Последний поэт

                ПОСЛЕДНИЙ  ПОЭТ

Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья
Промышленным заботам преданы.

Е.А. Боратынский
«Последний поэт»

 В Большом театре шла премьера очередной трагедии модного автора. Зал был полон, и обитатели кресел, в большинстве своем офицеры и статская молодежь с гербовыми пуговицами на фраках, аплодировали весьма усердно. Высочайшее мнение о пьесах этого недавно еще безвестного, а ныне гремевшего драматурга было хорошо известно, и зрители порой украдкой поглядывали на императорскую ложу, будто там за опущенной бархатной портьерой находился тот, для кого разыгрывалось сейчас два представления - на сцене и в зале.
 Еще гремело кровопролитное сражение, и главный герой, только что тяжело раненный, вновь появлялся по воле всевышнего и автора во главе войска, когда из шестого ряда кресел поднялся высокий белокурый человек. Несколько лакеев, дремавших на барских шинелях в коридорах первого яруса, подняли головы, когда он стремительно прошел мимо. Однако тот, казалось, не замечал ничего и, остановившись в театральных сенях, долго смотрел в огромное зеркало, будто не узнавая себя. Очнулся он только тогда, когда лакей набросил на его плечи плащ, а жандарм у подъезда громогласно выкрикнул: «Карету господина Баратынскова!» Быстрая езда не смогла отвлечь его от невеселых размышлений, и, войдя в небольшой особняк в переулке неподалеку от Тверской, он внезапно рассмеялся таким горьким смехом, что старый камердинер, встретивший его, тревожно заглянул в лицо барину: уж не заболел ли? Несколько успокоившись, камердинер что-то хотел сказать, но Боратынский, не слушая, направился в кабинет и, изумленный, остановился на пороге. В кресле у камина, углубившись в чтение, сидел человек. Услышав приближающиеся шаги, он захлопнул книгу и поднялся навстречу хозяину:
- Добрый вечер, Евгений.
- Князь Петр? Вы ли это? Какими судьбами?
Князь Петр Андреевич Вяземский, старший друг и наставник Боратынского на поэтическом пути, долгое время был его соседом по Чернышевскому переулку. Однако лет десять назад, начав службу, он переехал в Петербург. Князю Вяземскому - «звезде разрозненной плеяды» - посвятил несколько лет назад Боратынский свои стихи, которыми предполагал теперь начать новую книгу.
- Приехав сегодня в Москву, я сразу же поспешил к вам. Камердинер встречает меня словами: «Барин уехали в театр». Беру в вашем кабинете номер «Московских ведомостей», разворачиваю и узнаю, что сегодня премьера трагедии Кукольника. Зная достаточно ваш вкус, снимаю с полки том Расина и усаживаюсь ждать вашего возвращения, не сомневаясь, что вы не дождетесь конца трагедии нового нашего Нестора. Как видите, я не ошибся. 
- Если бы вы знали, как я рад вашему приезду, князь, - произнес Боратынский, усаживаясь напротив гостя. - Ваш язвительный ум, ваш скептицизм так нужны мне сейчас. Они животворяще подействуют на меня, как чудотворный бальзам на раны неисцелимо больного. Да, я был на премьере трагедии Кукольника. Я смотрел, слушал и старался понять: отчего же его трагедии имеют такой успех? Ведь это Бог знает что такое! Полнейшее отсутствие какого-либо сюжета, ходульные герои, необыкновенные страсти, крикливые монологи - одно следует за другим наперекор всякому правдоподобию и смыслу. А между тем на турнирах словесности наши журнальные герольды вопиют: «Великий Кукольник!», «Гениальный Кукольник», «Кукольник - соперник Шекспира!», «Кукольник - новый Байрон!» Сам же соперник Шекспира в ресторане в разгар очередного кутежа громогласно объявляет, что Россия не доросла до понимания его творений. «Кукольник велик - это несомненно! - возглашает он к огромному восторгу своих поклонников. - Но есть предел и титаническим силам. Откажусь писать на русском языке. Быть может, итальянцы или французы по достоинству оценят содеянное мною. Пусть же Россия лишится Кукольника!»
