Было или

С утра в субботу по берегам реки стелился горьковатый синий дым;
несло запахом горящего дерева, тлеющих головёшек - топились бани.
У Марфы банька небольшая, старая, топилась по-чёрному, т.е. трубы не было, дым выходил на волю изо всех щелей. И прежде, чем мыться, нужно было промыть стены, потолок, двери (всё было черно от сажи), и уже только потом, когда выходил угар – пожалуйте на поло;к!
Марфа бросила на полок березовые веники – «пусь попаряцце!» На пол она набросала разных трав – «для духу, и штобы не скользко, а как жа;ру мало станёт, ак бздани; на ка;менку ко;вшык, ли два воды – ак вот и будёт па;рко! А ты с кем в баенку пойдешь?»
«Зайду за Стёпкой, мы потом сразу в клуб.»
«Ну, да, дело молодоё» – понимающе улыбается она.
Стёпки дома не оказалось. Уехал в гости к тёще на блины.
В баньке стоял густой берёзовый дух, было и жарко, и свежо, и легко дышалось.  Вдыхая ласковое берёзовое тепло, довольно напевая «…а поцелуй меня удачаа,а еэсли хо-чешь обнимии…»,  плескался я, наслаждаясь банным счастьем. Усердно отхлестав себя берёзовым веничком, ложусь на нижней полке, отдыхаю, расслабившись. Вроде бы и первый пот прошиб, и в душе возникла какая-то раскрепощённость что ли - лёгкость такая во мне появилась. Можно теперь и на верхнюю полочку. Воды плеснуть на каменку… «У-ци-теель…».
Ошеломлённый, я растерянно топтался с тазиком в руках! И не придумал ничего лучше, чем зачерпнуть в таз воды. Опомнившись, двинулся было к двери, но… Катька захлопнула дверь - слышно было, как она резко задвинула в предбаннике дверной засов. Я заметался, не зная, куда себя девать. Выскочить, убежать! – Опоздал: в дверном проёме предбанника забелела наготой катькина фигура. Она шагнула через порог и засмеялась. «Ты прячессе-то пошто? Не бойсе, погледи на меня! Я те не съем!» – она подходила, медленно;  колыхались  белые округлости грудей (ниже я как-то не смел глянуть). Сердце моё вот-вот готово остановиться, в ушах звенело (может, угорел?). Вот Катька уже рядом, её рука касается меня… «Уйюю-уу!» – завопил я - тазик с горячей водой, которым я, как щитом, прикрывал свой стыд, выпал из обессилевших от волнения рук. Я хлопнулся на пол. Забыв застесняться, некрасиво раскорячившись, схватил ногу, дул на ушибленные пальцы. Катькино голое присутствие отошло в моём сознании на задний план и даже, вроде, её совсем тут не было.
«Ты чёо?»– голос у Катьки ласковый, участливый, глаза недоверчиво ощупывают меня: «Первый раз, што ли?».   
До чего же наглая!..  Ушибленная нога давала время на раздумья, возможность игнорировать катькину бесцеремонность и её унизительный вопрос. «Ах, ты, мой бедненький!» – нежно, заботливой кошкой замурлыкала Катька и наклонилась, слегка касаясь моей спины мягкой грудью. Моя голова наполнилась тяжёлым, удушающим туманом, таким же густым и влажным, как банный пар после ковша воды на каменку; я вздрогнул, взвившись позвоночником, горячая стрела понеслась до затылка, до копчика, зажглась в пятках, затуманилась в глазах. Не поднимаясь с пола, я резко повернулся. Что я хотел в этот момент? Оттолкнуть (бессовестная,  когда ты успела это-му научится?), может, обнять (желанная, сердце моё!)? – Не знаю. Я резко повернулся, и обомлел: глаза мои уткнулись… нет, не в катькины руки и даже не в мягкий, прохладный живот(Бесстыжая! Она, видно, нарочно повернулась так, чтобы я… чтобы мне…).
Мне некуда было деться. Не отвертеться! – но сожаления, как ни странно, я не почувствовал. Катька обняла мою голову, страстно прижала к себе.
Почти сомлев, я потерялся и затих. Тревожаще-возбуждающий запах женского, тайного опьянил меня. Мужское естество дрогнуло и, твердо заявив о себе, потребовало власти. Дышать было почти нечем. Я замирал, запутавшись в катькиных объятиях. Ну, и пусть, ну, и хорошо! – безнадежно сникло моё сопротивление. По жилам растекалась сладостная слабость. Вдруг нахлынуло неизъяснимое наслаждение от близости женского тела, прохладной шёлковистой кожи. И никак не согласуясь с моими принципами в отношении инстинктов ниже пупа, где за главного писура;йтис, руки мои жадно схватили желанное, так долго жданное сокровище. Мыслей – никаких! В голове туман, глазам тесно, сердце рвётся, бухает, колотится. Вроде бы, ещё никто не умирал от этого, но я чувствую – погибаю! А спасение – вот оно! И без оглядки я бросился по неизведанной тропе на седьмое небо и утонул в сладком омуте наслаждения. А Катька, нет, Катенька, Котёночек мой ласковый…Боже! Сколько слов я знаю об этом чуде с русой косой, голубыми родничками глаз  - загляденье моё васильковое! Душа моя трепетала, порхала и пела. А меня не было. Я млел от счастливой усталости. Счастливая усталость (бывает же такое! Разве устают от счастья?) Усталость переходит в дрёму, в сон…
Просыпаюсь от далёкого петушиного крика. Закопчёные стены бани ещё хранят вчерашнее тепло, но каменка уже остыла и с полу несёт холодом. Я – один. В окошке – розовый рассвет, а за стеклом звуки летней деревни. Было или не было?– несмотря на живость ощущений, оставшихся от этой ночи, вопрос занимал меня весь день. В поисках ответа я бродил по деревне, гонял с мальчишками мяч, носил воду, колол дрова – всё, как в роковом тумане.

