Первый апрель никому не верь!

              Первый апрель – никому не верь! Школьная история давних лет в шести уроках

       Надо сказать, что до окончания седьмого класса Илья учился хорошо: неизменной была лишь четверка по русскому языку, а остальные пятерки.
Антонина Ивановна проверив диктант и изложение, каждый раз замечала:
    - А Илья у нас, как всегда, рассеянный с улицы Бассейной.
Все, конечно, знали этого растяпу из Ленинграда, который вместо шляпы водрузил на голову сковороду! Все знали эту историю почти наизусть, потому что на всех праздничных утренниках ее обязательно кто-нибудь да рассказывал. И всем это очень нравилось, и все бешено хлопали в ладоши и смеялись, и повторяли как он «помчался в кассу покупать бутылку квасу». А между тем, многие еще живого трамвая не видели.
       Антонина Ивановна комментировала:
       - Вот как бы ты, Лобода, написал бы слово «стол» в предложении «Ванька Жуков положил на стол лист бумаги и стал писать письмо дедушке».
Лобода, гордый тем, что сейчас он утрет нос Илье, по буквам давал правильный ответ. А вот спроси его, как пишется частица «не» с глаголом, он ни за что бы не ответил. Он даже не знал, что такое глагол, в этом Илья был точно уверен. Но класс уже предвкушал близкую забаву и начинал потихоньку похохатывать…
       - А на что же Ванька положил письмо у Ильи?
Хохоток притихал, пауза почти на минуту и… следовал пароксизм веселья, после сообщения – «на столб»!
       Должно быть в учительской, что была напротив, через неширокий коридор, от гомерического хохота закачался знаменитый капитанский глобус с медным экватором.
Кому приятно, когда над тобой смеются? Но Илье приходилось делать вид, что ему и самому очень весело, более того, его голос утихал чуть ли не последним. Вот таким грамотеем, и таким весельчаком он был! Илье не приходилось слишком обижаться на смех одноклассников. Остряком он был неутомимым, и не один из пацанов пострадал от его язвительного языка. Что ж, ты веселился, теперь получи! Удивительно, что Илью ни разу не побили за его шуточки. А стоило бы! Но вокруг народ был не злой и быстро забывал обиду. К тому же каждый был рад в свой час посмеяться над ближним.
Илья так и не смог совладать с русским письменным и настолько не преуспел в этой безнадежной борьбе, что неожиданно пришел к парадоксальному решению – стал презирать отличников. Таким образом, он освободил себя от этой детской фобии бывшего отличника, хотя иные так и живут с нею до самой «струганной постели» (Э. Багрицкий). А насчет отличников он, кажется, не ошибся, это было проверено всем его жизненным опытом. Жизнь, однако, приготовила для Ильи еще одну ловушку, то ли, чтобы проверить его характер, то ли, чтобы укрепить его. Об этом и рассказ.

                Первый апрель – никому не верь.

       В этот весенний, солнечный и сухой день закончилась его деревенская жизнь и началась городская. Неприятно она началась.
Едва Илья вошел в класс с табличкой  «9 Б», как в пространстве между учительским столом и черной доской на стене образовалась толпа ребят, человек десять. И тут же оказалось, что ему нужно драться, а причина только в том, что он  новенький. Видимо так уж было принято в городе – прощупать, что собой представляет этот впервые сюда пришедший человек. В книгах о такой ситуации Илья читал и раньше, но до последнего момента не мог представить, что подобное может случиться с ним. Это была пятая по счету школа, и здесь, по-видимому, ему предстояло окончить курс обучения. Но ни в одной из сельских школ, где он учился раньше, его не встречали враждебно, скорее с некоторым любопытством, и только. Вообще, Илья, не будучи слишком открытым, легко входил в любой коллектив, с которым ему предстояло жить – учиться, а во взрослые годы и работать.
       Драться Илья не любил и, честно сказать, не умел, да и с какой стати драться из-за ничего? Видимо, в его сознании накрепко засел наказ матери, данный ему в самом раннем детстве – не драться! Он и не дрался, то есть не отвечал на тумаки, которые получал в неизбежных «приятельских» стычках, которые возникали во время игр на улице. И только когда у него появился отец, за которого мать вышла замуж, потому что родной отец Ильи погиб на фронте, защищая Ленинград, но это было давно, Илье было разрешено давать сдачи. Из этой небольшой кучки будущих одноклассников выскочил чернявый паренек: слабо, мол? А что слабо и почему слабо? Непонятно…  Не было времени выяснять, поскольку во дворе уже звенел звонок, собирая школьную  братию к началу первого после каникул урока. Звонок грустный, ненавистный, но необходимый, а для кого-то даже желанный.
       И вот паренек уже в полуметре от Ильи  - удобнейшая позиция чтобы врезать Илье по морде. Не дожидаясь неизбежного удара, Илья рванулся ему навстречу, чтобы уменьшить дистанцию и не дать противнику свободно орудовать кулаками. Они столкнулись грудь в грудь, как-то закинули руки друг другу за спину («Атлеты» Курбе, ха-ха!), и начали валить друг друга на пол – жалчайшее зрелище!
       Минувшими зимними каникулами, дядя Витя, выпив пол-бутылки «марганцовки», так называли в обиходе красное крепленое вино, оно же чернила, оно же плодово-ягодное и плодово-выгодное, вздумал научить Илью борьбе и тут же показал замечательный прием – бросок через себя. Дядю Витю бросить через себя Илья, конечно, не мог, при его-то весе под сто килограммов, но… И вот Илья и его противник толкают, пихают друг друга, стараясь повалить соперника, пытаясь поставить подножку, а самому не упасть, и ничего у них не получается.
       Однако, странное дело, девчонки болеют за Илью и даже кричат с парт: «Отстань, Славка, он деревенский, он сильнее тебя». Славка и хотел бы отстать, да никак нельзя, руки изображали что-то вроде захвата, отпустить и удержать.
Приободрили Илью девичьи голоса, молнией сверкнуло в голове, а что если? А Славка толкает и подножку уже готов сделать. Обрадовался Илья, рванул Славку на себя и, падая, бросил его через голову, точно так, как учил дядя Витя. И – получилось! Славка брякнулся наземь, но тут же вскочил, вскочил и Илья, а что дальше? А дальше – ничего! Вошла учительница, и все, как написал бы Булгаков, брызнули по местам. Илья и Славка, распаренные и красномордые, стояли друг против друга, с трудом переводя дыхание, так что воздуха хватало лишь на то, чтобы обдернуть вельветки, задравшиеся почти к ушам в виде хомутов.
       Словесница, вошедшая в класс, остановилась на пороге, глядя с недоумением на гладиаторов, и, кажется, тоже не знала, что предпринять во внезапно сложившейся ситуации. Мертвая тишина лишь подчеркивала серьезность момента. Наконец она молвила: «Что у нас тут за петух такой объявился?» Класс с видимым облегчением, очевидно он ожидал чего-нибудь пострашнее, сочувственно засмеялся. Но было утро, женщина еще не была раздражена, как это обычно бывает с учителями к середине дня, и потому вполне миролюбиво заметила: «Все, все, начинаем урок, а ты садись сюда». Так Илья познакомился со своим врагом номер один из того триумвирата, который ни на миг не ослаблял своей педагогической хватки на горле Ильи до самих экзаменов на «аттестат зрелости». Непонятно, почему она не рявкнула сразу же «Вон из класса!» А умела она это делать весьма виртуозно, зато место, на которое она указала, было рядом со Славкой.
       Что касается Славки, он оказался неплохим парнишкой, и к тому же, как и Илья, книгофагом (т.е. пожирателем книг), даже более прожорливым, чем Илья. И зачем ему нужно было лезть в драку – так никогда и не выяснилось. Возможно, у него были какие-то свои детские комплексы, или ему было предназначено исполнить первобытный обряд инициации. Славка не слушал никаких объяснений в классе, если можно было не слушать, не писать и не решать,- он все читал, читал, читал…
Илья быстро понял, что здесь в классе у каждого есть своя особая роль, и никто на нее не посягает – ни учителя, ни ученики. Славка был читатель. Все привыкли, что оторвать его от книги невозможно. Позднее Илья увидел, что Славка читает сплошную муру – одни лишь советские детективы, откуда он их только брал? Кажется, что он был более знаком с капитаном Прониным, чем с Евгением Онегиным или князем Болконским. Не от того ли он и бросился на Илью, что увидел в своем воображении в нем какого-то «шпиона», угрожавшего любимому капитану – шутка.
       В портфеле же Ильи не переводились тома поздней русской классики, которая неведомыми путями начала пробиваться к советскому читателю. Начиная от Пришвина и до Бунина. Все это была волшебная проза. Сборники Бунина дореволюционного периода Илья покупал в букинистическом магазине. Они стоили недорого. В каждой книге были и рассказы, и стихи. Илья не сразу полюбил стихи, а в прозу влюбился мгновенно. А когда уже в студенческие годы появился первый советский пятитомник Бунина, блаженству его не было предела. К сожалению, его пятитомник выглядел увечным, одного тома не хватало – похитили его что-ли по дороге к «Букинисту»?
       Стихи пришли позднее. Однокурсница углядела в знаменитом Саратовском Доме книги в строю не пользовавшихся особой популярностью (почему?) книг из знаменитой «Библиотеки поэта. Большая Серия», знакомое имя – Бунин, купила ее и подарила Илье. Он сразу открыл том на очень миленьком стихотворении, не имевшем никакого отношения к текущей действительности, и сразу же проникся небывалой атмосферой светского бала, чего ему не дали в такой степени ни Пушкин, ни Толстой:
Похолодели лепестки
раскрытых губ, по-детски влажных –
И зал плывет, плывет в протяжных
Напевах счастья и тоски.

Сиянье люстр и зыбь зеркал
Слились в один мираж хрустальный –
И веет, веет ветер бальный
Теплом душистых опахал.

       Как это можно было сравнить с шарканьем подшитых валенок на «вечерах отдыха» в Квасниковской школе! Впрочем, вечера в Квасниковке Илья стал посещать только осенью в девятом классе, а до того суббота для него, как и для всех терновцев и узморцев была днем священным, когда они все отправлялись к родным очагам, конечно же, не столько будучи снедаемыми ностальгией, это тоже бывало, сколько заботой о хлебе насущном. Каждый из них воскресным вечером нес в котомке каравай черного хлеба, пол-литровую банку коровьего масла, а кто был побогаче  - и хороший кусок свиного соленого сала. И так весь год. Но теперь Илья стал горожанином и субботние путешествия за хлебом отпали сами собой. Мать уже не пекла хлеба на неделю, было довольно просто купить хлеб в магазине, разве что иногда была маленькая очередь за ним, или приходилось ждать фургон, который подвезет его. Но Илья проделывал другое путешествие. Из Энгельса в Квасниковку он ездил все лето в 9-м классе, вплоть до следующей весны, когда все оборвалось раз и навсегда.
       Причиной была первая большая любовь, она-то и оборвалась в конце десятого класса, хотя и никогда не была забыта. Все закончилось странным письмом от девушки, которая вместо вечной любви предлагала вечную дружбу. Илья тогда не мог знать, что вечная дружба еще встречается на свете, а вечная любовь  - почти никогда.
       Вторую книгу, Н. Заболоцкого, Илья стащил в городской библиотеке. Она располагалась в великолепном здании бывшей церкви. Даже в летнюю жару здесь было прохладно. Зимой было хорошо натоплено, так что читать было уютно и радостно.
Имя Заболоцкого Илья узнал намного ранее, еще живя в Квасниковке. Была у него привычка подстилать газетку под учебники и тетрадки, когда он садился готовить уроки. И вот посредине газетного листа вдруг выскочила строка: «в зеленую рюмку микстуру ему наливает жена». Чем удивила Илью эта строка? Зеленая рюмка, такой штуки он никогда не видел и представить не мог, что рюмки бывают разноцветными. В его семье не было никакой стеклянной посуды, за исключением граненного стакана, да и тот был один. А у тети Маруси все рюмки были прозрачными. Илье захотелось перечитать все стихотворения, над которым стояло имя Николай Заболоцкий. И он прочел его и раз, и другой, оно ему понравилось. Не понравился лишь герой стихотворения, какой-то он был худосочный и болезненный, и голова его была на тонкой шее, а на лоб спускались какие-то нелепые кудряшки. Странным образом он был похож на Витьку Гончара, точнейший его портрет: и тонкая шея и кудряшки… Жалко Витьку, хотя, собственно, почему? Был он здоров, весел и собирался стать хирургом. Болен-то был не он, а его отец, и Витька собирался вылечить его.
На двух абонементах, взрослом и юношеском, тогда это было в новинку, устроили свободный доступ – пустили козла в огород! Но толстый том Велимира Хлебникова, чье имя Илье было знакомо по Маяковскому, он похитить посовестился, а хотелось. Заболоцкий – другое дело, ну кто его знает!

