Свобода, говоришь?..

 
Зелёный вертолет ВВС США порхал над холмами Лонг-айленда. Внутри аппарата было как в роскошной курилке. Вкруговую стояли диваны. В центре — стол с напитками. Выхлоп турбин намертво глушился никелированными спиралями под брюхом, так что за открытыми иллюминаторами слышен был только свист лопастей.
Этот русский мужлан в костюме с галстуком держал пивную кружку в одной руке, а другую руку, трёхпалую, словно заострённую специально для указаний, высунул охлаждаться в окошко. Там за бортом, вблизи фюзеляжа воздух напирал не сильнее чем в форточке машины на Рублёвском шоссе.
— Тут бы вам площадку приварить за бортом, балкончик, понимаешь, такой сделать, а, господин Харрисон? Прохладнее было бы нам снаружи находиться, и виднее.
Переводчик пояснил выражение высокого гостя по-английски, и сенатор Харрисон — непьющий, брюхастый янки почтительно засмеялся. Сверху остров Лонг-Айленд был похож на Крым, только лесистый, без вырубок. Но Атлантика за его берегами простиралась грандиознее любого моря — цветом, и, главное, сероватой бугристой поверхностью. В окошках правого борта показались бетонные скалы Манхеттена.
— Ну-ко, теперь сверху поглядим на ваши небоскребы. Что-то совсем они отсюда не впечатляют, понимаешь.
Перебираясь с борта на борт, он пошатнулся, сурово прорычал что-то самому себе, той подлой силе внутри, которая опять некстати решила пошутить над ним.
Оперся о подлокотники и высунул голову под ветер.
Паутину седых волос на красном от жары черепе рвало и трепало. Голубые, самоцветные уральские глаза, подернутые желтизной, пучились.
Совсем близко внизу лежал этот город — пурпурный, фантастический сон, угловатый скалистый нарост на побережье, рассеченный глубокими ущельями улиц. Отражая закатное солнце, ослепительно сверкали окна самых высоких башен. В тени бездонных каньонов незаметно было никакого движения.
Непостижимым для наблюдавшего за ним пролётного, постороннего глаза был этот чудесный, жестокий, ошеломляющий, волшебный, роковой, великий город, но око всё-таки заслезилось, сморгнуло, и голова скрылось в блестящей гондоле.
— Если с точки зрения, так сказать, строительной мысли, тогда, конечно, — оказавшись целиком в салоне, просипел он и глотнул пива из кружки, чтобы промочить горло.
Жена — женщина русской бабьей комплекции стала причесывать его, и он расплылся в улыбке от ее ласковой услужливости как гигантский ребёнок.
—Lets see to left, mister Eltsin!— окликнул его сенатор Харрисон.
— Погодь, Вилли, сейчас мне марафет наведут, чтобы в лучшем виде на вашу статУю смотреть. Она ведь тоже дама, как-никак.
Вертолет снижался и одновременно соскальзывал боком в сторону островка Бедлоу, к Статуе Свободы на нём.
Издалека статуя казалась каким-то кипарисом, побитым желтизной ранней осени. Но постепенно, при развороте, выделилась поднятая рука с факелом, голова с короной.
Вертолёт проседал все ниже. Уже воздушный столб из-под лопастей буравил океанскую воду, отмечал движение летательного аппарата пенным следом.
Наконец, зависли.
Бронзовый гигантский лик идола, покрытый тончайшим слоем зелёного океанского лишая, грозно взирал на седого человека, высунувшегося из вертолета и протягивающего в сторону его кружку с пивом.
— Ну шта? Здравствуй, ежели не шутишь. Шта, не видела ещё таких? Мы тоже, понимаешь, не рыжие.
Этот высунувшийся из окошка человек приветственно поднял кружку, и отхлебнул по всей форме — за знакомство.
Потом снаружи глядя на сенатора Харрисона в другом окошке, тремя пальцами своей изувеченной руки он стал вертеть, будто взбалтывать что-то в невидимой кастрюле. Американец понял. Дал команду. Вертолет наклонил нос, поток сжатого воздуха стал очерчивать на воде окружность вокруг каменистого, ухоженного островка. Какие-то
люди у подножья статуи махали руками.
По пояс высунувшийся из вертолета человек и их поприветствовал поднятием пивной кружки.
— Не видали, так поглядите,— сипло, в нос кричал он.—Россия ещё посвободнее вас станет. За опытом к нам поедете.