Вечер сутемкой опустился над деревней. Молодёжь потянулась в клуб. Катька шла в толпе подруг, заливисто смеясь – всё как всегда. На меня даже не глянула. Неужели приснилось! – недоумевал я, всем естеством ощущая мягкость её округлостей, жар страстных губ. Я не верил себе и нет-нет, да и устремлялся взором в сторону воркующего смеха.
         …Девки хлопнули по глазу, и осталсе один глаз.
         неужоли одноглазому некто нечё не дас…
Ох, уж этот Стёпка! Приметил мои поглядки! Надо бы осторожнее, а нет – просмеют по деревне. Я бодро вскакиваю, хватаю первую попавшуюся
девчонку и лихо кручу её под переливы Стёпкиной гармошки. И за весь
вечер я ни разу не оглянулся (ни разочка!) на заманчивый воркующий смех. Расходились, как всегда, шумными весёлыми ватагами, с перепевками и,
казалось, гармошки уводили за собой, разводя голоса по деревням, и эхо
несло их по реке далеко-далеко. Катька прошла с подружками мимо. Может, не заметила? С надеждой устремляюсь следом. Вот уже ушла не оглянулась даже!  Униженный в лучших чувствах, нехотя побрёл я в свою сторону, но
в последний момент резко обернулся. Катька стояла под луной, теребя косу, лицом ко мне –уходящему, и застигнутая врасплох, не успела отвернуться. А я – вот он я! Одним махом, я – рядом: «Радость моя!». Васильковые глаза её цвели напоминанием вчерашней ночи.  Глянула, косу закинула за плечи гордым кивком головы, и… я остался один. И напрасно стоял я на посту у рябины, считая звезды. Ненаглядная моя не пришла ко мне ни в этот вечер, ни в другой.
На третий день я уже изнемогал от любви.  Я не просто желал, я просто сго-рал в муках ожидания. Наконец -  долгожданные вечерние сумерки. Народ торопится в клуб. После фильма, как обычно, молодяжка рассовала стулья, скамейки: которые - по углам, которые – на сцену. Середина освобождалась для танцев. Во время кадрили я, улучив момент, просительным шёпотом протиснулся к Катьке: «Кать, ты спишь, в избе?»
«Э-а!» – она лукаво повела бровями, глянула через плечо, отрицательно
покачав головой.
«Кать, выдь на крылечко!» – не выдержал я, томимый желанием, раздирае-мый страстью.
«Ой, ноцька тёмна, а я боюся…» - промурлыкала, смеясь, она.
(Нн-уу… выйду – перевел я для себя.). И только смолкла кадриль, я ужом юркнул за дверь на улицу. Крыльцо уже, конечно, занято: под пологом звёздной ночи две пары обжимались по углам. Парни прикрывали девок полами пиджаков. Я спрятался за дверь – выйдет, а я каа-ак схвачу её! Дверь отворилась. В полосе света появилась тень. О том, что это не моя желанная, я догадался лишь когда, получив затрещину, отлетел к стенке. «Нну-у!..» – грозно хрипанул Якунёнок – мужик из Заехреньской – кутила и гуляка не первой молодости: «Кому тутока ишо надоть? Ак это мы шша-ас! Это нам – хоб-хны!». Никому было больше не надо, и он, матерясь в адрес придурков и засранцев, дымя беломором, проша;врял на крыльцо. 
Придёт не придёт - томился я ожиданием, и урезонивая своё нетерпение, мысленно цеплялся за соломинку:«…а если нет, я не заплачу, у меня всё впереди…».
Тёплая катькина грудь надвинулась на меня из темноты. Руки обвились во-круг шеи, и я задохнулся: «Кать, Каать!..» – заклинило, больше никаких слов я не знал. В голове – туман. Чувствую только, что и Котик мой в таком же угаре.  Опьянённый её близостью, я перестал соображать, где нахожусь, а руки безнаказанно, без зазрения совести (впрочем, где у рук совесть?), руки, нарушая запреты, проскользнули сквозь все преграды: пуговки, резиночки… Губами, носом окопался в душистой катькиной кофточке. Она податливо, не сопротивляясь, слегка обвисла в моих руках, сомлев от нахлынувшего желания. А я, как тать, ворвался в святая святых девичьего стыда. Катька, томно охнув, стала клониться телом и я, не удержав её, не помня себя, ничего вокруг не замечая (о, сладостный миг!), я не выпускал её из рук. Мое мужское достоинство и так уже отяжелевшее от нескромной игры воображения, рвало на мне одежду . Я потерял волю и власть над собой - я был весь в этом комочке затвердевшего желания. Острота ощущений, необычность обстановки... 
