионерскую дружинную стенгазету. Я к тому времени уже два года был пионером и носил к тому же две нашивки из кумача на левом рукаве: председатель совета отряда.
          Поскольку много моих рисунков было вывешено на выставке, именно мне и поручили подготовить художественную часть стенгазеты. Я нарисовал крейсер «Аврора», солдата с матросом и т. д. и т. п., а в левом, главном углу, нарисовал портрет Ленина. В карандаше. Портрет получился классным! Я долго потом, много лет хранил его только потому, что он был отлично выполненным, почти профессионально. Принёс газету в школу и отдал пионервожатой Галине Ивановне.               
          После первого урока меня вызвали в учительскую. Там сидели директор школы, завуч, моя учительница и пионервожатая. Перед ними была разложена окончательно оформленная стенгазета. За оформление меня похвалили.
         - Но вот портрет придётся заклеить, - сказал завуч Сергей Андреевич.
Мне очень нравился нарисованный мной портрет. Никогда ничего лучше до этого у меня не получалось. Мне стало жалко плод своего труда, и я спросил:
          -  Плохой портрет?
- Нет, портрет хороший, замечательный даже портрет! – наперебой заговорили все, даже директор, который слыл молчуном. – Очень хороший портрет, Вова, но…
          - Что? – спросил я, не понимая.
          - А у тебя есть разрешение рисовать портреты вождей? – строго спросила пионервожатая Галина Ивановна.
          -  Нет, - потупившись, тихо сказал я.
          -  Видишь ли, Володя, - взялся пояснять завуч Сергей Андреевич, - для того, чтобы рисовать вождей, нужно иметь специальное разрешение. А оно выдаётся только известным художникам, профессиональным художникам. А ты ведь у нас ещё не профессионал? Нет, ведь?
          -  Нет, - отвечал я.
          - Ну вот, видишь, - продолжал Сергей Андреевич, - а в целом – молодец, отлично всё сделал. Всё. Иди.
          Я вышел, но чувство обиды долго не покидало меня. Газету вывесили. Мой портрет был аккуратно заклеен, видимо, самой пионервожатой, портретом Ленина, вырезанным из журнала. Позже, когда газету сняли, я вырезал этот кусок и отклеил журнальный вариант. Он действительно был приклеен мастерски: почти не затронув моё творение. Я очень долго потом хранил его в своих документах, пока он не затерялся где-то в десятилетиях…
          Через полгода меня перевели из этой, восьмилетней, школы в среднюю. Школа была большая. И там я увидел несколько различных стенгазет, просто плакатов с рисунками, изображающими Ленина (Сталина тогда клеймили и сбрасывали с постаментов), Маркса, Энгельса, нарисованных учениками. Они ни в какое сравнение не шли с моим портретом. Мне было тогда 12 лет, но я сразу всё понял:   «Э-эээ!  Перестраховались педагоги-то!».

                ---------------



ПАЦАНОВСКИЕ ВОЙНЫ

       В детстве мы в основном играли в войну. Всего лишь 10 – 12 лет прошло с окончания страшной войны с немцами (а потом и с японцами), и
патриотическое воспитание было поставлено на широкую ногу.
          Неважно, в какую войну мы играли: мы были и русскими витязями, воюющими с татаро-монголами, и крестоносцами, и мушкетёрами, и ковбоями с индейцами, и партизанами всех времён и народов, и, наконец, солдатами и командирами Красной Армии времён Гражданской и Великой Отечественной войн. Наши отцы, у кого они были, - все были фронтовиками. В школах Хвалынска основной педагогический состав представлял собой вернувшихся с фронта мужчин и, в меньшем количестве, даже женщин, хорошо знающих, что такое дисциплина. Я до сих пор очень хорошо помню их всех, благородных людей, давших нам знания и выведших нас в жизнь.
          Меня мама рано научила читать, и к своим 10 годам я уже великолепно разбирался в истории, географии, видах оружия (благодаря отцу-оружейнику) в отличие от своих сверстников, которые пополняли свои знания, в основном из художественных фильмов: читать пацаны не любили. Какой бы фильм наши пацаны ни смотрели, все воюющие стороны, по их понятиям, непременно делились на «русских» и «немцев», будь то война южноамериканских ковбоев-гаучо с плантаторами, гражданская война в Китае маоцзедуновцев с гоминьдановцами Чан Кай-ши, схватки английских пиратов Дрейка и вымышленного Блада с испанцами и т. д. Везде, по понятиям наших сверстников, воевали «русские» и «немцы». Раз война, то так и должно было быть. Даже, смотря фильмы про Гражданскую войну, где Чапаев громил белых казаков, они чапаевцев считали «русскими», а белогвардейцев – «немцами». Оспорить это было невозможно, доходило до драк. Пришлось проводить своеобразный ликбез для пацанов со своей части улицы, и вскоре мальчишки постепенно тоже стали записываться в детскую библиотеку и почитывать рекомендуемые мною книжки «про войну» (другие их не интересовали).
          На другом конце нашего квартала сложилась другая группа мальчишек под предводительством Генки Корочкина. Эти отроки были на год-два, а то и три, постарше нас, но в военном отношении сильно от нас отставали. Это у них продолжали существовать понятия о воюющих сторонах как только о «русских» и «немцах». В основном это была безотцовщина (война давала о себе знать и после своего окончания) с уличным воспитанием.
