Компот из сухофруктов. Чашка 7-я

         
          ЗАМЕТКИ ПУТЕШЕСТВУЮЩЕГО БЕЗДЕЛЬНИКА

          (Что видел, слышал, чувствовал, думал)


          Часть первая
          СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ. 2009 ГОД.

          Глава 5

          Уметь или не уметь?

Несколько дней на колёсах и знакомство с западным регионом Франции позволили понять, почему, приглашая в Плодран, мне сказали захватить с собой купальные принадлежности.

Скажу сразу: в аристократических курортах с казино и оживлённой ночной жизнью мы не задерживались. Хотя и побывали в нескольких таких городках, посмотрели на гавани с яхтами, полежали на песочке в самых что ни на есть престижных местах, которые рекламные проспекты преподносят не иначе, как «шикарные песчаные пляжи». Особого шика, правда, я не заметил.

Пляжная тема, впрочем, обернулась для меня конфузом. Били и Мишель повезли нас на юг Бретани. Предложили нам побывать на атлантическом побережье на полуострове Киберон в приморском курортном городке с одноимённым названием. Путеводители не врут, когда пишут, что это один из самых захватывающих уголков живописного полуострова, удивительная природа которого располагает к расслабляющему отдыху. В пути туда я расслабился и ударился в воспоминания о том, как, живя во Владивостоке, мы, мальчишки, начинали купаться чуть ли не в апреле. Киберон встретил нас прекрасной погодой и водой, отражающей яркое солнце. Я зашёл в неё по колено, немного постоял и вышел на песок.

— Холодная,— объявил я.— Ноги сводит.

Мишель улыбнулась, немного полежала на пляже, а потом ещё раз спросила:
— Ну так как, идём поплаваем?
— Что-то не хочется.

И стройная 70-летняя женщина вошла в воду. Она плавала, мы наблюдали — 10 минут, 20, полчаса. Мы уже начали беспокоиться — голова то виднелась, то исчезала в воде. Наконец Мишель вышла на берег.

— Действительно,— сказала она,— первые 5 минут было холодновато, а потом тело привыкло и стало хорошо. Что ж ты, приехал на замечательный пляж и даже не искупался?

Так что свои новые плавки я так и не обновил. Зато понял: ехать на машине 20 минут или час для того, чтобы искупаться в море,— для Мишель нет никакой разницы. Истинные бретонцы, в какой бы части Бретани они ни обретались, живут всегда у моря. Больше того, они живут морем. Я в этом окончательно убедился, приехав в Сен-Клу и увидев в доме на журнальном столике фотоальбом «Бретань». В нём было 600 страниц, и на каждой морской или прибрежный пейзаж. Без моря бретонец себя не представляет. Вот и получается, я в Москве смотрел на карту: где Плодран и где море, а надо было приехать и заглянуть в душу бретонцев.

Я постоял на прибрежных скалах, полюбовался на пейзажи «дикого берега», сосновые леса, подышал йодистым воздухом, глядя на чарующие морские просторы. Пощёлкал фотоаппаратом, загоняя в его память виды дюн, нагромождений валунов и солёных брызг. Поглядел на карнакские камни — аллеи менгиров (3000 вертикально установленных камней, достигающих 6 метров в высоту). Их возраст около 5000 лет, а цель и происхождение остаются тайной. До той поры само их существование было для меня тайной — даже не слышал про такое.

Да, в ходе поездки на пляж мы заехали в гости в одну семью. Вспоминаю про этот визит, потому как по ходу разговоров узнали про курьёзный эпизод. Пару дней назад, когда хозяин семейства возвращался домой, на дорогу из подступившего к ней леса прямо под колёса его машины выскочил олень. Машина оказалась крепче оленя. Во Франции человек за рулём в таком случае должен позвонить либо в полицию, либо в лесничество. Нашему хозяину дома показалось, что олень ещё дышит, и он позвонил лесникам. К их приезду олень уже испустил дух, и лесники разрешили попавшему в ДТП продолжать движение дальше. Никакого штрафа или наказания, если автовладелец сам звонит в полицию или в лесничество, не бывает.

