Пилат прошел мимо меня так близко, что я почувствовала колыхание его белоснежной тоги, пахнущей свежестью. Алая кайма по нижнему краю его одежд вспыхивала каждый раз, когда он делал широкий шаг, и опять почти пропадала в белизне тканого богатства, ибо тога стоила дорого, как, впрочем, и все, что находилось в собственности Понтия Пилата, прокуратора Иудеи. Я проводила глазами его невысокую коренастую фигуру, можно сказать, поджарую стать римлянина, привыкшего к физическим упражнением в гимнасии. Он двигался, как хищник, упруго и неслышно. Он и был хищником – жестоким, коварным и непредсказуемым. В Иудее не было равных ему по влиянию, кроме царя Ирода, конечно, и он гордился этим. А еще больше –справедливостью римлянина, защищающего закон, римлянина в стане почти варваров, властолюбцев и ханжей. Превыше всего Пилат чтил римский закон, данный Богами. И когда он сидел в кресле прокуратора в окружении римских воинов, писцов и судебных исполнителей, то чувствовал за плечами незримое присутствие Рима и его небесных покровителей. Тогда он напоминал себе ожившую статую бога, олицетворявшего высшую справедливость.
Понтий Пилат, уверенно и твердо ставивший ступни, обутые в дорогую кожу, на прохладный утренний мрамор пола, направлялся сейчас в преторию, в зал суда. Я видела его жесткий затылок с коротко стрижеными волосами, сидевший на мощной шее, покрытой плотным загаром. Мне захотелось увидеть его глаза, и я быстро переместилась вперед, невидимая и неслышная. Его веки были полуприкрыты, но глубоко сидевшие глаза смотрели на мир ясно и надменно через узкую щель ресниц, как через амбразуру. И было в них что-то беспощадное, стремительное и неотвратимое, как римский закон, которому он служил уже десятый год в Иудее. Его боялись и ненавидели. Он ни перед кем не заискивал, ибо данная ему власть ставила его почти на самый верх социальной иерархии. Ему служила целая армия соглядатаев, доносчиков и шпионов, хотя он платил за их услуги скупо и редко. Часто люди несли ему сведения и иные подношения сами, по доброй воле, ибо каждый мог оказаться на месте подсудимого и испытать действие закона на себе.
Ранним утром он проглядел все иски, которые подготовил ему писец, и не увидел в них ничего особенного. Третий иск был подан первосвященниками по поводу нарушения законов шаббата и по обвинению в богохульстве. Как правило, такие дела разбирались самими первосвященниками, и Понтий Пилат в них не вмешивался. Но в этот раз первосвященники дважды обращались к судейским с настоятельной просьбой решить это дело в претории, а не в синедрионе. Пилат проглядел дело до завтрака – иск был составлен по правилам, но сами обвинения казались надуманными, кроме, пожалуй, одного - какой-то Иисус из Назарета исцелял по субботам в нарушение строгих законов шаббата. Там было еще странное место по поводу его рождения, ибо, по утверждениям очевидцев, этот самый обвиняемый говорил, что он сын Бога. Пилат редко занимался такими делами и не любил их, зная, что свидетелей можно подкупить, и они способны засвидетельствовать все, что угодно. Конечно, странное утверждение о божественном происхождении пахло ересью, но в Иудее, как, впрочем, и в Риме, было достаточно сумасшедших, которые кичились своим происхождением от Богов. Таких, как правило, били палками, но выпускали на волю как безобидных, т.к. эти бедняги были неспособны причинить вред ни Риму, ни Иудее, а только самим себе. Пилат прикинул, что сегодня быстро управится с рассмотрением тяжб, успеет поплавать в бассейне и подремать перед прибытием важного гостя – вчера в Иерусалим приехал представитель Рима, которого Пилат хорошо знал и надеялся передать с ним прошение о своем переводе на родину. Понтий Пилат давно и честно служил Риму в этой южной провинции Римской империи и был уверен, что его заслуги будут когда-то оценены властью по достоинству.
Солнце только вставало над горизонтом, и его апрельская мощь почти не ощущалась. Наоборот, прохлада недолгой ночи еще медлила в каменных коридорах и комнатах, не решаясь покинуть темные закоулки. Нежно, но прерывисто пели птицы. День только разворачивался и обещал быть жарким. Длинные тени колонн соревновались с длинными тенями немногочисленных деревьев во внутреннем дворике. Там же пела вода в фонтане, как еще одна птица, но ее мелодия, падающая в лоно мраморной чаши, была непрерывной и монотонной.
Пилат задержался у мраморной чаши фонтана и опустил в воду сильные пальцы, наслаждаясь прохладой. Затем быстро прошел в судейскую комнату, где его уже ожидали стражи, писцы и просители, сел в прокураторское кресло, положил руки на подлокотники и выпрямился. Судный день начался.
Я стояла за его креслом и ждала появления Иисуса. Две первых тяжбы были решены в пользу истцов. Пилат вынес решение и ждал, пока писец внесет приговор в судейские списки, скрипя гусиным пером. Солнце понемногу поднималось, заливая светлым жаром помещение, наполненное людьми. Был двадцать пятый день марта, и иудейская весна набирала обороты. Слуга, стоявший за креслом прокуратора, стал обмахивать Пилата опахалом. Когда скрип пера завершился, Пилат кивнул распорядителю, и тот знаками указал участникам тяжбы на дверь. Люди попятились и вышли нестройными рядами. Распорядитель махнул стражнику рукой, и тот, выглянув за дверь, прокричал несколько слов на арамейском.
В зал вошли первосвященники – Анна, Каиафа, Суммий, Левий, Нафанаил и еще несколько иудейских старейшин. Я догадалась, кто они, по их одеждам. Все они держались плотной группой, выглядели надменно, и целеустремленно дошли до середины зала. Здесь они остановились, и из второго ряда вышел Анна, крепкий мужчина лет сорока, с черной бородой и длинными пейсами вдоль широкоскулого лица.
Писец сверился с документами и объявил о начале слушания третьей тяжбы, вначале на латинском языке (для Пилата), а потом и на арамейском. Пилат коротко кивнул, разрешая начать слушание.
Мое сердце пропустило удар.
Анна начал обвинение спокойно, сложив руки на груди. – Прокуратор, мы обращаемся к тебе за справедливостью и обвиняем человека, который нарушил законы отцов наших и возмущает дух иудеев своими нечестивыми поступками. Мы обвиняем здесь Иисуса, родом из Назарета, который в настоящее время находится в священном городе Иерусалиме.
- В чем же ты обвиняешь Иисуса из Назарета, уважаемый Анна? – спросил Пилат согласно установленному порядку.
- Мы обвиняем Иисуса в том, что он неоднократно заявлял громогласно и недвусмысленно, что он Царь и Сын Божий, тем самым богохульствуя и приписывая себе родство с Богом. Насколько известно, Иисус был рожден в Назарете, якобы в браке Марии и Иосифа. Однако, есть свидетельства тому, что брак между ней и плотником Иосифом заключен не был, и Мария зачала своего сына от неизвестного мужчины. Таким образом, Иисус был рожден в прелюбодеянии, в нарушении законов нашего народа, данных нам достопочтимым Моисеем.
- Мы услышали тебя, и писец записал твои слова. Единственное ли это обвинение против Иисуса, уважаемый Анна? – осведомился Понтий Пилат.
- Нет, прокуратор. Мы не стали бы тревожить тебя, если бы это было единственное обвинение. Есть еще более серьезное нарушение наших священных законов. И это – исцеление больных в священную субботу, чему тоже есть свидетели. Возмущению нашему нет предела, и мы просим тебя решить это дело по справедливости. Иисус должен быть наказан за свои нечестивые дела.
Пилат сидел с неподвижным лицом, но внутри него разгорался гнев. В который раз первосвященники пытались втянуть его в разбирательство тяжб, которые напрямую не касались Рима. Пилат видел в этом интриги, направленные против него, прокуратора, с целью сместить с поста и заменить на более послушного и управляемого. И были тому свидетельства, которые тайно доставляли ему его соглядатаи. Понтий не собирался плясать под дудку местных старейшин и священников. Он внутренне собрался и вежливо спросил Анну, который сверлил его, Понтия, хитрыми глазами. – Какие нечестивые дела сотворены им, уважаемый Анна? Есть ли у вас описания этих конкретных дел? Есть ли свидетели по каждому такому делу?
