Обыкновенная история

Поднимаясь  на второй этаж хирургического отделения, Вера вдруг поняла, что замедляет шаг и тяжело дышит. Она остановилась и заставила себя дышать равномерно, пытаясь выкинуть из головы образ мамы, лежащей в кровати со страдальческим и обвиняющем всех, а особенно, ее, Веру, лицом. Вчера мама разговаривала с Верой сквозь зубы. Худое лицо ее с выпирающими скулами и провалами щек походило на лица тех, кто  пострадал за веру. Мама смотрела на дочь из таинственной глубины только ею переживаемых страданий, и под этим пристальным взглядом чувство вины в груди Веры разрасталось, затрудняя дыхание.
Вера подышала еще немного, приводя нервы в порядок, но сердце ее билось рывками, сотрясая грудную клетку. Медицинская сестра, обгоняя Веру на лестнице, внимательно на нее посмотрела «врачебным глазом», но Вера успокаивающе махнула сестре рукой и слабо улыбнулась.

В палате лежало двое – Верина мама и ее соседка, тоже после операции по эндопротезированию. Они обе повернули голову на звук открывающейся двери и, увидев Веру, среагировали одновременно и по-разному. Соседка по палате, Анна Никитична, широко улыбнулась и радостно сказала – А вот и наша Верочка! Доброе утро, дорогая. Мама же отвернулась лицом к стенке.

Вера выгрузила на мамин столик фрукты и кефир. – Привет, мам.

- Здравствуй.

- Как ты себя чувствуешь?

- Хорошо. – Жесткий мамин голос опровергал ее же слова.

- Доктор говорит, что все в порядке, и тебя через несколько дней выпишут.

- В порядке, так в порядке.

- Не беспокойтесь, Верочка. Ваша мама молодец. Вчера ходила по палате с помощью сиделки,  - подмигнув Вере, бодро сказала соседка. – У нас с ней все хорошо. А будет еще лучше.
Мама красноречиво промолчала.

- Мам,  я принесла тебе сухой шампунь, давай волосами займемся.
Все так же молча, мама позволила себя приподнять и посадить на подушки. Вера расчесывала ее слабые тонкие волосы с сединой у корней, приговаривая – Сейчас мы приведем тебя в порядок, мамуля, и ты у меня будешь красавицей.

- Вера, перестань. Что ты со мной, как с ребенком. И не дергай. Ай! Осторожней. У тебя руки, как крюки.

Мама поднесла к виску тонкую руку – кожа ее была сухой и обвисшей, и у Веры защемило сердце.

- Я не нарочно, сейчас закончу.

- Хватит. Хватит, я сказала.

- Тебя покормить?

- Нет. Я не инвалид, сама справлюсь. Не надо делать из меня беспомощную дуру.
Вера помогла маме лечь и села рядом на стул. Говорить было не о чем.  – Что тебе принести в следующий раз?

- Ничего. Здесь прекрасно кормят. И забери обратно апельсины, у меня на них аллергия.

- Ты мне ничего не говорила про аллергию.

- Говорила и не раз. Только ты ничего не помнишь. Все, что касается меня, тебе не важно.

Вера мысленно сосчитала до пяти. – Да, я вспомнила. Конечно, мама, ты говорила. Конечно, я заберу апельсины домой. Не волнуйся.

- А я и не волнуюсь, чего мне волноваться. Здесь прекрасно кормят и за мной ухаживают. Так что можешь не приходить.
Вера беспомощно вздохнула. Краем глаза заметила, что соседка возвела глаза к потолку.

 - Тебе привет от Киры. А Миша вчера звонил из лагеря, они купаются, море теплое, все у него нормально. Желает тебе выздоровления. Славик тоже кланяется. Он сейчас на даче. Туда позавчера завезли стройматериалы, и Славик обшивает сарай.
Кира и Миша были Верины дети, уже подростки, а Славик – Верин муж, с которым они почти год жили параллельно, не в силах  наладить отношения. Об этом Вера маме не говорила, потому что знала – мама обвинит ее в неспособности сохранить семью. Славик взял отпуск две недели назад и действительно обитал на даче. Они решили пожить некоторое время раздельно.

