Похмелье

-1-
Нет ничего хуже, чем проснуться в чужой, обшарпанной квартире, да ещё и с жуткого бодуна. Я успела об этом подумать, я помню. Не то, чтобы у меня была такая уж хорошая память, вовсе нет. Как раз наоборот. С памятью всё довольно печально. Особенно в определённые периоды. Когда из неё легко и просто могут выпадать дни и даже целые недели. Иногда исчезают события, люди и обстоятельства. Как будто и не было ничего. Как в том анекдоте, знаете?
Господи, как же мне сейчас плохо и страшно муторно. Причём в самом прямом смысле. Я лежу неподвижно на какой-то куче тряпья (честно говоря, тут гораздо уместнее другое слово), и стараюсь не шевелиться, потому что тошнота, которая медленно, но неуклонно поднимается во мне нешуточными волнами, то и дело грозит спровоцировать грандиозное извержение. А где здесь, извините, санузел и есть ли он вообще, я, разумеется, не знаю. Точнее, абсолютно не помню. Хотя если рассуждать логически (ха-ха, если бы я могла, то точно бы сейчас расхохоталась, логика - это именно то, что мне сейчас нужно) должна же я была за весь вечер, хоть раз посетить это место.
О, да… Вот оно! Появляются небольшие проблески хоть каких-то воспоминаний. Значит, вчера мы со Светкой и Жэкой, её новым хахалем…так, стоп, надеюсь не случилось ничего о чём мне потом снова будет мучительно больно вспоминать? Ах, нет… Светка разодралась со своим Женькой, причём опять-таки, в самом, что ни на есть, прямом смысле. Светка, как обычно приревновала. К какой-то там его, господи прости, соседке. Надо сказать, что Светка, когда выпьет, всегда кого-нибудь к кому-нибудь ревнует. И становится ужасно неприятной, агрессивной и мстительно-подозрительной. Вот Жека и ушёл, пошатываясь, и не замечая разодранной Светкиными когтями щеки, из которой шла кровь. Хочется даже сказать, хлестала, но это будет неправда. В общем, гордый и непонятый, обиженный в своих лучших чувствах, бедный, щуплый и очень пьяный Жека ушёл. Это я очень хорошо, как выяснилось, помню. Я вообще запоминаю драматические и яркие жизненные эпизоды. А здесь и того, и другого, было хоть отбавляй. Вот… Ну, а Светка, значит, всхлипывая и икая, кинулась за ним. Больше их никто не видел. Ну, в тот вечер, разумеется… А я и этот приятель Женькин остались… Как же его? Серёжа? Стас? Помню, имя вроде на «с»… Главное, чтобы не Саня, а то был у меня один хмырь с таким именем, вспоминать не хочется… А приходится, время от времени, как-никак мужем был, хоть и недолго. И у дочки моей отчество - Александровна, между прочим. Заметное, надо сказать, напоминание.
А как этого зовут-то? Нет, не помню, хоть убей… Честно говоря, чувствую я себя так, что если бы мне сказали, что я сейчас тихо и спокойно отойду, так сказать, в мир иной, я бы, знаете, не сильно расстроилась. Особенно если перед этим, мне пообещают, что я хотя бы пять или десять минут не буду испытывать этого омерзительного, этого невыносимого похмелья...
Да, так вот, подумала я о чужой квартире и о том, как гадко открывать в ней глаза, как раз потому, что случалось такое со мной уже неоднократно. И поверите, каждый, долбаный раз я думаю о том, как же это отвратительно и даю себе слово, что больше не допущу такого. Нет, нет и ещё раз нет! Да что толку, я и надираться-то особенно никогда не собираюсь. И тоже клянусь себе, что этого больше не повторится. Особенно после некоторых историй, из которых я вообще непонятно каким образом выкарабкалась. И вот опять…
-2-
Я настолько ужасно себя чувствую, что мне даже трудно повернуть голову и посмотреть кто рядом со мной. Чьим, собственно, гостеприимством я пользуюсь, хотя совсем не факт, что мой сосед по этому, давно убитому и дотлевающему ложу окажется сам хозяин этой берлоги. Плавали, знаем...
Очень медленно и осторожно, потому что каждое неловкое действие или даже лёгкое покашливание может спровоцировать, сами знаете что, я поворачиваю голову к тому, что начинает ворочаться и произносить некоторые странные, несвязные звуки возле меня.