- Анна быстро оглянулся на Каиафу, который выступил вперед и твердо сказал: - Да, прокуратор. Есть и свидетели и свидетельства. Иисус занимался исцелением в субботний день, в шаббат, что запрещено Законом, и это хорошо известно прокуратору. Среди исцеленных им есть хромые, слепые, расслабленные, сухорукие, прокаженные и бесноватые. Их всех исцелил Иисус, чародей, князь бесовский. Именем Вельзевула он изгонял из увечных людей бесов.
- Так все эти увечные были исцелены Иисусом?
- Да, прокуратор.
- И вы утверждаете, что исцеление проводилось не по закону Божьему, а с помощью бесов, которых ваш Закон отвергает как противоправных Богу и нечистых?
- Утверждаем.
- Верили ли увечные, которых исцелил Иисус, в Бога вашего Иегову? Я хочу спросить, были ли эти увечные благочестивыми, соблюдали ли они Закон вашей веры и не были ли они ранее замечены в поклонении силам зла?
- Все они, как свидетельствуют их родные и соседи, верят в Бога нашего и соблюдают Закон Моисея.
- Уважаемый Каиафа, ты противоречишь самому себе. Если все эти увечные верят в Бога вашего и живут праведно по законам Иудеи, то как же ваш Бог может допустить, чтобы их исцелил чародей с помощью духа нечистого? Разве ваша вера не утверждает, что только могущество Божье способно изгонять бесов? Следовательно, если по свидетельствам упомянутые тобой увечные были исцелены Иисусом, который утверждает, что он Сын Божий, не истинно ли будет предположить, что он исцелил их могуществом, который вложил в него Господь?
Пилат откинулся в кресле, холодно наблюдая за выражением лица Каиафы, который молча смотрел на прокуратора. Священники начали переглядываться между собой. Понтий наслаждался их заминкой. Наконец, вперед вышел Нафанаил и, поклонившись прокуратору, тихо промолвил: - Прокуратор, в твоих словах есть логика. Но мы не можем не доверять свидетельствам паствы нашей, которая возмущена действиями Иисуса в священную субботу и требует от нас наказать нечестивца. Мы поставлены над иудеями соблюдать наш Закон и не можем оставить такие проступки без наказания. О, справедливый, прикажи вызвать в суд Иисуса из Назарета, чтобы самому составить мнение о том, верны ли наши обвинения.
- Что ж, - сказал Пилат, поднимаясь с кресла. – Твои слова справедливы. Мы выслушаем Иисуса из Назарета. Мы пошлем гонца, чтобы он доставил Иисуса в суд завтра утром. Негоже решать судьбу человека в его отсутствие. Анна, Каиафа, знаете ли вы, где остановился Иисус, и можете ли указать туда дорогу?
- Знаем, прокуратор, - поклонились ему первосвященники. – Он был взят нами под стражу два дня назад в Гефсиманском саду, где призывал в помощь нечистую силу в окружении своих последователей.
- Так он у вас? Хорошо. Но я должен соблюсти закон и посему посылаю гонца к Иисусу из Назарета с официальным приказом явиться в суд. Вы проводите моего гонца и проследите, чтобы мой приказ был вручен Иисусу с рук на руки. Завтра мы рассмотрим вашу тяжбу. Доставьте также свидетелей по всем обвинениям, чтобы мы могли рассмотреть это дело полностью, со всем пристрастием и вынести справедливое решение по законам Рима. Да будет так!
Последние слова Пилат добавил с особым удовольствием. Встал и вышел из зала.
Я задержалась на минуту и видела, как советуются между собой иудеи, как горячо что-то говорит им Каиафа, как жестикулирует Анна, как пытается вставить свое слово кто-то из старейшин…
Стражники уже уводили из зала присутствующих. Судный день обещал быть долгим.
Скользя между пространствами, я поспешила к Нему, страшась увидеть то, что я знала, и что знали или, казалось, знали люди уже много веков. Страшась и мучаясь, потому что прошлого изменить нельзя. Но мне хотелось понять… Понять то, что понимал только Он в последние дни своей земной жизни.
Сфокусировавшись внутри себя я назвала Его имя…И увидела Его в запертом подвальном помещении, где было довольно темно и прохладно. Подвал был в доме Каиафы. У двери примостился помощник священника, который зевал от скуки и жары.
Иисус сидел на табурете и молился, закрыв глаза. Вокруг Него стоял столб яркого света. Казалось, Он полностью принадлежал этому свету, был соткан из света, и каждая клеточка Его тела светилась. Он был настолько погружен в молитву, что казался спящим, почти не дышащим.
Я долго стояла перед Ним неподвижно, растворенная в Его молитвенном состоянии, ощущая Его внутреннюю умиротворенность. Он принадлежал иному миру, и так было всегда, но сейчас я чувствовала это особым образом – будто Он постепенно возвращался в мир своего Отца, в котором пребывал всегда.
Внезапно Иисус открыл глаза и посмотрел перед собой так ясно и пристально, что я вздрогнула – будто Он увидел меня, стоящую перед ним в реке иного времени, но в пространстве, которое я неоправданно разделила с Ним, потревожив Его сосредоточенность.
И так же ясно и твердо Он сказал, глядя перед собой, туда, где невидимой (так мне казалось) стояла я. - Этого ли ты хочешь от меня, Отче?
Мое сердце забилось так сильно, что я почувствовала дурноту во всем своем нефизическом теле. И хотя слова эти не относились ко мне, они имели сверхъестественную силу, которая буквально смяла меня, сбросила в пропасть неосознаваемого. Меня, непрошенную, незваную, подглядывающую за Ним из-за страстного желания понять, как Он жил последние дни перед восхождением к Отцу. Мне захотелось исчезнуть, испариться, я вся пылала, охваченная стыдом и раскаянием. Я упала перед Ним на колени и зажмурила глаза, наполненные обжигающими слезами. Но какая-то вселенская сила удерживала меня на месте, не давая исчезнуть. И мука раскаяния все длилась и длилась…
И вдруг пространство стало огромным, сияющим, заполненным почти неслышной музыкой. Как будто разверзлись Небеса, и из постоянно распахивающихся сверкающих объемов музыки и света стало изливаться необъяснимое блаженство, милосердно окутывающее мое крошечное мучающееся тело.
Иисус встал. Бездонные глаза Его сверкали, как молнии, и Он впитывал всем телом своим это извергающееся на Него блаженство, божественную любовь, предвечный Свет, принимая их как должное, по, только Ему, известному праву. Свет вокруг Него становился сильнее, вспыхивая сполохами яркого огня, превращаясь в ослепительное нестерпимое пламя, которое не обжигало, но исцеляло и примиряло с судьбой.
Охваченный пламенем престола, огромный, все понимающий и прощающий, занимающий все пространства и времена, Он стоял перед Отцом, а Отец стоял перед Ним, и между ними, как молнии, вспыхивали и гасли огненные слова Истины.
И тут меня опять смяло, вывернуло наизнанку и сбросило в плотные пространства, прочь от этого всепоглощающего, всепроникающего и вечного взаимодействия Отца и Сына, и сознание мое стало стремительно угасать, пока от него не осталась только крошечная искра, которая, померцав долю секунды, тоже исчезла.
Время остановилось. Потом я внезапно ощутила себя цельной и сильной, как после глубокого и освежающего сна. Пространство вокруг слабо мерцало, в границах чего-то близкого и понятного. Я огляделась. Путь был неясен. Мысль вернуться в подвал к Нему возникла и тут же исчезла. В глубине души я помнила все, что там произошло, и даже догадывалась о смысле Их диалога, но боялась воспоминаний. Боялась опять почувствовать себя так близко к вечности. Хотелось чего-то земного, грешного и понятного. И тогда я устремилась в дом Понтия Пилата.
Когда служанка подала на стол фрукты, Клавдия пожелала мужчинам приятной беседы и вышла из залы. Понтий и Лукулл проводили ее сытыми взглядами, а потом посмотрели друг на друга. Клавдия была еще красивой и двигалась легко, чуть покачивая бедрами. Ее дорогой хитон переливался при свечах мягким радужным светом. Понтий в который раз подумал, что ему повезло с женой – она была умной, тактичной и образованной. Вот и сейчас, направив разговор в нужное для него русло, она выдержала небольшую паузу, встала, чуть коснулась рукой руки Лукулла (при этом ее духи окутали дорогого гостя дразнящим ароматом), улыбнулась ему и мужу, сослалась на домашние дела и исчезла.