- Спасибо, - сухо сказала мама, поджав губы. – Конечно, сарай важнее тещи. И Кира могла бы зайти повидать бабушку.

- Кира обязательно придет на днях. Может, даже завтра. Они с подругой сейчас работают волонтерами в детском доме.

- А что, у вас нет денег? Тебя случайно не выгнали с работы?

- Мама, они волонтеры, им ничего не платят.

- Так зачем это баловство?

- Им интересно.

- Интересно им.  Могли бы и здесь поработать, в больнице. Ладно, мои советы давно никому не нужны. Хотя я бы на твоем месте съездила к Славику. Где это видано, сорокалетний мужик на даче один без присмотра. Хотя ты никогда не умела ладить с мужчинами.

- Кто бы говорил, - хотелось крикнуть Вере. Отец ушел от мамы, когда ей, Вере, было семь лет.  Он исправно платил алименты и часто виделся с дочкой, преодолевая сопротивление жены. Сейчас Вера прекрасно его понимала – ужиться с мамой было непросто. 

- Я съезжу, мам, - покорно сказала Вера.

- И еду возьми, он там на хлебе и воде перебивается. Но тебе, как всегда, все равно. К сожалению, ты выросла эгоисткой, даже не знаю, в кого.

- Я пойду, мам. Рада, что у тебя все хорошо. Анна Никитична, выздоравливайте.
Она вышла из корпуса и долго сидела в больничном скверике, стараясь привести себя в порядок. Вера уговаривала себя, что мама – пожилая женщина и нуждается в ее заботе, что жизнь у мамы была непростой, что мама ожесточилась… Что нужно любить и прощать своих близких. Она любила их и прощала, любила и прощала всех – унижающую ее, Веру, маму,  невнимательного к ней, Вере,  мужа, детей,  потребляющих ее любовь и энергию в одностороннем порядке, начальника на работе, глядевшего на нее как на пустое место.  Прощать становилась все сложнее, любить – тем более. Вере казалось, что ее нет, что ее близкие разобрали ее на кусочки и растащили эти кусочки по разным углам, спрятав в тайных закромах как стратегический запас для собственных жизней. Иногда на выжженном поле ее души прорастала ненависть. Вера старательно выпалывала ростки ненависти, бичуя себя за бесчеловечность, и вновь засаживала поле семенами благодарности и любви. Семена иногда прорастали, иногда – нет, когда почва была особенно неухоженной. 
Вот и сейчас в ней боролись несколько разных чувств, разрывая Веру на части – ненависть и жалость к маме, и ненависть и жалость к себе -  за ненависть к маме и к себе. Ненависть мешала жить, а жалость к себе – дышать. Ненависть выжигала нутро, а жалость вызывала слезы. И Вера плакала, спрятав глаза за черными очками, ощущая внутри себя тотальную пустоту, в которой не было ничего обнадеживающего.

- Где же выход? – обреченно вопрошала эту пустоту Вера. – Ведь должен быть какой-то выход.

 Ее жизнь представляла собой даже не лабиринт, выход из которого был за семью печатями, но все-таки был,  а именно пустоту без входа и выхода. Пустота закруглялась на себе самой и проваливалась внутрь себя.
Наконец-то взяв себя в руки, Вера съездила домой, переоделась и поехала на дачу к мужу.

Муж работал внутри сарая под громкую музыку радиоприемника и не слышал, как она приехала. На лужайке за домом Вера увидела шестнадцатилетнюю Киру, которая беспечно загорала в бикини. Ни муж, ни дочь, при виде ее не выразили никаких чувств

- Кира, ты как здесь оказалась? – спросила Вера. – Ты ведь должна была быть вместе с Леной на практике.

