Глеб Дейниченко о любимой школе

       ПЯТЬ ЛЬВОВ И МИЛИЦИЯ
( отрывок из повести "ПОД СОЛНЦЕМ")
В победном 1945 году мы пошли учиться в школу. Я пишу «мы» потому, что нас, первоклашек, собралось из нашего и окрестных дворов довольно много.
Учеба в начальных классах запомнилась мне плохо, наверное, из-за сумасбродности первых послевоенных лет, нехватки учителей, учебников, тетрадей. Не хватало школ, и нас рассовывали по разным школьным помещениям, когда на полгода, когда на год. Так что все это вспоминается мне сейчас словно в известном иллюзионе какого-нибудь «Луна-парка». Знаете, когда сидишь в темной кабине на скамье, а вокруг – снизу и сверху светящиеся цветные картинки. Вдруг скамейка вместе с тобой начинает бешено вращаться, светящиеся картинки сливаются в феерический калейдоскоп бесконечного мультика. Жутко, забавно, а весь фокус в том, что ты как сидел, так и сидишь на своем месте, а крутятся стенки домика-барабана, на оси которого закреплено твое креслице. При такой гонке в память врезаются обычно самые яркие картинки, а остальное, хоть убей, не запомнишь. И, как ни странно, музыка. Вернее, музыкальное оформление первых школьных лет. Мы много пели. Утром, перед началом занятий первой смены, вся школа, выстроившись по классам, пела хором гимн Советского Союза, все куплеты. Был урок пения и назойливая песенка, в которой босоногий мальчишка находит в дорожной пыли коричневую пуговицу, «и буквы не по-русски написаны на ней». Пуговка оказалась непростой. Ее обронил со своего костюма шпион. Благодаря босоногому бдительному пионеру его вовремя изловили.
Вот, например, я запомнил, как в четвертом или пятом классе у нас за первой партой один ученик постоянно спал. Его отец, летчик–полковник привозил сына на собственном «Опель-капитан», заводил в класс, козырял и уходил гулким твердым шагом. А мальчишка валился на парту и спал, как убитый, урока три подряд. Его будили, но он открывал слипшиеся глаза только на секунду и снова валился на парту. Как-то, умудренная опытом военного лихолетья, наша первая «класснушка», теребя его, вдруг изумленно воскликнула:
– Да он же пьяный!
Увы, это была правда. Боевой полковник потерял семью в самые первые годы войны. Остался только сынишка. Его он таскал за собой по частям и фронтам, воевал, получал награды, звания. Война притупила боль потери, а после победы он запил. Пил один при закрытых дверях, и сын – мальчишка, жалея отца, хлебал из его стакана горькое зелье, когда полковник уже спал, уронив голову на стол.
Еще запомнилось, как нас всем классом водили смотреть репетиции военных парадов в честь годовщины Великого Октября. Тогда центральная площадь находилась в районе нынешней улицы Чехова, где нынче кассы горагенства Аэрофлота. В обычные дни здесь шумела самая невероятная барахолка, а к седьмому ноября площадь чистилась и прихорашивалась. По ней маршировали войска, шли, поднимая пыль, танки и самоходки. В городе стояла стрелковая дивизия. И перед нами проходили бойцы, еще недавно бравшие Прагу и Берлин. А что стоил сам командир дивизии. Несмотря на самую заурядную русскую фамилию – Воробьев, он был личностью легендарной. Высокого роста, с орлиным носом и громоподобным голосом, он так и отдавал команды, что у нас мороз пробегал по коже. Но самое захватывающее было в том, что Воробьев был вовсе не Воробьев, а Клейст. Что будто бы в 1942 году немецкий обер-лейтенант, коммунист, перешел на сторону Красной Армии и стал советским генералом. Это было как в кино, но мы верили, ведь слух исходил не от какого-нибудь штатского шпака, а от сына начальника штаба дивизии, который сидел со мной за одной партой.
Осталось и неприятное воспоминание, когда однажды, перед началом первого урока, учительница назвала мою и еще несколько фамилий и сказала: «На уроки не приходите, пока ваши родители не внесут за вас деньги…». Было страшно стыдно за родителей, что подумают, что мы бедные. И, конечно, мы не понимали, что  война, голод, разруха заставили государство установить плату за учебу в школе.