Впервые  мы  встретились  так. Мы на своей территории в полквартала
спокойно играли в пограничников, как вдруг на нас налетела многочисленная орда (раза в два больше нас) пёстро одетых, с намотанными на головах «чалмами» незнакомых мальчишек с кривыми саблями, с мечами времён Ильи Муромца, с автоматами типа ППШ, с пистолетами наподобие дуэльных и маузерами с парабеллумами. Предводитель их был вооружён короткой винтовочкой вроде винчестера и… красочным щитом, которым он постоянно защищался якобы от пуль врага. На боку его висел деревянный кортик. Вся эта орава сильно напоминала банду разбойников.
          Мы испуганно собрались в кучу: ребята были крупнее нас и являли собою некоторую опасность.
          - Вы кто, пираты? – спросил я их.
          - Мы русские! – ответил предводитель. – А вы – немцы!
          - Нет, мы – советские пограничники, - пояснил я ему. – А вы похожи, если судить по одежде и оружию, на каких-то пиратов или разбойников.
          Для них это было неожиданностью: а кто такие пираты? Да ещё ведь, блин, и в пограничников можно играть! А мы всё «русские» да «немцы»!
          - Генка! – сказал предводитель «головорезов», протягивая мне руку.
          Мы все перезнакомились, и решили поиграть вместе.
          - Так вас в два раза больше! – возмутились мы.
          - А мы разделимся поровну, - заявил Генка. Играли мы честно и, в основном, по правилам. Они, естественно, были «русскими», а мы – «немцами». После «боёв», грызя яблоки, мы продолжали знакомиться, и наши пацаны стали смеяться над новыми друзьями, проводя ликбез по истории и географии (эти предметы мы в школе ещё не изучали, а они уже были знакомы с ними). Тем стало завидно, и они сначала огрызались, замахиваясь на наших, а потом притихли: то, во что играли мы, им нравилось.
          - Генка, вот зачем тебе щит? – спросил я их атамана.
          - Ну, защищаться!
          - От чего? Мы ведь не саблями воюем, а пистолетами и автоматами.
          - Ну и что? Мой щит надёжный от пуль!
          - Генк! Вот ты на два года старше меня и не знаешь, что винтовочная пуля прошибает насквозь рельс железнодорожный! А ты – щит! Надёжный! Да чтобы твой щит был надёжный, он должен весить килограмм 20! Тяжелее гири пудовой! Гирю пробовал поднять в 16 кг?
          -  А ты-то откуда знаешь?
          - Можешь у отца своего спросить и у любого мужика, кто на войне был! Винтовка в начале войны танк сбоку простреливала, а ты – щит! Дурак ты, Генка! Книжки надо читать! Про все войны! Тогда и играть будет интересно. А вы, как банда разбойников, носитесь по улице, кур распугиваете!
Генка деловито врезал мне по физиономии, обиженно крякнул и пошёл прочь. Вся его орава, опустив головы, потупясь, не спеша, молча двинулась за ним. Мы ничего не могли сделать: их много, и они старше. Пришлось стерпеть и промолчать.
          Через некоторое время у нас появился перебежчик от Генки. Юрка-рыжий, как его звали, рассказал нам, что Генка и его заместитель, начальник
штаба (успехи, однако!) Валерка Блинков ввели в отряде строжайшую дисциплину, военную форму и погоны, построили во дворе штаб, охраняемый часовым, по утрам стали поднимать, а по вечерам спускать флаг около штаба, а Юрку-рыжего, за то, что он кому-то выдал какую-то там военную тайну, Генка приказал пытать: привязав к лавке, его сначала обливали холодной водой, а потом лупили прутьями. И он от них убежал к нам и хочет, чтоб мы его приняли к себе.
          Штаб, флаг, погоны, форма, дисциплина – всё это у нас было уже давно. И Генка ввёл всё это у себя, вызнав подробности через своего разведчика, возможно когда-то им и был этот самый Юрка. Но чувствовалось, что Генка самым серьёзнейшим образом проводит у себя военную реформу.
          Однажды они с Валеркой Блинковым пришли к нам во двор «на переговоры» к сильнейшему неудовольствию наших родителей, которые считали Генку с Валеркой «шпаной». Валерка, в отличии от Генки, был несколько спокойнее, рассудительнее, почитывал книжки, скорее всего поэтому Генка и сделал его своим начальником штаба, своим первым заместителем, да и жили они в одном частном доме, поделённом на две половины.
          Генка пришёл проконсультироваться по некоторым организационным вопросам. Я был польщён! Но мне и нравилось тогда, что пацаны хотят играть «по-честному», заранее обговаривая все условия. Договорились, что всё должно быть согласно принятым условиям. Если чья-то сторона нарушит эти условия, то она отдаёт всё своё игрушечное вооружение противнику. Ну и, естественно, где-то добывает себе новое.
          Однажды, где-то уже в середине августа, незадолго до школьных занятий, я проверил часового у штаба и вышел на улицу. Время предобеденное, но почему-то никого из наших соратников нигде не было.
          Отряд наш был небольшим. Я был командиром, носил на школьной форме летом погоны полковника, на школьной фуражке офицерскую кокарду, на груди – разные военные значки, на ремне – кобуру с пистолетом справа и шашку – слева. На ногах – сапоги. В общем, настоящий этакий
командирчик. Начальником штаба у меня был естественно, мой брат Юра (младше меня на 3 года), в противном случае, мне грозили санкции со стороны матери, а то и отца, который имел в семье неограниченную власть.