Фишка в другом. Если бы сбивший оленя позвонил в полицию, то финал был бы иной. Он имел бы право забрать тушу оленя себе, а полиция наложила бы штраф… на лесничество за плохо обустроенную защитную ограду автодороги. Вот наш хозяин дома и рассказывал с грустью, что и машина пострадала, и олень ему не достался, а всё по собственной глупости: не туда позвонил. Перчинки добавил, в то время, когда мы сидели за столом, приезд сына хозяев.

— Ну что, папа, угощаешь олениной? — широко улыбаясь, с подковыркой спросил сын.
А ещё по пути мы заглянули в Сент-Анн-д'Орэ. Рядом со средневековым собором нам показали площадку, куда несколько лет назад на вертолёте прилетал в город Папа Римский. Знаменательное историческое событие подтверждал установленный Памятный знак. Но мы посетили город по другой причине. В нём прошло семинарское детство Били. Послушали его рассказ о тех днях, из которого я запомнил 2 сюжета: про футбольную команду семинаристов, в которой он играл, и про баню, куда семинаристов водили 2 раза в учебную четверть, а она длилась 2—3 месяца. «2 раза в четверть» меня впечатлили куда сильнее мозаичных витражей храма. И это хвалёная европейская цивилизация! Хотя чему я удивляюсь? Я понимаю себя — в Москве я удивлялся, когда французы, возвращаясь с прогулки по городу, не вымыв рук, садились за обеденный стол. «Как так можно?» — вертелось тогда на языке.

А здесь я понял французов. Мы ведь у себя, хоть в Москве или Питере, хоть в Смоленске или Саратове, не говоря уже про какую-нибудь Астрахань или Новороссийск, вынуждены, придя домой, отмываться от пыли, грязи, сажи, копоти, какие висят в нашем воздухе. А во Франции — и в Плодране, и в Ванне, и в Сент-Анн-д'Орэ, и в Трините-сюр-Мер, и в Шамбон-ля-Форе, и в Жиене, и в Сен-Клу, и в Буживале, и в Блуа, и в самом Париже,— вернувшись домой и протерев лицо, руки, шею влажной салфеткой, мы могли убедиться, что она… осталась белой, т.е. чистой.

Как-то в дни пребывания в Плодране Галя взялась за щётку подмести в доме пол. Чтобы рассмотреть то, что она намела, поистине требовался микроскоп. За 2 недели, что мы прожили в Сен-Клу, женщина, которая прибирается в доме, приходила всего один раз. Но пыль нигде не лежала, хотя раздвижная стеклянная стена дома каждое утро и вечер была открыта нараспашку. У себя на проспекте Мира достаточно приоткрыть окно всего на полчаса, и можно начинать генеральную уборку. Поэтому, как все живущие на шумном и загазованном вечными автомобильными пробками проспекте, мы вынуждены держать окна всегда закрытыми, а для регулирования в квартире температуры установить кондиционеры.

Возвращение из Парижа в Москву «обрадовало» нас новостью: власти Москвы решили бескомпромиссно бороться с кондиционерами, портящими внешний вид зданий. Догадываюсь, что ими движет. Находясь во Франции, я действительно не видел этих ящиков на стенах ни парижских, ни провинциальных домов. Но там, напомню, чистый воздух. Поэтому я не могу понять правительство Москвы, которое вместо того, чтобы озаботиться экологией мегаполиса, взялось за наведение красоты. Полагаю, большие эстеты там собрались! Жаль только, что им в детстве родители не читали перед сном известную сказку про вершки и корешки.

Я ещё принял бы сторону чиновников, затей они «великий поход» против московских крыс, разгуливающих, например, по Цветному бульвару, Большой Переяславской и Лесной улицам, Даеву переулку (перечисляю места, где сам видел грызунов в последнее время).

— Можешь добавить ещё Лялин переулок,— пишу и слышу из-за спины голос жены. — Сегодня впервые после отпуска была в школе и на подходе видела одну, попавшую под машину. А зимой, чтоб ты знал, выхожу рано утром на работу, и они на проспекте Мира, похоже, тоже идут на работу. Постоянно.

Считается, что во Франции живёт 60 миллионов диких крыс, т.е. одна крыса приходится примерно на 9 душ населения. Крысиное царство обитает в канализации, туннелях метро и мусорных баках центральных районов Парижа. Среди жителей даже существует поверье, что не более чем в 6 метрах от любого жителя французской столицы обязательно есть живая крыса.