                Первый урок. Литература

       - Что же! Начнем наш урок с домашнего задания…
Какое домашнее задание на каникулы? В жизни такого Илья не слыхивал.
       - Если мне память не изменяет, а она мне редко изменяет, не так ли, надо было приготовиться к устному сочинению. Ирисова, напомни нам тему сочинения.
Она особенно выделила последнее слово. Где-то в задних рядах за спиной Ильи звучное контральто доложило:
       - «Из окна широкий путь виден сквозь туман» (В. А. Жуковский. Слегка измененная строка из Светланы. Впоследствии Илья отыскал ее в толстом томе «Библиотеки поэта». Она гласила: «Из окна широкий путь виден сквозь тумана»!).
       Вот это да! Какие темы здесь дают! Вот бы удивился Василь Кузьмич, квасниковский словесник. Вся школа уважала его, хотя он часто приходил на урок в подпитии. Это сразу становилось известно всей школе. И тогда Вера Седова и Нина Лозовенко, всегдашние отличницы, сидевшие перед учительским столом, пересаживались подальше.
       Уважали же Василь Кузьмича за две вещи. Первая – он никогда не нудил: двойка так двойка, и недоросль мог даже и дневник не подавать. Никто и не подавал. Второе – существовала легенда, может быть, вполне правдивая, что в молодости он и сам писал рассказы, да что-то не так написал, и оказался в этом большом украинском селе над рекой Мечеткой, которая каждую весну разливалась навстречу Волге и сливалась с ней – море–окиян шириной километров двадцать!
Не знаю, был ли то его козырный методический прием или нам просто повезло, или это был его момент вдохновения, но однажды он, открыв старый свой рыжеватый кожаный портфель, вынул оттуда книгу, толстенную, в рыжеватом же переплете, впоследствии я узнал, что это было издание Суворина к пятидесятилетию кончины Пушкина, и, ничего не объясняя, начал:
«Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы…»
       Хрипловатый голос, вовсе не чтецкий, изобличавший в нем человека, привычного к «напитку», (согласно выражению отца Сони Мармедадовой), курящего иногда даже в классе, прерывался лишь для того, чтобы прокомментировать непонятные выражения, вроде monsieur L’abbe - господин  аббат. Это вовсе не означало служителя церкви, это был вполне светский человек, хотя и носивший религиозный титул. К чести всего класса, как-то враз понявшего, что здесь и сейчас, происходит нечто важное, что, может быть, никогда и нигде не повторится, установилась тишина, которой до этого никогда не бывало. Ни один баламут даже не посмел возникнуть. Илья посмотрел на Юрку Балдова, который никогда ничего не читал. Тот, откинувшись на спинку парты, тоже сидел отрешенно-задумчиво. И так несколько уроков, пока роман не закончился.
       - Вот ты и начнешь, Ирисова,- голос учительницы прервал воспоминания Ильи, - можно с места. И полились контральтовые рулады Ирисовой. Однако их смысла Илья не уловил. Его обожгла мысль, вот сейчас спросят и его, и что он скажет? О всеобъемлющем, символическом смысле слов Василия Андреевича Жуковского он и помыслить не мог. Они в Квасниковке не привыкли к таким обобщениям.
Одно понял Илья, что мир он воспринимал в конкретных образах. Выходило, что новые одноклассники были куда продвинутее, чем он, и мудрее, раз могли ничтоже сумняшеся «растекаться мыслью по древу».
       И стоило Ирисовой назвать тему «Из окна широкий путь виден сквозь туман», как перед его глазами возникла знакомая и приятная картина: дом, стоявший поперек улицы и тем расширявший улицу чуть ли не вдвое. От передреевского дома, где он снимал квартиру, начинался широкий путь в Терновку. Именно эту улицу, погруженную в густой осенний туман, Илья воспринимал, как желанный путь к дому. Именно отсюда начинался еженедельный субботний маршрут в Терновку. Колеи, залитые дождевой водой, меж которых еще более или менее сохранялась «проходимая» твердь, не такая уж твердая, но и не такая прилипчивая, чтоб стаскивать резиновый сапог с ноги.
Таков был путь с изгибами до самого села. Но Илья любил другую дорогу. Выйдя из деревни, можно было забрать вправо и попасть на лесную тропу, едва различимую под напАдавшей листвой. Здесь было тихо и даже уютно среди оголенных веток и стволов. Немногие любили ходить этой дорогой, может быть потому, что вблизи Подгорного надо было переходить по бревну довольно глубокий овраг, по дну которого протекал незамерзающий даже зимой ручей. Если же вброд пойти, то дело выходило довольно канительное: снять сапоги, размотать портянки, подвернуть до колен штаны, а на другом берегу все проделать в обратном порядке.
       Однажды зимою Илья решился идти знакомой тропой. Был мороз. Пар от ручья увлажнял бревно, а мороз делал свое дело, окутывая ледяной коркой сомнительный мост. Осторожно скользя по бревну, Илья не удержался и ухнул в ручей. Он оказался глубже, чем был осенью. Не растерявшись, Илья выскочил на берег, вылил из валенок воду, выжал брюки, которые моментально превратились в некое подобие жести, вновь натянул их, и, скользя подошвами валенок, падая через каждый десяток шагов, помчался по знакомой дороге. И два километра до родной печи пролетели почти незаметно. Домашних никого не было, но печь была еще горячей.
       Пока Ирисова излагала свое видение светлого будущего сквозь туман, Илья мысленно промчался своим зимним путем, повторить который  ему теперь не было суждено никогда. Вместе с тем, Илья лихорадочно соображал, что делать, если его вызовут, и сообразил, что его зимние приключение для этого дела никак не годятся, и приведут только к взрыву всеобщего хохота, а этого он боялся больше всего.
С другой стороны, ему было бы стыдно отказаться от выступления на уроке литературы. Такое раздвоение чувств, все же, не помешало ему овладеть собою и наметить, пусть не весь доклад, но хотя бы два-три предложения, а там, будь, что будет. В своей способности говорить складно и без заминок, он был уверен, сколько раз выручала его импровизация!
       За Ирисовой последовали бодрые речи об Октябрьской революции, которая разогнала тьму и туман самодержавия, о целине, которую начали распахивать в Казахстане и Алтае, и которая должна была разрешить вековечную для России зерновую проблему (общественно-политический термин того времени).  И, вобщем-то, разрешила. После целины в стране уже никогда не было настоящего голода. Забавно, что Илья и сам успеет поработать на целине в саратовском Заволжье, будучи студентом. Но все это будет потом, а пока он слушал рассказ о сталинском Плане преобразования природы. Вождя похоронили два года назад, и печаль еще была свежа, заодно хоронили американский империализм, который все время преграждал нам светлый путь к будущему, но тумана тут никакого, кажется, уже не было, а был лишь пафос и восторг.
       Илья так увлекся своими видениями, что почти не слышал, о чем повествует очередная девушка с голосом резким и потому неприятным. И вдруг:
       - Емельянов, заснул? Проснись.
       Илья «проснулся» и стал дослушивать сочинения, в которых вновь говорилось о целине. Новая картина возникла перед глазами. На большой перемене чуть ли не половина класса сгрудилась перед окнами, наблюдая, как по улице шествуют незнакомые люди. Их было человек пятнадцать-двадцать, юношей и девушек – целинники. Группу замыкал высокий, красивый парень, обнимавший за талии двух девушек. Понятно было, что он балагур и весельчак, и что девушкам приятны его шутки, хотя они и отбивались, но явно не всерьез.
        - Ну, этот уже освоил сразу двух, - выпалила Томка З., за которой ранее не замечалось склонности к острословию, и поняла, что сморозила глупость, когда Витька Серов, рано созревший циник, загоготал. За ним и остальные. Залилась краской Тамара, и слезы повисли на ее бархатных ресницах.
          Нечего было распахивать ни в квасниковских степях, ни в терновских, но распахали все пространство, всю ковыльную полосу по ту сторону шоссе, о чем всю жизнь жалел Илья. Какая красота была это степное море!
          Вернуться в Энгельс его заставил очередной отвечающий с первой парты около учительского стола. Он легко и свободно, видно было, что ему нравиться то, что он говорит, и как говорит, повествовал о гражданской войне. Илья мог созерцать его со своего места, лишь повернув лицо налево, рискуя вновь услышать гневный голос учительницы.
          Теперь он видел не только смуглого оратора, который сквозь туман различал и широкий путь, и сам коммунизм во всем мире, но и ласковое лицо пожилой женщины, довольной ответом. Она улыбалась, кивая головой, легко попадая в ритм пафосной речи. Вдруг, не снимая поощрительной улыбки с лица, она метнула взгляд в сторону Ильи. Он понял все. Следующая очередь его. Вписав пятерку в дневник отвечающего, который она сама сняла с края парты, где ему и надлежало быть, литераторша расслабленно молвила:
         - А что расскажет новичок? Емельянов, кажется?
         Почему «кажется»,  мелькнуло в голове у Ильи, она ведь уже называла меня.
         В первый момент стрессовой ситуации душу Ильи, да и все тело, охватывало некое оцепенение чисто физиологического свойства, сопровождавшееся отчаянием и безнадежностью. Нужна была бы целая минута, чтобы выйти из ступора, но этой минуты как раз и не было. Ну, какое время занимает процесс вставания со скамьи, покашливания, приглаживания волос на голове – ну самое небольшое, быть может, десятисекундное – прежде, чем отверзнуться устам?
          Однако в этот раз явилось не отупение, а злость на самого себя, неужели он не сообразит? И тех малых секунд, которые поднимали его над партой, хватило на то, чтобы вдруг пришло не просто озарение, а некое вдохновение: Белинский! Вот кто его спасет.
          Илья стал излагать взгляд Белинского на развитие русского реализма, почерпнутый из его обзорных статей сороковых годов, и до того разошелся, что чуть было не выложил свою заветную мысль: Белинский не просто великий критик, он в своих статьях настоящий поэт! Заканчивая свое изложение, Илья был уверен, что-пятерку-то он заслужил. Но все пошло совсем по-иному. Ласковое, приветливое выражение лица учительницы сменилось недоумением и даже враждебностью. Вместо ожидаемой похвалы за свой неординарный кругозор Илья получил вот что.
          - Что же, - подытожила выступление Ильи учительница, - ответ заслуживает твердой тройки. Надеюсь, что на этом ты не остановишься!
          Машинально Илья убрал прилипшую прядь со лба. Что за дьявол, надо было успокоиться. Хорошо еще, что его не била нервная дрожь, как это обычно бывает при перевозбуждении. Утешало то, что все неприятности уже произошли.  Ничего хуже быть не может, не стоило сразу лезть в бой. Да, надо было успокоиться, а в голову лезли и лезли какие-то дурацкие стишки: «Если будешь петушиться, можно перышек лишиться. Если перышек лишиться, чем же будешь петушиться?»
          Возможно, он и стал бы петушиться, это с ним бывало, но момент был упущен, что же, после драки! И в самом деле урок уже подвинулся далеко, оценки были выставлены…
          - А теперь запишите тему урока. Дежурный, где мел?
          И пока дежурный доставал мел, Илья раскрыл новенькую тетрадку, не начинать же новую жизнь со старой, вынул из нагрудного кармана вельветки «автомат», то есть автоматическую ручку, которая вошла в обиход недавно, года два тому назад, а теперь невозможно было представить, как люди жили без этой великолепной вещи. Еще в Терновке, он был тогда в седьмом классе, ни у кого не было ничего подобного, но слух о самописке ширился, и жажда обладания этим чудом родилась раньше, чем появился сам предмет. А в восьмом классе, в Квасниковке, этот предмет уже торчал у каждого из кармана пиджака или вельветки – удобно!
         - Это что такое?
         Быстрая рука выхватила авторучку из пальцев Ильи, он даже не успел отвинтить колпачок:
          - Получишь вместе с аттестатом зрелости, если, конечно, доберешься до него!
          Она победоносно удалилась, не став читать нравоучения.
          - О, теперь долго не отцепится,- прошептал голос сзади,- возьми мою, у меня есть запасная.
          Это была деревянная ручка с пером № 86, которым писали все школьники Советского Союза. Что делать, вздохнув, Илья обмакнул перо в фаянсовую чернильницу, которая прочно стояла в углублении, выделанном в парте специально для нее. Перо цокнуло о донышко, Илья вынул перо и, о ужас! Увидел на конце его дохлую муху, то ли покончившую жизнь самоубийством, то ли утонувшую, привлеченную необычайным запахом чернил.  Брезгливо отмахнув перо за край парты, Илья принялся писать то, что диктовала словесница.
          Перо № 86 предполагало умение писать буквы с необходимым нажимом и приятным закруглением всех букв, то есть каллиграфически. Девять лет тому назад, в первом классе Илья с удовольствием выписывал палочки и крючочки, а потом и целые буквы. Это было просто, тетрадь была разлинована тончайшими голубенькими линиями, создававшими косоватые, с наклоном вправо, клеточки, в которые было удобно укладывать буквы, и они лежали там словно букашки в коробочке. Красота рождалась сама собой. А как приятно было открывать тетрадь, зная, что внизу, под фиолетовыми, отливающими бронзой строками, будет написано: «См. 5!»
          В Саратовском магазине в первом классе Илья обнаружил другие перышки – щучка, жабка, рондо. Он стал экспериментировать. Рондо давало прекрасную прямую линию и такие же закругления. Щучка этого не любила, буквы были острые и тоненькие. Наверное, такими перьями нужно было выписывать готические красивые литеры, о которых Илья узнал на уроках немецкого языка в шестом классе.
          Двадцать лет спустя Илья удивил вся кафедру умением писать «готику». А тогда, в шестом классе, он с удовольствием вырисовывал эти странные немецкие знаки. Уже тогда они стали ассоциироваться в его сознании с таинственными и чудесными рассказами Э.Т.А. Гофмана.
          Жабка и в самом деле была похожа на лягушонка. Такие в изобилии появлялись в низинках, когда Котлубань уходила в свои привычные берега. Чернила с жабки скатывались легко и легко оставляли кляксы в тетрадке, да еще скрипели.
          В 7-м классе они вместе с Витькой Крючковым сами изобрели самописку. Здесь как нельзя более подошло перо № 86, длинноватое, в которое легко было уложить ниппельную трубку, наполненную чернилами. Нитками они прижимали ее к перу. Первоначальный замысел был использовать тончайшую проволочку, но проволочка не удерживала лишних чернил.
          По всей длине деревянной части они выдолбили ложбинку, куда уложили трубку. У Витьки были золотые руки. Он обмотал синей изолентой «черенок», и ручки выглядели довольно элегантно. И до сих пор Илья бы писал такими устройствами, но появился «автомат». И кустарная работа уступила место промышленной.