- А мы  вчера отпросились, мам, – беспечно сказала Кира. - Погода хорошая, и я решила навестить папу.

- А почему ты мне ничего не сказала?
В ответ Кира пожала плечами. И этот равнодушный жест убил Веру на месте. – А зачем говорить? - сказал этот жест. – Разве ты могла изменить мое решение?
На кухне в холодильнике Вера обнаружила две сырые свиные отбивные и упаковку пива.

- Кира, - крикнула она дочери.  – Зачем ты привезла мясо? У папы высокий холестерин, ему нельзя свинину. И пиво тоже нельзя.
Кира даже ухом не повела на ее крик. Понятно, они не ожидали ее здесь увидеть и решили оторваться по полной. А она приехала и пытается обломать им кайф.
Чтобы успокоиться и не начать бить посуду, Вера заварила зеленый чай с мятой и выпила две чашки, уговаривая себя принять эту ситуацию – в конце концов, здоровье мужа – не ее дело, и досуг дочери – не ее дело… Нет, это как раз мое дело, - возражало внутренне «я» Веры. – Потому что в семье никто о себе не заботится, потому что без меня муж давно бы получил инфаркт, а дочь пристрастилась бы к… выпивке, наркотикам… нет, нельзя даже думать об этом. Все у нее будет хорошо. У них будет хорошо. Муж одумается и вернется в семью. Мама выйдет из больницы и перестанет ее канать. Дочь станет с ней считаться. Сын – уважать…
Она еще раз проверила запасы холодильника и пошла в магазин на железнодорожной станции, сообщив об этом мужу. Славик кивнул  и продолжил работать. Она им мешала. Вера отогнала эту неявную мысль и целеустремленно двинулась в сторону станции.

На обратном пути она пошла по параллельной улице, чтобы отвлечься от своих мыслей и посмотреть на дачные участки. На всех участках трава была подстриженной, на клумбах цвели пионы – от простых красных, пахучих, до бело-розовых, махровых.  Крупные соцветия почти лежали на земле. Появились первые ягоды клубники.  В парниках вились длинные плетья огурцов.  Жужжали пчелы… Жизнь развивалась сама по себе, не обращая внимания на Веру.

- О, Верунчик, привет. Ты ли это? Сто лет тебя не видел.
У открытой калитки стоял Павел, Паша, ее друг по дачным забавам многолетней давности. Они выросли вместе на даче, а потом виделись редко, потому что их пути разошлись, а заезды на дачу не совпадали. Она знала от его матери, что Паша женат, у него сын почти Мишиного возраста…

- Привет, Паша, - сказала она удивленно. – Вот уж не ожидала тебя увидеть. Какими судьбами?

- Мать попросила помочь. У нее колодец старый обвалился. Я мастеров вызывал. Все сделали, а мать – останься, нужно пол на втором этаже заделать, окна поменять… Поймала меня капитально. С другой стороны, у меня пара недель образовалась, я и задержался… А ты все цветешь и пахнешь…

- Да ну, Паша, я замотанная, не до цветения. Мама в больнице, ногу сломала. А твоя как?

- Пока бегает. Ты куда, домой? Зайди хоть на пару минут, поболтаем. Я матери кофемашину привез, она не очень ею пользуется, а я вот себя балую. Ты кофе уважаешь, насколько я помню.

- Уважаю. А Инна Петровна где?

- В город уехала. У нее медицинское обследование.
Павел посадил ее за стол и побежал в комнату за рубашкой. Она проводила глазами его накачанную загорелую спину и покачала головой. Худосочный Пашка-то стал хоть куда – красавец. А в юности все дачные девчонки над ним хихикали. Но другом он всегда был отличным.

За кофе с печеньем они вспоминали детство и юность, потом перешли на взрослую жизнь. Оказалось, Паша развелся. Она посочувствовала, а он отмел ее утешительные слова.

