de omnibus dubitandum 108. 414

ЧАСТЬ СТО ВОСЬМАЯ (1893-1895)

Глава 108.414. ЧАСТО ОНА ХОЛОДЕЛА ПРИ МЫСЛИ…

    Прошло полтора года. Как-то в октябре (1895), вскоре после ПокрОва, в скромной квартире на Загородном проспекте ожидали гостей.

    Коллонтай приглашал многих, но, обыкновенно, приходили не все. Шурочка волновалась целый день, не знала, кого ждать, купить ли закуску и, на сколько взять бутылок. Прошлый раз они всего наготовили, а пришли только двое, и так было скучно и стыдно.

    А тут еще маленький Миша не спокоен, все плачет. Нездоров, может быть. Родившегося сына назвали, в честь деда, Михаилом. В семье его прозвали Хохля – из-за сумрачности и серьезности не по годам.

    Заботы о ребенке, обустройство отдельной квартиры, денежные дела, бытовые проблемы – ко всему этому Шура не была готова, все тяготило ее, отталкивало. С завистью смотрела она на свою сводную (по матери) сестру Евгению – у нее был прекрасный голос, и она под псевдонимом Мравина стала примой императорского оперного театра. У нее было "дело", и ее не обременяла семья – в отличие от самой Шуры.

    На помощь пришла бывшая домашняя учительница=гувернантка Шуры - Мария Страхова. Теперь она работала в публичной библиотеке известного собирателя книг Николая Рубакина.

    На базе этой библиотеки Страхова создавала передвижной музей учебных пособий – и Шура стала ее помощницей. И библиотека, и музей были местом сборищ столичной либеральной молодежи.

    Именно там Шура познакомилась с Лялей (Еленой) Стасовой – племянницей виднейшего критика Владимира Стасова и дочерью известнейшего адвоката Дмитрия Стасова. Елена, убежденная марксистка, обратила новую подругу в свою веру. Шурочка вдохновилась идеями социального равенства и борьбы с эксплуататорами.

    В свою очередь, она заразила этими мыслями свою ближайшую подругу Зою Шадурскую, а за ней – и ее сестру Веру, ставшую к тому времени знаменитой артисткой под псевдонимом Юренева*.

*) ШАДУРСКАЯ Вера Леонидовна (по сцене - Вера Юренева) родилась 22 июня 1876 года в Москве, дочь военного юриста Леонида Шадурского (ее старшая сестра Зоя Шадурская — участница революционного движения, близкая подруга Александры Коллонтай)(см. фото).
Окончила драматические курсы при Александринском театре в Петербурге (1902, мастерская В. Давыдова). Проведя затем год в этом театре, предпочла ему работу в крупных труппах провинции (Киев, Одесса, Ростов-на-Дону и т.п.).
Осенью 1906 года впервые вышла на сцену Киевского театра Соловцова.
В 1918-1919 годах — актриса театра Соловцова, в 1919 года — актриса Второго театра Украинской Советской Республики имени В.И. Ленина, с 1920 года — актриса театров Москвы и Ленинграда.
В 1930-1935 годах - актриса МХАТ-2, играла небольшие роли.
Снималась в кино с 1914 года.
Написала мемуары "Записки актрисы", а также книги - "Женщины театра", "Актрисы". Автор ряда статей о Владимире Яхонтове.
Заслуженная артистка РСФСР (1935).
Ушла из жизни 19 января 1962 (Москва).

В течение нескольких сезонов (1906—1919, с перерывами) — ведущая актриса театра «Соловцов» в Киеве (ныне Национальный академический театр русской драмы имени Леси Украинки). Участвовала в кинопостановках. Выступала на сцене под фамилией первого мужа, дворянина Ивана Юренева. Вторым мужем артистки был поэт, переводчик и драматург А.С. Вознесенский (Бродский).

В 1918 году, находясь в Киеве, Вера Леонидовна увлеклась молодым журналистом и сотрудником дипломатической миссии Советской России Михаилом Кольцовым. В том же году они поженились. На Первомай 1919-го В.Л. Юренева блеснула на сцене театра имени Ленина (бывшего «Соловцов») в революционной премьере — спектакле «Фуэнте Овехуна (Овечий источник)» по пьесе Лопе де Веги (постановка К.А. Марджанова), где сыграла главную роль Лауренсии. Вместе с Кольцовым Юренева уехала в Москву, но в 1922 году они расстались.