          Проверять сочинения, по правде говоря, каторжный труд, и сочинений у учительницы было невероятно много. Но сейчас шла самая короткая, четвертая четверть, всего семь недель, и ей не удалось придумать для нас более трех-четырех тем.
          - Вы не забыли, как нужно оформлять сочинение? Нет, все же Галя Мартыщенко напомнит нам.
          Галя бойко отрапортовала:
           - Название посредине строки, точка не ставится. Эпиграф, вступление, основная часть, подпункты а,б,в и так далее. Заключение.
           План ничем не отличался от того, что было принято в Квасниковке, и, должно быть, во всей стране. Только Василь Кузьмич не давал более одной-двух тем за четверть.  Не любил он тетрадей, и редко брал их на дом. Илья это точно знал от Вальки, сына Василя Кузьмича. Как бы то ни было, Илья считал, что из раза в раз писать в тетрадке строки, похожие на белый стих, лишняя роскошь, неужто в голове не удержать такую чушь? Автоматически он поднял руку.
          - Стоит ли писать план, если он один на все времена?
          К удивлению всего класса, преподавательница не разразилась гневной тирадой и, поддерживая реноме строгой, но справедливой учительницы, ответила:
          - План дисциплинирует мысль. Человек не должен шарахаться то в одну, то в другую сторону. Он должен идти прямо к цели, как всегда делал Владимир Ильич Ленин. Так что, будь добр, не умничай! Кстати, четкое мышление формирует самую суть человека. А кто ясно мыслит, тот правильно излагает свои мысли. И надо писать так, как опять же учил Владимир Ильич, чтобы словам было тесно,..
          - А мыслям просторно!- радостно отозвался класс.
         
         Новая тема нового сочинения, на этот раз письменного, была «Мой любимый герой». Литераторша начала объяснять каким должен быть их любимый герой. Но Илья ее уже не слушал, хотя и слышал ее голос, твердый, непререкаемый, да и кто бы решился вступить в пререкания с нею. Это Илья понял еще задолго до конца урока.
          Наш герой обладал счастливой способностью слышать, не слушая, не вникая в смысл того, что говорилось. В то же время он мог в любой момент воспроизвести последнюю сказанную фразу. Возможно, уловив тоскливую пустоту его взгляда, Любовь Петровна, таково было ее имя, немедленно подняла Илью:
          - Повтори, что я сказала!
          Илья повторил, и тем, казалось, обескуражил ее. Что взять с человека, если он так убедительно отвечает на каверзный вопрос?
          А что вопрос был именно таковым, она знала из опыта. Она была вполне права. Если человек витает где-то в облаках, то он как бы отсутствует в классе. Задача учителя – вернуть такого человека на его место.
          Понимала ли она, что бесконечное повторение общеизвестных истин убивает самую суть литературы? Не только Илья не слушал ее, но и его недавний противник Славка, с головой погруженный в потрепанный том.  Но его она не замечала. Слушали ли остальные?
          Анализировала ли она самое себя как учителя? Возможно. Но так легко снова соскользнуть в заезженную колею почти бесполезных методичек.
          Она продолжала свою речь, воодушевляясь тем, что сказала. Нечего и говорить, она была красноречива. Илья, между тем, уже плыл в книжном океане героев – Робинзон Крузо и Гаврош, Петя и Гаврик, Жан Вольжан и Тартарен из Тараскона. Выбирать было трудно, но интересно: кого он любит больше? Да всех!
       Илья вспомнил Любовь Петровну семь лет спустя, когда, будучи уже выпускником филфака пединститута, посетил урок пожилой учительницы, удивительно похожей на нее. Она столь же безапелляционно внушала ученикам то, что нужно делать обязательно, и чего делать не надо. Различие было в одном – эту учительницу не слушал весь класс. Занятый своими делами, он жужжал, как рой пчел, не обращая внимания на правильные слова и правильные мысли. Пришедший поучиться у опытного педагога, как того требовал завуч, Илья окончательно отключил свое сознание, когда услышал: «Гоголь написал много прекрасных отрывков». По правде говоря, Илья даже обрадовался, что судьба отвела его от должности словесника. «Скучное  это дело, господа», сказал бы Гоголь, будь он рядом.
       Слыша наставления Любовь Петровны, Илья подумал – а не написать ли ему об Иосифе Швейке или Остапе Бендере. Этих героев он не просто любил, а обожал.
Эти два персонажа вполне соответствовали пониманию того, кто есть настоящий герой в книжке. Раз нравится, то и значит, что он  - любимый. Никакие внешние факторы в этом случае не могли поколебать отношение Ильи к такому персонажу. Разумеется, он пропустил мимо ушей схему «своего любимого героя», необходимую для описания личности, нагло введя в заблуждение учительницу мнимым своим прилежанием.
Но уже по возвращении из школы, разводя в коридоре примус, чтобы разогреть себе обед, постный борщ без мяса и серые солдатские макароны на маргарине, он сообразил, что про Остапа Бендера нельзя писать, он все-таки жулик, хотя веселый, умный и … обаятельный. Это слово Илья не сразу нашел, чтобы охарактеризовать Остапа, но, найдя, обрадовался, что любимый герой и должен быть таким – обаятельным, вызывающим восхищение. И все же – нельзя! Мог ли предположить Илья, что Бендер станет любимым героем русской интеллигенции в эпоху оттепели и останется таким вплоть до перестройки.
       Посыпав разогретые на сковородке макароны сахаром – вкуснейшая вещь, если кто не знает, Илья продолжал разбираться со своим приятелем, Остапом Бендером. Он познакомился с ним еще в шестом классе. Илья тогда заболел в Саратове у деда и лежал в дяди-Витиной комнате на кушетке в поту, в жару, когда дядя Витя, пахнущий морозом и тройным одеколоном, бросив на кровать растрепанную книгу, спросил: «Ну, как ты?» и ушел.  Любопытство Ильи оказалось сильнее жара. Он вылез из-под одеяла и, шлепая босыми ногами по холодному полу, овладел книгой, забыв про температуру и пружину, которая впивалась ему в бок. К вечеру он закончил книгу в полном восхищении. Вот это да! Бывают же такие книги! С утра он снова взялся за нее, и к вечеру был уже совершенно здоров, а книга запомнилась почти слово в слово. Илья выждал еще денек и отправился домой. Никто его не задерживал, лишь дядя Витя надел на него свою безрукавку, похожую на ту, что была на Маяковском на известной фотографии. Она повисла на Илье ниже колен, оба они с дядей Витей посмеялись, но, и в самом деле, бушлат вместе с нею согревал Илью лучше.
       Стояли крещенские морозы, о чем Илья не догадывался, зимой всегда было холодно, мороз трещал, Илья и сам слышал, как от мороза в лесу трещат деревья.
На льду стояли «ямщики» с розвальнями. Переезд через Волгу стоил один рубль, плата пустяковая за три километра, но Илья решил сэкономить, идти теплее. И он было двинулся по тропинке рядом с санной колеей (не один он экономил деньги), когда заметил, что почти на том самом месте, где летом каждый день стоял рыболов с сеткой – пауком, столпился народ. А народ, как известно, зря толпиться не станет. Илья повернул туда. Увиденное потрясло его. В проруби, вырубленной в форме креста, купались люди! Вот одного вытащили, растерли полотенцем, закутали в тулуп, поднесли полстакана водки, он выпил, крякнул и стал спокойно одеваться. А уже тащили другого, тоже совершенно голого. А на льду уже раздевался следующий.
      - Зачем они это делают, - спросил Илья у пожилого человека, стоявшего рядом с ним.
      - Сегодня Крещение.
       Илья помнил про свое крещение. Как бородатый поп, взяв двумя пальцами за шею Ильи, трижды обмакнул его голову в тазик с водой, что-то пробормотал над ним, надел оловянный крестик и отпустил.
      - А почему прорубь? Ведь можно это и дома сделать.
      - Прорубь означает реку Иордань, где крестился сам Иисус Христос. Только там тепло в это время, и река не замерзает никогда.
Мысли Ильи тотчас приняли другое направление.
      - Значит Иисус Христос был на самом деле?
      - Разумеется.
       Дальше мужик не стал ничего говорить, повернулся и ушел своей дорогой. Видимо спешил. А Илья еще долго стоял среди мужиков, понятно, что баб здесь не было, и размышлял над всем этим, пока мороз не стал забираться ему под бушлат.
 Потом, в Терновке, то у Вальки на печи, то у Дроздыков, он сто раз рассказывал и о проруби, и об Остапе Бендере.
       Вдруг, рядом с Остапом Бендером возник Чапаев, почему? То ли в соседней комнате неумолкаемое радио заиграло «Гулял по Уралу Чапаев-герой, он соколом рвался с полками на бой!», то ли  по коридору с воплями «Ура! Чапай!» промчалась лихая кавалерия мелкоты, рискуя повалить на пол десяток керосинок и примусов. Чапаев, несомненно, был герой. И конечно же, Илья уже прочел Фурманова и был в восхищении от Бабочкина, и знал, как воевал с немцами в 1914 году сам Чапаев, о его необыкновенной лихой удали, о его плясках вприсядку на бруствере окопа в виду неприятеля. Знал он и о его четырех георгиевских крестах… Да и выигрышный момент был. Валькин дед, Андрей Иванович, рассказывал, как в народный дом в Квасниковке, где показывали «Чапаева», съезжались колхозники, когда уже были колхозы, чтобы самим услышать фразу старика-крестьянина: «Приходят белые, грабют, приходят красные, обратно же грабют. Куда податься бедному крестьянину?». Илья прочно запомнил это слово, не то крестьянин, не то христианин. Но промчалась обратно бешеная конница, перебила рассуждения Ильи на том самом месте, где важен был ответ. Не потому ли эти самые колхозники рвались, отбросив дела, чтобы услышать кусочки правды, в надежде, что она восторжествует?
       Да, можно написать о Чапаеве. Однако, Илья чувствовал, что революционная тема уже в себе содержит героический пафос, к которому он не был способен, не сознавая почему. Хотя ответ был: он слишком много читал хорошей прозы, чтобы в ученических сочинениях не ощущать некой фальши в той риторике, которая навязывалась школе. Что значит портить вкус, возможно, природный, Илья понял еще в школе, вот так он и портился. Большинство людей утрачивало вкус к чтению в школьные годы.
       Мысль о Швейке Илья откинул тоже. Конечно, он любил его всей душой, словно реальную личность. Хотя, его жизненный опыт убеждал, что такого человека в жизни не встретишь, и другого идиота, князя Мышкина, тоже. Понимая все это, Илья нисколько не был Смердяковым, чтобы безапелляционно говорить: про неправду все написано! Еще шаг, и Илья поймет, что часто правда искусства выше житейской правды. Увы! Школьная дидактика не допускает таких размышлений, в ней все выверено и прямолинейно. Корчагин хорош тем, что беден и способен бунтовать. Но и бунт должен быть правильный, как объяснил ему Жухрай. Вместе с тем, Корчагин, конечно, симпатичен. Пройдут еще десятки лет, Илья поймет чем – своей житийностью. Он – «святой» от революции, с круглым орденом на кумачовой подложке. Рыцарь революции без страха и упрека. И еще одного такого Илья увидит не скоро – Василия Губанова – коммуниста в исполнении актера Урбанского. К счастью, до этих мыслей он тогда не додумался, а то быть бы скандалу. Достаточно того, что весь десятый класс у него были сплошные литературные битвы с учительницей.
       Чем он мог, даже спустя многие годы, оправдать свое поведение? Конечно же, не диссидентскими убеждениями, каких у него не было никогда. Он был обыкновенным советским пареньком, хорошо пропитанным единственной правдивой идеологией.
Оставались молодогвардейцы. Илье не нравился роман Фадеева «Молодая гвардия», как и его старшим друзьям по Квасниковке – Вальке Карге и Сашке Галагану. Они критиковали роман жестоко и непримиримо. Впоследствии Илья забыл их аргументы, но самому ему фадеевская проза местами казалась непереносимо фальшивой. А эти-то куски заставляли заучивать в школе, они звучали парадно и со сцены в квасниковском клубе.
       Но был же фильм Герасимова, вызывавший восторг у всех его друзей и у него самого, сколько бы раз они его не пересматривали.
Вот где были идеальные герои – Ульяна Громова, Любка Шевцова, Олег Кошевой, Сергей Тюленин, даже и самый младший из них  - Радик Юркин. Взять бы Илье, да написать о ком–нибудь из них, но почему-то не писалось.
       И он выбрал самый дурацкий вариант. Может быть, идея и не была сама по себе столь глупой, но, учитывая обстоятельства… Илья придумал порассуждать о том, кто есть настоящий герой для современников. Ну не Печорин же? Последний – «герой нашего времени», разумеется, лишний человек в резко отрицательном смысле, Илья же любил его, может быть, из чистого пижонства. И вот что он придумал. В качестве такого «исследования» был избран … Микеланжело.  Дело в том, что в первый же визит Ильи в городскую библиотеку, попалась ему под руку книга Ромена Роллана о жизни итальянского художника эпохи Возрождения. Илья был потрясен и самой фигурой Микеланжело и, безусловно, мастерством писателя. Тема была замечательной: творец живет и работает ради своего народа, а потому он и есть истинный герой. Был ли виноват Ромен Роллан, который и в жизни не однажды выдвигал идеи неприемлемые для современников, или Илья слишком восторженно воспринимал жизнеописание «гиганта Возрождения», и не понимал, что «довлеет времени злоба его»?
       Не оценила Любовь Петровна «новаторства» новичка, но все же сдержалась и, высмеяв его на уроке за такой выбор, наградила тройкой, чего в дальнейшем уже почти не допускала. Впереди еще был год  учебы, должен был Илья понять, что к чему. Но он не понял, хотя ему был преподан наглядный урок.
       Было зачитано образцовое сочинение Толика Дронова, того самого черноволосого и черноглазого паренька, который так блестяще выступил в первый день пребывания Ильи в новой школе с устным сочинением. Тогда популярным, даже сверх популярным был фильм «Первая перчатка», снятый, когда все сидевшие в классе были еще первоклассниками. За десять лет проката он никому не наскучил, и по-прежнему герои фильма вызывали восхищение. Центральным эпизодом была схватка двух прославленных чемпионов Союза, имена их стерлись в памяти Ильи, но тогда они были кумирами молодых людей, ничего не скажешь. В решающем бою, проигрывавший явно, трижды попадавший в нокаут и трижды поднимавшийся до счета «десять», все же сумел нокаутировать своего соперника – слава ему! Вот это герой! А победитель, как известно, получает все (Хемингуэй) и славу, и деньги. Но это там, у них, у нас – славу и место в сборной. Толик был прав, мужество, стойкость, терпение - суть те качества, какими обладает настоящий человек.
       Зря Илья не слушал наставлений Любовь Петровны, почему бы не написать о том, как «Гайдар шагает впереди!». Борьба за правильные мысли продолжалась целый год. Илья попал в нокдаун в третьей четверти десятого класса, когда Любовь Петровна выставляла ему двойку за четверть, и он, таким образом, лишился места в сборной школы по шахматам на городских соревнованиях. Отыгрался он в последней четверти, получив все же тройку и избежав, таким образом, позора осенней пересдачи экзамена. Самолюбие его было уязвлено тем более, что писал он достаточно грамотно, грамматическая ошибка была у него редкостью.
       Самоуважение вернулось к нему после сочинения на вступительных экзаменах в ВУЗ – конкурс человек двенадцать на место. Среди трех человек, получивших «отлично» был и Илья! Но кто узнал о его триумфе? Все ребята разбежались в разные стороны, ну не станешь же хвалиться Толику Дронову, встретив его в автобусе:
       -Как дела?
       -Зер гут!
И все.