Был у нас в отряде парень, довольно грамотный, старше меня на год, но появился он у нас, когда отряд был уже сформирован. Аркашка, так его звали, был сведущ во многих вопросах гораздо выше остальных, поэтому ему нужна была хорошая должность. Я предложил ему должность комиссара в звании полковника. Он согласился. Погоны (настоящие) мы доставали себе сами, укорачивали их по своим плечам с помощью матерей или сами, и весь отряд пестрел погонами рядовых, сержантов, лейтенантов самых разных родов войск с разными эмблемами. Это допускалось: мы считали себя отрядом из бойцов, вышедших из окружения.
          Выйдя за ворота (наши дома были обнесены высокими заборами с воротами и калитками) в полной амуниции, я раздумывал, куда могли подеваться все мои пацаны: часовой уже поскуливал от голода, и его должны были заменить. Оставлять штаб без присмотра было нельзя, т. к. там хранились все планы и карты наступлений на Генкино войско с разных позиций, в том числе даже с мнимыми подкопами (несуществующими подземными ходами) и минированием территорий: не зря Аркашке присвоили полковника.
          Вдруг откуда-то сверху на меня спрыгнули два вражеских лазутчика, а третий навёл на меня автомат, мне завязали рот и зачем-то глаза (в кино, наверно, насмотрелись), отобрали пистолет и шашку, связали руки и куда-то поволокли.
          Когда мне развязали глаза, я увидел, что нахожусь в каком-то игрушечном домике, сбитом из дощатых щитов. Там стоял столик со шкафом, чернильница с ручкой на нём и раскрытый журнал со списком тех, кого они брали в плен (я чуть не умер от смеха: примерно, как в гостинице при заселении). За столом сидел начальник штаба Валерка Блинков и, внося меня в журнал, улыбался. У двери стоял часовой с винтовкой с примкнутым штыком.
          Валерка предложил мне по-хорошему сдать весь свой отряд в плен, раз уж сам попался. Их интересовал наш арсенал: наше оружие было качественнее сделано. Я отказался, заявив, что наш комиссар предпримет все меры к моему освобождению, что они, не предупредив, что находятся с нами в состоянии войны, нарушив все правила ведения боевых действий двух сторон, захватили меня в плен, и что за это именно они должны сдать нам за это всё своё оружие. Валерка продолжал улыбаться во весь рот. Он предложил мне подумать, и объявил, что война войной, а обед – по расписанию, что голод не тётка, и поэтому мне всё равно придётся принять их ультиматум. И ушёл.
          Руки мне развязали, рот тоже. Часовой, конопатый пацанёнок лет десяти,  сделав  свирепую рожу,  приказал  мне  не  двигаться,  на  что  я
пообещал ему засунуть его штык ему же в задницу и спросил, заряжено ли оружие, развешанное на стене (там висели два автомата и какое-то ружьё). Часовой ответил, что всё оружие у них всегда заряжено и готово к бою, не
то что у нас. Я сказал часовому, что у него сзади в углу копошится здоровенный паук, и когда он в страхе отпрыгнул, уставившись в угол, я сорвал со стены автомат и «укокошил» его, после чего выдал «длиннющую очередь», выскочив из их штаба и бросился к калитке. Меня схватили, выскочил Валерка. Я ему всё рассказал: и про заряженные автоматы, и про паука, и заявил, что всё это мура с их стороны, провокация (это слово подействовало!), что честно играть они не хотят, что время обедать, и что, если я сейчас не уйду, то последует немедленное вмешательство «миротворческих сил» в лице родителей, как его, Валерки, так и моих. Автомат им я не отдал, а они не стали почему-то отбирать, и ушёл к себе, т.к. никому не хотелось вмешательства «миротворческих сил», а есть хотелось уже сильно.
          Посоветовавшись с вернувшимся с рыбалки Генкой, Валерка сдал нам всё их вооружение; вниматательно рассмотрев и изучив эти примитивные деревяшки, мы с Аркадием вернули им их назад, заявив, что в таком не нуждаемся. Все стороны были удовлетворены.
          Узнав из наших рассказов про нашу «катапульту», стреляющую половинками кирпичей и её судьбу, а также про наш «водомёт», Генка с Валеркой, а также их друзья и верные сподвижники Женька Шульц и Валерка Шиблёв озаботились проблемой создания артиллерии, которая могла бы наносить нам вред с расстояния, но не нанося особых телесных и других повреждений организму. И придумали.
          Они раздобыли где-то толстостенную стальную трубу с гладчайшими внутренними стенками и плотно ходящим внутри поршнем диаметром сантиметров восемь. Установив этот ствол на самодельный деревянный станок и приладив к нему с казённой части тугую резинку, как на нашей «катапульте», они провели испытания, зарядив ствол несколькими картофелинами. Будучи довольными результатами стрельбы, не вытерепев, они решили похвалиться перед нами, тем самым раскрывая тайну секретного оружия.
          Увидев это орудие, я от зависти чуть не заплакал! Такая вещь и досталась таким идиотам: их картофелины навесным огнём ложились не далее 6 – 7 метров. Я ничего не стал им предлагать, похвалил и сказал, что резинка, мол, слабовата для такого тяжёлого поршня. А стрелять настильным огнём им можно только с крыши или там, где нет заборов. И то недалеко.
         Учтя это моё замечание, корочкинцы достали где-то мощнейшую пружину, на сжатие или на растяжение – я уже точно не помню, но это была великолепная пружина! Орудие стало стрелять гораздо дальше.
