На пердячёй травы

 Звон колокольчиков прерывает мои размышления. Прямо на меня по огненному коридору мчится разукрашенная цветами и лентами тройка  …наедут, да затопчют - Сетушка пытается оттащить меня с дороги. Кони, храпят, быстро приближаются, развеваются гривы... 
«От топота копыт пыль по полю летит» - старательно, как спасительное заклинание, бормочу я, …от топота копыт, от топота,  то;пота... 
А кони всё ближе-ближе-ближе! Колокольчик - всё громче! 
Ой-ё! - успеваю откатиться в сторону.
Мимо проносится тройка. На гривах коней - султанчики, на запятках кареты - расшитые ливреи. И ещё я вижу дом с колоннами. Решётчатые окна сияют яркими огнями. Слышна весёлая музыка. Перед домом - сад с высокой резной оградой. Кони влетают в ворота. Из дома высыпает радостно-возбужденная толпа. Из кареты выходят двое - Он и Она. Хочу рассмотреть их поближе и почти бегом спешу туда. Лица тех двоих кажутся мне знакомыми. Но одежда на всех...
Маскарад что ли? Все в завитых париках. Мужчины в коротких штанишках с бантами на коленках и пряжками на туфлях, веера, лорнеты... И говорят, вроде, по-французски с проно;нсом. Но я, почему-то, понимаю их разговор, хотя в школе учил english. Да и то кое-как(“Шаляй-валяй” - сказал бы дед…) но, откуда же я понимаю, например, что говорит вон та, похожая на сушёную лягушку в шляпке,  тому «гусаку» с лорнетом: «Ма ше-ээр, парле ву франсе-э?» - точно, французский! - прононс такой, что самому хочется высморкаться. А он-то, он!.. Ха-ха! Что я слышу! Этот франтик в белых штанишках, с напудренной головёнкой машет ручкой и заявляет: «И-и,
полно, матушка Овдоття! Неуж, миня не признала? Охренела ли,ты што ль
с шанпанскова-та?»
«Ну, дык ить не велено по нашому-ту! Федька-та услыхат, ак мигом!» …
А если это и вовсе не сон! - оторопел я внезапно от догадки. Тогда надо бы и в дом заглянуть ещё! Но,одет-то я не как все, ещё чего доброго, примут за нечистого!  Быстро, как по учебной тревоге (пригодилась армейская выучка!), бегу по мраморной лестнице, по мягким персидским коврам.  Вдоль лестничного марша на стенах горят свечи в бронзовых подсвечниках, бело-розовые фигурки амурчиков целятся в меня из луков, а посреди небольшого зала – фонтан: три голеньких мраморных младенца натурально писают.  Я протянул, было, руку к журчащей струйке, но услышав близкие шаги, отскочил за угол. Один из накрахмаленных кавалеров подставляет бокал к мраморной писюльке, и, смакуя, выпивает. Любопытство взяло верх над страхом быть обнаруженным, и я тоже нацедил себе из того же сосуда. Шампанское! - изумлённо глотаю приятно шипящую влагу, пролившуюся в мое горло. Вот так сон! Сон или… –сомненье меня взяло, и я ущипнул себя за ухо - старый испытанный способ устранения сомнений.
Моё несдержанное «Ой ё!» услышано: аборигены заоборачивались в мою сторону.
Я предусмотрительно юркнул в ближнюю дверь. В полумраке на меня тол-пой надвинулись большие,мягкие кресла в бархатных чехлах, стол, рояль огромным чудищем встал поперёк дороги... Наконец, глаза привыкли, присмотрелись к тускло освещенному, одной-единственной свечой, пространству, и я почувствовал, что не один в этой комнате. С трепетом подмышками оглянулся.
Со стены, из тяжёлой резной рамы на меня смотрела... Люська!.. Боже ты мой! Какая красивая! Люська вся в бело-розовой пене из кружева и цветов, белые локоны по оголённым плечам…   
а у Люськи волосы чёрные – почему-то вслух, стал я доказывать своё знакомство с красавицей на портрете. Сзади зашелестело, вздохнуло.   
Я оглянулся, и… и  невольно отшатнулся я, потому, что с другого портрета на меня весело смотрел мой родной дед. «Дед! Дед, это ты?» 
«Зрю суету; суе;т» - улыбается сфинкс из жёлтых песчаных просторов.
И вмиг всё завертелось в нескончаемом диком вихре. Музыка превратилась в шум ветра. Свеча, капнув на меня горячим воском, погасла. Понесло холодом…
Я судорожно поёжился, оглянулся. Я - один у дороги. Костры погасли. Накрапывает дождь. Уже рассвело. Глянул на часы, да, первый автобус, по всей видимости, уже проскочил. Деваться некуда, будем голосовать – вяло махнул я рукой проходящему грузовику.