Можно, конечно, припомнить еще одну школьную достопримечательность – Ивана Савельевича Семибратова. Я даже сейчас не знаю  как определить его должность в школе. Он был мастером на все руки: и дворником, и маляром, и столяром, и слесарем. Все, что ломали школяры – быстро, добротно и, главное, весело восстанавливал он. В школе у него была особая комната, где он пилил, строгал, красил, а иногда и отдыхал после трудов праведных.
Самым интересным для нас был один день в конце каждого месяца. Иван Савельевич надевал сатиновую косоворотку с Георгиевским крестом и, придав седым усам залихватский изгиб, направлялся в кабинет директора. Деликатно постучав и получив приглашение войти, он говорил ровно, почти без точек и запятых: «Дозвольте обратиться на предмет получения финансов по причине амортизации собственного струмента, уважаемая Милица Николаевна».
Директриса так же серьезно отвечала ветерану империалистической войны, а тогда просто пенсионеру по старости:
– Ну что ж, кавалер, все по закону. Иди в бухгалтерию, там ордер подписан.
– Премного благодарен, – отвечал Иван Савельевич и добавлял как бы извиняясь, - сама понимаешь: струмент у меня такой, что теперь не достать, беречь надо, вот и прошу оплатить издержки.
Впрочем, этот эпизод из тех лет, когда мы уже учились в седьмом классе, который считался тогда выпускным. Желающим выдавали аттестат о среднем образовании, и можно было начинать взрослую жизнь – пойти учиться в техникум или работать, помогать родителям, что многие и делали. Вот с этого первого старшего класса и вошла в нашу жизнь Милица Николаевна.
Ах, Милица Николаевна, Милица Николаевна! Наш бессменный директор долгие десять лет учебы, наш любимый преподаватель русской литературы, наша гордость и наша защита, наша мальчишеская совесть, наш духовник-исповедник, строгий, но милостивый судья. Вот и нет уже Вас на этом свете, а сотни Ваших выпускников разных лет, в разных концах страны, возвращаясь памятью в свои школьные годы, обязательно вспомнят Вас добрым словом. За Вашу долгую педагогическую работу Вас наградили уже на склоне лет, не помню уже каким орденом. Но мне кажется, что нет такого ордена, такого отличия, который мог бы уравновесить тот бесценный, поистине волшебный бальзам, что источают по каплям сердце и душа учителя в души и сердца своих учеников. Да будет благословенен вечно учитель!
Наша вторая мужская школа, ныне средняя школа №8 им. Академика Е.Н. Павловского, была построена в 1948 году. Она и сейчас стоит на улице имени Путовского напротив Союза писателей Таджикистана.
В годы моей учебы на месте Союза, магазина «Тысяча мелочей», высотных жилых домов стояла старая аптека, хлебный завод, куча кибиток, именуемых в просторечии «шанхаем» и отделение милиции. Все эти организации и учреждения играли немалую роль в нашей школьной жизни. В аптеку мы бегали за йодом, марганцовкой и бинтами, у хлебозавода стояли в длинных очередях за хлебом, который продавался тут же из маленького окошечка; в швейной мастерской нам шили первые настоящие брюки, а в «шанхае» жили многие из моих товарищей по классу.
С отделением милиции взаимоотношения складывались несколько иначе. Мы его откровенно не любили, хотя и побаивались, а было от чего.
Старый Сталинабад при всей его чудом сохранившейся, несмотря на войну, потоки беженцев, переформировывающиеся в глубоком тылу войска, патриархальности, был городом далеко не спокойным, особенно по вечерам. Здесь иногда «ложились на дно» объявленные во всесоюзном розыске уркаганы, накатывали из соседних среднеазиатских республик, а то и из столицы торговцы «планом», так именовались на их жаргоне анаша, опиумный мак. В толчее базаров и барахолок, в тесноте пассажирских автобусов ловко орудовали, взрезая сумки и портфели, отточенной под бритву десятикопеечной монетой, карманники. Попадали в милицейские облавы и наши школьники. В основном это были ребята-переростки, эвакуированные из опаленных войной областей в Таджикистан, к солнцу и фруктам, ребята, потерявшие дом, родителей, побывавшие в санитарных эшелонах, насмотревшиеся всего, хватившие лиха сверх головы, прошедшие в свои юные годы огонь и воду, и медные трубы.
В таких случаях в кабинете директора школы раздавался телефонный звонок, и хмурый от ночного дежурства голос говорил:
– Милиция Николаевна, это милиция говорит. Тут ваш один к нам попался. Документов нет, на Вас ссылается, приходите.
Были тревоги пустячные, а были страшные – вооруженные ограбления, крупные кражи. И снова звонки из судов, милиции: «Милиция Николаевна, приходите…».