Боратынский порывисто поднялся и нервно заходил по кабинету.
- Происходит что-то странное, и не только в драматургии, но и во всей нашей литературе. Разумеется, вы помните, князь, какой успех выпал на долю стихов Бенедиктова. Книжка его стихов разошлась у книгопродавцев мгновенно. Бенедиктов вошел в моду! Вся Москва упивается его стихами. Барышни спешат переписать их в альбомы, чиновники - в свои тетрадки. Учителя гимназий на уроках словесности читают их ученикам. Приехавшие из Петербурга молодые франты гордятся, что им удалось списать новые, нигде еще не напечатанные стихи Бенедиктова. На бульваре, на бале, в театре, в клубе - везде можно услышать: «Скажите, читали вы Бенедиктова?», «Каков Бенедиктов!», «О, Бенедиктов далеко шагнул!». Все разговоры в гостиных, все встречи на улицах начинаются словами: «Ах, слышали ли вы: явился поэт, перед которым Пушкин - ничто!» Я внимательно перечитываю стихи Бенедиктова. И что же? Два-три достойны внимания, а остальные… Право, лучше было бы, если они не были написаны. Вопреки всякой логике и вкусу здесь перемешаны архаизмы и просторечия, речь департаментских столоначальников и армейский лексикон. Мне думается, подобный успех Бенедиктова свидетельствует о том, что интерес читателей к поэзии угасает. Ведь если теперь читатели приходят в восторг от подобных стихов, то кто поручится, что вскоре они вообще не станут равнодушны к поэзии?
- Вы абсолютно правы, Евгений, - медленно произнес Вяземский. - Интерес к поэзии действительно уходит. И это не удивительно. За окном девятнадцатый век - век железа, пара, промышленности. Умы людей все более занимают мысли о житейских выгодах, иначе говоря - о пользе, да, именно о пользе, понимаемой ныне столь упрощенно и пошло. Все стремятся теперь лишь к тому, что выгодно, решительно отметая на своем пути все остальное. Очень верно сказал об этом князь Одоевский. - Вяземский раскрыл записную книжку и прочитал: - «Наше ухо загрубело от стука паровой машины, на пальцах мозоли от ассигнаций, акций и прочей подобной бумаги… Философы вроде Бентама доказали нам, что полезно одно полезное, что все бесполезное вредно, мы душою вдались в эту пользу, назвали ее прекрасными именами: промышленностью, обогащением, делом, - что по закону тяжести обратилось в простейшее и более верное: желудок».
Камердинер внес зажженную свечу в бронзовом подсвечнике и, поставив ее на камин, вышел из кабинета.
- Ледяной поток эгоистического расчета начал проникать и в литературу, - продолжал Вяземский. - От его близости гибнет поэзия. Прислушайтесь - наши неутомимые герольды трубят об этом на всех перекрестках журналистики. Полевой провозгласил в «Сыне отечества», что время поэзии безвозвратно прошло, а Сенковский в «Библиотеке для чтения» дописался до того, что писание стихов - болезнь из рода нервных. Обратитесь к отечественной журналистике, и вы увидите, что вся она носит исключительно практический характер. «Журнал мануфактур и торговли», «Коммерческая газета», «Журнал общеполезных сведений», «Лесной журнал», «Земледельческая газета», «Журнал путей сообщения», «Агрономическая газета», «Инженерные записки», «Горный журнал», «Военный журнал» и, наконец, «Записки комитета сахароваров». Посудите, мой друг, до поэзии ли тут? 
Сизые сумерки все более заполняли кабинет.
- Взгляните, князь, наступили сумерки, - горько усмехнулся Боратынский. - Сумерки в русской литературе. Наши писатели, повинуясь законам железного века, приносят жертвы не пламенной Эрато, как ранее, а холодной Урании. Рано или поздно наступит то время, когда интерес к поэзии окончательно угаснет. И на земле останется один, только один поэт - самый последний. Он будет бессилен победить железный век, как огонек этой свечи бессилен разогнать сгустившиеся сумерки.


