Папочка!

Мы  пошли в гости к подруге. От подруги ушел муж, первое время она не могла никого видеть, но сегодня сама позвала нас.
Мы дружим давно, часто бывали у нее дома, но сейчас входили в дом осторожно: вокруг было как-то неестественно тихо и чисто.
Младшая дочка сидела в родительской спальне на полу, забившись в угол. Казалось, что она не играет, а просто сидит, бессильно свесив руки, волосы, опустив уголки губ, уголки глаз.
Дверь в комнату старшей дочери была закрыта, но за ней чувствовалось не бессилие, а злость.

Сначала мы сидели в зале. Сидели бесшумно, потому что все в доме было в напряжении, насторожено. Пыль протерта во всех уголках, в ряд поставлены книги, в ряд рассажены игрушки. Пахнет занесенным с мороза бельем, развешанным теперь на веревке в комнате. Аккуратно заправлены покрывала и тщательно застелен диван. Я случайно положила руку на придиванный столик, и он отозвался болью.
Все было воспалено. Я поняла, что если бы вещи могли говорить, они кричали бы от боли.
Это был мир, покинутый отцом. И мебель, и вещи, и одежда, и дети, и сама Марина пытались жить по-новому, пытались нащупать равновесие, балансировали в этом зыбком порядке, пытались построить новый мир.

***
Конечно, мы собирались пить чай. Знаете, как это бывает в деревне. Возле деревенского окна стоит стол. Когда садишься вокруг этого стола, то смотришь не в дом, а за окно. А за окном садится огромное солнце, темнеет, видно бесконечное небо. За спиной остаются все проблемы, а ты оказываешься где-то в межзвездном пространстве, в вечности.
Мне кажется, в этом весь смысл русского чаепития.

И вот мы сели пить чай: я, Марина, Таня и Люда - древние подруги. Было понятно, что Марина отплакала, откричала, отрыдала, отпричитала самое страшное, теперь наша очередь заговаривать раны.

- Девочки, мне уже лучше, правда. Сначала было очень больно, но сейчас намного лучше. Спокойно дома, никакой нервотрепки. А то ждешь его по вечерам и не знаешь, в каком настроении он придет.

В комнате заработал телевизор. Старшая дочь Марины зачем-то прошла через кухню, оценивающе посмотрела на теток.
Марина вздохнула.
- Она злится на меня. Что я недостаточно красивая, что не такая, с которой отец захотел бы остаться. Что погрузнела, что устаю на двух работах. Она думает, что я во всем виновата, в этом все дело. Им тяжело без отца. Но я знаю, что она вырастет и все поймет. Меня поймет. Я на нее не обижаюсь, она ребенок.
Я вспомнила, что муж Марины души не чаял в девочках. На утренники водил, косички заплетал. Вспомнила, как малышки ластились к отцу, как котята.

- Девочки, я правда старалась, я все, что могла, делала. Ломала себя, искала, как ему лучше. Но не получилось. Я устала. Устала переживать. За себя, за детей, за него. Знаю, что детям отец нужен, но не получилось. Они-то ему видать не сильно нужны.

Таня взяла кружку в руки, подержала, поставила на стол:

- Я помню, что когда мой отец возвращался пьяным домой, то в его карманах всегда были гостинцы для нас. Он никогда не тащил ничего из дома и не пропивал.
Однажды мы пошли к его коллеге в гости, и пока все разговаривали за столом, отец посмотрел на меня, хитро подмигнул, взял вазочку с конфетами и высыпал себе в карман. Даже если он напьется и забудется, то будет чем порадовать нас.
Так и было. Ввалится отец домой, страшно и обидно, и горько, а он из карманов достает конфеты, печенья. Даже сало, завернутое в салфетку, помню. Засохший хлеб еще. И немного легче становится.
Если сильно пьяный был, мы злились, но проверяли карманы и съедали гостинцы. Мы ни в чем не нуждались, не были голодны, но хотелось почувствовать, что отец не до конца нас предал, что он помнит о нас, что мы нужны ему. Так хотелось верить, что мы нужны ему.