Так и прижилось малознакомое в азиатском городе славянское имя Милица, срослось с «моей милицией», которая нас всех берегла все эти долгие годы. Было по этому поводу много анекдотов и шуток, особенно потешало коллектив учителей, когда к нам по различному поводу приходили всякие комиссии и серьезные официальные чины от фронта культуры и просвещения обращались: «Уважаемая Милиция Николаевна…».
Милица Николаевна была действительно личностью незаурядной. Отличный знаток русской литературы и вообще русской культуры, она была одной из тех редких русских женщин, которые сразу производят впечатление. Таких лиц теперь уже почти нет. Они встречаются лишь на портретах старых русских живописцев. Это лица с печатью глубокого достоинства, внутреннего покоя и благородства, но без надменности.
– У нас в имении, как я с германцем воевать пошел в14 году, барыня была такая, - рассказывал нам, строгая доски, Иван Савельевич. Вот как увижу нашу директоршу, так и хочется поклониться: «Здравствуйте, барыня».
Мы, уже много позже, закончив школу, узнали, что Милица Николаевна действительно была родом из богатой купеческой семьи, получила хорошее образование, но полюбила студента-революционера и ушла с ним, презрев родительское проклятье, изведала все тяготы революции и гражданской войны, прожила с любимым человеком долгую, трудную, но, по-видимому, счастливую жизнь.
В школе она была полной хозяйкой. Когда она, высокая, дородная, проходила по школьным коридорам, неся в руках большую связку ключей, нам казалось, что главней ее нет для нас человека. Мы, малыши, жались по ступенькам и замирали, пока она не проходила. За ней обычно семенила бухгалтер, она же завхоз. Так они и обходили почти ежедневно всю школу, замечая все огрехи, недостатки, и тут же намечали планы их ликвидации.
Побаивались ее и учителя, хотя народ в учительской был тертый, опытный, закаленный войной, а главное общением с пестрой, разношерстной, непредсказуемой своей паствой, способной на разные выходки и козни. Секрет авторитета директрисы был не только в ее высоком профессиональном статусе, а в том, что тогда ценилось, пожалуй, не меньше, - в ее необычайной способности уговорить, убедить любую комиссию в необходимости чего-либо, пробить для школы самый что ни на есть дефицит. Наша школа была всегда в идеальном порядке и чистоте. У нас были лучшие, по тем временам, в республике методический, физический, биологический кабинеты, оборудование которых подарил школе академик Евгений Никанорович Павловский, почетный член АН Таджикистана. У нас были литературно-драматический и театральный кружки, прекрасный духовой оркестр, которым руководили шефы – артисты русского драмтеатра имени В. Маяковского. У нас была слава лучшей школы по спортивно-физкультурным достижениям. А это звучало громко и обходилось недешево. Видимо, не зря ее муж был известным в городе адвокатом. Милица Николаевна напоминала мать огромного беспокойного хозяйства, в котором самой главной заботой были младшие, то есть мы, ее ученики.
Но не только директор была предметом особого внимания своих коллег и ГорОНО. Этой же чести удостаивались и мы. Когда в парке или на стадионе нас замечали ребята из других школ, они старались состроить нам рожи пострашнее и при этом кричали: «Эй, как там у вас, в зоопарке? Вас еще не всех львы сожрали?». Хохот стоял гомерический. Шутка заключалась в том, что в нашей школе одно время преподавали пять учителей по имени Лев. Были Лев Борисович, Лев Исаакович, Лев Семенович, Лев Львович, Лев Петрович.
Сама Милица Николаевна иронизировала: «Нам бы еще Льва Николаевича, тогда бы я передала ему преподавание русской литературы, а сама бы занялась по-настоящему хозяйством».
Львы в общем-то были безобидные, ничем львиным не выделявшиеся. Запомнилось, например, что Лев Исаакович, ведя урок, брызгал слюной так, что первые парты во всех трех классных рядов на его уроках пустовали. Лев Львович страдал радикулитом и ходил постоянно согнувшись в три погибели. Учитель военного дела, Лев Петрович, однажды спас нас всех, внезапно обнаружив принесенную кем-то в класс заряженную противотанковую гранату. А вот Лев Борисович… Он пришел к нам в седьмой «Б» преподавать Всеобщую историю и Конституцию народов СССР. Пришел он с войны, опираясь на палочку, чтобы придержать раненую ногу. Он был на войне штурманом дальней авиации. Он был летчик. Мы тогда все хотели быть летчиками, не танкистами, не моряками, не пограничниками, а обязательно летчиками. Летать дальше всех, выше всех, скорее всех! Он летал, он опустился к нам с неба…
Я тоже летал. Во сне. Говорят, это значит, что человек во сне растет. Наверное, это правда, но только отчасти. Это не физиологический рост, это полет духа. Об этом так поэтично сказал Гоголь в «Страшной мести».