«Чё пусты;м-от машош?» - улыбается водитель: «Да ты чё-о, перепи;л, ли чё ли?».
«В город мне!» - сиплю я, голос куда-то пропал, от того, что в моей руке - хрустальный с позолотой бокал.
«Ты што, охренел што ли, с шампансково-то?». 
Говорить я уже не мог (он повторил фразу, сказанную тем “гусаком” в коротких штанишках). Я молча вытаращился на парня, от чего тот заторопился - мотор рявкнул,и запел, набирая скорость.
«Ты случайно не заболел?» - встретила меня выспавшаяся и потому добро-душная Люська.
Я не глядя, молча сунул ей злосчастный бокал.
«Ка-акой красии-вый! - восхищённо сквозь хрусталь щюрится она на меня.
Молча тащу её за рукав в комнату: «Не перебивай! Слушай!». 
«А ну-ко дыхни!» - помолчав после услышанного, попросила
она.
Иди ты! - озлился я:Хочешь, поедем туда вместе!? 
«А што-о,..» - помедлила, раздумывая: «давай съездим!». 
И мы лихорадочно принялись готовиться к предстоящему вечеру.
«Ты крещёный? Крестик надень.»
Я не сопротивлялся, и делал всё, как она хотела.  Люська рассказывала
что-то о колдунах, оборотнях, правящих свои свадьбы в такие воробьиные ночи. Я  молча слушал и почти ничего не слышал, засыпая по;ходя,
Поехали последним автобусом, чтобы уж все мосты за собой, так сказать, сжечь. За;светло набрали хворосту и (надо же, опять!) наткнулись на два срубленные дерева. Похоже, они тут лежали не первый год, на этой поляне. А вот следов моего пребывания здесь мы не обнаружили. Ни кострища, ни обгорелого пенька. Молча сидим, прижавшись спинами друг к дружке. И вот, наконец, послышался долгожданный далекий звон. Но это не был веселый перезвон валдайских бубенцов. Далёкие удары тяжёлого медного колокола редко и гулко падали в ночь, и были торжественны и печальны.
«Пойдём,..» - толкнула меня Люська: «вон он, твой дом!»
«Какой же он мой?» - не верил я своим глазам. Ещё вчера здесь кипело весе-лье, играла музыка, а сейчас нас встретили тишина и запустенье. Разбитые стёкла окон рваными ранами чернели на фоне белых облупившихся стен. Порывистый ветер, забавляясь, хлопал дверьми на веранде; а обгоревшие клочья белых занавесок прощально махали из окон второго этажа. Ни цве-точка тебе, ни листочка на вытоптанных цветниках и клумбах, и только три ангелочка сиротливо стояли среди пепелища.
«Вот,..» - подставил я бокал к ангелочку.
Люська хотела, но не успела  возразить - струя шампанского зашипела,
запенилась в бокал. Хлопнул фейерверк, освещая всё вокруг разноцветным ярким букетом; зазвучала музыка; вокруг заговорили, закружились
нарядные пары... И я, помня вчерашнее, шмыгнул в дверь, втащив за собой ахнувшую Люську.
«Кааш-шмаар! - выдохнула она.
Портреты привели её в замешательство.  «Вот!» - прошептала она: «Вот, видишь, у неё крестик... такой же! А мне он достался от бабки!» -и она, взобравшись на спинку кресла, приложила свой крестик к нарисованномуна портрете.
Лучше бы она этого не делала!  Страшный удар грома потряс здание. Шквал ветра обрушился на нас и швырнул в пучину обжигающе-ледяной воды. Во-доворот закрутил, понёс, то всасывая до самого дна, то выталкивая, как пробку, на поверхность бушующего океана, поднимал на гребне пенящейся волны к чёрным тяжёлым  тучам, изрыгающим зигзаги молний. Гром рокотал, катился, дробя сознание, сотрясая наши тела и всё вокруг.Тишина, внезапно упавшая на нас, после этого ада, казалась густой и липкой. Тишина придавила, заложила уши, зазвенела в голове...
Отдышавшись, и придя немного в себя, я рискнул открыть глаза. Кругом - куда ни глянь - безжизненно-серая степь под таким же серым холодным
небом с низко ползущими над землей лохматыми тучами. Я - в какой-то
яме с осыпавшимися краями. А невдалеке огромным костром догорала
голубая сфера. По её поверхности, вспыхивая, пробегали зигзагами,
искрящихся молний, цветные огоньки. И кругом ни души, только ветер,
костёр и бесконечно унылая степь. Холодный туман клубится над головой, ветер уносит крохотные искорки в темноту, и холодная ночь, мрачнея,
завывает под яростным ветром. "Отыщешь цветок колдовской...» -  струя шампанского зашипела, запенилась… Зрю суету… Серая сухая степь взметнулась, и колючими тенями заметались охапки перекати-поля.