           Как-то, сидя после обеда в жару в своём прохладном штабе, где был чисто выметен, чуть ли не вымыт земляной пол, расставлены лавки вдоль стен, мы разговаривали с пацанами на разные темы и постепенно перешли
на тему оружия. Я рассказал им про Генкину пушку, вернее, больше она напоминала миномёт, сказал, что можно сделать её в два раза мощнее и рассказал как: сначала оттянуть поршень до отказа назад; затем с дула примерно до половины ствола забить очень-очень тугой пыж из чего-нибудь; потом поместить сам заряд: это могут быть гнилые, уже почти пастообразные яблоки, гравий или галька и прочая гадость, могущая нанести неприятное воздействие на противника, и, наконец, сверху забить ещё один пыж, необязательно очень тугой. При такой мощной пружине сжатый воздух выбросит заряд на большое расстояние.
          Юрка-рыжий тут же переметнулся к Генке и рассказал про моё «ноу-хау». Корочкинцы испытали свою мортиру стрельбой тухлыми яблоками и назвали её «говномётом».
          Как-то раз под вечер, уже начало смеркаться, мы с пацанами играли в какую-то мирную игру в районе пляжа, как вдруг были неожиданно обстреляны из этого «говномёта»… настоящим дерьмом! Маленькие мальчишки заплакали, пошли домой, мы пытались протестовать, но в ответ нёсся смех. Пришлось прибегнуть к силам разъединения, «миротворческим силам ООН»: родители быстро договорились между собой: «говномёт» был официально запрещён, объявлен опасным оружием типа химическо-бактериологического, изъят и уничтожен путём утопления оного в Волге на большой глубине, чтобы впредь им никто не смог воспользоваться. Отец наш грозился довести это дело до властей, но его отговорили, и всё закончилось очередным запретом под угрозой злейших санкций ни в коем случае не иметь никаких контактов с «этой шпаной». После этого весьма грандиозного скандала мы с Генкой и его пацанами ни во что не играли и вообще больше не водились.

---------------



НА ВОЛГЕ

 Всё наше с братом Юрой детство прошло на берегу Волги. Волга, Волга, мать родная…  От нашего дома до Волги было метров двести, а во время весеннего разлива, половодья, и того меньше. Как минимум половина всего нашего свободного времени проводилось на берегу реки. Тогда не было ещё Балаковской ГЭС, и Волгу напротив Хвалынска разделял огромный остров. Длина его была около пятнадцати километров, ширина – примерно, километра четыре.
          От нашего берега до острова было метров 600 – 700. Но течение на стрежне было довольно сильное, и не всяк решался переплывать Волгу летом. Я как-то решился, узнав, что девчонки из нашего класса переплывали Волгу на остров, возвращаясь оттуда уже на переправе.
          Примерно от середины города до его конца на нашем берегу был огромный природный пляж с крупным серым песком, перемешанным с ракушками. В жару песок нагревался так, что легко можно было получить ожоги. По вечерам мы мальчишками бегали на этот пляж жечь костры, печь картошку, играя в пиратов и мушкетёров, надев отцовы и материны шляпы и панамы и наделав себе шпаг и сабель из стальных полос и дерева.
          Как-то летом, мне было уже лет 16, я решил попробовать переплыть Волгу с пляжа на остров, тем более что девчонки переплывали! Плавали мы все неплохо, и я быстро пересёк реку, но, когда до острова оставалось около каких-то ста метров, я увидел, что наперерез мне идёт пассажирский пароход, и я не успею пересечь ему путь, тем более что именно здесь было самое быстрое течение, «быстряк», как мы его называли, или стрежень. Мне бы вполне хватило сил пересилить быстряк и доплыть до острова, но пароход неумолимо быстро приближался, гудком предвещая своё прибытие. Я повернул назад. Назад надо было плыть более полукилометра, я стал уставать и плыл медленно. В результате меня сильно снесло течением, и по берегу мне пришлось идти потом не одну сотню метров. Больше переплывать Волгу попыток я не предпринимал, а в 1967 году пустили в эксплуатацию Балаковскую ГЭС, остров и пляж затопили, уровень Волги поднялся на восемь метров, а ширина её напротив Хвалынска составила семь с половиной километров.

Все мои сверстники, все хвалынские мужики и пацаны любили рыбачить, ловя густёрку, цаклю (уклейку), подлещиков (шерманов), язей и лещей, как с берега, так и с лодок, жерехов с лодок, попадалась чехонь. Случалось поймать щуку, а то и сома. Рыбы в Волге было предостаточно, и те, кто имел определённые навыки, без рыбы не бедствовали.

Рядом с нашим домом, через дорогу, находилась лесоторговая база с лесопилками и пилорамой. К ней по Волге подгоняли плоты, сплавленные, в основном, из соснового леса. Брёвна распиливали на куски, потом на доски различной толщины, и этот тёс уже на машинах увозили по назначению.
          Однажды, когда мне было уже лет четырнадцать, я пришёл посмотреть на вновь пригнанный плот. Стоял поздний октябрь. Было уже довольно холодно. Я был одет в стёганую ватную куртку-телогрейку, обут в резиновые сапоги, на голове – кепка. По-осеннему грустно светило солнце, предвещая скорую пасмурную погоду, Волга пока ещё была тёмно-синей, обещая вскоре окраситься в свинец, настроение было соответствующее.