- Понимаешь, Верка, - сказал он решительно. – Вначале, конечно,  любовь была, как полагается, со страстями, ревностью, ссорами, расхождениями и схождениями. Мы два раза разбегались серьезно, а потом снова сходились, потому что семья, сын растет, да и родители  наседали – у нас в роду никто не разводился, стерпится – слюбится, ну и вся эта мура… Мы честно старались все забыть и начать с чистого листа. А с чистого листа не получалось. За разборками, за выяснением отношений и чувство прошло. А мы продолжали стараться, пыжились, будто доказывали всем, что не хуже остальных. А потом надоело. Выдохлись. В третий раз я первый ушел от нее и подал на развод. Развелись довольно мирно, сил уже не было на злобу. Теперь перезваниваемся цивилизованно, я с парнем вижусь, езжу с ним отдыхать, когда могу. Все путем.

- А почему не сложилось?

- Как тебе сказать. Мать меня воспитывала в уважении к женщине, ты знаешь. По молодости я понимал это так – нужно делать, как жена хочет, с ней советоваться, обсуждать все дела, идти на компромисс.  И это правильно, скажу я тебе. Я был готов к таким отношениям. А у нее в семье мать всем заправляла. И муж ее, отец моей жены, по струнке ходил. Ему вякнуть не давали. Я вначале уступал жене, даже когда она была неправа, а потом стал упираться и свое мнение проталкивать. Не тут-то было. Жена уже привыкла, что я сдаю позиции, и что бы я ни делал, что бы ни говорил, ее слово было последним. Такая игра у нас была – не на жизнь, а на вылет – жена всегда права, и это не обсуждается. Я по характеру мягкий, но она меня доводила так, что напивался до положения риз и ночевать не приходил несколько раз. Только это же  против меня оборачивалось – я своей жены был недостоин по определению. Но она меня и не отпускала, привыкла, что я в доме – мальчик для битья. Я еще потому ушел, что сын все это видел. Боялся, что перестанет меня уважать,  и свою жизнь построит либо так же, либо жену будет гонять и унижать. Такие вот дела…А у тебя как?

- Да все сложно,  Паша, - грустно сказала Вера. – Формально все вроде бы нормально, а по сути… Не нужна я никому, Паша. Вроде бы я есть, а вроде бы меня нет. Иногда я думаю, что исчезни я, или что-то случись со мной, они и не заметят.

- Ну, тебе трудно не заметить, - стал разубеждать ее Павел. – Ты всегда была самая умная, красивая и решительная. Серьезно. Я к тебе подходить боялся. И не только я. Помнишь Кольку с третьей линии, сердцееда… Он тоже к тебе подкатывал с опаской…

- Когда это было, - махнула рукой Вера.

- А давай выпьем за наше детство. У меня хорошее вино есть. – Он принес из комнаты бутылку вина и два стакана. -  Давай за все хорошее, что у нас было. За мечты, надежды, планы… за нас, чистых и верящих в будущее.
Они выпили, расслабились. Павел закурил, откинулся на спинку стула, прищурился.

- Ты, конечно,  знаешь, что я был влюблен в тебя, - хрипло сказал он. – Знаешь, не отпирайся. Вся наша тусовка об этом знала.

- Ну, положим, я догадывалась.

- Вот… И мучила меня ужасно. Я страдал и ревновал тебя ко всем ребятам. Даже покончить с собой хотел.

- Ты шутишь?

- Какие шутки! Первая любовь  самая страшная вещь на свете, когда она безответная.

- А жену свою любил?

- Да, наверное. Но это уже было другое чувство, более взрослое.  А тебя я любил … даже описать словами трудно. Мечтал, чтобы ты меня поцеловала, а когда начинал это представлять в красках, то чуть сознание не терял.

- Бедный, бедный Паша, - засмеялась Вера и допила вино. – Нет, я не смеюсь, наоборот. Мне приятно. Наверное, каждой женщине приятно, когда ее так любят. Я такого никогда не испытывала сама. Да и с мужем у нас отношения были с самого начала довольно ровные, без особой страсти. Мне казалось, что это правильно.