Оба мужчины знали, о чем будет разговор. Понтий Пилат был карьеристом и не скрывал этого. Лукулл знал его давно, по совместным делам в Риме, когда Пилат улаживал проблемы друга быстро и эффективно. Нарастающий долг был красен платежом, но Пилат получил назначение в Иудею, и срок расплаты отодвинулся на долгие годы.
Лукулл похвалил еду и вино. Понтий кивнул в знак признательности и посмотрел Лукуллу в глаза. Лукулл вздохнул и понял, что время настало. Тогда он заговорил о тяжелых временах в Риме, о падении нравов и коррупции. Оба знали, что это прелюдия, означающая определение цены. Взгляд Понтия был чуть насмешливый, понимающий, хитрый и неотвратимый. Взгляд не человека, а зверя, который загнал свою жертву в угол и облизывается в предвкушении поживы.
- Я передам твое прошение кесарю, - сказал, наконец, Лукулл. – Нужно подумать, через кого именно. Наш общий друг Септим не совсем в фаворе, по крайней мере, его влияние упало, когда я покидал столицу.
- Есть еще Гай Аврелий, - быстро вставил слово Пилат, показывая, что здесь, в провинции, он держит руку на пульсе. – Мы с ним в родстве, как ты помнишь. К тому же он дальний родственник консула Руффина по линии жены.
- Да, но он далек от придворной дипломатии. А здесь, как ты понимаешь, нужно правильно выбрать время и нужного человека для подачи прошения.
- Зато жена Аврелия, как мне говорили, не лишена честолюбия. Она близкая подруга жены Руффина. Если ты бы мог найти к ней подход… Не сочти меня навязчивым, но перевод в Рим много для меня значит. Как и для Клавдии Прокулы. – Пилат сделал выразительную паузу. - Однако, я полностью доверяю твоей интуиции в этом вопросе, - Пилат разжал свою знаменитую хватку, чтобы Лукулл расслабился. – Знаю, ты заслуживаешь большего, и только твоя природная скромность мешает тебе занять в Сенате место, принадлежащее тебе по праву рождения и по твоему блестящему уму.
- Ты льстишь мне, - для проформы сказал Лукулл, поднимая бокал с вином. – За удачу. И да помогут нам Боги.
Теперь, когда между ними наступила ясность, хотя ничего конкретного сказано не было, они расслабились и заговорили о местных делах. Лукулл стал расспрашивать Пилата об Ироде, правда, мол, у него такой роскошный дворец, как ходят слухи. Ну и еще о наложницах…
Я переместилась в покои Клавдии. Она сидела в глубоком удобном кресле перед лампой, с книгой в руке. Книга была закрыта – толстая в кожаном переплете. Клавдия смотрела перед собой невидящими глазами – думала. Откуда-то я знала, что эта книга – иудейская Тора, переведенная на греческий язык. Мысли Клавдии были далеко. Высокий лоб расчерчен мелкими морщинками. В полутьме она была трагически красивой. Руки с тонкими запястьями и длинными пальцами аристократки лежали неподвижно на мягкой коже переплета. Через какое-то время она вздохнула, моргнула и положила книгу на стол. Потянулась. Сняла ожерелье с шеи и перстни с пальцев обеих рук. Разделась и легла на ложе. Она еще не спала, когда в спальню вошел Пилат.
- Ты не спишь? - спросил он.
В ответ она просто посмотрела на него долгим взглядом.
- Он согласился, – сказал Пилат, отвечая на ее взгляд.
Клавдия кивнула.
- Я знаю, ты скучаешь по Риму, - Пилат сел рядом с ней и взял ее руку в свою, большую и крепкую. – Обещаю, мы скоро там будем. Я благодарен тебе за сегодняшний вечер. – Он подвинулся ближе к ней, но Клавдия, казалось, опять ушла в свои мысли. Понтий не любил, когда она так от него ускользала. Временами он не понимал ее, истинную римлянку, особенно, когда она уходила в свой непонятный для него мир. Пилат не любил непонятное. Он вдруг сбросил сандалии и лег на ложе рядом с женой. Его тренированное загорелое тело резко выделялось на белых простынях. Тело Клавдии, тонкое и собранное в дрожащую от напряжения струну (почему она так напряжена? - промелькнула Пилатова мысль и растворилась), все еще слабо пахло духами.
- Лукулл восхищался твоей красотой, - внезапно сказал Пилат, стараясь понять ее настроение. – Завидовал мне.
Она вдруг перекатилась на противоположную сторону кровати.
- Ну-ну, - засмеялся Пилат и стремительным броском попытался удержать жену на месте, но всего лишь схватил ее ускользающую руку. – Постой, куда ты? Мы провели чудесный день, давай завершим его чудесной ночью.
Клавдия смотрела на него странным отстраняющим взглядом, но руки не отнимала. Теплая рука постепенно становилась горячей. Его возбуждение росло.
- Ты прекрасна, – прошептал он и медленно потянул ее за руку к себе. Она не сопротивлялась, но и не потянулась ему навстречу. Ее глаза были темными и таинственными, ибо не выражали ничего. Пилат ничего не имел против любовной игры, если это была игра, а не попытка отстраниться. Иногда она держала дистанцию между ними, предлагая свои правила, а он не любил, когда кто-либо навязывал ему свои условия.
-Ну же, дорогая, - серьезно сказал Пилат. – Я заждался. Не дразни меня. Моя благодарность к тебе растет, как видишь, – даже пошутил он, чувствуя внутри себя растущее желание. А она все медлила и, казалось, хотела ему что-то сказать, возразить или объяснить… По крайней мере, ее губы шевельнулись и раскрылись, но…
- После скажешь мне все, что хочешь. – Его лицо стало жестким и напряженным, то ли от злости, то ли от страсти. Крепкой рукой мужчины он уложил ее обратно и стал целовать нетерпеливо, причиняя боль и радуясь этому, ибо она заставила его ждать и силой добиваться того, что ему принадлежало.
Я не видела этого. Каким-то образом я чувствовала то, что происходило между ними, не присутствуя при их ночной близости. Почему-то я знала, что потом, после того, как они отпустят друг друга, произойдет нечто важное, нечто, что объяснит мне многое из происходящего, что, как паззл, складывается из ситуаций, происходящих со всеми участниками События. Не могу объяснить, как я это услышала, но услышала в нужный момент, когда Пилат уходил от жены. Конечно, услышала, не то слово, чтобы описать момент включенности и особого внутреннего знания о том, что происходило более двух тысяч лет назад. Время здесь не имело значения.
- Понтий… сказала она в его уходящую спину. И еще раз, погромче, – Понтий.
- Да?
- Я хотела тебе сказать…
- Говори же.
- Моя служанка, Сара… Мы разговаривали с ней вечером, перед твоим приходом…
- ?
- Она говорит, что… Конечно, ты можешь сказать, что все это чушь, но все же…
- Я слушаю тебя внимательно, - он постарался, чтобы его слова не звучали так язвительно, как ему хотелось. Пилату хотелось спать. Нестерпимо. После их близости он всегда ощущал желание заснуть и часто оставался в ее комнате. Но не сегодня. Сегодня ночью он хотел выспаться и проснуться один. Такое бывало.
- Сара говорит, что исполняется древнее пророчество иудеев. О Мессии. Сара говорит, что Мессия вернулся в Иерусалим, въехал на осле, сопровождаемый учениками. Его встречали пальмовыми ветками. Так написано в древнем писании. И вот это пророчество исполнилось несколько дней назад.
- Клавдия, какое это имеет отношение….
- Я тоже думала, что никакого, пока Сара не сказала, что буквально два дня назад Мессию схватили на горе Масличной, в Гефсиманском саду. Кто-то указал первосвященникам его местонахождение.
- Он, что, прятался на горе?
- Нет. Он молился вместе с учениками. Каиафа привел стражников, которые напали на Мессию. Один из учеников, не помню его имени, отрубил то ли ухо, то ли руку одному из рабов. Мессия остановил кровь и исцелил раба. А потом спокойно пошел со стражниками.
- Он сопротивлялся?
- Нет, не думаю. По крайней мере, Сара ничего об этом не сказала.
- Уверен, что Каиафа справится с этим… как его…
- Иисус, его зовут Иисус.
- Иисусом. Ради Богов, Клавдия, эта история интересна, но я умираю от желания спать. У меня завтра тяжелый день. Постой, как ты сказала, Иисус?
- Сара сказала, что первосвященники передали его дело тебе.
- Боги, пощадите меня! – Пилат вернулся и сел на стул. – Ты хочешь сказать, что первосвященники отдали мне на суд Мессию?