                Перемена

       Звонок разрезал тишину так внезапно и громко, что все вздрогнули. За неделю каникул отвыкли от напряженного ожидания конца урока. Тем не менее, после секундного обалдения все пошло по-привычному. Все, словно первоклассники, рванули к дверям с такой радостью, как будто сбросили с себя столетнее рабство. Кому-нибудь, когда-нибудь приходилось видеть унылые перемены?! Пушкина бы заставить описать перемену! Да он и описал в «Полтаве». Шум и гам подобен Полтавскому бою, разве что нет рева пушек. Однако, голосистая пацанва начальных классов запросто бы их заглушила. Среди этого адского многоголосия  и ни с чем несравнимого веселья, одиноко и уныло стоял у своей парты Илья Емельянов, оглушенный не столько звонком электрическим, и не воплями, заполнившими коридор, а всем тем, что с ним случилось перед уроком и на уроке. Начало не сулило ничего хорошего – не будет ли других попыток выяснить отношения с противником более сильным, кого не бросишь через плечо? – есть над чем задуматься…
       Унывать долго ему не пришлось, секунд через десять к нему подошел невысокий паренек, странно одетый. На нем были фланелевые шаровары голубого цвета, похожие на одежду запорожцев, которую так красочно описал Гоголь, не постеснявшийся сравнить их широту с Черным морем. Еще одну странность, связанную с образом этого паренька, Илья отметил еще на уроке. Когда он попытался продраться сквозь туман и выйти на широкую дорогу, ведущую к счастью всей России, ему долго не удавалось сделать первого шага - сильнейшее заикание, казалось совершенно непреодолимым. Это длилось достаточно долго, может секунд десять, а то и двадцать, но к удивлению Ильи никто не рассмеялся и даже не сделал попыток к тому. Когда же он, наконец, растолкал этот густой и, надо думать, твердый туман, то легко покатил к ожидаемому финалу. Во все время этой борьбы его с собой, любовь Петровна, не выказывая ни раздражения, ни нетерпения, спокойно занималась классным журналом. Выслушав ответ, она так же спокойно обронила: «Молодец»!
К удивлению Ильи, подошедший заговорил с ним безо всякого заикания:
       - Ты чего стоишь?
       - Да вот, покурить бы!
       - А есть?
       - Беломор!
       - Так пошли!
       Довольно длинный путь, уже без всякого тумана, вывел их на хозяйственный двор, к строению, в веках утвержденному как сортир.
Всю жизнь это слово Илье казалось грязным с оттенком неприличия. Но в одном из рассказов современных писателей-корифеев, в описании, чего же! – шахматной игры! - он встретил это слово, и где же? В анализе шахматной партии. И только три года спустя, начав изучать французский язык, Илья обнаружил невинное и нейтральное содержание его: sortir – выйти, выходить. Постарались братья – гимназисты когда-то.
       Зачем надо было выходить, было ясно без слов: над строением стоял клуб сизого воздуха – дым был, а огня не было: и если верить зарубежному классику Свифту, или даже самому Вольтеру, что каждое наше слово улетает в космос, где замерзает, а потом его можно разморозить, то кто бы ни был этим размораживателем, странные услышал бы он слова: дай потянуть, оставь на разок! Дай затянуться! Свои надо иметь! Словарь богат, да нет нужды его продолжать, каждый его знает… Сегодня же курево было у Ильи – наилучший способ завязать знакомство.
Вергилием в этот канцерогенный ад оказался Толик Щетинин, тот самый, в запорожских шароварах, что подошел к Илье после звонка. Вокруг пачки «Беломора» завязались первые знакомства: крупный кудрявый белокурый парень Пашка Терентьев, черноволосый с бронзовым, несколько плоским лицом, Жорик Сосердоцкий, худой, русоволосый, почти его роста – Генка Олифиренко.
       - Ты не из Шумейки? Значит, мы с тобой в одном классе начинали! – заметил Илья, сплевывая табачную крошку.
       - Ага! Нас тут трое из Шумейки, еще Валя Гуляева и Шура Слепуха! Ты будешь четвертым!
Валю Гуляеву Илья хорошо помнил, его мать говорила, что она дальняя родственница. А Шуру Илья не помнил. И вновь, теперь уже уныло и нудно зазвенел на крыльце звонок. Орава, курившая и не курившая, потянулась обратно в храм науки, обтекая спокойно дымившую группу старшеклассников. Впереди, разумеется, мчались некурящие первоклассники, на ходу подтягивая штанишки, народ  дисциплинированный и к учебе охочий – семью семь сколько будет?
Однако кто-то из новых товарищей заметил беспокойство на лице Ильи и усмехнулся:
       - Будь спок! К ней можно!