- А сейчас как думаешь?

- Не знаю…
Они выпили еще по стакану, пристально глядя друг на друга.

- Ты хороший человек, Паша.

- И ты тоже, Вера.
Посмеялись. Отвели глаза на минуту.

-  Наверное, я бы сейчас оценила твою любовь, Паша, - сказала Вера, водя пальцем по скатерти. – Очень хочется быть нужной, ценной, самой-самой… Я в себе последнее время очень не уверена… Конечно, сравнивать себя с половой тряпкой не стала бы, но вот с ковриком для вытирания ног – в самый раз.

- Извини, но твой муж – мудак, если ты так себя с ним чувствуешь.

- Может, не в нем дело, а во мне.

- Знаю, знаю, виноваты оба… Но если женщина не ощущает себя женщиной, зри в корень – виноват ее муж или любовник.

- У меня никогда не было любовника…

- Значит, муж виноват.

- Значит, я ему позволила так думать, - сказала Вера с вызовом.

- Верунчик, девочка, я это чувство вины, культивированное в других, распознаю на раз. Сам через это прошел. Мое чувство вины взращивала жена, ее мать и даже ее отец-подкаблучник. Ты чувствуешь себя виноватой, значит, с тобой можно делать что угодно – вытирать о тебя ноги, не замечать, унижать… Но и ты, мать, не права. Почему не взбунтовалась? Почему позволила с собой так обращаться?

- Ох, Паша, - и тут Вера заплакала горько, как маленькая девочка. – Теперь ты на меня нападаешь…

- Не буду, ну буду, прости. – Павел подсел к ней, обнял крепко и стал раскачивать, как ребенка. Она заревела еще сильней. Он стал вытирать ее слезы салфеткой со стола. Вера плакала в его объятьях от души. Ей было спокойно и не стыдно. Понемногу она успокоилась, но рук его теплых не покинула. Жар его ладоней стал проникать в ее тело, и что-то внутри нее вдруг взволновалось и затрепетало. Ей стало казаться, что она тоже любила Пашу в детстве, но не понимала этого. Конечно, она замечала, как он к ней относится. Да и подружки все время ей твердили об этом.

- Все, отпускай меня, я успокоилась, - сказала она, сама не делая никаких движений.

- Сейчас, - сказал он тихо куда-то в местечко за правым ухом, и Вера задрожала всем телом.

Они поцеловал ее мягко, нежно, легко… проверяя… пробуя… А потом, когда она ответила, настойчивей и глубже.

- Ты - самая лучшая на свете, - шептал он. – Самая красивая, самая любимая…

- Паша, мы не должны… подожди… не нужно… что мы делаем…
Но не останавливала его, и слова, которые она шептала, были несерьезные и бессмысленные. А его руки, его ласки наполняли ее смыслом, по которому тоскует женщина в ожидании любви, чтобы стать нужной и подарить себя любимому.
Ей давно не было так хорошо. Ей ни с кем не было так хорошо. И Вера заплакала от счастья и от жалости к себе, что столько лет ей не было так хорошо.
Потом он курил, а она лежала на его животе, вдыхая запах его потного счастливого тела. Она позволила себе не думать об их двоих еще несколько минут, но реальность уже приближалась со скоростью современного поезда.

- Ты – удивительная женщина, - сказал Паша. – Жаль, что у нас раньше не сложилось.

Реальность врывалась в окно птичьими голосами, которые Вера вдруг стала слышать, и гудками электричек, и криками детей на дачных участках. Скомканным покрывалом тахты, одеждой, некрасиво разбросанной по не очень чистому полу.  И чистый запах их слияния приобретал оттенок измены…

Павел заглянул ей в глаза – Эй, Вера…посмотри на меня… Мы ничего плохого не сделали. Слышишь? Ты – мой друг и моя первая любовь. Я хотел, чтобы тебе было хорошо… Я хотел вернуть тебе уверенность в себе…Если хочешь, мы забудем об этом прямо сейчас…

Но она уже ускользала от него… отворачиваясь, пряча глаза, пытаясь прикрыть обнаженное тело.