          Я походил по плоту, потом пошёл назад, намереваясь перейти на берег. На берег можно было перейти по переброшенному специально для этого дощатому трапу, наскоро сколоченному лесопильщиками, но до него нужно было идти ещё метров двадцать, поэтому я решил перейти по двум толстым сосновым брёвнам, лежавшим на воде поперёк плота и таким образом соединявшим его с берегом. Удерживая равновесие, я благополучно достиг полпути, как вдруг одно из брёвен резко крутанулось вокруг своей оси. Я попытался удержать равновесие, переступая ногами по брёвнам, но они вдруг разошлись, крутясь внутрь вокруг своей оси, и я рухнул в воду. Огромные брёвна сошлись над моей головой. Глубина там была метров 5 - 7, просвета над головой не было видно, холода от неожиданности и страха я не ощутил. Сапоги и ватник быстро намокали и тянули вниз. Собрав последние силы, я раздвинул брёвна, но вылезти не смог! Громадные брёвна легко вращались вокруг своей оси, снова погружая меня в глубину. Быстро перебирая руками  и раздвигая брёвна, я всё же смог в конце пути перевалиться животом на одно из них и передохнуть. Потом вылез на берег и бегом бросился домой. Только подбегая к дому, я ощутил страшный холод. Дома я быстро переоделся, согрел чаю, выжал всю мокрую одежду и развесил её сушиться… на чердаке!
          Простуда миновала меня, никак не сказавшись на моём самочувствии, а родители так и не узнали об этом моём приключении.

          Мальчишками мы любили купаться в Волге с плотов. Это категорически запрещалось как родителями, так и лесопильщиками: под водой могли быть тросы, проволока, так называемые «топляки» - набухшие стволы деревьев, уже не могущие плавать на поверхности и постоянно плавающие от поверхности ко дну и обратно. Но на запреты мало кто
обращал внимания: как только взрослые исчезали из нашего поля зрения, как все мы снова уже были на плотах.
          Однажды подогнали новый плот и разъединили его на части. Одна часть уходила в сторону от общего плота. Она показалась нам какой-то очень уж уютной. Это был кусок плота, состоящий из трёх-четырёх связок
сосновых стволов, соединённых в длину скобами. Ширина каждой связки была метров шесть-семь и толщина (брёвна были уложены в два ряда)
составляла примерно чуть больше метра. В связке брёвна были прочно соединены тросами, толстой стальной проволокой и стальными же скобами.
           Облюбовав себе место на одной из связок, мы каждый день купались там, восхищаясь чистотой и прозрачностью воды в этом месте, что было, в общем-то, редкостью. Видимо, свойства сосны как-то влияли на это. Глубина в этом месте составляла примерно метров семь. Живя на берегу, все окрестные пацаны и девчонки, естественно, умели неплохо плавать уже с раннего возраста. Неумеющих были единицы, да и то они быстро учились. На воде у нас были свои игры: мы ловили друг друга в воде, своеобразные догонялки, мы их называли «лОвушки», ныряли на промер глубины, в доказательство доставая со дна ил или песок, ныряли с плота, выделывая разные пируэты, кульбиты и сальто и т. д.
          Однажды один детдомовский парень лет пятнадцати, крепкий, мускулистый и загорелый дочерна, перенырнул этот наш плот! Мы поразились: метр в глубину, семь метров под плотом, и чёрт его знает, что там под ним: связки проволоки, сучки, «топляки», запутавшийся трос! Вот это да!
          Моему брату Юре тогда было лет десять. Плавал он, как рыба, нырял до дна, как и все мы, доставая с глубины семи метров доказательства со дна. Но всё равно надо мной висел неискоренимый наказ родителей следить за младшим братом: чуть что не так – мне влетало по полной: отец церемониться не любил, мать тоже. И вот решили мы нырять на время: кто дольше пробудет под водой: ныряли по двое. Я продержался полторы минуты и, с трудом взобравшись на плот, всё никак не мог отдышаться. Кто-то меньше, кто-то больше. Вот нырнули Юра и ещё какой-то пацан. Мы следили по часам. Часы тогда были у детей большой редкостью и вообще считались роскошью. Но тогда у кого-то они были, сейчас я уже не помню.
          Вот вынырнул тот парнишка, пробыв под водой почти две минуты. Это был рекорд. Юра всё не выныривал. Пошла третья минута, четвёртая. Все замерли. Я оцепенел от страха за братишку. Все молча смотрели в воду, дрожа от холода и покрываясь мурашками. Я посмотрел на лица пацанов, все они были напряжены. И вдруг! Одно из них было Юриным! Вот гадёныш! Оказывается, он перенырнул плот! Вылез с противоположной стороны и, как ни в чём не бывало, присоединился ко всем ждать своего появления из воды. Все смотрели в глубину, и никто не обратил на него внимания. Мне пришлось его наказать по-своему, так как я нёс за него ответственность. Никто никогда не отваживался после него повторить его «подвиг».

          В то время, когда ещё существовал остров, и пляж ещё не затапливался, сразу за пляжем выдавался в Волгу полуостров, почему-то называвшийся Собачьим. Идущие снизу вверх по течению пассажирские пароходы и теплоходы, ещё не показываясь из-за поворота, подавали гудок. То ли этим гудком они сообщали встречным, невидимым пока, судам о своём приближении, предупреждая их об этом в целях безопасности движения, то ли это был приветственный гудок для порта, извещающий о прибытии, мы этого не знали. Зато мы отличали все пассажирские суда по их сигналам. Большая часть пассажирского транспорта той поры состояла из колёсных пароходов дореволюционной постройки, а также переделанных из колёсных под винтовые, мы их называли «паротеплоходы». В середине пятидесятых на Волге появились шестнадцать новейших, импортной постройки, дизель-электроходов с названиями по числу республик СССР: «Россия», «Украина», «Таджикистан», «Латвия» и т.д. Была тогда ещё даже и «Карелия» в честь существовавшей тогда Карело-Финской ССР. Эти дизель-электроходы дожили до наших дней. Печально известная «Булгария» - один из них.