В 1919—1955 годах В.Л. Юренева служила в различных театрах Москвы и Ленинграда, в том числе — в театре Корша (1919—1920), МХАТе 2-м (1930—1936), Александринском театре (1922—1924 и 1936—1939), Литературно-драматическом театре ВТО (1947—1955). Заслуженная артистка РСФСР (1935).

В последние годы жизни, проживая в коммунальной квартире, общалась с Э. Радзинским, в то время студентом, который в своих произведениях приводит услышанные от нее истории.

Похоронена на Новодевичьем кладбище в Москве.

Личный архив хранится в РГАЛИ, фонд № 2371.
Творчество
Какую бы роль ни играла актриса, на сцене она всегда была Женщина с большой буквы и целостная личность, скрывающая в себе бездны страстей. По воспоминаниям самой Веры Леонидовны: «моей основной темой была тема любви». Эмоциональность и выразительная пластичность позволяла Вере Юреневой создавать запоминающиеся образы даже тогда, когда драматургический материал роли не был значителен.
Роли:
    Бронка (С. Пшибышевский, «Снег», 1904)
    Регина (Г. Ибсен, «Привидения» , 1904)
    Нора (Г. Ибсен, «Кукольный дом», 1909)
    Виктория («История одной любви» по К. Гамсуну)
    Виоланта (Д. Флетчер, «Испанский священник»)
    Катерина (А. Островский, «Гроза»)
    Лариса (А. Островский, «Бесприданница»)
    Анна Каренина (по Л. Толстому)
    Елена Николаевна (М. Арцыбашев, «Ревность», 1913)
    Вера (фильм по роману И. А. Гончарова «Обрыв», постановка П. И. Чардынин, 1913)
    Екатерина Ивановна (Л. Андреев, «Екатерина Ивановна»)
    Лауренсия (Лопе де Вега, «Овечий источник» («Фуэнте овехуна»), 1919)
    Клеопатра (У. Шекспир, «Антоний и Клеопатра»)

Примечания
    Кальницкий М. Забытая легенда // Киевские ведомости. 2007, 22 ноября
    Юренева В. Записки актрисы. Москва-Ленинград, 1946. — С.118.

    Шурочка не любила, когда Коллонтай звал гостей. Ей все казалось, что им скучно, что она не умеет занимать их и что они смотрят на нее как-то странно. «Может быть, они приходят только для того, чтобы не обидеть Володю и меня, – думала она. – Зачем тогда приглашать?».

    Больнее всего для нее было то, что она-то сама очень бы хотела, чтобы к ним ходили, хотела быть с людьми и видела, что это не выходит; что они относятся к ней не так, как следует.

    В их отношении к себе Шурочка видела чуть заметную странность: одни были к ней чересчур вежливы, разговаривали, точно остерегаясь чего-то; а другие, напротив, были странно развязны и говорили, не стесняясь, такие комплименты, что ей становилось неловко. Сказать резкость – она не хотела, потому что между ними были умные, даровитые люди, а Коллонтай дорожил отношениями.

    В узенькой столовой Шурочка приготовляла чай. Столовая была как все столовые в сорокарублевых квартирах: окно с кисейной занавеской, висячая лампа над обеденным столом и буфет. На стене тикали часы с гирями.

    Но Шурочка ненавидела эту комнату, находила, что она похожа на гроб, и всегда пила чай в гостиной.

    Вообще вся квартира ей была не по душе: мебель, купленная для прежних комнат, – казалась неуместной; многое поломали при переезде; цветы засохли; рояль давно не настраивали; к платяному шкафу так и не могли собраться приделать ключ; салфетку в гостиной на столе няня облила чернилами.

    Всякий беспорядок, всякое пятно на свежей мебели сначала очень печалили Шурочку; её любовь, её радость казались ей как-то странно связанными в первые дни с новой, блестящей скатертью, с занавесками, еще не смятыми, и всем этим запахом свежести, который был у них на квартире первое время.

    Сюда они переехали недавно; понадобилась еще комната; здесь детская была хорошая, и Шурочка мирилась из-за нее со всеми неудобствами. Коллонтай, напротив, часто ворчал, что его кабинет тесен, уверял, что квартира сырая, что он заболеет, умрет, что он, не может, ради ребенка лишать себя всего…

    Шурочка иногда молчала, иногда выходили ссоры, но квартиру в преддверии зимы менять было нельзя.

    Когда родился Михаил, Коллонтаю показалось, что теперь все сразу должно перемениться; он решил, что ему не надо никого и ничего, кроме семьи – и целых две недели не ходил никуда.