Однако во Франции мне не довелось увидеть ни одной мерзкой твари. А в Москве я их встречаю довольно часто. Какой из этого можно сделать вывод? Простой — одна наша крыса приходится на меньшее количество душ населения. Отчего и получается, что по отношению к жителю российской столицы крыса не держится на расстоянии 6 метров, а уже приблизилась к нему вплотную.

Тем не менее, кондиционеры, похоже, чем-то насолили московским властям больше крыс. Выходит, устраивать пересол улиц Москвы всевозможными химическими реагентами столичная власть себе позволяет, а вот на кондиционеры изволит гневаться. Кому-то покажется излишне резким, но для меня подобное «поведение» московских властей мало чем отличается от поведения соседей-рыбаков в Сороге, включившихся в мой разговор на берегу Селигера с любителями чистых ковров. Разве что «мать-перемать» не звучит. Вряд ли кого удивлю, сказав, что часто складывается впечатление, будто мы живём в городе, где не власть обязана служить жителям, а москвичи должны служить чиновникам во власти.

Признаюсь, мне куда приятней, допустим, не слышать словесные заверения, что к 2012 году московские власти снизят рост цен на продукты в 2—3 раза, а видеть воочию, как почти все французские кафе, закусочные и рестораны с 1 июля, как раз в дни нашего пребывания во Франции, снизили цены на еду после того, как правительство уменьшило НДС в ресторанном секторе с 19,6 до 5,5 процента. Владельцам, как мы говорим, точек общественного питания было предписано уменьшить цены на 11,8 процента как минимум на 7 блюд из ассортимента.

В 1-м же кафе, куда мы зашли перекусить, Мишель сказала нам: «Сейчас поглядим, как они выполняют постановление правительства». И мы убедились — оно действует. Больше того, хозяева заведений быстрого питания пошли дальше: они урезали на 5 процентов все цены. Я пишу об этом не потому, что радуюсь за французов. Мне грустно, что моё правительство не радует россиян подобным образом. Случаев всплеска российских цен можно привести сколько угодно. А вот хоть 1 пример снижения цены в новейшее время привести затрудняюсь.

Зато красноречивых объяснений, почему у нас бензин дороже, чем на Западе, куда мы отправляем нашу нефть, почему бумага, и это при наших-то лесах, стоит баснословно дорого, почему продукты с наших полей и ферм дороже привозных, хоть отбавляй. И я уже давно не удивляюсь, когда французы, приезжая в Москву, дивятся в наших магазинах на цены вещей, произведённых во Франции. «Из чего складываются ваши цены?» — спрашивают они. Что им отвечать? Может, это бизнесмены, занимающиеся торговлей, грабят людей? Может, это государственные чиновники грабят бизнес? Может, и те, и другие совместно занимаются этим прибыльным делом? Не знаю.

Но одно теперь я знаю точно: Франция привлекает прежде всего своей ухоженностью и человечностью в отношениях между людьми. «Как! — слышу я уже негодующий возглас возражения.— Это мы, русские, отличаемся человечностью!». И словно в подтверждение с экрана телевизора по каналу «ТВ Центр» в момент, когда я пишу эти строки, звучит реплика участницы беседы на тему «Что люди ждут от нового патриарха Кирилла?»: «Ведь мы, русские, такие душевные!».

Есть ли это качество в русских людях? Несомненно! Какому-то количеству моих соотечественников оно присуще. Как нельзя его отнять и у немалого числа людей в той же Франции. Дело ведь совсем не в том, есть оно или его нет. Куда важнее взглянуть на проблему с точки зрения: когда, в каких случаях оно проявляется.
 Когда произошла трагедия в Спитаке, я помню, как всколыхнулась русская душа. Когда умирает великий артист, я вижу, какие толпы людей приходят с ним проститься. Когда случались взрывы в Москве, сколько потрясённых душ приходило к месту гибели незнакомых людей, чтобы положить цветы и зажечь свечу.

В трагические моменты, действительно, русские «такие душевные». Чего, увы, не скажешь про нас в другое время. В повседневной жизни мы скорее равнодушны ко всему, что происходит вокруг, и ко всем, кто окружает нас. Культуру общения, которой мы следуем, поведение в быту и сам характер общежития трудно признать и назвать общинным и хоровым строем жизни русского народа, соответствующим провозглашаемому глубинному русскому духу. Если уж искать какое-то определение сегодняшнему нашему отношению к жизни, то это скорее пофигизм, основанный на двух основополагающих принципах: «А пропади всё пропадом!» и «Вот приедет барин, он нас и рассудит!».