                Второй урок: История

       И в самом деле, все обошлось отлично. Когда курильщики, якобы задыхаясь от нетерпения попасть на урок, ворвались в класс, учительницы еще не было. Видимо, ей тоже не очень хотелось идти на урок. Но вот она пришла с картой и указкой, и тут же дверь вновь открылась:
       - Извините, Галина Васильевна, бабушка приболела, бегал за сердечными каплями в аптеку!
       - Ладно, Тарновский, иди на место… Что у нас сегодня?
Немедленно кто-то выкрикнул:
       - Экзамен по истории в этом году отменили! Вместо него теперь физкультура, чтобы тело и душа были молоды!
       - Да ты что, Афанасьев! Разве такое может быть? История – наука идеологическая… кто сказал?
       - По радио с утра передавали.
       Класс шумно загудел, при этом, в мужскую басовую партию вплелись звонкие ноты девичьих голосов. Радость была очевидной. Илья не очень обрадовался этому известию, он любил и хорошо знал историю, особенно средних веков. Учительница, почувствовав что-то неприятное, бунтарское, тревожно подняла глаза на класс, обвела его взглядом:
       - Ну, там посмотрим. На зрелость будет в десятом. Афанасьев будет отвечать сейчас. Тема: борьба народной армии Китая против Чан-Кайши! Афанасьева не удивил такой поворот событий, и под не стихнувший еще ропот он двинулся к доске.
Чан-Кайши был смят, опрокинут, уничтожен. Но, что-то не удовлетворило учительницу в ответе.
       - Афанасьев, ты заслуживал бы пятерки, если бы… Чего не хватило в ответе Афанасьева?
       Тотчас взметнулась пара-тройка рук в черных нарукавниках, так девушки защищали свои локти от возможных протертостей в своих коричневых платьях.
       - Он не привел цитату товарища Сталина по этому поводу.
Поднялся Толик Дронов, Илья позднее узнал его имя и блестящую его характеристику - круглый отличник. Отличник, не заглядывая в учебник, почти текстуально привел слова товарища Сталина. Тогда полагалось так говорить, или товарища Сталина, или Иосифа Виссарионовича Сталина, хотя, в последнем случае, фамилию можно было опустить. А панибратство, вроде того, что «Сталин сказал», не допускалось. Илья и его одноклассники были первым послевоенным поколением школьников. С именем Иосифа Виссарионовича им было привычно и бездумно жить. Больше всего Сталин любил детей и заботился о них, и дети были уверены в своем славном будущем, которым они обязаны великому вождю.
       Илья вдруг подумал, что и он историческая личность, поскольку, в 1949 году он писал письмо товарищу Сталину. Ну, не один, понятное дело. Вся его Смеловская четырехлетняя школа поздравила Иосифа Виссарионовича с юбилеем и обещала ему, что будут учиться только на «хорошо» и «отлично». Это был подарок лучшему другу детей. Илья на школьном собрании был председателем, прочитал письмо вслух. Все захлопали, а он внизу написал свою фамилию, как председатель, а еще ниже – одноклассница Тоня Зайцева, как секретарь. Несколько недель спустя Илья прочитал в газете «Правда» эти две фамилии среди тех, кто поздравил юбиляра. Илья долго гордился, что его имя было в «Правде», и хранил газету в столе, но потом она куда-то исчезла. Вот бы рассказать в классе!
       Теперь же Илья относился к Сталину по-другому. Разговоры взрослых после смерти Сталина, после целого моря выплаканных слез, вселили в юную душу небольшую дозу скепсиса, немного яда, который мешал вернуться в душу тому восторгу, с каким он читал рассказ о Сталине, сидя на крыльце шумейского дома в день отъезда в Смеловку. Он так и запомнил этот день, чисто вымытое крыльцо, «Родную речь» с цветным портретом Сталина на предпоследней странице.
       Второе воспоминание было из разряда даже несколько постыдных, когда они, в день похорон вождя с Валькой Каргой читали вслух рассказ Чехова «Роман с контрабасом» и хохотали до слез. Некому было остановить двух неразумных митрофанушек. Валькин дед, который был ранее колхозным ветеринаром, как и Илюшкин дед Гаврила, похоже, с самой коллективизации относился с неодобрением к Сталину и не скрывал от ребят своего отношения, будучи уверен, что комсомольцы не проговорятся.
       Очнувшись от своих запретных мыслей, Илья стал слушать урок и скоро понял, ба! да это же Бывалов в юбке!
Историк Бывалов в Квасниковке был легендарной фигурой. В чем заключалась его слава, трудно было понять постороннему человеку, каким пришел в восьмой класс заканчивать среднее образование Илья. Квасниковка отлично шлифовала молодые умы из Подгорного, Терновки, Снеговки и Узморья. Школа и в самом деле была превосходным учебным заведением. Главное, чего в ней не было, так это того занудства, которое позднее он встретил в Энгельсе. И учили лучше. И учителя были интереснее, добрее и внимательнее. Что-то осталось, не выветрилось в школе от довоенного времени. На этом фоне Бывалов был, конечно, скорее печальным исключением. Чем он отличался от других учителей? Ну, будь он хотя бы двойником великого Ильинского в самой своей замечательной роли, еще было бы понятно. Ничего подобного: ни лицом, ни фигурой он не походил на киногероя, ни манерой говорить, ни голосом. И не поймешь, как и почему к нему пристала кличка Бывалов. Илье здорово повезло, что он не записал его в дневнике под этим шутовским прозвищем (Виктор Викторович был их классным руководителем). А вполне могло быть.
       Не зная имени–отчества математички, тонкой, строгой молодой женщины, по виду даже язвительной, так что никто в классе даже не смел пикнуть, не то, что засмеяться, ее стальные глаза тотчас убивали на месте любого охальника, Илья обратился к ней на уроке так, как услышал ее имя на перемене – Зинаида Куприянишна. Класс грохнул. А надо было Куприяновна. Но она была умница не только в школьной математике. Не обратив внимания на взрыв радости, это так шло к ее тонкому, спокойному лицу, она лишь едва заметно улыбнулась на его обращение, которое могло бы сойти за издевку, если бы не было данью уважения, и, может быть, даже особого уважения к знатоку своего дела. А Илья так никогда и не смог понять, в чем же была его ошибка. В какой-то книге, он встретил такое отчество, и был уверен, что так и дОлжно называть женщину, имя отца которой было Куприян. Ну да ладно.
       Виктор Викторович (их классный руководитель, по кличке Бывалов) ни в коей мере не смог бы так изящно пресечь постоянный гул разношерстой оравы. Напротив, лекция о надменном поведении всего класса, и лично Ильи, завзятого острослова, была бы обеспечена. Возможно, эта его склонность поучать, нудить, пустословить по любому поводу и была причиной его клички. Кстати, известно было, что и родное его имя было вовсе не Виктор Викторович, а Сидор Сидорович. Но комичность этой странной ситуации с именами-фамилиями ощущалась всеми. Впрочем, он не был ни злым, ни, хуже того, злобным человеком, даже ни злопамятным. А уж лучше таких качеств для учителя нет ничего! Разве что доброта, но он был и добр. Часто, по субботам, можно было видеть такую сцену – парнишка, которого он только что нещадно воспитывал словами, не прибегая к записям в дневник, канючил:
       - Ну разрешите, Виктор Викторович, разрешите… Я две недели не был дома.
И Виктор Викторович, в конце концов, разрешал отсутствовать на уроке. Тут надо пояснить. Это была вторая смена, она заканчивалась в осенних сумерках, или в начинающейся ночной зимней темноте, а пути до родного дома предстояло километров десять или пятнадцать. А до Узморья и вообще никто не ходил пешком. Выходили на шоссе, чтобы поймать запоздавшую попутку. Остальные шли толпой, группами, парами или в одиночку, с порожними котомками за плечами. Обратно приносили не особенно роскошную снедь – каравай хлеба до пол-литровую банку коровьего масла. Картошку, морковку, свеклу и некоторое количество мяса родители завозили на квартиру загодя до первого сентября. Хозяйки готовили квартирантам общий обед, а по утрам и вечерам постояльцы обходились кружкой чая с куском хлеба, чуть смазанного тем маслом, что сами и принесли.
       Илья никогда не попадал в толпу. Не то, чтобы он ее не терпел или презирал, с чего бы? Не то, чтобы он был таким уже индивидуалистом, нет. Все гораздо проще: он просто-напросто по субботам редко ходил на занятия. Учился он хорошо, если не отлично. И его отсутствие, как бы не замечалось вообще. Никаких неприятностей по этому поводу у Ильи не было, даже и разговора не возникало. Но и то сказать, не каждую же субботу он пропускал! А последним уроком в субботу неизменно была история – хитрость Бываловская, или учебной части, не известно, а классный руководитель был всегда на страже, так что, волей-неволей, класс был почти полным. Илья тотчас разгадал «педагогическую систему» товарища Бывалова – цитаты, цитаты и цитаты, сами понимаете из кого. Память у Ильи была если не преотличная, то достаточно хорошая. С одного чтения вся страница отпечатывалась в его голове, он не запоминал ее наизусть, но словно считывал близко к тексту строку за строкой. При ответе он произносил, словно читая, весь материал. А поскольку требовалось запоминание цитат из Сталина, он проглядывал их дважды. Так было наверняка. Если при ответе у кого-то цитатка исчезала неведомо куда, учитель тотчас задавал вопрос:
       - А что сказал по этому поводу товарищ Сталин?
Достаточно было поднять руку, и пятерка тебе была обеспечена. Емельяновская уловка работала безотказно.
       В новой его школе, в Энгельсе, «историческая система» оказалась совершенно той же, так что и его приемчики не было надобности менять. Реплика в сторону: позднее, в ТУ (в техническом училище № 9 г. Энгельс), где изучали краткий курс истории ВКП(б), и на первом курсе пединститута (1958 г.) методика преподавания истории не многим отличалась от школьной. И поскольку Илья уже дважды прошел весь этот курс истории ВКП(б), то заново учить ему ничего не приходилось. Его знаний было достаточно и для практических занятий, и для ответа на экзамене. Одним словом, Галина Васильевна была очень довольна новым учеником.