          В конце пятидесятых стали появляться трёхпалубные гиганты немецкой постройки, своим басовитым электрическим гудком, а не паровым свистком, предупреждавшие о своём прибытии. Раза два-три нам удавалось видеть и два самых больших тогда на Волге пассажирских флагмана: это были трёхпалубные «Ленин» и «Советский Союз». По длине они даже значительно превосходили своих немецких соратников.
          Несмотря на обилие пароходов, паротеплоходов различных модификаций и типов, дизель-электроходов и новейших теплоходов, мы различали их по их сигналам, ещё не видя их. Ошибались только в случаях, если появлялся какой-нибудь впервые зашедший к нам пароходишко или совершенно новый теплоход.
          Однажды наш сосед с первого этажа Борис Васильевич Тимофеев, или просто дядя Боря, как мы его звали, вышел во двор, взобрался на огромную кучу земли посреди двора (в то время нам копали выгребную яму под общий туалет) и стал смотреть на Волгу. Дядя Боря с рождения был горбат. Говорили, что в самом раннем детстве его уронили и повредили позвоночник. Он был низенького роста, с огромным горбом, с  усами и добрым, спокойным лицом. Он занимался на дому ремонтом обуви по договору с местным Домом быта, ходил с женой, тётей Тосей, в церковь, был там кем-то вроде регента, а в свободное время играл дома на гармони. Играл хорошо, и его часто приглашали на местные торжества. По городу он, как правило, передвигался на велосипеде.
          Дядя Боря смотрел на Волгу. Мимо, почему-то без гудка на полном ходу шлёпал плицами по воде пароход. Этот тип пароходов носил названия русских и советских писателей. Без гудков пароходы мимо нас проплывали крайне редко. Мы играли во дворе, и дядя Боря, глядя из-под руки на пароход, спросил пробегавшего мимо Юру:
          - Юра, какой это пароход?
          - Юра взлетел на холм и громко прочитал на колесе название: «Борис Горбатов».
          Дядя Боря внимательно посмотрел на Юру и пошёл к себе домой.

          Мы жили в двухэтажном старинном доме дореволюционной постройки абсолютно безо всяких удобств: туалет типа «сортир» на пять квартир находился во дворе, за водой надо было ходить с двумя 10-литровыми вёдрами на конец квартала, и если намечалась стирка, этому посвящался весь день. Кстати, стиральные машины были тогда большой редкостью, как и холодильники. Про телевизоры нечего было и говорить: их вообще ни у кого не было. Пищу готовили летом на керогазах, примусах и керосинках. Позже появились электроплитки. Каменный век! Но именно так и живут до сих пор в подавляющем своём большинстве жители наших сёл и деревень.
          Отапливалось наше жильё дровами. Газ появился только в 90-е годы. Дрова выписывались в лесхозе и привозились из леса, после чего их надо было пилить и колоть на поленья. Всё это стоило денег, и поэтому большинство хвалынских мужиков старались сами добывать себе топливо.
          Во время весеннего половодья по разлившейся Волге плыло много разного мусора. Там были и гигантские всплывшие из затопленных лесов коряги, и полузатопленные и затопленные «топляки» - сущая беда для появившихся позже «ракет» и «метеоров», и просто деревья, и оторвавшиеся от плотов стволы и прочий деревянный хлам, всплывший при половодье и несомый течением вниз по реке. Лодки были почти у всех. Как правило, это были длинные деревянные судёнышки из досок, просмоленные смолой – расплавленным битумом. Сначала моторных лодок было очень мало. Как правило, моторы представляли собой стационарные движки типа «пускачей» от трактора мощностью 3 – 6 лошадиных сил, но на больших лодках вместимостью 10 – 12 человек встречались и 10-сильные стационарные моторы. В конце пятидесятых в продаже появились подвесные лодочные моторчики мощностью 5 – 7 лошадиных сил. Такой потом был и у нас.
          Весной, просмолив лодки, хвалынцы отправлялись на ловлю дров. Зацепив багром, затем привязав к борту ствол, навалив лёгких чурок, пеньков и других наловленных коряжек в лодку, шли к берегу, разгружались и снова отправлялись на промысел. За неделю половодья набиралось приличное количество топлива. Всё оно подтаскивалось ко дворам, пилилось, кололось и укладывалось в дровяные сараи. Нехватка компенсировалась, уже в гораздо меньшем количестве, Леспромхозом.
        Однажды, когда большая вода ещё не совсем сошла, а уже заготовленных дров на будущую зиму, по прикидке отца, явно не хватало, отец решил заготовить часть дров на острове. Остров подлежал затоплению, никто не препятствовал вырубке леса, и отец, взяв меня к себе в помощники (мне было тогда лет пятнадцать), загрузившись съестными припасами, на лодке, тогда уже у нас был мотор, отправился на остров.