Нас могут увидеть!
Прости, прости, прости!
В ответ – поцелуй сладкий и долгий.«Нонь на сеновале» – прошептала, и след простыл. Я остался в темноте огромного коридора. Застегнулся, отрях-нулся – кажется, это становится привычным. В зал не пошёл – ни сил, ни желания не было. Одно желание горело во мне, палило огнём – Катька! Томимый жаждой скорой встречи, обжигаемый страстью, заспешил на сеновал.  Осторожно, стараясь не шуметь, прокрался на сарай. Хорошо, что кобеля дома нет! Наверное, в другую деревню убежал, шляется по ночам – мне это на руку сейчас – радуюсь. Ага, нет бы порадовался - как штаны-то облата;л бы, дак скоро с сеновала-то чужого скатился - разгребаю, взбиваю сено - гнёздышко поуютней будет! Уселся в гнёздышке, притаился, навострился – ушки на макушке…      
Луна сквозь щёлку в крыше заглядывала, насмешливо свысока улыбалась. Шуршала сеном заблудившаяся мышь, внизу о чём-то протяжно вздыхала корова, где-то на деревне переругивались псы…  Вот заиграли гармошки, разводя молодежь по деревням. Брякнуло кольцо калитки, скрипнули сторожкие ступеньки, зашелестело под осторожными шагами сено, что-то забелело в темноте сарая. 
«А-уу…» - шёпотом окликает милый голосок. Быстро вскочил, резким движением распахнул её халатик (успела, переоделась). Она охнула от неожиданности и дерзости моей, но я тут же закрыл её рот поцелуем – долгим и жадным, и мы упали и растворились друг в друге...
Под утро, уставшие, обнявшись, уснули. Внезапно я проснулся.
Яркие лучи утреннего солнца освещали бревенчатые стены сарая, ворохи сена, разбросанное белье и белеющее рядом со мной нагое тело - женское тело! Я медленно разглядывал её, как бы заново раздевая, ощущая, как волна чувственной дрожи пробегает по напрягшимся мышцам. Тянусь губами к её виску, нежно целую, скользя губами вдоль шеи, округлых плеч, спины… Поцелуй рождает волну дрожи. Катенька вздрагивает, очнувшись ото сна, уголком глаза наблюдает за мной. А я не могу остановиться, мои губы ласкают…ниже… ниже… наслаждение эхом отдается в животе. Не выдержав этой любовной пытки, Катенька резко повернулась, приникла губами, при-жалась телом. В животе всё напряглось неожиданностью и ожиданием. Я задохнулся наслаждением.
Последующие ночи слились для нас в одну – короткую, страстную. Упоённые счастьем ныряли мы в эти летние ночи, наполненные любовью до краев, до самого-самого! И без сил расставались в рассветной заре, чтобы вновь окунуться в счастливую бездну закатной зари и слиться воедино до утренней. А между тем сгущались тучи на горизонте. И однажды…
«Долго прятаццэ-то думаите?» – прозвучало неожиданно снизу. Мы замерли, застигнутые врасплох.
«День белой на дво;ри, а оне валяюцце, и не думают».
Утопая, не нагляжусь – гляжу в голубые озёра любимых глаз. В них – ни ка-пли тревоги, ни тени сомненья. Только светлое счастье
плещется серебристой рыбкой – загляденье моё! «Самовар на столе, отец
на дворе – обое вас дожидают!»
«Моя?!» – утопая, пью счастье из голубых родничков. Голубиное воркова-ние и поцелуй! Она обвила мою шею руками – ласковыми, любящими. Я подхватил её и шагнул на лесенку вниз:
 «Доброе утро!» – держу драгоценную ношу, не опускаю на пол, гляжу на родителей моей Дианы. Грозы не последовало, тучи растаяли, разгладились сердитые морщинки, глаза ласково засинели – дочь, счастливо смеясь, вы-скользнула из объятий чужака и шутливо бухнулась в ноги: «Благослови-те!».
Я, поняв, что гроза миновала, тоже хлопнулся на колени и залепетал: «… руки и сердца…  люблю… она… прошу…».
« Ну, серцё ты уж и сам забрал!» – расхохотался отец: «А руку она те и так уж отдала. Буде каме;дь ломать!»
«Пошли за стол!» - мать ласково обняла Катьку, поцеловала меня: «Ну, и шальны;е вы!»
«По такому случаю не грех бы и по стопоцьке, а, ма;ти? Што тамо-ка;, давай, подавай! Стреце;й зятя!»