- Блин, Вера, мы взрослые люди… Мы оба этого хотели…
Она стремительно одевалась, не глядя на него. – Забудь, - сказала она. – Ничего не было.

- Ладно, как скажешь.

Он натянул брюки и удержал от бегства из дома. – Сядь, не пори горячку. Ничего не изменилось. Мы по-прежнему хорошие друзья. И нам было хорошо. Ты не можешь этого отрицать.

- Я знаю, - она растирала ладонями лицо. – И меня это убивает. Понимаешь, Паша, это не выход. Последнее время я лихорадочно ищу выход из своей тупиковой жизни, и никак не могу его найти. Я же не дура, понимаю, что у нас ничего не может быть серьезного…что это на один раз.

- Почему? - спросил он.

- Это ничего не изменит в моей жизни.

- Послушай меня, Вера, – он попытался обнять ее, но она не далась. – Да, наш прекрасный секс многого не изменит. (Она дернулась на слове «секс»). Ну, хорошо, любовь (Она опять скривилась). Ладно. Назови это, как хочешь. Но ты мне сейчас очень близка и я хочу тебе помочь. Когда я ушел от жены в третий и последний раз, я понял, что наконец-то я никому ничего не должен, что моя жизнь – это моя жизнь, и я несу за нее ответственность. Я много чего пересмотрел, стал заниматься спортом, читал умные книжки, ходил на семинары… Понял, что должен найти себя. Такого себя, которого я бы не стыдился, а, наоборот, гордился собой. Потому что, прожив на свете почти до сорока, я так и не понял, кто я и для чего живу. 

- А сейчас понял?

- Нет. Но ты мне очень помогла в этом. Я понял, что у меня есть чувства, что я готов поделиться ими с тобой, чтобы ты почувствовала себя любимой. И дело не в детской любви. Мне хочется дарить себя тем, кто в этом нуждается. Я созрел для этого. Я хочу быть нужным женщине, о которой я мечтал с детства. Пусть это не любовь, пусть этому нет названия, но я внутри себя свободен сейчас, как никогда, потому что смог передать часть себя тебе. А ты – мне.

- Все это красивые слова, Паша. Но в реальности я изменила с тобой мужу. И не знаю, как с этим дальше жить.

- Хочешь, я пойду с тобой и все ему расскажу?

-  Ты с ума сошел. Он тебя убьет.

- Я ему так легко не дамся. Я качался несколько месяцев, как будто готовился к битве за тебя.

- Дурачок, какая битва… Вряд ли он заметил мое отсутствие. - Она ласково погладила его по голове. – Я пошла. Сама разберусь.

- Не говори ему, хотя бы не сейчас…

- Где ты была, мама? – спросила ее Кира, лежа на диване с книжкой. – Мы с папой ждали тебя, проголодались и пообедали. Там салат остался… и кексы…

- Я не голодна. – Вера прошла в свою комнату и закрыла дверь на крючок. Голова выстраивала обвинения, а тело было расслабленным и свободным. Ум мучился, а тело ликовало. Она заснула, устав от внутреннего конфликта и проснулась под вечер.
Приготовила ужин, посмотрела на работу мужа, расспросила Киру о ее планах и, сославшись на головную боль, ушла к себе.

Ночью проснулась, как вынырнула из омута. Луна подходила к полноте своего выражения, и ее ослепительный свет лежал в комнате на столе, стульях, кровати, подоконнике, создавая холодный блестящий мир, в котором не было места чувствам. Она выглянула в окно – в глубокой тени деревьев кто-то двигался. Она слышала звук равномерных шагов по дороге, а потом человек вышел из тени прямо в лунный свет и остановился, глядя на ее окно.