Мы предпочитаем ждать знамения и чудес, сидеть и по-маниловски мечтать: «Господи, дай мне счастье!». Но головой поработать, руками сделать что-нибудь — зачастую даже желания нет. Нам не стыдно быть несчастливыми. Не потому ли и выходит, что русские долго запрягают, но когда запрягут, то ехать уже никуда и не надо — поздно!

Помню, в бытность журналистом мне довелось печатать публицистическую статью педагога и литературоведа Натальи Долининой. В ней автор с горечью писала о распространённости жизненной философии: «выгодно ничего не уметь». Очень скоро с неумёхи начальник перестаёт что-либо требовать, понимая, что ничего ст;ящего всё равно не получить. После чего для того начинается райская жизнь, а работать за него вынужден кто-то другой.

Именно потому у нас во многих коллективах бытуют стойкие нелюбовь и неприятие людей творческих, высокопрофессиональных, умных. Горько сознавать, что только на русской земле могло родиться выражение «горе от ума», бытующее по сей день.
Именно поэтому признание ума, талантливости, правоты тех, кто рядом, приходит к нам слишком поздно или со стороны. Таков уж российский менталитет — мы предпочитаем любить людей после их смерти, а не при жизни. Мы даже находим оправдание-утешение такому своему подходу в грустном изречении: «Нет пророка в своём отечестве». Именно поэтому у нас человеку тесно и неуютно на земле, несмотря на огромные пространства.

А вот Франция во все времена считалась очень привлекательной и комфортной для жизни людей страной. Привлекательной, повторю, именно своей ухоженностью и человечностью в отношениях между людьми. Самое простое было бы вспомнить, что, войдя в любой магазин, кафе, музей, ты непременно услышишь: «Бонжур, месье», «Мерси, месье», «Оревуар, месье». Когда это впервые для меня прозвучало в придорожном кемпинге, то я с непривычки напрягся. Когда в Плодране услышал «Бонжур, месье» от специально замедлившей свою машину проезжавшей мимо девушки-почтальона, я счёл, что в деревнях так принято, в наших деревнях приветствие незнакомого человека тоже случается. Но очень скоро понял, что так принято по всей Франции. Почему? Я не задавал такого вопроса, но однажды услышал ответ от Мишель, которая, заметив как-то моё затруднение, прояснила ситуацию:

— Я подхожу к кассе, а там кассирша обслуживает другого покупателя. Тем не менее, она обязательно повернёт голову в мою сторону и поздоровается. Этим как бы показывается, что меня рады здесь видеть, готовы обслужить, и что своим «Бонжур, мадам» она уже начала работать со мной.

Очевидная целесообразность, ставшая сначала привычкой, потом проявлением французского менталитета. Казалось бы, чего проще! Когда вернулся в Москву, мне зачем-то понадобилась кисточка — я отправился в ближайший магазинчик строительных материалов.

— Добрый день,— заметив за прилавком продавщицу, скучающую в отсутствие покупателей, сказал я, не дожидаясь её приветствия.

И получил в ответ… равнодушное молчание. На лице продавщицы читалось: «Ходят тут». Это уже российский менталитет. А вы говорите: «Мы, русские, такие душевные!».
Зачем попусту тратить душевные силы, если не приключилось никакой трагедии?
О какой этике поведения на работе можно говорить, когда сам процесс работы — идёт ли речь об учителе, враче, продавце, журналисте, приёмщице в химчистке, рекламном агенте, секретаре в офисе, т.е. о человеке, по роду своей деятельности «завязанном» на общение с людьми,— обычно ведётся не на должном уровне. Мы считаем, что делаем быстро, даже тогда, когда делаем ужасно медленно. Мы хотим избежать «лишних» затрат, поэтому перекладываем их на клиента. Слесарь-сантехник старательно избегает работы, даже когда ему предлагают деньги. Но у него вечно почему-то плохое настроение, и ему, заметим, даже трезвому, ну, не хочется сейчас ничего делать. Мы хотим иметь деньги, но не хотим их зарабатывать.

