Жили- были...

                Жили- были…
Дед Нефед –добрейший, с вечно смеющимися глазами, человек. Вообще- то он не Нефед, а Михал Николав. А Нефедом его переиначил один местный хохмач, и вот, прижилось. И все- таки из уважения соседи его зовут, конечно, дядя Миша. Но спроси кого- где живет дядя Миша, тебе ни кто не скажет, а поправь- дед Нефед , посмеются: «Ну, так бы и сказал!» А дед не обижается- Нефед- так Нефед. Дед глух, что спросить- кричи на ухо. Потому, при встрече с ним, здороваясь, только кивают, а говорит больше он сам, вроде: «Опять куда- то бежишь? Ну, беги, беги.» Отвечают по- разному. Опять же, хохмачи непреминут ответить, тоже улыбаясь: «Иди, иди глухой пень, закидывай свои удочки.» А деду главное что? Чтоб человек в ответ улыбнулся.

Слух потерял Нефед в ранней молодости- пас стадо на чужой лошади, и как- то не поняли друг друга- приложилась коняжка нечаянно в ухо, аж из другого кровь свистнула. Месяц провалялся в местной больнице и выписывая, дедок- врач развел руками: «Сожалею, молодой человек, но помочь тебе больше нечем.» Подал в руки бумажку и отвел глаза.

А вот соседская девчоночка не посмотрела на покор, и ушла жить в их дом. Подруги встречали и все подначивали:
-И как ты с глухим- ребят что- ли мало, сама- то всё при всём. И ведь не зря говорят- что глухой- то дурной.
А она, гордо хмыкнув, отвечала:
-Для кого- дурной,  а для меня краше ясного солнца!

Прожили. Всего повидали- и горя, и радости. Вырастили пятерых деток до взрослости и двоих уже схоронили. Но хоть внуки подтянулись.

 Теперь Нефеду под восемьдесят, а молодость не забывается. Да и как забыть? Хоть и нажил в те годы себе главную проблему в жизни, но лошадей не разлюбил- до самой пенсии в конюхах и протаскался. И даже  к концу жизни не разобрал, кого больше любил- жену Таняку или лошадей. Ведь ни та, ни эти не попрекали его в глухоте. Потому- то, когда на пенсию ушел, и хоть заметно ослабел, молодую кобылку в дом купил, и всегда гордился своей покупкой. Да для него лошадь и не вещь была- бери повыше. Бабка только гудела:
-Ну, на кой она тебе, раскормил, как печка. Вся, аж трясется. И она на работу не гожая, и у самого руки- крюки, только ребят гоняешь корм готовить.
Дед долго не объяснял:
-Молчи, ты ни чего не понимаешь. - И уходил к кобыле в сарай. Гладил бока серой, чесал. Понимал, права старая, годы- то не те. Но, ей же не скажешь, что отнять себя от лошади, это, что ребятенка от титьки. Как такую красоту- обжил, выходил, да кому- то. А еще хуже- на мясо.

А как же в молодости своей коняги хотелось- колхозные, это тоже неплохо, но, вот свою б заиметь… Только кто б ее тогда ему дал- нельзя, хоть умри. Вот стоит, косится на него, ждет, что хозяин ей скажет, а может хлебца с солью ломтик из замусоленного кармана достанет, и чтоб не тянул лямку- толстыми волосатыми губами ухо щекотит- поторапливайся, дескать. Дед отмахнется изуродованной рукой:
-Иди, дура, все бы тебе играться. Бабка, вон, слышь, что про тебя балакает? Так- то, подруга. Опять нам с тобой ни везет, ни едет. Ну, ее дело- надолызать, а ты стой пока.- И Нефед начинал готовить снасти.
Незаметно, в последнее время, рыбалка стала его новой страстью. Он и раньше был не прочь посидеть у пруда с удочкой, да где ж тогда было время взять. Бывало, жена надуется, ходит мимо, словно его и нет- ага, что- то не успел сделать. Так- корм скотине дал, от овец навоз вывез, воды стирать ей принес… Нефед, не понимая, чесал затылок: «Во, чего- то забыл, а что…? А- а! Так я ж ей на той неделе рогатку новую на прялку обещал, тьфу ты. Надо скорей, скорей…» И Нефед прихватив топор, торопился на болото, в кусты, успеть сделать и показать жене работу до вечерней рыбалки. Днем теперь все равно не успеть. Да и не клюет она днем, чертяка.

К вечеру Таняка получила в руки выполненный заказ. Повертела в руках и тут же села за прялку- ага, значит, довольная. Пнула ногой подвернувшегося кота, закропоталась на него- ну, это уже совсем отлично, жена в прекрасном расположении духа, можно собираться.

Снасти у Нефеда самые простые- удильник  из лещины, леска, да поплавок с крючком. А что еще надо, чтоб рыбка ловилась? Ни к чему какие- то там, блёсна, да мормышки- кубышки. Если карасю пойматься, и на хлебушек пойдет. А не пойдет- тоже не беда. И разве- то плохо пройтись огородами по свежему воздуху? Увидеть, как у людей картошечка подходит. Да и на воду приятственно поглазеть, как рыбки плескаются, и лягушки на тебя же лупоглазничают- чем то ты им приглянулся, птички мотаются туда-сюда над водой, а посадки березовые- как ковер на стенке- того гляди медведь раздвинет ветки и выйдет в пруду поплескаться- ну чем не красота.