                Урок третий. Химия

       Эту науку, а заодно и тоненький учебник по предмету, Илья ненавидел всей душой. Ну откуда ему знать, у какого элемента какая валентность. Запомнить и не комплексовать по этому поводу – есть ли что проще? Нормальный девятиклассник так бы и поступил, просто не обращая внимания ни на что. Ему же всегда хотелось «дойти до самой сути, до первопричины, до сердцевины», до всего, чего требовал от себя Пастернак. Его не спасала замечательная способность воспроизводить текст с одного раза. Он не понимал текста, и тот ускользал из памяти. При всем при этом  он легко понял систему таблицы Менделеева, и без всякого труда запомнил ее наизусть. Так что спустя многие годы Илья мог бы читать ее как стихотворение. Латинские слова «феррум, аурум, аргентум…» звучали странной веселой музыкой. Однако, это не могло его примирить с ненавистным предметом. С химией Илья распрощался в свой срок, получив на экзамене тройку, но эта особенность мироощущения продолжает жить в нем до сих пор.
       Уже в те годы у Ильи сложилась полезнейшая привычка, если он не знал какого-либо слова, то он лез в подходящий словарь. Словаря химических терминов у него не было, а может такого и вообще не существовало, и потому ему не удавалось выпутаться из темного  леса всяческих окислов и ангидридов. Забавный эпизод со словом ангидрид повторялся с ним на каждом уроке, это был настояний цирк.
У Ильи были проблемы с ударениями, он совсем не был музыкален и не чувствовал, где слово звучит правильно или фальшиво. Позднее девушки на курсе учили его распознаванию ударения при помощи распевки ударного слога. Но до этого было еще далеко! Ангидрид встречался на каждом уроке. В этом была большая беда.
       Бывают женщины, не только учительницы, которые стремятся добиться своего, несмотря ни на что. Таковой была и химичка. Она хотела видеть Илью преуспевающем в этом дичайшем предмете, и потому она вызывала его к доске каждый божий «химический» день. И каждый раз Илья ставил неправильное ударение в этом одиозном слове «ангидрид». Класс хохотал, у Ильи краснели уши и щеки, химичка повторяла как надо произносить слово, Илья, словно не слыша ее, произносил слово по-своему. Класс выл от восторга, правда то, чего Илья боялся еще больше, чем ответа по химии, с ним, к счастью, не случилось – к нему не прилипла кличка «ангидрид».
Однако, Марья Ивановна уже узрела в нем своего врага, и пытка-попытка переделать негодника, издевавшегося над ее особой, продолжалась с неизменным упорством, хотя счет, говоря по-футбольному, оставался ничейным, ни одна сторона не могла победить.
       Что касается словарей, история приобщения к их чтению была даже несколько юмористической. В Терновке к ним в пятый класс пришел новый учитель и одновременно классный руководитель Николай Петрович, потому что заболела Антонина Ивановна, которую весь класс любил за ее незлобивость и спокойный нрав.
Николай Петрович не был таким уж новым человеком для Ильи. Илья знал его по Смеловке. Там была странная школа. В ней было всего два учителя. Дмитрия Ивановича Плужникова все любили – и второй класс и четвертый. Он одновременно работал и там и там. В школе всего было две комнаты – в одной сидел четвертый класс, а в другой – второй. Дмитрий Иванович давал задание четвертому и переходил во второй класс. Там он что-нибудь рассказывал или показывал ребятам, велел делать упражнение, или решать примеры и задачи, и возвращался в четвертый… а что заставлял читать вслух, то это делать надо было обязательно. Деревня была бескультурной в словесном отношении, если не считать сказок и ужасных рассказов по вечерам на печи. В деревне не было книг, даже в школе. В шкафу, где они должны были плотно заполнять все пространство, было пусто, ни тоненьких книжек для начального чтения, ни детских изданий для более-менее серьезного возраста – 3-4-й класс – ничего!!! Никто не мог сказать первоклассникам, как Людмила Прокофьевна в Шумейке: «Вот, мы выучили все буквы, научились складывать их в слова, а теперь я поведу вас в библиотеку, и вы тогда поймете, насколько мир прекрасен и чуден, а вы этого не замечаете. Книга научит вас любить прекрасное».
       Во вторую смену так же работал Николай Петрович, только его никто не любил. Он был какой-то сердитый и скучный. Особенно вредным он не был.
Теперь, когда мы стали большими, получили документ об окончании начальной школы и могли считаться образованными людьми, даже идти работать, некоторые ребята, которым уже было по 12-13 лет, пошли в колхоз, «крутить быкам хвосты», заодно зарабатывая и трудодни, поскольку одной матери трудно было прокормить трех-четырех детей в семье. Отца же не было ни у кого, почти все они погибли на войне.
Вот только Дмитрий Иванович вернулся к всеобщему счастью.
       Сегодняшний молодой человек, случайно заглянувший в эту тетрадь, будет ошеломлен: детский труд, эксплуатация несовершеннолетних! Как это возможно в ХХ веке. Еще один осиновый кол в память о «лучшем друге советских детей»! А между тем, уже и баб не хватало для работы в колхозе. Что там тринадцать лет, в 7-8 работали прицепщиками. А отвозить зерно от комбайна на ленивых и неповоротливых быках! А обеспечивать водой все бригадные нужды…
       Между прочим, уже взрослым Илья прочитал где-то у Маркса, или в какой-то сноске, что при социализме детский труд будет разрешен не ранее чем с девятилетнего возраста. Это потрясло Илью. Как-то по новому он посмотрел тогда на окружающую действительность – «Я взглянул окрест меня и душа моя… уязвлена стала». А тогда Илья завидовал пацанам, которые так интересно проводили время в бригадах. Страшно же ему становилось иногда, когда кто-то из его бывших одноклассников погибал, упав под лемеха плуга.
       В девятом классе Илья проходил сельскохозяйственную практику в колхозе. Он работал с отчимом. Отчим был трактористом, а Илья сидел на плуге и палкой выковыривал комья стерни, что попадала между лемехами. Было жарко, страшный сон одолевал его, и отец проволокой привязал его к плугу, чтобы не случилось беды.
     Те ребята, которые не работали в колхозе, пошли учиться в Терновку, в пятый класс. Это было недалеко, всего три километра, и очень весело. Правда, Илья не захватил ни осенней распутицы, ни зимних вьюг, ни крещенских морозов – то-то весело! Этой дорогой он проходил несколько дней, прежде чем мать избрали председателем сельсовета, и семья переехала в Терновку. Там Николай Петрович и догнал бывших четвероклассников и сразу начал сердиться и часами говорить, какие они все необразованные, и что нужно всем читать побольше книг, и если какое слово встретится непонятное, то нужно обратиться к учителю, он все растолкует и от этого всем будет польза. Хотя Илья получал одни пятерки по арифметике, писал красиво, как научила Людмила Прокофьевна и читал очень много и казалось, что к нему-то придраться невозможно, однако…
       Однажды, когда мать пришла в школу, чтобы решить вопрос с директором об отоплении зимой, учитель математики встретил ее в коридоре и сказал: «Илья хорошо учиться по математике, но язык у него плохо подвязан, он плохо говорит, надо бы ему читать побольше!» Мать была изумлена: с шести лет Илья глотал книгу за книгой, дома и в школе болтал как сорока. Илья был обидчив и злопамятен. В шестом классе, правда, он решил избавиться от этих пороков, и кажется, как показала жизнь, избавился. Но тогда он решил отомстить учителю. Но как ему отомстить?
       На следующий день Илья приготовил три слова, которые он намеревался спросить у Николая Петровича. Илья лукавил, он знали их значения, а знал ли их сам учитель? Вот и месть! В конце урока Илья поднял руку и назвал эти слова: инкрустация, увертюра и космополит. Пятиклассники очень гордились тем, что дважды в неделю у них бывал пятый урок – такие они взрослые! И так как во вторую смену занимались только начальные классы и пятый класс, то на перемене школа была почти пуста. Илья смело постучал в учительскую, открыл дверь и вошел.
       - Чего тебе, Емельянов?
       - А вот я хотел спросить про слова…
       - Какие такие слова?
       Похоже, Николай Петрович забыл про вчерашнее нравоучение. Илья еще раз назвал ему слова. Николай Петрович посмотрел на него сверху вниз и сказал:
       - Найди сам. Вон в шкафу словарь. Шкаф был застеклен, и поверх стекла, по диагонали, крест-накрест лежали деревянные рейки. Заходящее солнце отражалось в стеклах, и содержимое шкафа трудно было разглядеть. Илья потянул за ручку, дверца раскрылась, Илья опешил от изумления. С самого верха донизу блестели золотом корешки. Это было так красиво, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
       - Ну, чего застыл? Бери нужную букву, открывай, читай! Растерянный Илья сразу не понял, где эта самая буква, но протянул руку и вытянул том наугад. На титульном листе было написано «Брокгауз и Ефрон» и слово на букву «К». Илья быстро нашел слово «космополит». Статья была большая, чтобы прочесть ее нужно было больше времени, чем перемена, но первая строчка была «космополит – гражданин мира». Илья хотел спросить, что это значит, как это «гражданин мира»? Два года спустя Илья не стал бы спрашивать, тогда было уже ясно, что космополиты это чужие, они враги советской власти и России.
       Илья ничего не спросил, поставил книгу на место и заметил, что и на корешках есть буквы, он легко отыскал «инкрустацию», а «увертюру» не стал искать, зазвенел звонок, и надо было бежать на урок. Илья так и сделал. Он так и не понял, удалась ему месть, или нет.
       Лет пятьдесят спустя, маленькая девочка, зайдя в квартиру доцента Емельянова и увидев стройные ряды книжек во всю стену от пола до потолка, в восхищении воскликнула:
       - И я так хочу!
Илья тогда не вымолвил ни слова, но эта блистающая золотом картина осталась в памяти на всю жизнь, и ему тогда захотелось, чтобы и у него были такие же книжки. Но кому сказать? Илья опоздал. Николай Петрович уже был в классе.
       - Ты что, Емельянов, замешкался. Урок начался…
Мечта об этих книгах осталась не только во сне. Илья грезил о них наяву. И было во всех этих снах и мечтаниях нечто общее – призрачность и недоступность предмета грез. Скудная, хотя, уже не совсем голодная, настоящий голод отошел в прошлое, жизнь и роскошь мечты были столь контрастны, что единственным реальным отношением ко всему этому был естественный вывод – невозможность, несбыточность…
       Второй раз золотые корешки вожделенного издания Илья увидел лишь пятнадцать лет спустя, когда молодой учитель, как пишут в романах, переступил порог теснейшей комнаты, которая заключала всю школьную библиотеку. Брокгауз и Ефрон не стояли чинным порядком в застекленных шкафах, как в Терновке, а стоя в несколько стопок, подпирали, словно Атланты, беленое известкой низкое небо хранилища всечеловеческих знаний в виде учебников для всех классов. Тогда учебники выдавали школьникам совершенно бесплатно.
       Не вдруг  Илья заговорил о вожделенной энциклопедии с библиотекаршей, казавшейся ему очень пожилой, чуть ли не вдвое старше самого Ильи, а было ему тогда двадцать четыре года. Женщина оказалась доброй и общительной.  Илья заходил иногда к ней, чтобы поболтать и полюбоваться своей мечтой, лелея преступный замысел овладеть несравненным кладом мудрости. И вскоре выяснилось, что этот клад бесхозен, то есть не оприходован – снимай с полки и уноси. Но его приятельница была непреклонной, словно защищала свою честь. Илья понимал, что в известной мере так оно и было, она была хранительницей сокровищ. В качестве утешения она подарила ему пять первых томов Литературной энциклопедии, других не оказалось, изданных давным-давно, во времена вульгарного социологизма профессором В.М. Фриче.  Утешение оказалось не только слабым, а вызвало новое расстройство чувств. Илье тотчас захотелось иметь всю эту энциклопедию.
       Отработав пять лет в пыльном и ветреном степном городке, в лето 1968 года  Илья очутился в Ленинграде с целью школьную кабалу сменить на вузовскую.
Гуляя по городу, большей частью без определенной цели, один за одним Илья открывал букинистические магазины. Это была самая лучшая пора для букинистической торговли. Как ни грустно это осознавать, уходили из жизни последние старики и старушки, пережившие все – революцию, гражданскую войну, самые крутые годы красного террора, Великую Отечественную и блокаду, все голоды, беды и смерти, сопутствовавшие этим великим событиям. Брокгауз и Ефрон продавались всюду, то есть все восемьдесят шесть томов одновременно, и стоили, по меркам студентов, бешеных денег, что-то заходило за две сотни рублей, а каждый разрозненный том стол от пятидесяти копеек до рубля, и можно было собрать весь словарь почти задаром.
       Однажды в присутствии Ильи какой-то парень снял с полки том, положил его на барьер, это было на Литейном, вынул из кармана записную книжку и что-то там черкнул. Илья не постеснялся заглянуть через плечо, что же он там делает, и увидел на странице клеточки с цифрами внутри – номер тома. «Сделаю так же», подумал он, сразу сообразив всю выгоду от такого собирательства энциклопедии. И сделал бы, ели бы не подоспело время каникул, и он не отправился в родимый Пугачев, где он радостно поведал институтскому другу Сашке Мухопаду о своем великом замысле и выгоде от этого предприятия. Но тот оборвал его, сказав:
       - Да брось ты, я тебе и тут достану бесплатно всего Брокгауза!
Илья привык верить слову Сашки, он никогда не подводил. Но в этот раз все пошло иначе, то ли он забыл о своем обещании, то ли тут была явная неудача. Брокгауз оказался нереализованной мечтой. В постсоветское время, когда была объявлена подписка на выжимки из энциклопедии, Илья счел это сплошной профанацией и подписываться не стал.
       Реплика в сторону. Много-много лет спустя, когда уже и Сашки не было, а от советской власти осталось лишь воспоминание, душу Ильи продолжала съедать тоска по несбывшимся мечтам: полный Брокгауз, академический Пушкин, тот самый, 1937-го  года, - и он был доступен в той же мере, что и энциклопедия, и девяносто томов академического Толстого, которые ему предложил в подарок Александр Ефимович, а он отказался. А было уже то время, когда Илья и читать не мог, а несбывшиеся мечты все еще терзали сердце. Такова, видимо, душа истинного книголюба.
       Однако, вернемся на урок химии. Марья Ивановна, как и Илья, была новым человеком в классе. Она пришла из другой школы, чтобы заместить уволившуюся коллегу. В той «одиннадцатой» школе, где она проработала почти всю свою жизнь, все шло как по маслу. Она знала, как и любой учитель, чего стоит каждый ученик. Нюансы не имели значения, ну, чуть лучше, ну, чуть хуже. Уже в начале ответа она отключала сознание и реагировала только на явные ошибки. Здесь же произошло что-то необычное. Илья ошибся в ударении (об этом уже рассказывалось ранее), она автоматически поправила. Но ученик повторил ошибку, и она почувствовала что-то неладное: над нею издеваются. И она обиделась. Ей, как и многим учителям, не была известна элементарная педагогическая тайна – на ученика нельзя обижаться, но уж если обиделся, то не показывай виду. Правда, бывает еще хуже. Обидевшись, учитель начинает видеть в ученике своего личного врага!
       Учась в пединституте, Илья не был примерным студентом. Многие предметы он просто игнорировал. Но случилось так, что однажды он попал на лекцию по методике преподавания русского языка, а этот предмет, признаемся, куда труднее химии! Методику читал бывший фронтовик, доцент Ткаченко. К удивлению Ильи лекция оказалась очень интересной. Более того, из нее Илья вывел свое личное педагогическое кредо: «Первое, никогда не смотри на ученика как на врага. Второе, в любой ситуации в классе всегда есть только один хозяин – учитель, хотя бы у него на уроке присутствовал сам министр просвещения». Ну, такого с ним никогда не  случалось, но замминистра присутствовал, завгороно бывал, директор и завуч – безусловно. О разных комиссиях даже не приходиться говорить. Илья всегда выдерживал свое кредо.
       Должно быть, у Марии Ивановны не было гениального преподавателя методики, как у Ильи, и потому Илья стал ее личным врагом. Она должна была победить его во что бы то ни стало. Оружие известно: «Иди к доске, отвечай!» И так каждый урок. И каждый раз Илья совершал одну и ту же ошибку – злодей! Но, к чести учительницы надо сказать, что она неизменно за четверть выводила ему тройку. Могла бы, конечно, и двойку, но, будучи в юных своих летах круглой отличницей, она, видимо, считала тройку пределом падения, к счастью для Ильи.
       Впрочем, она оказалась еще и злопамятной. На выпускном экзамене, едва он вошел в класс, как государственная комиссия заулыбалась. Кому не известен был Илья и его «химический опыт» на уроке немецкого языка. В тот день Илья попался за игрой в шахматы с Толиком Щетининым, и его отсадили на заднюю парту к Юрке Афанасьеву. На беду, или на радость, Юрка в тот день притащил (и откуда он его добыл?) небольшой кусочек натрия. Поболтав некоторое время с Ильей, и даже не предупредив его, он сунул его в чернильницу. Эффект был неописуемый. Немка завопила, все оглянулись: над чернильницей полыхнуло что-то вроде пламени, горящая горошина выкатилась из чернильницы и покатилась по парте. Илья схватил свой дневник и накрыл им пылающую точку. Завоняло жженой бумагой, дневник был прожжен до середины, но ничего страшного не произошло. Случайно в этот день заседал школьный педсовет. Как там обсуждали Илью, ему не было известно. Но приговор сообщили: его исключали на две недели из школы. После занятий Илья сел на велосипед и поехал в райком партии, где в то время инструктором работала его мать. Он кратко рассказал о случившемся, и что он тут не виноват ни в чем, и что уезжает на неделю в Квасниковку, были у него там дела. Мать и отец во всем доверяли Илье, никаких воспитательных моментов не последовало.
       На выпускном Илья отвечал замечательно, в ударениях не путался, текст ясно видел перед собой и был уверен, что четверку-то ему поставят точно. Не  торжествуй заранее! Вкатили тройку.