На спине статуи в подвешенной люльке два человека лопатками соскребали зелень с бронзы. Они тоже вскинули свои инструменты в приветствии. И им ответно отхлебнули из кружки.
Вертолёт стал подниматься по спирали, так что, завершив оборот, оказался на уровне факела. Спугнул своим появлением гнездящихся на короне каких-то неведомых морских птиц.
Пиво в кружке кончилось. Интерес к монументальному искусству тоже иссяк.
В салоне он опять подставил свою буйную головушку под расчёску любящей супруги, и обернувшись молодцем, налил водки в рюмку.
— Всё! Заряд свободы получил, так сказать, на всю оставшуюся жизнь. Будь здоров, сенатор!
Со слов переводчика истолковали эту историческую реплику как просьбу о возвращении в резиденцию. Хотя по протоколу ещё полагалось облететь остров Эллис, в миле отсюда, где располагалась федеральная тюрьма повышенной надёжности.
Вертолёт потянуло вперед с наклоном на нос. Машина разгонялась деловито, будто обыкновенная рейсовая. На свои гнёзда в короне Статуи Свободы возвращались спугнутые птицы. Полустанком промелькнули в окне башни Манхеттена, полыхнуло диковинным закатным солнцем.
Водочка прошла соколом. И на несколько минут обострила чувства, взбодрила его. Стало хорошо. Особенно приятно было от сознания чего-то новенького в собственной жизни. Вот бы вернуться в молодость и корешам в прорабской рассказать, как вокруг Большой тётки облетел на американском вертолёте! Жаль, нет тех корешей рядом. Остаётся только дома в Барвихе похвастаться любимой дочке. Единственная родная душа после мамочки.
— Харрисон, ты что это, понимаешь, компанию не поддерживаешь? Ну-ка, за свободу, так сказать! За нашу и вашу!
Сенатор только пригубил дипломатично, а он опять хлобыстнул до дна.
И с той минуты превратился в объект для перевозки, в багаж президентского спецрейса. Душа его временно отлетела в какой-то небесный схорон. Свита суетилась, другие люди на Земле, кроме таких же безмерных выпивох, тоже что-то делали, жили, а он пребывал в чудесном беспамятстве, улыбался во сне. Если надо было встать и идти, — шёл. Если требовалось сесть — садился.
Не заметил, как Атлантику промахнули.
Во Внуково, дохнув нашатырки с платка супруги, по трапу спустился почти самостоятельно. А в машине всё пытался высунуть руку в форточку, чтобы проверить давление встречного воздуха и сравнить с вертолётным.
Немного побуянил дома, повыступал, и уснул окончательно.
Рано утром проснулся, будто опять высунулся из окна геликоптера над Лонг-Айлендом, такое было хорошее настроение.
Втихаря, пока "бабы" спали, похмелился, и ушёл с удочками на озеро.
Утро было серое, русское. Сыпал дождик. Резиновые сапоги обмочились в росе, тускло блестели, хлюпали на его босых ногах. С чахлых берёзок брызнуло в лицо, когда удилища задели ветки. "Божья роса, — подумал он.
В дальнем конце озера у забора шевельнулся охранник, промокший и иззябший за ночную смену. Из камышей выпорхнула утки. Стали бить крыльями по воде, взлетели, унеслись скрежеща простуженными горлами.
Он сел на скамейку и насадил червя на крючок.
Бейсболка сбилась у него козырьком на ухо. Волосы рассыпались по лбу до глаз. Воротник у камуфляжной армейской куртки был наполовину подвернут при одевании. Пуговицы застегнуты наперекосяк. Припухший этот дедок закинул удочку, установил её на козельцы, и тяжко опершись руками в колени, стал ждать поклёвки.
Блаженно жмурился, вздергивал бровями, чтобы не слипались веки. Но всё-таки не уследил за собой, задремал сладким утренним сном.
Опять увиделись рабочие, соскребающие наслоения времён со Статуи Свободы, какие-то птицы с большими белыми головами. Опять стало хорошо. Приятно было остывать в родном холодке...
Он очнулся от сигнала фельдъегерской машины.
В дальнем конце озера охранник со скрипом открывал ворота, впускал джип.
В доме видимо спохватились, искали его. Послышались сзади чьи-то быстрые шаги по направлению к нему. Кто-то по-военному остановился и резко, требовательно заговорил ему в спину о каком-то парламенте и о необходимости принятия каких-то адекватных мер.
Он грубо выругался и стал медленно подниматься на ноги, кряхтя и хватаясь обеими руками за бока...