Я начинал свой полет ночью, почему-то с одного и того же места – с балкона второго этажа нашего старого каркасного барака. Ночи всегда были звездные, прохладные, сказочные ночи.
Я летал кругами. Сначала над двором дома, потом выше и выше, забираясь на страшную высоту, к самым ярким игольчатым звездам. Я парил невесомо, дышал глубоко и легко. Я ощущал бездну. Это было непередаваемое чувство. Меня не было, я растворялся во вселенной, было только скольжение, был полет. Я испытывал огромную радость, я просыпался с бьющимся от радости сердцем на старом, скрипящем и продавленном диване, очень счастливый. Я не стал летчиком, не судьба. Но я был им рожден, иначе не летал бы во сне.
Мы все летчики, все мы летаем в наших детских снах. Может быть правда, что земляне пришли из космоса? Он зовет, он взывает к их душам именно в детстве, когда они еще не заражены жизненной скверной, когда стремятся к своему первозданному материнскому обиталищу. Ведь и звук чаще всего приходит с неба, из глубины космоса. И мне кажется, что человек создал колокол не только для того, чтобы предупреждать беду, сзывать на вече. Звон колокола – это стремление души человека-мастера вместе со звуком взлететь в неоглядную высь, послать весть своей далекой прародине. Колокол – это удивительнее звездолета. Это полет без металла и электроники, полет духа. Он бесконечен. С годами мы летаем в своих снах все меньше и все ниже. Космос отторгает нас, нас начинает притягивать земля, ее овеществленное обитание, ее повседневные заботы, мелочные устремления. И в один прекрасный день мы уже не можем взлететь. Хотим, силимся, отрываемся на несколько сантиметров, тяжело тянем, как раненая птица на излете, и просыпаемся с тяжелым чувством неудовлетворенности, неудавшейся жизни.
А он летал наяву, на боевой машине.
– Лев Борисович, в небе как, страшно?
– Знаешь, штурман ведь сидит в носу самолета, в специальном стеклянном колпаке. Вроде висишь в воздухе. Страшновато, конечно, когда лупят по самолету из зениток и пулеметов. Штурману это всех виднее. Огненные трассы летят, прожектора крестят темноту, летали то больше ночью, чтобы безопасней. Вот и подстрелили меня ночью. На то война, – закончил он. Потом помолчал, усмехнулся, покачал головой, добавил: – В полете об этом никогда не думал, некогда было, а вот на земле, особенно весной, летом, лежишь на поляне, в траве и смотришь в небо, ты там был, там часть тебя осталась. Здорово…
Преподавал он свои предметы просто, без затей. Рассказывал как занимательные приключения. Вместе с ним мы переживали ужасы рабовладельческого строя, бились с Крассом на стороне Спартака, участвовали в войне Алой и Белой роз: «Полцарства за коня!» – восклицал Ричард в пылу решающей битвы, и мы понимали, как нужен этот конь, который принесет ему долгожданную корону.
Вместе с учителем мы штурмовали Бастилию, слушали неподкупного Робеспьера и слышали звук падающей, отрубленной головы Марии-Антуанетты.
Мы брали зимний. 25 октября 1917 года Ленин сказал на экстренном заседании Петроградского Совета, ставшие историческими, слова: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась!»
Мы форсировали Сиваш и штурмовали Перекоп, погибали в засаде с легендарным матросом Железняком, участвовали в строительстве первых пятилеток.
О Великой Отечественной войне, десяти сталинских ударах, штурме Рейхстага мы читали по учебнику, а Лев Борисович, слушая наши ответы у доски, иногда вдруг вставлял:
– Да, на Курской дуге много наших машин сгорело, какие были летчики…
Конечно, урок прерывался, мы обступали учителя, и история войны оживала в лицах, в боевых эпизодах. Чтобы послушать эти интересные рассказы, мы пускались на хитрости: отправляли делегацию к Милице Николаевне с просьбой заменить воспитательные часы уроками истории, дабы усвоить лучше материал. Иногда это удавалось.