Клавдия молча смотрела на него. Пилат нервно засмеялся. Его мозг заработал в быстром темпе. – Так-так! – пробормотал он и подумал, что недооценивал Каиафу. Очевидно, что его противники серьезно подготовились к борьбе против него. Одно дело – тяжба против неизвестного Иисуса из Назарета, другое дело, тяжба против Мессии. Одним махом они надеются убрать из игры неугодного иудея и ненавистного прокуратора. Сон мгновенно ушел. Заработала логика. Он должен как следует подготовиться. Но прежде успокоить жену.
- Клавдия, - сказал он мягко. – Подумай сама. Первосвященники знают священное писание как никто в Иудее. Им известно пророчество о приходе Мессии. И если они взяли под стражу Иисуса, они уверены, что он – не Мессия. Они никогда бы не осмелились поднять руку на Мессию. И потом, ты говоришь, что вокруг Иисуса, которого многие считают Мессией, были его последователи. Почему же они не защитили Мессию? Почему Бог позволил Каиафе взять его под стражу и передать в суд?
- Я не знаю… Я знаю только то, что сказала мне Сара.
- Боги, какая-то служанка не может знать наверняка, что происходило на горе. Ведь ее там не было. Она рассказала тебе эту историю со слов других слуг, которые, наверняка, воспользовались слухами с местного рынка. Разве можно доверять всему, что ты слышишь? Особенно здесь, в Иерусалиме. Ты знаешь, как я отношусь к местным священнослужителям. Почти все они продажны, честолюбивы и завистливы. Бьюсь об заклад, все это подстроено ими и направлено против меня, прокуратора, а, значит, против священного Рима! И если я прав, а я прав! то, клянусь Богами, они еще об этом пожалеют.
Возможно, ты прав, - пробормотала Клавдия. – Но когда я услышала от Сары историю о Мессии, я испугалась. Не знаю, почему, но испугалась.
- Ты испугалась за меня?
- Не знаю… Нет, я никогда за тебя не боялась. Просто возник какой-то страх. Как будто я и ты, и еще многие… Не уверена, что могу объяснить тебе причину страха. Это похоже на сон, в котором тебя втягивают в ужасную историю, и ты подсознательно догадываешься об этом, но ничего не можешь сделать. Как будто в игру включились такие силы, о которых лучше не говорить…
Клавдия была похожа на испуганного ребенка, когда она сидела перед ним, полураздетая, в полутьме, глядя большими глазами ему в лицо. Нижняя губа ее дрожала.
- Ложись, дорогая. – Пилат помог жене лечь на подушку, накрыл простыней и погладил Клавдию по плечу. – Не волнуйся. Просто ты устала. Здешний климат не совсем тебе подходит. Обещаю тебе, что очень скоро мы поедем в Рим. Я тоже устал от Иудеи. От ее козней, интриг, вранья… Да помогут нам Боги. И перестань слушать всякие бредни. Я всегда был против местных слуг. От них одни проблемы.
Он подождал, пока Клавдия послушно закроет глаза и начнет спокойно дышать. Пилат тихо вышел из ее спальни. Он знал, что она не спит, но его ум был уже занят не женой, а завтрашним делом, которое обещало много сюрпризов. Но не для него, Пилата, а для тех, кто осмелился поднять руку на римское правосудие.
Понтий Пилат думал около часа, сидя неподвижно в своей спальне. Ночь была бархатно-черной, таинственно-прекрасной, но он не видел ее красоты, не слышал ее тишины, ибо не было мира в его душе, а была злость, обращенная на гиен в обличье человеческом. Злость не мешала ему думать, наоборот, она питала его беспощадный и хитрый ум, который уже сплетал прочную сеть, предназначенную для врагов прокуратора. Наконец, он встал, зажег новые свечи, потому что ночь еще была полной, разбудил слугу и приказал ему направиться в старый город. У прокуратора в городе было несколько тайных шпионов, сообщающих ему обо всех событиях, малых и больших, происходящих в Иерусалиме, которые могли бы пошатнуть авторитет и власть Римской империи. Пилат выслушивал все доносы и сам решал, что достойно его внимания. Соглядатаи знали об этом и сообщали ему обо всем подряд. Они приходили к нему раза три в неделю, и у каждого было свое назначенное время и место. Прокуратор имел особое чутье на заслуживающую его внимание информацию и умел извлечь ценную жемчужину из груды неприметных раковин.
Симон, торговец тканями, грек по происхождению, был одним из шпионов Пилата. К нему и был послан доверенный слуга перед рассветом.
В ожидании Симона Пилат, не сомкнувший глаз, облил себя холодной водой, растерся грубой тканью и приказал принести разбавленного вина и остатки ужина. И пока крепкие зубы его откусывали мягкую плоть вареной курицы, он думал, думал, думал…
Рассвет только начинался, но птицы уже проснулись и весело щебетали в саду. Пилат воскурил благовония перед домашним алтарем и стал молиться. Когда неслышно вошел Симон, Пилат был свеж, как утренняя прохлада, как будто и не было накануне сытного званого ужина, жарких объятий в комнате Клавдии и бессонной ночи. Глаза его уперлись в подобострастное лицо грека, который стоял перед ним, склонив голову.
- Симон, - сказал Пилат негромко, выждав, пока слуга удалится не только из покоев, но и из коридора. – расскажи мне о Мессии.
- Так эта весть уже дошла до тебя, прокуратор, - не удивился Симон. – Что конкретно тебя интересует?
- Все.
- С чего начать?
- О пророчестве Захарии мне известно. Начни с того, как этот человек появился в Иерусалиме.
- Хорошо, прокуратор.
Весть о Мессии, об Иисусе из Назарета, дошла до Иерусалима еще в конце прошлого года. Приходили многие и рассказывали о его исцелениях, совершенных в Галилее, и даже о воскрешении из мертвых некоего Лазаря. Вместе с Иисусом исцеляли и его ученики, числом двенадцать.
- Почему я узнаю об этом только сейчас? - прервал Симона прокуратор.
- Я лично упоминал об этом в начале весны, - тихо сказал Симон.
- Ты говорил о появлении человека, который исцеляет именем Божьим, который ходит по селениям и проповедует, призывая поклоняться истинному Богу. Я помню это. Ты же говорил, что местные священники чинят ему препятствия и обвиняют в богохульстве. Но ты ни словом не обмолвился о том, что некоторые иудеи считают его Мессией.
- Истинно так. Я восхищаюсь твоей памятью, прокуратор. И ты верно сказал, что Мессией его признавали немногие, а священники разоблачали как чародея и богоотступника, нарушающего Закон, данный им Моисеем. Я и сейчас не уверен, что Иисус из Назарета – тот самый Мессия, о котором говорится в священном писании иудеев.
- Но он въехал в Иерусалим на осле, как сказано в Писании, накануне Пейсах, пасхи.
- Истинно так. Он и его ученики прибыли из Вифании. И народ, но не все, конечно, стелил перед ним пальмовые ветки. Некоторые восхваляли его как сына Давидова, называли его царем Израилевым и пели ему Осанну. Многие, зная о его целительном даре, приводили к нему слепых и хромых родственников, и Иисус исцелял их.
- Почему я узнаю об этом только сейчас? – почти закричал Пилат.
Симон втянул голову в плечи.
- Сын Давида… - Пилат запнулся. – Его считают сыном Давида, прославленного царя иудеев. Так он из царского рода?
- Я не имею тому никаких доказательств. Известно только, что он сын плотника Иосифа и его жены Марии, которые живут в Назарете. Говорят, что Мария, его мать, а также два брата, тоже пришли с ним в Иерусалим. Его отец, престарелый Иосиф, плотничает уже три десятка лет. Он остался в Назарете вместе с дочерью. Там, в Назарете, это уважаемая и богобоязненная семья. Никто из тех, с кем я говорил, не утверждал, что семья Иисуса имеет какое-то отношение к царскому роду. Однако, ходит много слухов о том, что Иисус - Сын Божий. И иногда так он называет себя сам. Конечно, в это сложно поверить. Вполне возможно, что этот человек – блаженный.
- О, Боги Рима, помогите мне! А ты лично веришь в то, что он – сын Бога?
- Я грек, прокуратор. В наших мифах многие боги имели сынов от земных женщин. Но на моей памяти не было ни одного живого человека, который мог похвастаться своим родством с богами.