          Вода в Волге тогда была довольно чистой, все рыбаки, да и мы частенько, на острове пили воду из Волги сырой. Денёк выдался прекрасный! Пели птицы, пригревало весеннее солнце, распускались листья, мы рубили деревья, оттаскивали их к берегу, обрубали сучья, а стволы отпилив по размеру, укладывали в лодку. Топоры у отца всегда были великолепные! Это песня, а не топоры! Всегда остро наточенные, хорошо расклиненные, с удобными топорищами, они почти сами всё делали, их надо было просто направлять. Перекусив на свежем воздухе, мы отдохнули с полчаса, а потом стали таскать нарубленные нами деревья из чащи к берегу. Таскал отец, а я обрубал сучья и отпиливал верхушки стволов, плотно укладывая те и другие в лодку.
          - Надо спешить, - вдруг сказал отец. – Смотри, что там надвигается.
          Я оглянулся. С запада надвигалась туча, такая чёрная и зловещая, что вызвала во мне чувство какого-то неотвратимого ужаса. Мы быстро покидали в лодку топоры, достали дождевики, оттолкнули лодку от берега, сели, отец завёл мотор, и мы отчалили. Лодка явно была перегружена. Отец сидел на корме, управляя мотором, я – на носу. Немного привстав, мы могли видеть друг друга.
          Слабенький моторчик, тарахтя, с трудом толкал тяжело груженную лодку, упали первые крупные капли дождя.
          - Держись крепче! –услышал я сквозь надрывный стук мотора голос отца. И тут же налетел шквал. Ветер ударил сбоку с такой силой, что я чуть не улетел за борт. Ветер засвистел в наших дровах, загудел и стал пытаться повернуть или перевернуть наше судёнышко. Поднялись огромные волны, лодку стало захлёстывать через низкие борта водой. Вычерпывать воду было нельзя из-за груза. Отец с огромным трудом пытался удерживать лодку носом поперёк волны, чтобы нас не перевернуло. Стало темно, затем в воздухе появилась какая-то мгла, и стало ещё темнее. Видимость берега исчезла, ярко сверкнула молния, осветив отца и наш груз, и ударил такой раскат грома, что после того, как он стих, я ещё две-три минуты не мог ничего слышать. С неба рванул, как из ведра, жуткий ливень, буквально вбивающий меня в лодку. Лодка быстро стала наполняться водой. Когда вновь послышались дикие завывания ветра, волны стали ещё выше и круче.  Лодка то взмывала вверх, то исчезала между двух громад. Мне стало страшно. Я по-настоящему испугался. Закутавшись в дождевик и нахлобучив капюшон, я стал слушать раздававшийся как будто с того света слабенький перестук нашего мотора. Из-за сильной качки он стал стучать с перебоями: то размеренно, а то вдруг часто-часто…
          Вдруг стук мотора затих. «Конец!» - подумал я. Вёсла хоть и лежали на уключинах, грести ими мы не могли из-за груза. В голове всё перемешалось, вертелись какие-то обрывки мыслей, потом всё стал покрывать страх… Мотор чихнул и снова застучал. Мгла слегка рассеялась, на мгновение проступили очертания берега, и я понял, что мы где-то уже на середине реки. Лодку качало как-то по диагонали вопреки всем усилиям отца удержать её против волны. Ветер сменил направление и дул теперь нам в спину. Лодка пошла ровнее и быстрее. Мгла стала рассеиваться. До берега оставалось метров двести, когда ветер быстро стал стихать. Ливень прекратился, он шёл теперь в городе. Тучи быстро уходили на запад, - туда, откуда пришли, - щедро поливая город дождём. Выглянуло солнце, Волга успокоилась, лодка потихоньку приближалась к берегу. На всё про всё ушло не более 30 – 40 минут.
          Нас снесло примерно на километр ниже по течению, и теперь нам приходилось плыть с перегрузом дров и водным балластом против течения. Эти полтора километра, до нашего причала, мы плыли почти час на среднем газу. По прибытии мы долго ещё приходили в себя, потом быстро перебросали и сложили дрова на берегу, взяли плащи, вёсла, инструменты, мотор и пошли домой.
          - Я думал, нам конец, - сказал по дороге домой отец. – Вот где жуть-то была!.. Ты как, сильно испугался?
          - А как ты думаешь? – спросил я. – Если уж ты, прошедший войну, много раз бывший под бомбёжками, испугался, то я уж и подавно…

          Лодок у нас было несколько. По очереди. Новую лодку покупать было не по карману, и отец покупал довольно старые посудины. Но ещё прочные. Одну он купил за семьдесят ещё сталинских рублей. Иначе говоря, за литр водки с закуской. Она прослужила ему две навигации, потом он её продал, подремонтировав, уже за двадцать пять новых рублей. И стал искать новую. Искал долго и, наконец, нашёл. Эта лодка была с высокими бортами, узкая, как миноносец, довольно прочная и быстроходная в отличие от прежней.
          - Василь Николаич! – окликивали мужики отца на берегу. – Ты зря эту лодку купил: она кувыркучая! Волна в бок ударит и – кувырк! Пиши пропало! Намаешься ты с ней. Вот та у тебя была – хорошая, развалистая, а эта – беда плавучая!
          После того как мы на этой лодке, даже ещё и перегрузив её, пережили страшный шторм, отец не хотел никого слушать. Лодка действительно, как индейская пирога, была узкая и шаткая из стороны в сторону, но зато она была очень быстроходная и красивая с виду. А нам, пацанам, она очень нравилась. Эта лодка проходила у нас, наверно, лет семь, если не больше.         