* * *

Давно уже уехал князь Вяземский. Дом погрузился в сонную тишину. Все окна были темны, за исключением одного - кабинета. Боратынский продолжал неподвижно сидеть в кресле у камина. Со стороны могло показаться, что он задремал, но это было не так...
Боратынский ушел в воспоминания.
- «…Что же вы молчите? Кричите: “Да здравствует царь Димитрий Иванович!“ Народ безмолвствует».
Чтение окончилось. В зале воцарилась тишина. Все собравшиеся в этот вечер в доме Соболевского на чтение «Бориса Годунова» смотрели молча на побледневшее лицо Пушкина, на котором чудным блеском сверкали глаза. И вдруг плотину молчания прорвало. Все бросились к Пушкину. Поднялся шум, раздался смех, послышались поздравления.
Боратынский с трудом пробрался к Пушкину.
- Я так рад, Александр! Поздравляю тебя, поздравляю от всего сердца. Поверь, трагедия твоя достойна пера Шекспира.
Подали шампанское.
- Это что же, - спросил Пушкин, беря с подноса запотевший бокал, - вино кометы?
- Представь себе, оно самое, - подтвердил Боратынский. - А помнишь  ли:

Услышу ль вновь, мои поэты,
Богов торжественный язык?
Налейте мне вина кометы!...

- Помилуй, что за удивительная память! Это же стихи из моего послания к «Зеленой лампе»! Однако сколько мы не виделись с тобой, Евгений?
- Думаю, шесть лет.
- Ты прав - шесть долгих лет. Признаюсь, они показались мне шестью столетиями.
- Да, Александр, шесть лет назад судьба разлучила нас, услав вначале тебя на юг, в знойную Молдавию, а потом меня - на север, в печальную Финляндию…
Однако, рискуя прервать разговор двух поэтов, к ним протискивался Соболевский с бокалом в руке.
- Друзья, - его звучный голос перекрыл шум, стоявший в зале, - предлагаю тост за здоровье творца «Бориса Годунова»!
- За здоровье автора «Бориса Годунова»!.. За здоровье Пушкина! - подхватили все.
За окном уже синел рассвет, слышался стук колес первых экипажей, но никто не замечал этого. Пушкин читал вновь и вновь - «Песни о Стеньке Разине», «У лукоморья дуб зеленый…» и стихи, стихи…  Дивная ночь, посвященная поэзии, не желала кончаться.
                * * *

 Сумрак был прозрачным и таинственным. Сквозь него проступали чугунные решетки оград, мраморные фигуры львов на воротах, темные стволы деревьев, белевшие колонны особняков…
 Миновав Моховую, Боратынский свернул в Александровский сад. Его аллеи в этот предутренний час были совершенно пустынны, лишь на одной скамье сидел в глубокой задумчивости человек. Когда Боратынский приблизился, тот поднял голову, услышав шорох гравия.
- И вам, князь, не спится этой ночью? - удивленно спросил Боратынский.
- После нашего разговора я даже не пытался уснуть, - ответил Вяземский, поднимаясь со скамьи, - и отправился бродить по Москве. Мысли о нашей  поэзии, о ее будущем никак не хотели идти из головы. И тогда вспомнились те самые последние часы, которые мне довелось провести вместе с Пушкиным. О, сколько раз слышали мы от наших досужих критиков, что поэтический гений Пушкина угас. Да и сами мы, говоря о народности его поэзии - представляем ли мы себе эту народность? Но когда весть о смертельном ранении Александра распространилась по Петербургу, люди огромной толпой начали собираться у его дома. Здесь были литераторы, актеры, чиновники, студенты, офицеры, ученики, купцы, приказчики, мужики… Люди всех состояний, в огромном большинстве с Пушкиным вовсе не знакомые, теснились на Мойке. Такого Петербург не знал никогда. Тысячи людей в молчании проходили мимо его гроба, многие останавливались и стояли подолгу, желая запечатлеть в памяти черты лица великого поэта. Только тогда мы поняли наконец, что значит для России Пушкин.
Разговаривая, Боратынский и Вяземский миновали Александровский сад и свернули на Красную площадь. В лицо им ударили первые лучи восходящего солнца. Десятки шпилей башен, колоколен и позолоченных глав заиграли солнечными лучами.
- Ваши слова, князь, подтверждают мои мысли, - задумчиво заговорил Боратынский. - Этой ночью я тоже вспоминал о Пушкине. Согласитесь, совпадение поистине удивительное. «Солнце нашей поэзии закатилось», - помните, так писал после гибели Пушкина князь Одоевский. Он ошибался. Солнце нашей поэзии только начинает свой восход. Ему предстоит озарить будущее. Это солнце не зайдет никогда.