    Потом он мало-помалу привык к мысли, что у него есть сын, стал сердиться, когда ночью его будил крик, не сидел по ночам у кроватки, опять стал ходить в гости – и теперь часто случалось, что он по целым дням не вспоминал о ребенке, если тот был спокоен.

    Коллонтай в эти полтора года, несмотря на то, что много писал и раз был сильно болен, совсем не переменился: те же детские, доверчивые глаза, нежное лицо; он стал только раздражительнее и упрямее. Шурочку – напротив, трудно было, узнать: она выросла, похудела, немного побледнела; но, главное, у ней уже не было того веселого, беспечного выражения лица, которое ее прежде так красило; в глазах точно потухло что-то, она смотрела грустно и серьезно.

    Шурочка потом вспоминала это время, и ей казалось, что точно, было счастье; но кроме счастья была и вечная, тупая боль в душе от одной, непобедимой мысли о матери и отце.

    Она не знала сама, что собственно в этой мысли дает ей такое страдание; просто ли болело ее сердце, не привыкшее к разлуке, или, может быть, мучило все чаще и чаще являющееся сомнение – точно ли мать ее не любит и, не любила? Откуда взялось это сомнение – Шурочка не могла понять. Но часто она холодела при мысли: чтО, если она любила, чтО, если она страдает, если она одинока и несчастна? И ей хотелось бежать к ней, узнать, увидеть все, убедиться…

    Она не решалась даже написать матери: «Да что письма? Это опять не то, опять внешний холод – и, может быть, лишние страдания…».

    Шурочка знала стороной, что Александра Александровна переехала на житье в небольшой хутор в селе Кудровка Сосницкого уезда Черниговской губернии, в Малороссию, где сама Шурочка родилась и провела первые годы своей жизни. Оттуда семья Домонтовичей переехала на житье в Санкт-Петербург и больше не возвращалась в маленький забытый хутор.

    Шурочка представляла мать одну, в доме с низенькими потолками, с окнами, запушенными снегом – в длинные зимние вечера. И одну навсегда, навек… Мучительные мысли пришли к ней и теперь. Она задумалась, забыла о гостях и о Коллонтае.

    Но раздался первый звонок.

    Служанка ушла за ростбифом и печеньем, няни тоже не случилось – Шурочка отворила сама.

    Гость был поэт Линорин, маленького роста и приятной наружности, с расчесанными кудрями и сладкими глазами. Он грациозно склонял стан и небрежно говорил самые любезные вещи. Голос у него был слегка надтреснутый, как будто он раз сильно простудился и имел хронический насморк. Шурочка провела поэта в гостиную, где немножко пахло одеколоном и, на потолке был зажжен розовый фонарик. Поэт осведомился о Владимире Людвиговиче.

    – Он сейчас придет, – сказала Шурочка. – Он, верно, кончает работу.

    Против ожидания звонок следовал за звонком. Няня едва успевала отворять дверь.

    Скоро в маленькой гостиной собралось человек шесть. Бесшумно шаркая какими-то мягкими башмаками и потирая руки, вошел молодой музыкант Алянский: он говорил тихо, остроумно и едко; его неприятное лицо с звериным выражением странно оживлялось; он бранил всех, но все его слушали, потому что было интересно и метко.

    Его не любили, а его сонат и вальсов никто не слышал и не видел, хотя Алянский был, несомненно, талантлив. Худенький господин с нервным измученным лицом, очевидно поэт, в больших белых воротничках, молчаливо сидел в углу.

    Музыкант старался развлечь его, но обращался к нему странно, с ласковой снисходительностью, как к больному ребенку.

    Два слушателя академии, где преподавал, Владимир Людвигович видимо в первый раз встретившиеся и незнакомые, молчаливо сидели напротив и осматривали друг друга с недоверием: «А что, любезный друг, либерал ты или консерватор?». На, что другой, отвечал взорами: «Не стану я первый выдавать своих убеждений. Скажи-ка ты сначала».

    Высокий, худой драматург с черной бородкой сидел на диване в неловкой и выжидательной позе. Он смотрел на Шурочку и удивлялся, отчего она не начинает его занимать. Шурочка совсем растерялась, тем более что гости спрашивали хозяина, а хозяин упорно сидел у себя. Шурочка пошла в кабинет.

    Коллонтай действительно кончал работу; он не любил, когда ему мешали; но тут не рассердился и обещал сейчас же выйти.