- Меня больше волнует его предполагаемое родство с царем Давидом. Чем больше людей поверят в это, тем больше шансов, что они встанут на его сторону против царя Ирода. А это может привести к серьезным беспорядкам в Иудее и проблемам для Римской империи. Очень может быть, что это - заговор против царя Ирода, и Иисус его возглавляет. Конечно, царь Ирод – жестокий правитель и варвар, но кесарь приял решение поддерживать его, и не нам судить о политике Рима. Скажи мне, Симон, много ли было тех, кто восхвалял Иисуса и признавал его царем Израиля?
- Не могу сказать точно. Есть сведения, что таких было сотни две. Многие иудеи шли с ним от Вифании, уверовав в него после чудесного воскрешения Лазаря, который был до того мертв четыре дня. Но эти люди, как и его ученики, признают в нем Мессию, а не претендента на место царя Ирода.
Пилат замолчал, представив себе, что скажут в Риме – он, Понтий Пилат, уже десять лет жесткой рукой правящий Иудеей от имени римского кесаря, прозевал заговор против правящей династии, беспечно отнесся к слухам, о которых ему сообщали его шпионы уже пару месяцев. А что если заговорщики только и ждали появления Иисуса, сына Давидова, в Иерусалиме, и это – знак к началу восстания? Что, если Мессия – всего лишь прикрытие заговора?
Лоб прокуратора покрылся холодным потом.
- Что еще?
- Иисус вместе с учениками вошел в храм и изгнал оттуда всех продающих и покупающих.
- И его никто не остановил?
- Я сам при этом не присутствовал, но сын моего соседа был там, на месте, и видел, как Иисус кричал на торговцев, обвиняя их в осквернении дома Отца его, в том, что они превратили молитвенный дом в вертеп разбойников, а потом стал переворачивать столы, выпускать голубей на волю и даже ломать табуретки, на которых сидели менялы. И люди, сопровождающие его, поддерживали его одобрительными криками и присоединялись к нему, круша и ломая утварь, и разбрасывая товары.
- Ты говорил с этим юношей?
- Да, прокуратор. Антипа вернулся в большом возбуждении и все рассказал отцу, а его отец позвал меня, чтобы послушать Антипу, ибо он, благочестивый иудей, был безмерно удивлен и опечален поведением Иисуса и толпы, которая кричала ему Осанну. Фома, так зовут моего соседа, тоже торговца, но специями, после рассказа сына все повторял: – «Чует мое сердце большую беду. Скоро обрушатся кары небесные на нас, иудеев, за бесчинства в храме отцов наших. Да покарает Господь того, кто, прикрываясь именем Господа, Бога нашего, нарушает его законы и разрушает дом его, что есть храм Небесный на земле».
- Где же были городские стражники, почему не взяли бесчинствующих под стражу?
- Стражники не успели. Вокруг храма было много людей, которые чинили препятствия страже, не пропуская ее к храму. Говорят, что некоторые в толпе кричали – «Вот пришел, наконец-то, настоящий царь Иудейский, который освободит Иудею и восстановит справедливость». Говорят, что Иисус с учениками сразу же после погрома ушел из Иерусалима в Вифанию, и никто не знал о его местонахождении. Каиафа объявил вознаграждение тому, кто отдаст разбойника Иисуса в руки правосудия. Такой человек нашелся и сообщил, что Иисус со своими последователями вернулся в Иерусалим. Каиафа послал стражников в Гефсиманский сад, где Иисуса схватили. Теперь он под стражей в доме Каиафы.
Сердце Понтия Пилата упало. Он опять подумал о том, что мерзавцы Анна и Каиафа состряпали хитрый план, направленный на то, чтобы опорочить прокуратора, законного наместника Римской империи, обвинить его в том, что он, прокуратор, не способен разоблачить заговор, направленный против законного царя Ирода, преданного друга Рима. Обвинить его в том, что вместо того, чтобы блюсти интересы Рима и преданно стоять на страже его интересов, прокуратор погряз в роскоши, и занимается вымогательством и шантажом. Пилат вспомнил, что в прошении, поданном первосвященниками, ни слова не говорилось об осквернении храма и о том, что Иисус из царского рода. Они утаили эту информацию, чтобы потом, в ходе разбирательства, воспользоваться ею и нанести удар прокуратору. Понтий не удивился бы, если бы узнал, что Иисус является частью их коварного плана, что его подговорили объявить себя царем Иудейским, чтобы вызвать беспорядки и волнения в Иерусалиме, и чтобы власть Рима пошатнулась. А он, Понтий Пилат, опытный царедворец и законник, не только не препятствовал этому, но даже узнал об этом одним из последних. И вся его шпионская сеть, которую он создавал годами, оказалась бессильной.
Понтий едва сдержал себя, чтобы не ударить Симона, который стоял со склоненной головой, но, как показалось прокуратору, злорадствовал. Как известно, греки недолюбливали римлян.
- Не подкуплен ли он врагами моими? - подумал прокуратор. Впервые в его голове мелькнула мысль, что он стареет и теряет былую хватку. И если он проиграет в этой крупной игре, затеянной первосвященниками, возможно, с молчаливого согласия Ирода, не видать ему Рима, как своих ушей. Дело может стоить его чести и даже головы. И вся его жизнь, вся его карьера, так усердно выстраиваемая годами, полетит под откос. В свете информации, которую сообщил ему Симон, вчерашняя тяжба приобретала совсем другой смысл.
- Я должен переиграть вас, - мысленно заорал Понтий Пилат, представив выражение подлых лиц Анны и Каиафы. – Старые гиены, сводники, интриганы, фарисеи. Я покажу вам, в чьих руках власть и закон. Клянусь Богами, вы попляшете у меня завтра, ибо я начинаю свою игру против вас, и пусть завтрашний день станет днем моего торжества, торжества всемогущего Рима!
- Симон, - сказал прокуратор. – Ты огорчил меня, утаив важную информацию, от которой зависит судьба Рима. Ты должен был прийти ко мне еще вчера, но не пришел. И, клянусь, когда я узнаю истинные причины твоего бездействия, я не пощажу тебя.
Симон побледнел. - Но, прокуратор, - запинаясь, проблеял он. – Все эти новости касаются Иудеи, но никак не Рима. Только поэтому я медлил и не явился с докладом к тебе вчера днем.
- Иудея – часть великого Рима, - тихо, но твердо сказал Пилат. – Все, что наносит ущерб Иудее, подрывает могущество Рима. Не тебе судить о важности информации, которую ты собрал. Для этого здесь нахожусь я, прокуратор, наместник великой империи, и я стоял, и буду стоять на страже законных интересов Рима до конца дней своих. И пусть Боги Рима покарают врагов его и укажут мне истинный путь к восстановлению справедливости на этой земле, подвластной Риму. Ты предал меня, Симон, а, значит, предал власть, которую я представляю. Может быть, ты не желал этого, но твой выбор в пользу утаивания информации говорит сам за себя. Иди домой и жди моего решения. МолчИИИ, - закричал он так громко и страшно, что голуби, ворковавшие за окном, с шумом поднялись в воздух. – Еще одно слово и тебе конец.
Симон, порывавшийся что-то сказать в свое оправдание, задом вышел из комнаты, оставив прокуратора в необычном для того смятении духа.
Прокуратор Иудеи долго сидел в кресле, не двигаясь, хотя в душе его кипела ярость, которая, выжигая все доброе в его душе, бросала Пилата то в жар, то в холод, то возвышала, то бросала в самую глубину темной, как ночь, пропасти, откуда не было выхода. Голова пылала огнем, ноги были холодны, как лед. Но постепенно, постепенно ярость в глубине его существа превратилась в стальной клинок, беспощадный и острый, направленный острием в одну сторону, в сторону врагов его, кем бы они ни были. И когда в назначенный час пришел слуга, чтобы одеть Понтия Пилата в новую тогу для судебного заседания, прокуратор, помудревший за ночь на несколько лет, был готов к схватке. Лицо его ничего не выражало, но глаза, глаза… лучше бы в них никому не заглядывать.
В час, назначенный Господом, Воля Бога и воли земных людей пришли в столкновение, и закрутилась над Иерусалимом воронка Высшего суда, всасывающая судьбы как низких рождением, так и наделенных правами царствовать. Воронка втягивала в себя пространство, как черная дыра, и искажала линии жизней сотен людей, о том не подозревающих и продолжающих жить по установленным правилам. Час пробил для всех, и ветхая ткань обитания стала прореживаться, утончаться и разъезжаться по швам. Время скрутилось в спираль, которая исходила из высшей Обители, и когда спираль времени начала раскручиваться вселенским велением, то все, втянутые в ловушку времени, начали дрейфовать к своему предназначению, которое подступало к ним, как мощный прилив, неотвратимо и безжалостно.