Итак, с историей все было более-менее ясно. Она шла, не повторялась, как утверждал вождь народов, и вот-вот должен был пробить долгожданный последний час мирового капитализма и наступить эра всеобщего благоденствия. Мы верили в это и ждали.
С «Конституцией народов СССР» вопрос обстоял несколько запутаннее. Мы сразу же уяснили самое главное, что это сталинская Конституция, значит самая лучшая в отличие от всех существовавших, существующих и могущих возникнуть, когда-нибудь и где-нибудь, вне нашей советской страны. Потом мы заучивали параграфы этого документа, где говорилось о том, что все мы – народ – хозяева своей земли, и что таких свобод, как у нас, нет нигде в мире. Потом, что было очень важно, мы запоминали лица членов Политбюро, портретами которых была заполнена эта книга, их имена, отчества, краткие биографии, чтобы быстро и безошибочно ответить на вопрос: «Кто это?» - «Товарищ Климент Ефремович Ворошило, верный сталинец» и т.д.
Недоумение же заключалось в том, что Конституцию нам преподнесли как некое Евангелие от Иосифа Сталина. Каноничность его не подвергалась ни малейшему сомнению. И мы все были уверены, что товарищ Сталин, движимый безграничной любовью к народу, сел и придумал эту Конституцию. По этому предмету у нас у всех были только пятерки.
Впрочем, с реалиями этой Конституции мы соприкасались довольно тесно, а именно во время проведения всевозможных выборов. Тогда школа превращалась в избирательный участок, расцвечивалась бумажными лентами и плакатами: «Все на выборы!». Мы, уже старшеклассники, делали все это своими руками. Дежурили на участке круглосуточно. Но самое интересное – это было, начиная с пяти часов утра, будить горожан, чтобы шли голосовать. Мы брали горны и другие духовые инструменты, и, подходя к каждому окну, дули что есть мочи. От такой какофонии, даже зимой, окна распахивались настежь и, частенько, густой мат был ответом на проявление нашего гражданского долга.
Во время выборов с раннего утра до поздней ночи играла музыка, работал буфет с пивом, вином, водкой, закусками. Было пьяно, шумно, весело, народ валил к избирательным урнам. Наутро мы читали в газетах, что и на сей раз трудящие продемонстрировали единство нерушимого блока коммунистов и беспартийных, неразрывный союз рабочего класса и трудового крестьянства…
Весь наш класс любил гуманитарные науки. Привлекала не только новизна материала, но и возможность свободно поговорить не только между собой, но и с учителем, а то и поспорить. До сих пор помню, какие жаркие  дебаты вызывала тема «Лишние люди в русской литературе».
 – «Ну почему? Почему? Печорин, Бельтов, Рудин – лишние люди? – взывал к аудитории очередной оратор. – Ведь человек живет, что-то стремится сделать, что-то успевает. Он реален, как и все другие. Почему же он лишний?»
– «Правильно, – отзывались сторонники официальной терминологии. –Бездельники они, тунеядцы».
Их поддерживал наш доморощенный поэт. Он вскакивал на парту и, вытянув руку, театральным голосом декламировал собственные вирши:
«К чему весь этот плач
И слез бадья?
Нам для чего?
Нам подавай идею.
Талант у них как утлая ладья,
Чернеет бортом, тогда возися с нею» и т.д.
Страсти накалялись, и тогда Милица Николаевна спокойно говорила: «Я думаю, будет справедливо, если каждый сохранит при себе свое собственное мнение, а пока прошу выучить на завтра тему: «Лишние люди в Русской литературе»».
Боже мой! Что бы было с нами, черпай мы знания о литературе только из учебников и уроков, не приучиваясь с юных лет понимать как следует сказанное вскользь, будто бы ненароком.
Например, мы не проходили творчество Сергея Есенина – «певца кулацкой деревни, чужого подлинно революционной идейности». Милица Николаевна тогда говорила, листая учебник: «Так, Есенина мы не проходим, его и в учебнике нет. А помню, в годы моей юности очень им увлекались. Были еще Игорь Северянин, Велимир Хлебников, Андрей Белый, Леонид Андреев, Надсон, Пастернак». Имеющий уши, да услышит.