Осень для Нефеда особое время. На голову сыпала сырая мга и хмурилось небо- пора по грибки. Теперь и сам не знает, почему так тянет в осенние, пахнущие опавшими листьями грустные лесополосы. Так, тянет и все. Это в голодном детстве грибами спасались, благо, лес был рядом. С ровесниками проходили его вдоль и поперек, знали каждую низинку, каждый кустик. А теперь родной лес оказался далеко- остались вблизи только посадки. Да и грибы из необходимости перешли почти в забаву. Но за удачный день Нефед до трех- четырех раз обернется, и вправду- охота, но больше ноги не держат. Да и бабка всплеснет руками:
-Куда девать- то? Набита цельная ванна- теперь на неделю хлопот.
-Не хнычь, старая. Девки приедут- разберут.
-Да они- то разберут, готовое, в банках. А туда- то мне засовывать.
А Нефед себе на уме ухмыляется: «Вижу все равно, довольная! Если б тебе надоело- тут же бы все на дороге было, а то нишь!»

И если уж в самом деле Таняке не вмоготу, грибы в глазах мельтешат и во сне снятся, тогда она взмолится:
-Все, хватит, сил нет от твоих «грыбов», надо звонить девкам!
Приезд дочерей для Нефеда уже двойной праздник. С ними приезжают и внуки. Эти выходные дед обласкан, как медовый пряник. Зятья тоже старика не чураются, да и вообще- в доме шум, гам, и Нефеду кажется, что к нему вернулся слух. Все его дергают, орут на ухо наперебой, он только успевает оборачиваться, от улыбки рот не закрывается. Да и Таняка, хоть за эти дни наговорится. Но к концу второго выходного, они оба начинают рассеянно оглядываться- руки не успевают за мыслями, ноги забывают куда надо идти-  утомили гости. Как только молодежь разъехалась, дня два старики отходят от «праздника». И вспоминают.

Таняка раскручивает колесо своей прялки, и склонив голову на бочок, тянет из кудели нить и вздыхает: « Как внуки- то незаметно выросли. А у девок уж тоже морщины пробиваются, э- эх… А снохи опять не приехали… Да, теперь ребят нет, а им- то мы не очень нужны, свои старики есть. А ребят- то, уж старшего, Лешеньки, пять годков нет, а Ванюшки, младшего, все восемь. До снега бы надо сходить на погост- потом- то не пролезешь.» И опять, как колесо у прялки кружится жизнь перед глазами, только всё откручивая года назад. 

Нефед эти дни пропадал в сарае у кобылы- подскребал, подчищал, и нет- нет, да останавливаясь похлопывал по сытому крупу: «Ну, все, подруга, видно нам пора прощаться, зятья не желают больше тебя кормить, а я уж стал плохой кормилец. Ах, жизня- жизня!» Нефед шмыгал носом и протирал рукавом глаза. Кобыла, словно понимая его, тянула морду, обнюхивала и тихонько ржала. Старик не выдерживал- ласка животного ломала его и он глотая тугой ком, ставил в угол вилы, и тяжело шаркая растоптанными сапогами, все таки выходил из сарая. Ходил по грязному двору туда- сюда и опять возвращался.

Раньше дед пил, особенно после того, как в аварии погиб младший сын. А похоронили старшего- как отрезало- пить бросил, так было тяжело, и выпивка не помогала забыться.  Уходил на рыбалку и в одиночестве плакал. Таняка стала это замечать по его красным растертым глазам и еще долго не разрешала ходить на пруд. Тогда выручала лошадь. С ней он выговаривался. Тут, в мрачных каменных стенах сарая, в общении с любимым животным, приходило успокоение. А вот теперь близилось время, когда и с этим родным существом надо было расстаться. Понимал- всему выходит срок. Да что о лошади говорить, не оглянешься – самому пора к сыновьям под бочок, заждались, поди. Уж соседей скольких проводил, а о ровесниках и говорить нечего- ни одного в округе.

Нефед горестно клал руку на сытый бок лошади, задумчиво глядя в устланный золотистой соломой пол, и вдруг, в один момент его лицо менялось, рот в улыбке открывался и он щетинистой щекой прижимался к теплому кобыльему боку:
-Ты гля, гля, во содит, а ты говоришь! Ну молодец- эт никак жеребчик. – И торопился к двери, оглядываясь- Я счас, надо ж бабке сообчить!

Таняка из- под очков молча выслушивала Нефеда, покачивая головой, и не прекращая своей работы за прялкой, тихо говорила:
-Ах, дурак, дурак, жисть прожил, а так дитем и умрешь.- И помолчав тихо добавляла- Ну пусть остается, может и вправду жеребчик. Да вдруг зима будет снежная- и трава в лето будет- небось, прокормит.-  И уже спешащему деду назад, к кобыле, в спину притворно шептала:
- Ох- хо- хо- хо- хо. Горе мне с тобой.

13. 02. 2013 г.                Колесник А. В.