Я металась между пространствами, кувыркаясь в потоках вихревого времени, которые выносили меня в офизиченную трехмерность самым неожиданным образом и так же стремительно втягивали назад, в силовую воронку, обладающую неизвестным мне смысловым зарядом.
Однако центром моего притяжения всегда оставался Иисус, который, как мне казалось, и формировал все события, притягивающих к нему десятки и сотни людей без их ведома и согласия.
Конечно, при многих событиях я не присутствовала, поскольку переходы между измерениями открывались вопреки моему желанию, и я была столь же ведома и направляема, как и толпа иерусалимская, присутствующая на суде.
Когда Пилат послал гонца за Иисусом, я метнулась вслед за ним, но каким-то образом оказалась не в подвале, где под стражей сидел Иисус, и где я уже бывала, а в доме Иосифа Аримафейского, где вокруг стола сидели Его ученики, горячо обсуждавшие что-то. Голова моя кружилась, и я не сразу поняла, что ученики упрашивают Марию прийти на суд. Андрей и Иоанн были особенно настойчивыми, ибо накануне они сбегали к помещению претории и выяснили, в чем конкретно обвиняют Иисуса.
– Мария, ты должна свидетельствовать, что Иисус рожден не в прелюбодеянии, - горячился Андрей. – Всем известно, что ты была обручена с Иосифом, и Иисус, сын твой, от Иосифа, хотя наши первосвященники и утверждают обратное.
Мария сидела с отрешенным лицом, сжав руки перед собой и закрыв глаза. Время от времени она что-то шептала сухими губами.
- Оставьте ее, - вмешалась сестра Марии. – Не принуждайте идти в преторию. Если узнают, что мать Иисуса здесь, в Иерусалиме, ее непременно схватят и тоже потащат к Пилату на судилище.
- Мы были во дворе Каиафы, - сказал Петр. – Как вы знаете, я и Иаков Заведеев следовали за Иисусом до дома Анны, тестя Каиафы, куда привели связанного Учителя. Воины пинали его ногами, а потом бросили в подвал. Иаков вошел в дом первосвященника, ибо они дальние родственники, но не решился говорить с Каиафой, поскольку в доме присутствовали и другие старейшины, среди них Александр и Сирий, которые решительно настроены против Иисуса.
- Свидетельствую, - тихо сказал Иаков. – Они все поддержали Каиафу, который говорил, что Иисус – самый страшный грешник и чародей, и подлежит мучительной казни. Пусть Иисус умрет за народ, - говорил Каиафа со смехом, - ибо таково его сильнейшее желание – пострадать за обездоленных. Так давайте дадим ему эту возможность.
Я не мог больше слушать такие речи и вышел, но попросил придверницу пропустить в дом также и Петра, чтобы Петр своими ушами мог слышать их разговоры.
- А что слышал ты, Петр? – спросил Левий.
- Почти ничего, - отвечал Петр, опустив голову. – Я стоял у самой двери, где было плохо слышно, о чем они договариваются. Одно могу сказать - они уверены, что Пилат осудит Иисуса. А если нет, то первосвященники отведут Иисуса к самому Ироду.
В этот момент Мария, мать Иисуса подняла голову и твердо сказала: Петр, Петр, что утаиваешь ты от нас?
- Ничего, - прошептал Петр, покраснев. – Я рассказал все, как было. Потом я вышел во двор и грелся у костра вместе с прислужниками, но там тоже ничего нового не услышал. Правда, один из присутствующих спросил меня, не ученик ли я Иисуса?
- И что ответил ты?
- Ничего. Я быстро ушел из толпы, поскольку было небезопасно. Поэтому тебе, Мария, да и всем нам лучше оставаться в доме Иосифа, где нас никто не выдаст. Ибо нет среди нас Иисуса, и некому нас защитить.
- Петр, Петр, - сказала Мария с укором. - Неужели ты думаешь, что если Иисуса нет с нами, ему неведомо то, что происходит? Или Иисус не сможет нас защитить? Не Он ли предсказал все, что с ним случится? Не Он ли предупреждал тебя о том, о чем тебе одному известно? Вот, все сбылось, и далее будет сбываться. Ибо Он – сын Божий, и вам всем это известно. Как я могу свидетельствовать на суде, что отец его – Иосиф, и тем самым идти против слов Сына Божьего? Верьте, Иисусу известна его судьба, и он покорится ей, ибо судьба его в руках Отца его истинного.
- Значит, нет Иисусу спасения?
- О каком спасении ты говоришь, Филипп? О спасении от рук и дел римлян, или иудеев, творящих зло? Вспомните, чему учил вас Иисус. Спасение ваше – на пути, предначертанном Им, и путь этот ведет к жизни вечной. Разве не передал Иисус вас в руки Отца своей молитвой за вас, разве не просил соблюсти вас во имя Отца, сохранить вас от зла, освятить вас Божьей истиной. Иисус открыл вам имя Отца и передал вам любовь Отца, которая была, есть и будет в нем вечно. Иисус сказал: пусть любовь, которой ты возлюбил меня, Отче, будет в моих учениках, как и я буду в них во веки веков. Это и есть спасение.
Последнее, что я успела увидеть, это то, как Петр упал на колени перед собравшимися и зарыдал. Я же устремилась в зал суда претории, но на всем пути туда в ушах моих стояли бессвязные слова Петра о том, как он трижды отрекся от Иисуса.
Зал претории был заполнен людьми, которые в остолбенении смотрели на то, как знамена в руках двенадцати сильных мужей, стоящих у входа в зал суда, склонились перед Иисусом, как будто сами по себе. Иисус сделал несколько шагов вперед и остановился. Теперь знамена лежали почти у ног его, а вокруг стояла благоговейная тишина. Иисус невозмутимо смотрел на Пилата, вернее, сквозь замершего от удивления Пилата, будто происходящее в претории чудо было для Него обычным делом.
Понтий Пилат сжал подлокотники кресла, пытаясь подняться. Первосвященники начали роптать, но под гневным взглядом Пилата замолчали. Пилат пытался собраться с мыслями, и робкие выкрики священнослужителей ему очень мешали.
И тут прислужник, появившись слева от кресла прокуратора, протянул Пилату записку. Лицо Пилата дернулось, он грубо отвел руку прислужника, но тот упорно протягивал клочок бумаги и что-то шептал Понтию Пилату.
- Что? Что еще? – спросил Пилат.
- Твоя жена…
-Пилат быстро повернул голову и увидел за дверью Клавдию, накрытую платком и делающую ему какие-то знаки.
- Дай сюда, - грубо сказал Пилат, взял и развернул записку. Неровным почерком Клавдии там было написано вот что: «Не делай ничего дурного Праведнику сему, ибо я ночью много пострадала за Него».
Пилат прочитал текст записки дважды и ничего не понял. Он все еще смотрел на записку, когда краем глаза уловил движение в стане первосвященников. Пользуясь растерянностью Понтия Пилата, Анна поднял руку, призывая всех к вниманию, и громко сказал: Теперь все видят, Иисус, твои дела бесовские. Как человек, греховный по рождению и нарушающий законы наши, может дважды склонить знамена в свою честь? Скажи, с какими бесами ты общаешься? Ибо без бесов здесь не обошлось.
- Анна, - сказал Пилат. – Ты обвиняешь человека, даже не выслушав свидетелей. Да, мы все видели, как перед Иисусом склонились знамена. И наши глаза свидетельствуют сей факт. Какие силы стоят за этим явлением, нам пока неведомо. Вот, послушайте, достопочтенные иудеи, что пишет жена моя, по распоряжению которой в Иерусалиме было выстроено множество синагог. Вы знаете, что жена моя – язычница, но с большим уважением относится к вере вашей и к вашим пророчествам. Можете ли вы доверять ее словам?
- Да, прокуратор, - нестройно отвечала толпа.
- Так вот, жена моя прислала сказать, что Иисус – человек праведный, и что этой ночью он пришел во сны ее, и она много пострадала за него. Клавдия знает вашу Тору, и ей известно пророчество Захарии о появлении Мессии. Знает она также, что Иисус въехал в Иерусалим, как было предсказано.