Волосы, несвежей, слипшейся мочалкой врезались в правую сторону моего лица, но чтобы поправить их, надо поднять руку, поднести её к голове, попасть не в глаз собственными пальцами, а зацепить и отодвинуть прядь… О нет, на это у меня нет сил совершенно. Все они закончились ещё тогда, когда я в несколько долгих приёмов пыталась повернуть голову в левую сторону. Поэтому смотрю я одним глазом, так как второй открыть не представляется возможным из-за волос.
Говоря откровенно, нечеловеческие эти усилия того не стоили. Разглядывать даже одним глазом было особенно нечего. Скрючившись на самом краю, спиной ко мне лежал тщедушный мужчина в жёлтой футболке с разводами и спортивных штанах невнятно-синего цвета.
Я, кстати, тоже была в полной экипировке, что меня ничуть не удивило. Обычно так и случалось, но облегчение, пусть и небольшое, всё же почувствовала. Не то, чтобы я так уж сильно переживала за свою честь, как правило, в тех кругах, где я последнее время вращаюсь, на неё редко покушаются, но на один факт, за который в такие вот утра мне могло стать ещё больше невмоготу, было всё-таки меньше.
Мне надоело созерцать длинную, согбенную спину и часть тощей руки с редкими, бурыми волосками, и я оглядела комнату, в которой очнулась. Сколько я видела таких убого обставленных, запущенных, жалких лачуг и не сосчитать. Вот дешёвая, красная люстра, составленная из пластмассовых трубок разной величины, перетянутых между собой пластиковым чёрным жгутом одиноко и грустно висит над одностворчатым шкафом, с оторванной дверцей, двумя облезлыми стульями и продавленным, выцветшим диваном на котором и возлежим в данный момент мы. Вот, собственно, и вся обстановка. Ах да, ещё пожелтевшие, кое-где вспучившиеся, а кое-где оторванные обои, свисающие жалкими лентами и обнажающие шершавую стену. И помимо этого грязное окно без занавески, через которое равнодушно взирает на всё это убожество свинцовое, безрадостное утро.
Комнатёнку эту не помню, от слова совсем, значит пили мы на кухне, а перебрались сюда… уже не помню, когда и как…
На одном из стульев, со стороны тощего мужика, имени которого я так и не могу вспомнить, стоит тяжёлая, железная пепельница, полная разномастных окурков, с нависающей сбоку русалкой с неестественно огромными грудями и надписью «Сочи-2007». Автоматически я зачем-то отмечаю про себя, что пепельница с того самого времени уцелела лишь только потому, что выполнена из небьющегося материала. У всех пьющих людей не только провалы в памяти, у них ещё и очень мало целых и ценных вещей. Телефоны (если они вообще у них есть) будут старыми и обязательно с треснутым в нескольких местах стеклом. Одежда немодная, застиранная и прожжённая, почти наверняка лишённая одной или более пуговиц. Посуда всегда с отбитыми краями... Ну и далее по списку. Постельное бельё, например, это тоже не для них, оно для слабаков.
Зачем мне об этом размышлять, непонятно, тем более что я чувствую, если сейчас не встану, кое-что произойдёт. И хотя вряд ли оно так уж сильно нарушит общий колорит этого помещения, делать это прямо здесь крайне нежелательно. Нужно собраться с силами и…
Я снова чувствую, как откуда-то снизу подступает тошнота, чтобы побороть её, стараюсь дышать медленно и постепенно.
От мерзости и отвращения, в первую очередь к себе, у меня непроизвольно вырывается стон. Мужичонка слегка вздрагивает всем телом и пытается повернуться ко мне. Видимо, на этом его силы полностью иссякают, и он замирает в незаконченной и совершенно противоестественной позе. Зато я могу разглядеть его гораздо лучше, хотя мне совсем не хочется этого делать.
Мне становится видна его залысина, часть впалой, небритой щеки и выпирающий далеко за мочку уха, туго обтянутый сизой кожей, острый угол его челюсти.
- Привет… Мне нужно, - сиплым, каким-то тухлым голосом произношу я, но в ту же минуту резко поднимаюсь, сползаю с вонючего дивана, зажимаю себе рот рукой и довольно резво, насколько хватает сил, ковыляю в ванную.
