Коля

                Кто у Чехова читал рассказ "Агафья! -
                меня, скорее, не осудит, а поймёт...

У него такая доля – соловья ловить не сетью, а рукой. Прихоть, скажете!? Постой! Здесь терпенья надо и мальчишества дотоле, пока в ней разгорится ночи зной. Был не жаден Коля на мужские ласки – сам не терпел и не прощал другим, когда говорили: «Коля, не сейчас!" иль "Не сочиняй мне, Коля, сказки!", - улыбался, молвил, про себя, - к чему тогда все эти недомолвки, глазки!?» И отправлялся слушать соловья. К работе относился ладно – и удавалось всё ему – говорили: «Золотые руки! Но, работа – было поле не его! Его желали в иной роли – и он ребенком оставался в этой доле… Поначалу он бурчал, порой: «Эх, вам  видно, горя мало – когда провожал, любовью одаривши, женщину домой. Потом смирился - и себе он вынес приговор: «Знать такая моя доля, что я - яблок райских вор!»

Соглашался даже на кино – последний ряд, смотрел и слушал, не воспринимая толком их девичий маскарад. Привык… к тому же, даже наслаждался, - приятно было руку ощущать, её, «в загоне». Со временем, и сам, в ответ, клал руку на её «беду». Улыбаясь, соглашался с её мыслью, произнесенной тихим шепотком: «У нас будет лучше, Коля! Ты талантливый, но всё ж, запоминай, как лучше открывать златые двери в Рай». Но, одного лишь, не прощал себе, не позволял и даже думать, чтобы услышать в адрес свой, от них упрек: «Имей совесть, Коля!» - это было б, для него, как униженье и позор. И жар уняв от чьей-нибудь «духовки», он тоже ощущал, что не она одна – и он летал. Так соловья поймав, погладив чуть, он в небо отпускал.

Они, для него, все сестры были и каждой, Коля, «по серьгам дарил» - и их они в душе носили, раздувая раз от разу жар и пыл. И он, как трубочист, прилежно лез по крышам, что сокрывали их материальный мир, понимая, что он, Коля, тоже в этом мире – дополненье, а может даже и кумир. И добросовестно камины эти чистил, ловя их восхищенье и духи, даря им восхищение полета, лишь за возгласы: «Ох, Коля, погоди…». Он наслаждался, каждый раз, как их дрожат колени – так соловей, наверное, летит – и не было тогда в нем лени и погони, а была гордость и прозрение, как у того, кто выдумал свой шахматный гамбит.

Он не терпел вот этих сладких обращений: «Милый, Коля…!» - оттого, как ясно понимал, что виной всему, не воспитанье, и не ум, не доля в жизни поле, а его «Адамовый сандал». Грубил, в ответ – но это только разжигало «Еву» - она понимала: в грубости повышенный накал, затем распускала волосы, как Вероника и позволяла всё ему, как своему Льву, - и он алкал, алкал, алкал!

И он понимал, не глуп в таких делах был Коля – какой даме не приятно накормить любовью и утешить этим, мужика. Из полета возвращаясь, припадала к изголовью – смеялась, плакала, валяла дурака. Но, Коля не таков – его не мучил этот странный голод и добровольно он не ставил на любовь силков – зачем, к чему? – его стать делала своё, они льнули к Коле в жар и холод, понимали – не откажет в любви доле… «ему совесть не позволит, улыбаясь, добавляли, ё-моё!». Ну, чем не повод – наковать ему подков!? И они ковали их, ковали - передавали Колю в руки всех своих подруг – и их подковы тоже красовались в памяти его, как вехи на пути его заслуг. Но, их, перебирая, словно четки, ни разу он не вспомнит, чтобы которая из них, ему заявила, вся в сердцах: «Имей совесть, Коля!» - все на ушко и шептали только: «Ох!» и «Ах!».