- Уважаемый прокуратор, - Каиафа вышел вперед, уже не сдерживая себя. – Только первосвященники имеют право толковать Тору. Только нам дано право объявлять человека праведником и, уж тем более, Мессией. Неужели ты думаешь, что жена твоя, язычница, да продлят Боги ей жизнь, наделена даром прозрения и может отличить обычного человека от Мессии? Всем известно, что бесовские чары особенно сильно действуют во сне. Бесы наводят сон на человека, чтобы, пользуясь его беспомощностью, внушить ему злые помыслы и греховные мысли. Что доказывает записка твоей жены? Что она тоже поддалась чарам Иисуса и теперь защищает его. Кстати, тоже не выслушав никаких свидетелей, которые собраны нами и доставлены в суд.
Пилат и Каиафа скрестили взгляды, как острые ножи. В центре скрещения их взаимной ненависти спокойно стоял Иисус. Пилат глубоко вздохнул.
- Слышишь ли ты, Иисус, что говорят против тебя? - громко сказал он. – И если слышишь, почему не отвечаешь на обвинения? Или тебе нечего сказать в свое оправдание?
- Все они имеют власть говорить, - отвечал Иисус в наступившей тишине. – Как и ты, прокуратор. Власть говорить не означает говорить истину. Ибо каждый, имеющий уста, может говорить и доброе, и дурное.
- Так тебе все равно, что они говорят о тебе?
- Мне важна истина, как и тебе, прокуратор. Ты сидишь на троне правосудия с целью узнать истину, ибо без истины жизнь неправосудна. Итак, в чем меня конкретно обвиняют?
И сказали старейшины иудейские: Во многом мы обвиняем тебя, Иисус. Первое. Ты рожден от прелюбодеяния и, значит, греховен от рождения. Как известно нам, мать твоя Мария, спасаясь от позора, бежала в Вифлеем, где не нашлось для нее ни одного приличного дома, чтобы она могла разрешиться там от бремени. Известно также, что в первый день твоего рождения к вам пришли чародеи с дарами, с помощью которых вы бежали в Египет, чтобы избежать смерти новорожденного. Поскольку наш достопочтенный царь Ирод был извещен о том, что рождение неправедного приведет к смуте в нашем государстве и к его личной гибели, он отдал указ найти тебя и уничтожить ради спасения Иудеи, которая вверена ему нашим Богом. Поскольку чародеи помогли тебе скрыться, воины истребили десятки невинных младенцев, в чем твоя прямая вина. Твоя же семья под бесовским покровительством бежала в Египет и там долго скрывалась. Ты вырос и стал чародеем, который исцеляет иудеев в субботу, в нарушение законов, нами всеми почитаемых. Далее, ты прилюдно и неоднократно говорил, что ты – сын Бога, что приравнивается к высшей степени богохульства. Достаточно ли обвинений против одного человека, достопочтенный прокуратор? Или ты и дальше будешь защищать его?
Обвинений было достаточно. Толпа пришла в движение. Я увидела в дальних рядах Андрея, ученика Иисуса, который вытягивал голову, чтобы увидеть Иисуса. Марии рядом не было. И опять меня поразило поведение Иисуса, который спокойно выслушал обвинения и никак не реагировал на выкрики со стороны иудейских старейшин и присутствующих иудеев.
Потом, когда в защиту Иисуса выступили двенадцать человек, некоторые родом из Назарета, утверждавшие, что Иисус рожден не через прелюбодеяние, поскольку те, некоторые, присутствовали при обручении Марии с Иосифом, я не отрывала глаз от лица Иисуса. Лицо его было бесстрастным, глаза смотрели вдаль, будто Он видел то, что только Ему положено было видеть. А вокруг разгорались нешуточные страсти. Старейшины запугивали свидетелей, обвиняя их во лжи. Свидетели стояли на своем и не отрекались от сказанного даже под страхом смерти. Анна и Каиафа, поддерживаемые другими старейшинами, пытались перекричать толпу, утверждая, что тех, кто верит в чародейство Иисуса и в то, что он именует себя Царем и Сыном Божьим, во много раз больше, и что все двенадцать свидетелей были подкуплены. Они фактически окружили кресло прокуратора, бросая ему обвинения в пристрастности и нарушении судебных законов. Одни стражники пытались оттеснить их от прокуратора, другие – защитить Иисуса, который по-прежнему стоял в центре зала, сохраняя спокойствие.
Пилат повелел вывести толпу из зала, кроме двенадцати свидетелей, и стражники с копьями наперевес бросились исполнять его приказ. Иисуса отвели в сторону. Я приблизилась к нему, вглядываясь в его лицо, заметно побледневшее и осунувшееся, и заметила, что ноги его под пыльной одеждой дрожали. Он устал. Но никто не предложил ему сесть. В зале было жарко и душно.
- Эй, кто-нибудь, дайте воды обвиняемому, - крикнул главный стражник.
Иисусу дали воды, и он стал жадно пить, торопливо сглатывая. Острый кадык ходил ходуном на его худой шее. Я закрыла глаза и стала молиться. Усталость Иисуса передалась мне, и я распласталась на каменном полу.
Сердце мое трепетало от жалости к Иисусу, и я почти не слушала, о чем разговаривал Пилат со свидетелями. Скорее всего, он хотел знать истинные причины ненависти первосвященников к Иисусу. Я почти отключилась, когда вдруг ясно услышала слова Пилата: Значит, они хотят погубить его за добрые дела, которые он творит для своего народа?
- Да, господин.
- И вы готовы еще раз подтвердить это перед всеми?
- Да, готовы. Мы хорошо знаем Марию и Иосифа, которые искренне преданы Богу, и мы верим, что дар исцеления у Иисуса от Бога нашего Иеговы.
- Беру всех Богов в свидетели, что вы сказали это добровольно, и я не применял к вам никакого насилия, - сказал Пилат с явным облегчением.
Стражники привели всех обратно в зал и призвали соблюдать тишину, ибо толпа тоже устала, но от этого ярилась еще больше. Первосвященники вернулись, исполненные решимости завершить дело в свою пользу, по крайней мере, их лица не выражали никаких сомнений. Мимо меня прошел Сирий, один из старейшин, который на ходу торопливо втолковывал Анне, что один из его людей ведет переговоры с приближенными царя Ирода. И если Пилат оправдает Иисуса, его, Сирия, люди уговорят Ирода взять на себя судебное расследование. Конечно, сегодня передача тяжбы вряд ли получится, к тому же у Ирода вечером пир…
- Нет, - жестко возразил Анна. – Мы должны завершить это дело сегодня. У Иисуса есть ученики, и кто знает, на что они могут решиться, если дело будет отложено. Мои люди уже ведут нужные беседы с толпой… Я уверен, что Пилат сломается. Нужно еще раз как следует надавить на него. Наш главный козырь – заговор против кесаря.
Пилат во время перерыва выпил воды и немного поел. Ему хотелось прилечь, но это было бы проявлением слабости. Клавдия стояла рядом и пару раз пыталась заговорить с ним, но он пресек ее слабую попытку безжалостным взглядом. Она заморгала, подавила желание заплакать и ушла к себе.
Итак, суд продолжался. Пилат вышел из претории, исполненный холодного гнева, сел на свое место и поднял руку. В зале наступила тишина.
- Беру в свидетели Богов римских и иудейских, - размеренно сказал Пилат зычным голосом аристократа - всадника, привыкшего повелевать. – Я рассмотрел все предъявленные обвинения присутствующему здесь Иисусу из Назарета беспристрастно и опираясь на законы правосудия, и свидетельствую честью своей, что нет никакой вины на этом человеке. Он свободен. Дело закончено!
В зале поднялся страшный шум. Немногочисленные свидетели ликовали. Старейшины и их приближенные размахивали руками и выкрикивали ругательства в адрес прокуратора. Стражники окружили Иисуса плотным кольцом. Я думала, что Иисус обрадуется, но он стоял неподвижно, как прежде, в ожидании чего-то, что было известно только Ему самому.
Иудеи тем временем кричали: - И ты называешь это праведным судом? Так-то ты защищаешь иудейские законы? Мы отдали тебе в руки Иисуса, поскольку он чародей и богохульник, и объявил себя Царем иудейским при живом царе Ироде, а ты отпускаешь его на свободу? Вот они, хваленые римские законы! Ты поддерживаешь вероотступника и злостного врага царя Ирода, законного владыки Иудеи. Что скажет римский кесарь, когда узнает о твоем решении!
- Тогда берите его и судите сами по закону вашему, - закричал Пилат, напрягая жилы на шее. Терпение его лопнуло. – Хотите, казните, хотите, милуйте. Я свое слово сказал!
- Нам не позволено никого казнить, - кричали в ответ иудеи.