                Большая перемена

       На большой перемене к Илье подошёл паренек, с которым он ещё не был знаком. Причин тому было две. Первая: он был из некурящих, а таких среди ребят оказалось большинство. Причина вторая: на предыдущих уроках его ни разу не подымали, а следовательно, Илья его ни видеть, ни слышать ни мог. Теперь же, когда Илья по своей воле пересел к Толику, парень оказался за его спиной на последней парте. Он ничем не отличался от прочих – всё та же чёрная вельветка с молниями на груди. Впрочем, особая примета была, он был невероятно лохмат и не причёсан. Взглянув на его соседа по парте, Илья понял, что его лохматость не была случайной небрежностью, его приятель был с такой же копной на голове, не знавшей расчёски. Без сомнения, им тысячу раз твердили: «Когда вы наконец подстрижётесь, или родителей вызывать?» Принципиальность такого рода была свойственна и Илье. Он был тоже длинноволос, но аккуратно причёсан, и за день раз сто вынимал расчёску из кармана. Но стоило ему тряхнуть головой сверху вниз, как волосы опускались ниже подбородка.
Вряд ли ещё найдётся место в этом повествовании, чтобы завершить «волосатый» эпизод. Это произошло в середине декабря, когда морозы уже были чуть ли не крещенские, а на всех головах, будь они лохматы или стрижены, уже сидели тёплые шапки. Разумеется, вместе с пальто их полагалось оставлять в гардеробе. Но в этот день «Стёпки-растрёпки» пришли в класс, не снимая шапок, и забились в свой угол. Да кому какое дело до головных уборов будущих офицеров, ркбята ничего и не замечали.
Прозвенел звонок, в класс влетела литераторша, грохнула пузатым портфелем о стол и…
- Это что, друзья, за маскарад! Снять немедленно!
Команда была выполнена мгновенно, в секунду шапки слетели с голов. И класс остолбенел, остолбенела и Любовь Петровна. «Друзья» оказались лысыми. И не то, чтобы они были стрижены под ноль, нет, они были выбриты наголо до синеватого блеска, резко контрастирующего с загорелыми лицами. Казалось, что не только обе головы отражали электрический свет, но и сами лампочки отражались в них, как в зеркалах. Придя в себя, класс грохнул гомерическим хохотом и долго не мог успокоиться. Каждую минуту кто-либо оборачивался, чтобы посмотреть на невиданное чудо: да может ли быть такое вообще. Вместо ожидаемого раздражения, к её чести, хохотала и сама учительница.
Но вернёмся в Первое апреля. Пока ещё неизвестный паренёк подошёл к Илье  с Толиком:
- Тебя, кажется, Ильёй зовут?
И на его утвердительный кивок головой спросил:
- В шахматы играешь?
Илья продолжал кивать.
- С ним не играй! – Это уже Толик вступил в разговор:
- У него первый разряд! Продуешь в два счёта!
- Не встревай! – Это Толику – А Илье:
- Ну что, сразимся?
Большая перемена двадцать минут. К удивлению ребят, они не успели закончить партию. В два счёта не получилось. Илья зверски сопротивлялся. Разумеется, Генка додавил его на следующей перемене. И подбодрил:
- Ты играешь в силу третьего разряда, это точно! Надо это дело оформить.
- Как это?
- Проведём квалификационный турнир.
- Какой, какой?
- Значит на разряд. Я буду главным судьёй, ты секретарём. Оформим как следует и результаты передадим в городской комитет физкультуры, и там вам присвоят разряды.
И в самом деле, до конца учебного года они успели провести такой турнир в два круга, участвовало человек восемь, и половина из них получила третий разряд, а остальные четвёртый и пятый. Все были довольны, и думается, это действие у многих осталось в памяти на всю жизнь, поскольку, участие в нём требует выдержки, ума и воли. Возможно, для кого-то такое испытание было единственным за всю жизнь. Как не гордиться своим третьим разрядом. И ребята, получивши его, этот третий разряд, с удовольствием привинтили к своим вельветкам красивый значок «Третий разряд» Значок действительно был красив и его не стыдно было носить.
Что касается Ильи, то, уже будучи слесарем на троллейбусном заводе имени Урицкого, на турнире в честь какой-то важной даты, он довольно легко выполнил норматив второго разряда. На этом его шахматная карьера и закончилась. Но он навсегда остался благодарен Генке Величко и за добрые слова в самый скверный день в своей жизни, и за всё остальное, что было связано с шахматами.


                Урок четвертый. Лобастый математик

       Математик тоже был чужой и тоже работал по совместительству, деля учебный день между «первой» и «шестнадцатой» школами. В классе нашлись люди, которые тотчас разузнали о нем все: каков он как математик – голова, умница, какой характер – спокойный, голос не повышает, но и спорить с ним никто не решается, на дом задает много, самостоятельных работ тоже много, но справедлив. Это ободрило всех. Это значит, троечник получит свою тройку, и чего тут волноваться, хорошист – свою четверку, отличник – свою пятерку, и дело с концом. Задания проверяет вот как: доску делит на три части, в каждой по задаче или по примеру – иди и решай! В то время как трое цокают мелками по доске, идет устный опрос, живой, с юморком, занудства никакого, но и панибратства ни малейшего.
       К стыду Ильи, он забыл не только фамилию, но и имя-отчество этого прекрасного лобастого человека, с лицом, словно подкопченным на костре, вечно мчавшегося по городу на велосипеде – понятно, работа в двух школах.
       И в этот первый урок он устроил самостоятельную работу: «Подытожим наши знания за предыдущую четверть, вспомним то, чего не знаем, и не забудем того, что знаем». Пара задач оказалась довольно трудной, и Илья, у которого в Квасниковке были сплошные пятерки по математике, с трудом добился результата, а листок с решением сдавал уже под звук звонка на перемену. Оказалось, что  домашнее задание по математике не легче. Илья вместе с Толиком Щетининым часами разгадывали математические ребусы, и, кто знает, не свалились ли бы они в ряды троечников, одно дело знать теорию, другое – применить ее на практике, если бы у Толика не было постояльца, молодого летчика с Украины, который недавно закончил училище и служил в летной части. Он с удовольствием погружался в свое недавнее училищное прошлое, выказывая знания, более глубокие, чем Толик и Илья. И как-то получалось, что всё вместе – и работа в классе с новым учителем, и захватывающие занятия вместе с Петром (так звали летчика) подымало уровень их подготовки, и они лишь чуть отставали от лучшей «математички» класса, чья фамилия была, кажется, Кармышева. Она была не слишком симпатична, но умна, это признавалось всеми.
       Илья и Толик сдружились с Петром и зауважали его, он был весел и щедр, угощая ребят неизменными дорогими папиросами со странным и непонятным названием «Герцеговина Флор». Ароматны были они, эти папиросы, и говорят, что и сам Сталин набивал свою трубку табаком из них, отрывая табачную часть от мундштука. Еще, каждую получку он приносил кипу новых долгоиграющих пластинок, это тогда был высший шик, они тогда только начали появляться в продаже. А на чем проигрывать их, у Толика было – отец недавно купил новенькую радиолу «Урал». Так это мудрое занятие перемежалось с весельцем.
Но не этим Петро поразил девятиклассников. Как-то придя со службы, он поставил на стол балетку – предмет дотоле невиданный даже и в городском быту. Балетка – это маленький чемоданчик, оформленный под кожу и немедленно вошедший в моду, так что ее стал носить каждый молодой человек. Петро поднял крышку балетки. Балетка до краев была набита деньгами:
       - Ну как, видели?
       Что мы могли сказать в ответ? Может, Толик и видел. Его отец был столяром, он мастерил незатейливую мебель, необходимую в каждом семейном быту – шкафы с тонкими фанерными стенками, расписанные под мрамор, с ящиком для обуви внизу, кухонные буфеты и столы. Война ведь закончилась недавно, всего одиннадцать лет тому, и Сталин умер недавно, три года назад, и народ стал богатеть. Даже в бараки, расположенные недалеко от Толиковой избы, каждое воскресенье кто-нибудь тащил то этажерку, то этот самый рукотворный комод, то что-нибудь подобное, так что деньги у Щетининых водились. Что касается Ильи, то он более пятидесятирублевки никогда не видел, и то только потому, что каждое лето, испытывая его честность, дед подбрасывал на его пути такую купюру. Однако, гангстерские устремления Ильи не заходили дальше гривенника и двугривенного серебряной чеканки двадцатых годов, россыпи которых хранилась у деда в комодном ящике. Дед это заметил и спросил: «Ты, что ли, берешь монеты? Зачем?» Илья ответил, что покупает семечки.
       - Ну и дурак! Это же серебро, я его сдам в банк и получу настоящие рубли!
Но не сдал, видимо забыл. А Илья перестал таскать гривенники.
       Возможно, груда новеньких бумажек вызвала у Толика интерес к авиации, он поступил в авиационный техникум, и по окончании его работал в Благовещенске, на Амуре, на авиационном заводе. Илья не был уверен, что ему там выдавали деньги балетками.
       Со своим математиком Илья и Толик встретились еще раз уже после окончания школы, когда готовились к экзаменам – Илья зачем-то на физмат, а Толик уже известно куда. Не давалась им одна проблема и они решили навестить математика на дому – консультация. Он принял их приветливо, в четверть часа разрешил все их трудности и пожелал им успеха. Не зря они беспокоились – именно по математике Илья и потерпел фиаско на вступительных экзаменах в институт.

           Пятый урок. Физика. Элемент Лекланше

       Такого просто не могло быть. Такое просто не должно быть. Это не укладывалось в сознании Ильи. По всем учительским правилам, нового ученика не должны опрашивать в течение первой недели, пока он не привыкнет к учителям и к новому коллективу. Об этом Илья узнал позднее, когда учился в пединституте и проходил свою первую педагогическую практику, и потом такие случаи бывали в его учительской жизни, и он строго держался этого неписанного правила.
       - Какова суть основных законов оптики? - Все точно в русле дидактики. Песталоцци не придерется! - Ответит Емельянов.
Растерянный Илья вылезает из-за парты:
       - Мы этого в Квасниковке не проходили, - пытался объяснить Илья.
        Возможно, учитель и поверил бы при других обстоятельствах. Но теперь обстоятельства были таковы. Он увидел перед собою «камчадала». За предыдущие уроки Илья успел передвинуться с первой парты у двери на предпоследнюю у окна, туда, где обычно начинается «Камчатка», а «Камчатка» это двоечники, лентяи, неудачники. Дело ясное.
       - Поздравляю! Теперь ты вечный двоечник, - прошептал Толик, без малейшего признака заикания.
       - Как это?
       - Увидишь!
       Через урок Илья увидел, но не сразу понял. В Квасниковке Илья меньше «пятерки» по физике не получал. Он не был зубрилой. Прочитал раз текст, и довольно.
       - Садись, два!
       - За что?
       Вопрос несомненно дурацкий. В школе не было принято объяснять, что, за что и почему. Невелика четвертая четверть… Но Илья успел отхватить с полдюжины двоек. Однако, удалось понять систему Элемента Лекланше. Кто раз получил двойку, кто тройку, тот и будет получать такую же оценку до конца учебы. Сказать, что это Илью не волновало, будет неправдой, еще как волновало. Тебя, почти отличника, превращали в классного дурачка. Потом выяснится, еще и не по одному предмету.
Дома пришлось объяснять матери ситуацию, никаких неприятностей не было, мать верила Илье на слово, и полагала, что все образуется. Настал последний урок в четверти, когда классный руководитель, тот же самый Элемент Лекланше, вручил классу табели. Тогда этот глагол не употреблялся широко в речи, но Илья просто обалдел, когда увидел, что против физики стоит «тройка». Десятилетие спустя, с высоты своего опыта, Илья напрасно старался представить, как физик объясняет все эти метаморфозы завучу и педсовету. Но это уж их дело, а ученикам не дано проникнуть в тайны педагогики. И это не конец веселой баллады о странном учителе, который к тому же считался лучшим физиком в городе и о его пришибленных учениках.
Почему они не бунтовали?
       - Бесполезно, - долго заикаясь на первом слове объяснял Толик, - все равно ничего не изменишь, он настояний монстр. Такую кличку Илья и Толик дали ему, но она не пошла в народ. Элемент  Лекланше, седой и длинный, в неизменной суконной тройке, сухой, как та электрическая батарея, от которой он и получил прозвище.
И все же, Илья пробил дыру в этой незамысловатой, отлаженной системе.
       Уже в конце десятого класса на уроке физики собирали детекторный приемник. Вещь для Ильи была хорошо знакомой. Тетя Клава, младшая сестра матери, на войне была радисткой и телефонисткой. И когда вернулась, сделала себе такой приемник, радио в деревне не было. Илье понравилось прижимать к уху черный наушник и слушать звуки отдаленной музыки и странные речи. Он засыпал тетку вопросами, как это получается, почему. Она все подробно рассказывала и показывала, и научила Илью почти мгновенно настраивать звук.
       Вряд ли эта способность находить нужную волну в далеком сорок шестом году, сыграла какую-то роль десять лет спустя. Как говорил Малларме, «бросок костей никогда не упраздняет случай». В этот раз случай оказался на стороне Ильи. Едва он соединил в необходимом порядке все детали, лежавшие перед ним на столе, как в наушниках зазвучала песня: «Когда душа поет и просится сердце в полет, в дорогу далекую, в небо высокое, к звездам нас зовет…» Это была очень популярная песня на слова Анатолия Коваленкова. Илья не поверил своей удаче. Собрать все детали воедино, это одно, а настроить приемник на звук, поймать волну  - это другое.
Илья поднял руку:
        - Готово!
       Элемент Лекланше подошел, взял наушники. Песня ли его тонула, быстрота ли Ильи удивила его. Он долго слушал, изредка бросая взгляд на Илью, думал, соображал и, наконец, молвил «тройка», и пошел дальше клепать «тройки», «четверки», «пятерки»…
Так Илья победил монстра.
       Автор прекрасно знает где нужно ставить эпиграф в сочинении, но поскольку наш мир частенько опрокидывается с ног на голову, и потому оглядывая всю эту летопись первого учебного дня Ильи Емельянова в новой школе, решается перенести его чуть ли не в эпилог, даже не назвав имя автора. Пусть читатель сам потрудится отыскать кто и когда сказал это:
«Наставникам, хранившим юность нашу, не помня зла, за благо воздадим!»
       Но был в десятом классе еще один предмет, особенно любимый Ильею, по которому он прочитал тьму книг и брошюр, не исключая учебника – астрономия.
Он с трепетом ждал первого вызова. Чем кончится он? Привычной «двойкой», или недосягаемой «тройкой»? А может быть… Об этом Илья и не смел думать. Монстр есть монстр. С чего ему менять свои привычки. А камчадал есть камчадал, ему тоже не пристало меняться на глазах всего народа. Тут была оборотная сторона классического утверждения: «Не место красит человек, а человек место». В своем первичном значении оно светилось как золотая медаль, следуемая отличнику. За Толиком и Ильей на последней парте сидели Генка Величко, уже имевший кандидатский бал по шахматам, и Келя (таково было его прозвище) Гладков, сын морского офицера. Кажется, он был единственным из офицерской семьи, кто учился в их классе «Б». Вся «воинская рать» была сосредоточена в десятом «А» и жила в школе как бы самостоятельной жизнью, мало заметной в общей жизни школы – пришли, ушли и все, ни тебе участия в спортивной жизни, ни в художественной самодеятельности, ни в шахматных турнирах. Они были невидимки. Ни с одним из них Илья не был знаком, ни одного не запомнил. Так вот и Генка, и Келя сидели на последней парте, а были чуть ли не отличниками, они точно красили место.
       Впоследствии, много лет спустя, Илья прочитал в городской газете «Коммунист» о приземлении Гагарина на Саратовской земле, в которой говорилось, что автор закончил первую среднюю школу за пять лет до полета Гагарина и был уже вполне взрослым человеком, чтобы сознательно воспринимать происходящее. Илья сопоставил годы, оказывается, они закончили одну и ту же школу в один и тот же год, а Илья никогда не слышал его фамилии при всей его цепкой памяти. Странно и удивительно во всем этом то, что вот эти юноши и девушки были настолько инертны в школьной жизни, а казалось бы, что именно они должны были задавать тон во всем.
       Космос – это предмет астрономии. Илья был постоянным читателем журнала «Знание – сила», из которого узнал, что, по-видимому, в ближайшее десятилетие человек полетит в космос. Не об этом должен был отвечать Илья на уроке, а изложить материал четко очерченный в соответствующем параграфе ученика. Уже ко второму занятию выяснилось, что этот предмет почти всем глубоко безразличен, труден и непонятен. Поэтому, как гром среди ясного неба прозвучал приговор ответу Ильи – «пятерка»! Ну, а дальнейшее известно – любой ответ Ильи по астрономии оценивался такой же отметкой, не было за целый год ни одной четверки! Но, когда на выпускном вечере Илья получил под звуки туша свой аттестат, его не так шокировали тройки по литературе, физике, химии, как четверка по астрономии. Что это было? Ну, уж раз система, так система! Она должна работать без сбоев! Толик Щетинин только хохотнул, когда я показал ему свой аттестат.

