Старьё

                Старье.
Дело было к вечеру. Петрович заканчивал день с железками в гараже, когда жена позвала его:
-Поди- ка…
Он наскоро вытер об замусоленную ветошь мазутные руки, и, перешагивая через разбросанные на полу детали и инструмент, прошел к растворенным воротам.  В углу двора, возле открытой двери рубленой бани высилась свеженаваленая  куча старого тряпья. Рядом жена с решительным видом вытаскивала из последнего мешка остатки содержимого.

-Терпела- терпела, и сил больше нет. Хочешь, отбери себе на тряпки, а остальное сожги. Все углы забиты этим хламом- ни пройти, ни пролезть. 
Вытрясла из мешка последнее, хлопнула дверью бани и ушла в дом.
-Приказала, называется- вздохнул Петрович и подошел к куче ближе. От долгого заточения в тесных мешках от вещей слегка тянуло затхлостью и сыростью, хотя все они были выстираны. Куча была немаленькая, и на обтирку тут хватило бы не ему одному а, пожалуй, целой автобазе. Только уже сразу, при первом взгляде на объект просьбы, а точнее приказа жены, ему расхотелось его выполнять. Присмотревшись, он потянулся и достал с вершины холмика потрепанную детскую курточку сынишки.
Развернул. Курточка с заплатками на рукавах была измятая и выцветшая. Сын в ней щеголял годков до восьми, и выцветала она, да и обрастала заплатками на его же глазах.  В ней его катал на санках, когда она была еще чуть велика, в ней же по весне сын толокся по журчащему ручью двора. Потом, уже подтрепанную, когда сыну куртка и на нос бы не налезла, жена стелила ее на скамеечку, когда доила корову. Сына уже нет почти с десяток лет, а курточка- вот она… 

Взгляд скользнул по куче- знакомый орнамент на рукаве- О! да это же кофточка самой супруги. Как- то под осень собирались пасти стадо, и потеплее одеваясь, она попыталась напялить ее на себя. Увы- располневшие телеса не приняли одежду молодости и кофточка так и прокочевала до этих дней по сундукам. В то же утро она рассказала, кофту эту ей, подарил дядя из Москвы на выпускной. Она для нее и в институте долго была предметом гордости, подруги с завистью косились на шикарную, по тем временам, вещицу- не у всех же были дяди в Москве.

 Петрович брал в руки одну вещь за другой- здесь были его старые, прожженные «болгаркой»  рубашки, детские вязаные носочки, нательное бельё жены и изодранный рабочий халат покойницы- тещи, тоже весь в заплатах. Он даже вспомнил, как она его чинила- поздно ночью устало клонила голову, кивала и стежок за стежком протягивала нитку, пока снова сонливость не смеживала глаза. Их поколение умело ценить вещи.

Петрович вспомнил, как он когда- то, еще при живых родителях, приехал  их навестить. А мамаша встретила его со слезами. Оказывается, накануне приезжала к ним его младшая сестра, и, «досадная», отправила маму к соседям «посидеть», а сама в это время вывалила все её «добро» из шифоньера в яму и сожгла. Конечно, много и оставила, а ведь и это до смерти жалко.

Мама, насколько он помнил с самого детства, не выбрасывала ни одной тряпицы- все перестирывала, штопала- латала и складывала в стопки в свой склад- шифоньер. Зато ни сама, ни папа не знали проблем в сменном белье. Даром, что оно ровесник их детям. Лишь бы колени да подол не голые и пенсию на новое тратить не надо. И для мамы этот случай был- целая трагедия.

И еще Петрович вспомнил увиденную где- то фотографию военных времен, где женщина стоит с оравой ребятишек возле своего полуразрушенного дома, а на телах детей, да и на ней, одежда такая, где дыр больше, чем самой одежды. Вот кому бы это добро, они бы посчитали себя самыми богатыми людьми в мире. Но это тогда, а теперь- то в заплатках не ходят.

Он перебирал в грязных руках вещи (даже обидно было их брать немытыми руками– некоторые просто белоснежные), но вещи, которые прожили с ним и его семьей долгую жизнь, доживали последние часы. Они были свидетелями всех их бед и радостей, сами заметно украшали и подбадривали, подслащали иногда такие нелегкие минуты. А теперь лежат беспомощно у его ног кучей хлама и как сироты, не нужны ни кому.

По двору к козам в сарай прошла жена, сказала на ходу:
-Что ты на них любуешься, грузи на тачку да вози, вон, в кучу. Заодно с сушняком сгорят, куча растаращилась по лугу и козам стоять негде.
Петрович вздохнул:
-Попозже. Вот закончу…

На небосводе уже засветились первые жиденькие звезды, когда он подкатил тачку к горке старья и начал погрузку. Что- то отобрал себе на обтирку в гараж, что- то спалить просто рука не налегала. Этим вещицам жизнь несколько продлевалась, только в другом качестве. Отложил в сторонку. Остального набралось целых три кузовка.

Костер занялся сразу. Политые соляркой сухие ветки затрещали, захрустели, как раздавленные сухари и пламя ловко побежало снизу вверх, перескакивало с горки на горку, и вскоре мощные языки лизали  мрак ночи, ярко освещая округу.

 Петрович устало смотрел на огонь, и, может быть впервые тот не приносил чувства забавы, детской шалости. Горел не просто костер, казалось, по дням, неделям, годам сгорала его жизнь, пронесшаяся за эти последние несколько часов повторно. И он сам так же, как эта куча ненужного, сгорающего белья превращался в старье.
На фоне темного неба рассыпались искры, и завиваясь в лихом танце ввысь, разлетались, гасли. Потом языки пламени поутихли, опустились ниже, стали замирать, и отгудев, костер постепенно перешел на неспешное тление.

Наутро было воскресенье. Но Петрович встал пораньше и вышел на луг. На кострище слегка высилась кучка пепла. Он присел на корточки, тронул рукой четко прорисовывающиеся складки какой- то одежды- даже рисунок сохранился. От прикосновения горка осыпалась и превратилась в невесомую серую золу.
Вот и все. Словно не стало близкого человека. Петрович по- старчески угнулся и поплелся к дому. Сегодня он прощался со своей молодостью.

19. 04. 2014г.                Колесник А. В.