Совершенно внезапно Таня улыбнулась:
- А еще любил нас веселить. Пьяный упадет на землю и жука изображает. Люди смотрят, вроде и стыдно, а все равно весело. Папа.

Таня от последних воспоминаний оживилась, раскраснелась, разулыбалась, похорошела.
Мы немного помолчали, каждая о своем. Марина снова заговорила:

- А мои родители разошлись, я маленькая еще была. Я знала, что так лучше: они плохо жили. Иногда отец зачем-то приходил к нам, вешал телогрейку в сенцах. Она такая вонючая была, лоснилась от грязи. Вся в мазуте, сигаретами еще пахнет, а я снимала ее, садилась на пол в углу и нюхала. Папка, родной, любимый.

Она посмотрела на Таню:
- Твой пил да шутки шутил, а мой пьяный нас на тракторе по деревне гонял. А я с его телогрейкой сидела в темноте.

- Всякое и у нас было. И чего больше было - тоже вопрос. А я все хорошее вспоминаю, как мы возле дома сидели на лавочке, снег идет, а отец полную ладонь кедровых орешек мне нащелкает и насыплет в руку. От снежной свежести орехи пахнут сильней: летом, лесом. Я всю горсть - сразу в рот, они прохладные, сладкие...

Марина повернулась к Люде, которая только слушала и ничего не говорила.
- Странно тебе нас слушать? У тебя же все благополучно было, хорошая, правильная семья?
- Нет, не странно. Я не с отцом жила. Отца не помню, у меня отчим был. Помню, что он играл со мной, пока я маленькая была, а когда сестра родилась, стала ненужной. Он прикрикивал на меня, смотрел как коршун, искал, к чему бы прицепиться. После уроков я по улицам ходила, портфель тяжелый, голодная, шубка у меня тяжелая была, вся вспотею, а домой не иду, дома тяжело. Тоже пил отчим, но реже, не как ваши. Но я вас понимаю.
Мы с ним примирились, когда он умирал. Я его за руку до его последней минуты держала. И глаза я закрывала. Вырастил он меня.
Мы с удивлением слушали рассказ, потому что Люда никогда об этом не рассказывала.
Она продолжила:
- Я родного отца нашла недавно. Неплохой он человек. Я вдруг в себе то поняла, чего раньше не понимала. Будто с собой познакомилась.
Десять лет родить не могла, не получалось. С отцом познакомилась - жизнь налаживаться начала, на места все встало. Я забеременела тогда же.

Марина подлила всем кипятку. За окнами давно потемнело. Сначала было видно, как от самой земли до неба зажигались звезды, но потом мы включили на кухне свет, и теперь в окнах можно было увидеть свое отражение. Теперь казалось, что вокруг стола сидит очень много людей. Оно, наверное, так и было. Я понимала, что слушаю не истории моих подруг, а историю многих и многих людей.
И внутри каждого сидит, забившись в темном углу, маленький ребенок, тоскующий об отце, о предавшем, сломавшем детство, променявшем доверчивого малыша на бутылку, легкую жизнь, женщин, деньги, друзей, власть - на что угодно. А мы прижимаемся к родной телогрейке и все шепчем: Папочка, родной, я люблю тебя.

И не истребляется мечта об отце, не вытравливается из нашей жизни, отец ничем и никем не заменяется. Там, где отведено место для отца - у многих дыра. И если каждый человек - это вселенная, то как этой вселенной быть без Отца?

Подвиг, которого жаждет мир, не бунт, не революция, не протест, не воинский успех, не поиск себя, не творчество, не самопознание, не высоты аскетизма, а отцовство. Ты - сын отца, сын Отца, отец сына, отец отца - ты можешь принести себя в жертву ради мира. Стань отцом - и ты спасешь мир. У Бога много имен, но главное имя - Отец.

Папа, папочка, выбери меня насовсем, выбери меня, не сомневайся, вырасти, стань отцом.

Мир, покинутый Отцом, обречен.