           Когда мы были ещё пацанами, отец, в отличие от других, мотор нам одним, без него, не доверял. И этот мотор прослужил ему лет тридцать пять. Это был один из первых советских подвесных лодочных моторов «Стрела» мощностью в пять лошадиных сил и стоимостью сто двадцать советских рублей тогдашней недавней денежной реформы 1961 года.
          Когда отец в 2001 году скончался от болезни Паркинсона, мотор буквально в считанные дни заржавел: толстым слоем ржавчины покрылись все детали. Я далёк от всякой какой бы то ни было мистики, но этот феномен меня поразил: я до сих пор никак не могу этого объяснить.
          Зато на вёслах, недалеко от берега, плавать он нам разрешал, давая нам только два весла, хотя лодка была четырёхвёсельной. Но мы, быстро найдя ещё два весла с подходящими уключинами, несколько раз успешно гоняли на остров, выбирая моменты, когда вблизи не было крупных судов.
          Как-то решили поиграть в пиратов, просмотрев в кинотеатре соответствующий фильм. На берегу отыскали подходящую жердь, закрепили её вместо мачты в имевшихся для этого в лодке гнёздах: в банке (скамейке) и в днище (стлань с фланцем с приваренным к нему куском трубы), привязали к мачте рею, нашли полотнище-парус, подняли на мачте чёрный пиратский флаг с костями и вышли «в море».  Было нас человек шесть, причем двое пацанят были второклашками, но плавать умели все.
          Напялив живописные наряды, использовав для этого шляпы и панамы родителей, украсив их гусиными и петушиными перьями за неимением страусовых, в завёрнутых резиновых сапогах, с перевязями для шпаг из поясов от родительских же плащей и подвешенными на них шпагами, мы действительно являли собой устрашающую команду. Немного поплавав под парусом (!) в безветренную погоду, мы решили идти к своему причалу, до которого было метров двести. До берега было недалеко, плавать мы все умели, так что, не торопясь, мы двигались, не ожидая ничего плохого. Вдруг с кормы раздался голос:
          - На горизонте вражеский корабль!
          Мы оглянулись все назад: нас догоняла лодка в четыре весла, набитая нашими противниками по игре в войну корочкинцами (по фамилии их предводителя Генки Корочкина). Они тоже были живописно разодеты: некоторые с чёрными повязками на одном глазу. Вместо мачты у них торчала палка с красной тряпкой. Поравнявшись с нами, они заявили, что они русские советские пираты, а мы – фашисты и белогвардейцы, и кинулись к нам на абордаж. В мгновение ока мы все были выброшены за борт, флаг был сдёрнут и переброшен на их лодку, нашу лодку они взяли на буксир и стали уходить.
          - Генка! – заорал я. – Лодку оставьте! Всем хуже будет, если уведёте.
          Они выбросили буксировочный конец в воду и, хохоча и гогоча, уплыли. Мы, помогая друг другу, с неимоверным трудом взобрались на нашу высокобортную шхуну, сняли парус, вставили вёсла и стали разворачиваться.
          И тут ударил шквал.
          Я не знаю, что бы с нами случилось, если бы мы не убрали с мачты парус. Ветер со страшной силой закрутил нашу лодку, развернул её вниз по течению и погнал, дуя нам в спину. Налетела туча, сверкнула молния, пошёл сильный дождь. Но не дождь нам был страшен. Мы испугались того, что нас вынесет на быстряк и унесёт вообще из города невесть куда. Ветер дул, вздымая волны, но мы в четыре весла, по веслу на каждого человека, старались что есть сил грести к берегу. Нас быстро несло мимо пляжа. Испугавшись, что нас у Собачьего полуострова вынесет на стрежень, мы из последних сил гребли к берегу. Силы заканчивались, и мы уже думали, что на берег мы уже не выберемся, малыши ревели во всё горло. Один из пацанов прыгнул за борт, вопя, что тут просматривается песчаное дно и что мы можем вручную, ступая по дну, провести лодку к берегу. Так и сделали.
          Заведя лодку в одну из удобных бухточек, мы поставили её на прикол. Вскоре  и дождь прекратился.  Выглянуло солнце,  и жить стало веселей.  В
носовом отсеке лодки мы нашли спички, старые газеты, хлеб, кусок сала и дюжину крупных картофелин. Ножей и сабель у нас было полно. Мы разожгли костёр, напекли картошки нашли какую-то лохань, наполненную дождевой водой и стали обедать, хохоча и передразнивая друг друга, особенно малышей, которые во время бури плакали от страха.
          Вдруг мы увидели, как мимо пляжа к нам на всех парах несётся двухвёсельная шлюпка-ялик с каким-то мужиком на вёслах. Мы быстро побросали всё в лодку, успев перекусить. Мужик оказался нашим с Юрой отцом. Вопреки нашим ожиданиям он не стал нас ругать, видимо, подумав, что нам и так досталось. Он велел нам всем рассесться в лодке, сел за вёсла, нам, кто постарше, по веслу на второй паре, ялик взяли на буксир и быстро пошли против течения. Минут через сорок были на месте. Никто никого не ругал. Про вторую пару вёсел отец ничего не сказал. А ведь только благодаря ей нас не вынесло на стрежень.

          Через шесть лет Волгу было не узнать. Остров, пляж, Собачий полуостров – всё навсегда скрылось под водой… Ширина Волги напротив Хвалынска стала около семи километров.