Нам не бывает неловко от нашего непрофессионализма, неумения хорошо работать и нежелания учиться хорошо работать. И тому одно объяснение — мы не стремимся быть лучшими в своём деле, нам достаточно быть не хуже других, мы честно стараемся не слишком высовываться. И ещё, мы не приучены, делая своё дело, думать о том, для кого мы выполняем работу. В нашей повседневной жизни не срабатывает, казалось бы, такой понятный принцип «сделай, как если бы делал для себя». Потому что даже «для себя» мы зачастую делаем кое-как. Что уж тут говорить про работу «для других». Мы почему-то всегда думаем, что трудимся исключительно «на дядю». Да ещё считаем, что вкалываем в поте лица. Хотя работа требует совсем другого — делать дело с головой. Но мы не приучены к подобному.

Этика поведения на работе возникает тогда, когда существует высокий уровень индустрии — производственной, торговой, в сфере облуживания, в системе образования, везде — а у нас пока такого нет. Вернее, сам уровень, конечно, есть, но низкий. Поэтому мы, махая топором да кидая лопатой, и работаем топорно «тяп-ляп» на производстве, в торговле, в сфере облуживания, в системе образования, везде. Мы не творим и производим, мы годами и десятилетиями «догоняем и перегоняем». Догоняем — известно кого, Запад. И перегоняем — известно кого, самих себя. Результат известен — наглядное ощущение, что наша страна отстала. В чём наглядность? В том, что нечто, являющееся уже повседневностью где-нибудь в 3-х часах лета от Москвы, в ней самой считается чем-то из будущего, а где-нибудь в Кизеле про это и вовсе слыхом не слыхивали.

Мы умудряемся на эту тему сочинять злые анекдоты — но не более того. Помнится, когда во времена Горбачёва на ВДНХ-ВВЦ в павильоне «Москва» проводили престижную выставку самых значимых и серьёзных «достижений народного хозяйства», по столице разбежался анекдот про делегацию японцев, посетивших экспозицию и на выходе сказавших журналистам: «Мы думали, что вы отстали на 15 лет, а вы отстали навсегда». Сегодня сознаёшь, что они были не далеки от истины.

Но не будем о грустном. Хочется из множества интересных наблюдений месячного «путешествия-смотра», выбрать яркий, самый народный и зрелищный эпизод. Для меня таким впечатляющим событием за 30 дней погружения во Францию стал фейерверк, приуроченный к национальному празднику 14 июля. Я не оговорился, не салют и фейерверк, состоявшийся в Париже у Эйфелевой башни и, как полушутя-полусерьёзно говорили сами французы, посвящённый 120-летию «железной дамы», а 1 из традиционных фейерверков, которые организуют муниципалитеты во время национальных праздников.
В приближение Дня взятия Бастилии мы переехали в Сен-Клу, и за обедом 13 июля Мишель спросила, не хотим ли мы вечером посмотреть праздничный фейерверк. Я не понял:

— Так ведь праздник вроде бы завтра?

— А сегодня будут традиционные фейерверки в муниципалитетах. Для нас ближайший в Рюэй-Мальмезоне на холме Мон-Валерьен.

— Что такое Рюэй-Мальмезон и Мон-Валерьен?

— Рюэй-Мальмезон — город-побратим вашего Сергиева Посада, а Мон-Валерьен — гора, на которой есть мемориал, посвящённый французским героям, павшим во Второй мировой войне.

Вечером, когда начали сгущаться сумерки, мы поехали смотреть салют. Долго искали место, чтобы припарковаться, улицы вокруг Мон-Валерьен были забиты автомобилями приехавших раньше нас. Наконец, нашли и минут 15—20 шли к месту, куда двигались и все вокруг. Прошли вдоль внешне довольно скромной стены-мемориала с выбитыми фамилиями Мучеников сопротивления и вышли на вершину горы, с которой открывался вид на ночную столицу. И в эту минуту в разных точках вокруг Парижа стали возникать огни праздничных фейерверков. Они не были синхронны, были различной высоты и разными по конфигурации и краскам. Было ясно, что каждый был самостоятелен.

Следом расцвело небо над нами. Я, за свою жизнь наблюдавший столько раз московские салюты и помнящий их с 6-ти лет, ничего подобного не видел. Когда мы возвращались домой, Мишель поинтересовалась моим впечатлением.
— Должен сказать, что я предвидел твой вопрос. Сказать, что фейерверк мне понравился, не могу.