            Урок шестой. Физкультура

       Физкультурник Сан Саныч, как это моментально бросалось в глаза, был добродушнейшим человеком в школе и, надо думать, за пределами ее. Иначе воспринимать его не было никакой возможности – доброе, типично русское, думается не стоит объяснять никому, что это значит, лицо. Взглянул и сразу же понял. Полноватый, он никогда не повышал голоса, и даже команды, подаваемые им, не содержали ничего командирского. Не найти лучшего примера, чтобы показать его спокойную и уверенную интонацию, чем знаменитая сцена из фильма «Мы из Кронштадта», когда командир подымает в атаку бойцов не пафосным «За мной, вперед!», а тихим спокойным голосом «Ну, пошли». И уроки Сан Саныча были замечательны своим спокойствием, неторопливостью и порядком.
       Разбежались ученики кто-куда, исчезли из памяти старые, изношенные щиты и покосившиеся кольца. Лет десять спустя Илья, проходя мимо школы, рядом с нею увидел небольшой, уютный стадиончик, с новенькой трибуной вдоль футбольного поля с искусственными дорожками и с секторами для прыжков, а все чего-то не хватало. Чего же? А не было людей. Все было пусто. Не прыгали у щитов пацаны из окрестных домов. Не бежали по тартановым  дорожкам ни старшеклассники, ни пятиклассники… Даже в футбол никто не гонял. Как же так, думалось ему. Мы в пыли сражались каждый день. А тут…
       В его время школьные площадки были бедны и неприхотливы – то ли денег не хватало, то ли воли у директоров, а всюду были покосившиеся и порванные сетки на площадках, полнейшее отсутствие травы на футбольных полях, если таковые были. Но это никого не смущало, был бы мяч! В первой школе, куда пришел Илья, на заднем дворе были лишь старые щиты с покосившимися кольцами. Ни в Терновке, ни в Квасниковке этого вида спорта не существовало. И понятно, что Илья даже не представлял как играют а баскетбол. Он так и сказал Сан Санычу, а тот ответил:
       - А вот у нас в одной команде не хватает человек, а ты будешь играть. Ничего, научишься!
       Из этого первого матча в жизни Ильи выяснилось, что игра совершенно бессмысленна, научиться играть в нее совершенно невозможно.
Однако, noblesse oblige (положение обязывает), а по-русски говоря, - назвался груздем, полезай в кузов. Илья, как мог, старался не наносить большого урона команде, разумеется, его команда продула, и понятно по какой причине: пустое место ничем не заткнуть. А ребята играли словно родились с мячом в каком-нибудь штате Оклахома в Америке. Разве что цветом не вышли.
       - В баскетболе думать надо, а не бегать, - объяснил Толик Щетинин по дороге домой. Оказалось, что бараки, где поселилась семья Ильи, находились совсем рядом от его дома.
       Много лет спустя Илья размышлял о странном феномене. Пусть хоть немного, но чего-то ты достиг в жизни. Положим, ты мастер в сборочном цеху, уважаемый всеми председатель товарищеского суда, и семья у тебя хорошая, и дети, и тебе уже за пятьдесят, но вспоминается тебе тот миг, когда ты бежишь по краю площадки с мячом, а счет ничейный и десять секунд до конца, и тебя сносят, и ты утыкаешься носом в площадку, но в последний момент успеваешь бросить по кольцу, и мяч долго катится по дужке кольца, и, о радость! Проваливается в сетку. О, нет, не скажите! Возможно, человек единственный раз в своей жизни почувствовал себя победителем, он поймал вожделенный миг удачи. Да, пусть неудачник плачет! А неудачник – твой друг, тот самый, что опрокинул тебя лицом в пыль, в грязь, в счастье.
Так что же, неужели в жизни не было ничего более важного? Было, конечно, были ощущения и более острые, и счастье более весомое, но, - вот! Этот феномен сознания был прекрасно ведом Илье. И радость от успеха в своем деле, и уважение со стороны тех, чье мнение дороже всего на свете и…, и… Но все как-то потускнело, не совсем уж стерлось, но не так ярко, как этот единственный эпизод.
       Ворот правда не было, были две палки воткнутые в сырую землю где-то на околице незнакомой железнодорожной станции. На полдороги между Саратовом и Казахстаном. Неординарный вышел случай, удивительный даже – как эти молодые люди очутились здесь? Зачем они здесь, вдали от новенького стадиона «Локомотив». Чего ожидают они здесь, столь прекрасно экипированные? На них невиданные синие шерстяные спортивные костюмы, олимпийки! Недавно закончились Мельбурнские игры, и этот костюм с белой полоской под горлом, был в великой моде. Обуты все в столь же модные кеды (кажется, в эти годы само это слово вошло в обиход), прославленная китайская марка «Два мяча». И у каждого объемистая громадная сумка, тоже, вероятно, порождение Олимпиады. До тех пор в стране использовались обыкновенные чемоданы и рюкзаки для переноски личного багажа. Это было не только доступно, но и дешево. Если вспоминать тогдашние бытовые предметы, следует заметить, вольности послесталинской эпохи стали проявляться прежде всего в таких мелочах. Обладание ранее недоступными вещами в крайнем своем проявлении, в особом шике преувеличения, если уж галстук, так два метра и дикой расцветки, если брюки, так надевать с мылом, просто так нога не влезала в дудочки–штанины.  Все это породило так называемое стиляжничество.
       Илья не был стилягой. Однако, уже в первую свою осень на первом курсе, отыскал в одном переулке незаметную портную мастерскую, которая специализировалась на ремонте одежды, и переделал шикарный двубортный костюм, приобретенный на слесарскую зарплату, в однобортный. Замечательные портняжки, словно из сказки братьев Гримм, перешили и черный парадный костюм и каждодневные брюки. Что касается галстуков, то здесь Илья с десятого класса считался пижоном, он никогда не повязывал один и тот же галстук два раза подряд, подбирал галстук под цвет носков и т.д.  Все это уже не осуждалось обществом, как три-четыре года назад, но знакомые его матери доносили ей: «А ваш-то Илья совсем как стиляга – узкие брюки, галстуки, полуботинки на микропорке…» Не хватало только клетчатого пиджака, но его достать было немыслимо. Зато белый плащ был куплен, он выглядел шикарно и возбуждал зависть у товарищей. Тут подошло время белых китайских рубашек с твердыми воротничками, под которыми галстучный узел выглядел особенно импозантно. Одним словом, жизнь становилась красивой!
       Футболисты тоже не были стилягами, просто хорошо одетые странные молодые люди. В их компании, в своем хэбэшном ремесленном костюме, Илья выглядел помятым серым воробьем в стайке щеголеватых скворцов. Его костюм дополняли изношенные рабочие кирзовые ботинки из того же гособеспечения, что гимнастерка и штаны.
       - Погоняем! – раздался зычный голос. И тот час из сумок явились на свет прекрасно накачанный и зашнурованный мяч, вратарские печатки и кепка a la Лев Яшин. Но беда – красивых молодцов оказалось нечетное количество…
       - Побегаешь по краю?
       Это к Илье. Читай так: толку от тебя немного, но хоть место не будет пусто... Сознавал ли капитан команды, что он разыгрывает пародию на трагический случай в Мельбурне? Тогда, в столкновении с защитой нашему нападающему Ильину сломали ключицу, замен на олимпиадах не допускалось. Прославленный капитан сборной Игорь Нетто подошел к Ильину:
       - Бежать можешь?
       - Постараюсь…
       - Ну, бегай тогда по краю, отвлекай.
И они стали чемпионами. С подачи отвлекающего Ильина и был забит победный гол.
       Началась игра. Ребята играли быстро и здорово, любо дорого смотреть – профессионалы: мячи сыпались в изобилии, хотя вратари трудились во всю.
Илья старался никому не мешать, бегал, как ему было определено, по краю, иногда мяч случайно отскакивал к нему, он удачно или неудачно пинал его. И вдруг Илья очутился один против вратаря. Илья не стоял, он исполнял свою роль, в полную прыть мчась вперед. Его заметил Селянин, тогдашняя Саратовская звезда. Илья понял, что это он, поскольку все кричали ему: Село! Село! И Селянин выдал Илье идеальный пас. И тот с ходу, с разворота в падении пробил. Мяч просвистел рядом с вратарем на уровне  его груди – самый обидный гол для всех вратарей в мире. Игроки обеих команд остановились и похлопали ему в ладоши. Селянин подошел, пожал Илье руку:
       - Молодец, парень!
       Победили ли они, или команда Ильи, он не помнил, счета тоже не помнил. Игра внезапно тоже прекратилась. Со станции пришел их сопровождающий, возможно, один из тренеров:
       - Звонили из спорткомитета, мы возвращаемся.
Да, такие необъяснимые удачи случаются. И не только у профанов. Знаменитый Гомельский рассказывал, разумеется, по телевизору. Речь шла о баскетболе. Во время разминки перед игрой какого-то высокого уровня известный спортивный журналист стоял у кромки поля, аккурат у средней линии. А надо сказать, что спортсмены не очень-то любят журналистов, полагая, возможно не без основания, что последние мало что смыслят в игре, а что до умения играть самим, они – сплошные неумехи. И вот мяч, ловко отбитый от щита, опускается перед нашим известным журналистом. Тот спокойно подбирает его и ничтоже сумняшеся бросает в сторону щита. Мяч долго летит по какой-то немыслимой дуге, все, и спортсмены, и зрители, притихнув созерцают его полет. И тот попадает точно в сетку, даже не коснувшись дужки кольца. Взрыв восторга на трибунах, аплодируют игроки, аплодирует тренер. Гомельский говорит журналисту:
       - Забудьте об этом броске и никогда не старайтесь повторить его, вы стали спортивной легендой.
       И в самом деле: можно ли повторить чудо? Правда, для профессионалов такие вещи вообще не являются чудом – просто тут точный, точный глаз, твердая рука. В этом все дело!
       Забыт, забыт совершенно добрый, добрейший Сан Саныч. Как хороший писатель не виден за своими персонажами, так незаметен в своей работе Сан Саныч. А между тем, результаты есть, ну, те самые, которых и нужно ждать от хорошего работника. Плюс есть всеобщая любовь к нему у детей. Это дорогого стоит!

   Эпилог

       Илья дважды поступал в педагогический институт – в 1956 году на физико–математический факультет, даже неизвестно, почему. Хотел ли он что-либо доказать себе – не ясно.  Два года спустя он поступил на филологический факультет.
Статистика:
Русский язык и литература – дважды…
Сочинение – пять и четыре, устный – пять и пять.
Математика (письменно) – пять, (устно) – три.
Физика – пять.
История СССР – пять и пять.
Немецкий язык – четыре и четыре.
Химия не сдавалась.
Конкурс был от 13 до 15 человек на место.