Школьная программа по литературе была построена таким образом, что Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Тургенева мы проходили в седьмом, восьмом классах одновременно со «Словом о полку Игореве», Карамзиным. Жуковский, Батюшков, Вяземский, Баратынский вообще тонули в непроглядном мраке. Так, о великом русском поэте Гавриле Романовиче Державине мы, в основном, узнали из пушкинских строк:
«Старик Державин нас заметил,
И в гроб сходя, благословил…»
Милица Николаевна преподавала только в старших классах – девятом и десятом. До этого у нас поменялось несколько учителей литературы, что имело самые плачевные последствия. Многие из нас до самого выпуска не могли определить какой писатель в какую эпоху жил, какие социально-политические и экономические условия общества того времени заставляли обращаться его к той или иной теме. Мы понаслышке знали о таких выдающихся писателях, как Мельников-Печерский, Лесков, Писемский.
Все представители великой русской литературы были сплошь революционеры и чудом не попали в декабристы. Все они жили в нищете, а померли в забвении, все были люди кристальной честности и порядочности; все они внесли огромный вклад в Великую Октябрьскую революцию. Парадоксально, что это было так, вернее, так было преподнесено нам, а мы глотали этот сомнительный фарш не пережевывая.
Если б мне тогда сказали, что Державин был одним из самых крупных чиновник Екатерининской эпохи, что Пушкин был задира и дуэлист, Лермонтов жесток в эпиграммах даже к друзьям, Достоевский – страстный карточный игрок, Некрасов – миллионер, Салтыков-Щедрин – государственный цензор и вице-губернатор – я бы усомнился не только в порядочности, но даже в лояльности такого человека к советскому срою.
Никто не научил нас отделять плевелы от здоровых злаков, никто не пытался разбудить мысль о том, что «гений и злодейство две вещи несовместимые», но и что гении – люди, в которых бушуют страсти, даже более великие, чем в обычных человеческих душах.
На первый план в таком раскладе литературы выходили Чернышевский и Белинский, Добролюбов, Писарев и Герцен. Получалось, что именно эти люди, несомненно, талантливые и значительные в своем роде, были истинными представителями великой русской литературы, наставниками и учителями Гоголя, Тургенева и Толстого. Отчасти по их небрежному отношению, за творчеством таких замечательных русских поэтов, как Фет, Майков, Тютчев, Плещеев – закрепился ярлык «надзвездных», а под удивительно ясными, звонкими или грустными их стихами, украшавшими нередко иллюстрации наших первых школьных учебников «Родной речи», например, вместо их фамилий стояло: «Слова народные».
Никто нам не объяснил, почему народ не обиделся, а с восторгом и благодарностью принял на свой счет их творения, обессмертив этим все наше народное творчество.
Зато мы много учили наизусть. Многие из нас знали на память почти всего «Евгения Онегина», «Медного всадника», Лермонтовского «Демона», отрывки из «Мертвых душ» Гоголя, множество стихотворений и отрывков из русской классики.
Пьесы Островского «Гроза», «Не в свои сани не садись», «На каждого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше» читались вслух на ролях, ставились вместе с гоголевским «Ревизором» на нашей школьной сцене. Мы влюблены были в Островского, я до сих пор перечитываю его, находя кладезь мудрости, считаю его самым великим русским драматургом, которому нет равных и поныне.
При всех издержках обучения школа научила нас главному – любопытству к печатному слову, умению не просто листать книги, а находить в них созвучие своей душе, вместе с ее героями любить, ненавидеть, верить, надеяться на грядущие лучшие перемены.

( отрывок из повести "ПОД СОЛНЦЕМ")http://proza.ru/2014/01/01/779
                *************
А это стихотворение Глеб написал уже в тульской глубинке,куда мы были вынуждены переселиться из воюющего Таджикистана

https://stihi.ru/2013/08/09/8398
Мы в эти дни встречаемся не часто
Не потому,что жар души угас,
А потому,что в этой жизни разных,
Всем очень нужных много дел у нас.
И ты ещё,наверно,не на свалке,
Моя последняя,"галёрная" скамья,
Возможно,на тебе сидит вразвалку
Такой же молодец,каким тогда был я.
Дай руку мне,мой тёзка,незнакомый!
Мне б сесть с тобой за парту вдругорядь,
Пожить опять весёлым школьным домом
И пару строчек дописать в тетрадь.
Но только всё проходит без возврата,
Не повторится прошлого стезя,
Ведь наша жизнь-надежд и сил растрата,
И переделать этого нельзя.
Всё ж,школа,покидая эти стены,
Я не скажу печальное "прощай".
Я вновь сюда войду,с другою сменой-
Принять меня как прежде обещай.
 пос.Ханино Суворовского района.
1996 год