Мишель вскинула брови:
— Не понравился?

— Знаешь, сказать, что понравился,— всё равно, что ничего не сказать. Я попробую объяснить. Ты же понимаешь, вольно, невольно я всё время сравниваю. Вот и сейчас я сравнивал увиденное с московским салютом. Тот, который я сейчас видел, совсем не такой. В Москве праздничные салюты, проводимые в дни государственных и городских праздников, будь то День Победы, День России, День защитника Отечества, День военно-морского флота, День пограничника или День города, по большому счёту мало чем отличаются один от другого. Нет, каждый раз нам сообщают, что, например, новогодний салют 2007 года стал самым высоким в Европе, или что праздничный артиллерийский салют полностью подготовлен при помощи компьютерных технологий, что очередной праздничный салют освящён Церковью, или что было задействовано около 4,5 тысяч стволов, в том числе 63-летние пушки «ЗИС-3» времён Великой Отечественной войны, которых сохранилось всего 18 штук, что в салюте было применено несколько десятков зенитных прожекторов или лазерных установок, что на вооружении салютного дивизиона находятся новейшие установки калибра 125 миллиметров, которые были получены в 2007 году, а для фейерверков разработано более 100 видов боеприпасов, что использовались новые виды салютов, какой-нибудь красный «Залп Авроры» или 3-цветная «Зарница», что салют уже вовсе не салют, а пиротехническое шоу. Салют в Москве — он непременно высотный (до 300 метров), парадно-лощёный, торжественно-представительный, помпезно-державный, в нём есть некоторая заносчивость, мол, поглядите, какой я весь из себя. Он красив, но для зрителей холоден, потому что отстранён от человека. Ведь люди, они на земле, а наш салют всегда где-то под облаками. Он длится строго определённое время и состоит из заранее объявленного числа залпов, которое служит мерилом значения памятного дня. Это не праздник, а официальное мероприятие. Салюту всегда предшествует соответствующий приказ, исполняет который отдельный салютный дивизион Московского военного округа. Люди, пришедшие смотреть салют, традиционно встречают каждый залп криками «Ура!». Но смотреть его можно только издали. Однажды я попытался подойти близко к салютным установкам, расположенным в парке около театра российской армии. Выдержал 2—3 залпа и оглохший отвалил в сторону.

Бедная Галя, ей всё это пришлось переводить. А я продолжал:

— У вас не только люди, но даже салюты какие-то совсем не такие. Ваш нынешний салют напомнил мне, только не улыбайся слову «напомнил», тёплый домашний праздник в честь, допустим, дня рождения Екатерины Великой с театрализованным представлением, иллюминацией и роскошным фейерверком в дворцовом парке какого-нибудь вельможи. И нечто великое было здесь не высоко в небе, а в сердцах каждого, кто пришёл не просто любоваться фейерверком, а участвовать в празднестве, пробуждающем светлые, радостные и патриотические чувства. Салют, какой я только что видел, казалось, до него можно дотянуться рукой, вот он рядом, хочется назвать «поющим», «танцующим», наподобие того, как бывают «танцующие фонтаны». Прекрасно подобранная музыка, созвучные ей огни фейерверка, песни, льющиеся из микрофонов и напеваемые присутствующими… Пришедшие одни лежали на траве, другие пританцовывали, третьи целовались. Я уже не говорю про отсутствие пьяных и желающих побуянить. Для всех это действительно праздник, проводимый избранным муниципалитетом, а не людьми в погонах.

Забегая вперёд, хочу сказать, что чуть позже мой рассказ о фейерверке на горе Мон-Валерьен получил в Москве своеобразное продолжение-дополнение.

— Всё дело в том, что салют, который тебя восхитил, проводился на деньги налогоплательщиков, т.е. на деньги как раз тех людей, что собрались его смотреть,— сказал один мой знакомый.— Поэтому он и делался, как ты говоришь, «для людей».

— Смею тебя заверить, что в очередном номере местной газеты наверняка появился финансовый отчёт по проведению этого салюта, из которого всем было ясно: сколько, куда и как тратились деньги,— высказался другой.— И если бы в нём было что не так, чиновники из муниципалитета запросто лишились бы своих мест.

И не согласиться с обоими было нельзя.