Она накинула платье, выскользнула за калитку и бросилась в его объятья.
- С тобой все в порядке? Я волновался за тебя. Тихо, тихо…

Она обвила его руками и стала целовать горячо и пронзительно, готовая умереть, если он ее оттолкнет.

Они пробрались в его дом и любили друг друга до зари, исступленно, под вдохновляющие трели соловья за окном.

- Я не знаю, что будет дальше, - задыхаясь, говорила Вера. – Но ты прав, прав… как прекрасно дарить себя. Ну ее к черту, эту мораль. Пусть это не выход, но я  готова искать его. Я понимаю, что моя жизнь должна измениться. Я не знаю, как. Но сейчас я чувствую себя собой. Будто я вернулась к себе, давно утерянной, и теперь все будет замечательно. Я все начну сначала.
Вера уехала в город рано утром и пошла в больницу к маме. Ей казалось, что начинать нужно  именно с мамы. Что начинать, она еще не понимала. Но внутри нее уже не было пустоты.

Мама передвигалась по палате на ходунках с помощью сиделки.

- А мы уже ходим, - радостно доложила сиделка. – Сегодня прошли на десять шагов больше, чем вчера. Мы вас сегодня не ждали.
Вера ожидала увидеть прежнее выражение маминого лица – упрямо-угрюмое, но мама ее удивила.

- Привет, Верочка. Видишь, уже хожу. Слава богу, не буду вам обузой.
Вера обняла ее и поцеловала. – Ты никогда не была мне обузой, мамочка.

- Была, была… Как дела у Славы?

- Строит…
Она села и подождала, пока сиделка уложит маму в кровать и уйдет.

- Мам, я, наверно, уйду от Славы. – И приготовилась к маминым крикам.
Мама помолчала и сказала с достоинством. – Я ожидала чего-то подобного. Ты мне ничего не говоришь, но ты – моя дочь, и я поняла, что у вас с ним неладно. Он тебе изменил?

- Нет. Скорее, я ему.

- Вот как? Набралась, значит, смелости? Не ожидала от тебя, честно говоря.

- Ты меня осуждаешь?

- Это  твоя жизнь и тебе ее проживать. Если ты действительно считаешь, что вам нужно разойтись…

- Да, считаю…

- Ну что ж. У тебя еще есть время построить жизнь заново. Я-то свое время упустила. Иногда жалею. Все больше о тебе думала, как ты отнесешься к новому папе. А теперь иногда жалею… Ты выросла и ушла из дома. А я одна осталась. И все время в твою жизнь лезу, мешаю, учу, надоедаю… Знаешь, что я тебе скажу. Думай о себе больше. Будешь счастлива, и все вокруг наладится.

- Спасибо, мама. И прости меня за все.

-  Ну, у меня характер тяжелый, со мной не просто… завтра придешь?

- Приду.

- Вот и славно. Буду тебя ждать. – К Вериному изумлению, мама ее перекрестила.
Вера сидела на остановке автобуса, удивляясь маминому поведению, радуясь своему настроению и солнечному дню. Она закрыла глаза и представила Пашу, обнимавшего ее сегодня ранним утром, и себя в будущем, совсем другую, непомерно счастливую…
Она даже не успела ничего почувствовать, только услышала чей-то резкий крик, а потом огромный внедорожник, у которого отказали тормоза, снес ее вместе со скамейкой и вплющил в стеклянную стенку. Стенка  вздрогнула и осыпалась дождем мелких осколков, которые прошили ее тело, как пули. Внедорожник откинуло назад, и по касательной он правым крылом задел еще мужчину и женщину, которые подходили к остановке. Водителя спасла подушка безопасности, мужчину и женщину то, что первый удар о скамейку значительно погасил скорость внедорожника. Веру не спасло ничего, даже мамино благословение.


Татьяна Золотухина