-3-
Я безошибочно нахожу дверь, включаю свет и успеваю как раз вовремя для того, что бы наклониться над раковиной, прежде чем меня вывернет наизнанку. Это происходит снова и снова. Желудок продолжает всё также спазматически сжиматься даже после того, как последние крупицы вчерашней (или сегодняшней?) жалкой трапезы, в просторечии именуемой закуской, давно исчезло в сливном отверстии.
Ничего, - думаю я, когда в коротких промежутках, успеваю отметить и ржавые потёки, и стоически накапливаемый, практически не смываемый застарелый налёт, - уверена эта фаянсовая старушка видала на своём веку вещи и похуже.
Когда, горящий огнём желудок, перестаёт бушевать и понемногу успокаивается, я набираю в ладони воду и опускаю в них лицо, чтобы хоть немного унять пульсирующую в висках, тупую боль. Я проделываю это многократно, пока не чувствую, что рукава кофты и грудь уже совершенно мокрые. Держась обеими руками за осклизлый умывальник, я поднимаю голову и смотрю в треснутое ровно посередине зеркало. Помните, что я говорила про алкоголиков и окружающие их вещи? Вот-вот…
Где-то на задворках сознания мелькает мысль, что это плохая примета. Я смотрю на свои набрякшие веки, синеву под глазами, зеленоватый цвет отёкшего лица и мои плечи начинают мелко дрожать. То ли от подступающего, истерического смеха, то ли от озноба, то ли содрогаясь от внутренних, неосознанных рыданий.
- Дурная примета, - произношу я, - ну конечно, что же может случиться со мной хуже того, что есть сейчас? Ну в самом деле? Я просыпаюсь с тяжелейшим похмельем в вонючей дыре, рядом с пропитым мужиком, имени которого не помню, как и того, как вообще здесь оказалась, что было накануне и трясусь, как припадочная в чужой, облезлой ванной, потому что у меня абстинентный синдром, белая горячка или что похуже. А моя дочь сейчас собирается в школу и, наверное, спрашивает у своей бабушки, куда я подевалась. А может, уже и не спрашивает. Привыкла… Я наклонилась и жадно начала пить.
Мой сосед по дивану что-то произнёс за дверью. Я не разобрала, а переспрашивать не могла, так как у меня уже зуб на зуб не попадал, да и, честно говоря, мне это было неинтересно.
- Я сейчас, - на всякий случай выдавила я, в перерыве между зубовным клацаньем, и открыла горячую воду в надежде, хоть немного унять дрожь.
Как же быстро мы опускаемся, когда пьём, - думала я. Чёртовы прожигатели жизни, причём не только своей. Мы отравляем всё, к чему прикасаемся…
Пустые разговоры, вечный сушняк, гадливый смех от плоских шуток, тупость и деградация… Незаметная смена дней, месяцев, времён года… Ненавижу… - шептала я, сжимая ободок умывальника с такой силой, что костяшки пальцев сначала сделались белыми, а затем голубоватыми. Ненавижу эту жизнь, ненавижу этих людей, ненавижу наступающий день, когда приходится открывать глаза и видеть всю эту мерзость, которой я сама наполнена до самой макушки. Не хочу, не могу, не буду…
Господи, за что ты так со мной? Нет ответа, ну конечно, а на что ещё, интересно, я рассчитывала. Но как же тошно-то… Я снова смотрю на себя. Ну и видок у меня, однако… Мне тридцать три года, а выгляжу я… Одним словом, неважно выгляжу. Так что дурных примет и опасных знаков, мне уже, наверное, можно не опасаться. Я сама по себе одно большое, нехорошее предзнаменование.
Нет, всё, завязываю, хватит... Сколько же времени, драгоценного времени ушло безвозвратно! Пока ещё не всё потеряно, надо бежать, спасаться… От этой жизни, от этих погибших людей, нужно искать себя и помочь себе пока не поздно… И я смогу, я справлюсь. Я сильная… Сейчас, первым делом уйти отсюда, из этого гадюшника! Уйти немедленно. Ничего, всё получится, когда у человека такое желание. Я начну новую жизнь, с чистого листа, прямо сегодня…
Я медленно выдохнула, плотно закрыла кран и, придерживаясь за стенку, с унылыми и казёнными, синими панелями, вышла из ванной.

Продолжение следует...