- Не позволено? Тогда чего же вы добиваетесь от меня? Ваш Бог заповедал вам: «Не убий!». Я отпускаю Иисуса, как того хочет ваш Бог. А вы идете против своего Бога? Это вы вероотступники и нарушители божьих заповедей, и не место вам в священном зале римского суда. Эй, стража, всех вон!
В дальней комнате претории было прохладно. Пилат жадно пил вино с водой. Тога его была мокрой от пота. Я примостилась в углу, абсолютно без сил. И хотя я знала всю историю, мне вдруг показалось, что Пилат выиграл этот раунд, и все может повернуться по-другому.
- Иисуса ко мне, - сказал Пилат одному из стражников.
В ожидании Иисуса он рассеянно съел несколько фиников, и мысли его были далеко.
Иисус встал перед ним, моргая глазами – переход из света в полутьму был стремительным. Пилат внимательно смотрел на Иисуса, на его грязную одежду, босые ноги, усталое лицо… На спокойном лице Иисуса жили только глаза, огромные и бездонные.
- Значит, жена моя от тебя пострадала? - вдруг спросил Пилат.
Иисус промолчал.
- Как ты это делаешь? Я ведь знаю, что ты невиновен, но как тебе удалось восстановить против себя старейшин и почти всю толпу? Что, ты действительно Мессия? Или я ошибаюсь?
Иисус вдруг улыбнулся, и лицо его стало наивным, почти детским.
- Ладно, ладно, не Мессия, – замахал руками Пилат. – Меня это не касается, между прочим. Это ваши дела и ваша священная книга. А вот то, что ты называл себя царем иудейским, это уже серьезно. Это уже политика, понимаешь? Поскольку в Иудее один царь – Ирод. И вот мимо этого я пройти не могу, ибо между Римом и Иудеей есть свои договоренности, касающиеся правящей династии. А поскольку, как мне стало известно, царь Ирод хотел извести тебя в младенчестве – ведь это правда? - ты вполне мог затаиться против него и устроить заговор? Так что, ты действительно Царь иудейский?
Иисус опять улыбнулся, но ничего не сказал.
- Я на твоей стороне, - проникновенно сказал Пилат, заглядывая в глаза Иисуса, как будто разговаривал с ребенком. – Я уже освободил тебя, и ты можешь сказать мне всю правду.
- От себя ли ты говоришь? Или другие говорят через тебя?
- От себя. От себя… Ты видел этих других… Я римлянин, а не иудей. Твои первосвященники передали тебя в мои руки, и, вот, я хочу разобраться в тебе для себя… только для себя… Что же ты сделал? Если ты не царь, то почему другие объявили тебя царем? Ты ведь не настаиваешь на том, что ты царь иудейский? Если бы ты был царем, то твои слуги защитили бы тебя… А ты здесь совершенно один… Объясни.
- Ты прав, прокуратор. Если бы я был царем Иудеи, если бы Иудея была моим царством, то я не стоял бы здесь перед тобой, и мои слуги и воины защитили бы меня. Но вот в чем истина… Царство у меня есть. Но оно не здесь, не в этом мире.
- Так ты все-таки царь, - натянуто произнес Пилат. – И где же границы твоего царства?
- Ты не слышишь меня и говоришь, как все. По твоим словам выходит, я – царь. Поскольку если есть царь, есть и его царство. Но царство мое не имеет земных границ, царство мое там, где истина. И я пришел оттуда, чтобы свидетельствовать об истине. Я пришел оттуда, из другого мира, где истина и есть царь. Поэтому я есть царь, ибо во мне есть истина. И всякий, кто захочет услышать истину, кто сам есть истина – услышит голос мой. Вот, ты слушаешь меня, значит, ты хочешь знать истину.
- Да, я хочу знать истину, и сейчас, как никогда прежде, - серьезно сказал Пилат, понимая, что первосвященники обложили его по всем правилам охоты. – А что, по-твоему, есть истина?
- Мне сложно объяснить, что есть истина. Ибо ты – от мира сего, а я – нет. Я могу только свидетельствовать, что на земле истины нет. В этом земном царстве истины нет, а в моем царстве, что не от мира сего, истина есть. И потому те, кто имеет власть земную, судят тех, кто имеет власть небесную, кто глаголет истину. Но так будет не всегда.
- Куда ведет твоя истина? Какова ее цель? – спросил, помолчав, Пилат.
- Цель знает мой Отец. И Он ведет меня к этой цели. Ты судишь меня по земным законам, не ведая, что я - не от мира сего и уйду в тот мир. Мой уход начертан огненными буквами, и он очень близко, ближе, чем ты думаешь.
- И кто же твой отец? - с опаской спросил Пилат, беспокоясь, что перед ним все-таки сумасшедший. Но речь Иисуса была твердой и уверенной.
- Ты знаешь, кто мой Отец. Погляди в свое сердце, и сам все поймешь. Отец откроет тебе истину, ибо ты спросил меня – что есть истина. И когда ты познаешь истину, ты поймешь меня и Отца моего. Даже когда меня не будет, истина останется с тобой навечно. Ты оправдал меня, но дело еще не кончено. Потому что мне было сказано о другом исходе. И ни мне, и ни тебе его отменять. Я благодарен тебе за то, что выслушал меня. Но вот что скажу я тебе, не пройдет и получаса, как ты умоешь руки свои…
- Достаточно, - вздохнул Пилат. – Я отпускаю тебя. Но ради Бога, для своей же пользы, будь осторожен со словами.
- Отец защитит меня.
- Пока это делаю только я, - пробормотал Пилат. Никогда прежде он не был так растерян.
Стражник опять пригласил в зал первосвященников. Первосвященники вошли сплоченной группой и выглядели еще уверенней. Пилат подумал, что за то время, когда он разговаривал с Иисусом, что-то произошло, и это что-то было не в его пользу.
- Я искал еще раз и опять не нашел на Нем никакой вины, - надменно сказал старейшинам Понтий Пилат.
- Не нашел? Тогда ты не все знаешь. Знаешь ли ты, что Иисус хвалился разрушить храм, который наш великий царь Соломон строил сорок шесть лет, и потом воссоздать его в три дня? Как это можно без помощи чародеев?
- И вы можете это доказать?
- Конечно. У нас есть три свидетеля. И с десяток свидетелей того, что он исцелял по субботам.
- Хвастовство не является основанием для тяжбы. Насколько мне известно, храм Соломона стоит неразрушенным, что свидетельствует о ложности вашего обвинения. Мы не можем судить людей за то, что они не сделали. Теперь, как я вижу, вы вменяете ему в вину только нарушение священных законов субботы, и тому есть свидетельства, но другие ваши обвинения не выдерживают критики. Поверьте, я не нашел ничего в поступках Иисуса из Назарета, что заслуживало бы смерти.
- А то, что он говорил хулу на кесаря? А то, что он говорил хулу на Бога? А то, что он Сын Божий и Царь? Человек заслуживает смерти и за менее серьезные проступки.
- Чего вы хотите для него?
- Смертной казни, - твердо сказали старейшины.
- Но не все же хотят его смерти?
- Все, - закричали старейшины, и по их знаку толпа, которая так и не разошлась по своим делам, закричала – Распять его!
- Ждите моего окончательного решения, - молвил Пилат и в который раз удалился в спасительный мир римской претории.
Иисус по-прежнему стоял на том месте, где его оставил прокуратор.
- Ты слышал, они хотят твоей смерти. Но я попытаюсь еще раз. Что я должен сказать в твое оправдание? Помоги мне.
- Поступай, как дано тебе, - спокойно сказал Иисус. – Узри то, что явлено.
- О, Боги, единственное, что я вижу сейчас, так это то, что народ твой хочет уничтожить тебя, и ты этому потворствуешь. Разве тебе все равно, жить или умереть безвинно? - вскричал Пилат.
- Помнишь, я сказал тебе, что я есть истина. Моя жизнь начертана Моисеем и пророками, а потому я знаю, что со мной будет. И твое решение ничего не изменит.
- Это не значит, что я должен пойти на поводу у этих шакалов и попрать римский закон, который я поставлен охранять. И послать на смерть невиновного.
- Не терзай свою душу. Достаточно того, что я и ты знаем, что нет на мне вины. Помни, что жизнь моя и смерть не принадлежат ни мне, ни тебе. Есть Закон Отца моего, который выше всех земных законов. И мы сейчас в Его руках.
- Что же с тобой будет? - трепеща, спросил Пилат.
- Страдание земное, которое не есть истина, и вознесение, которое есть истина, ибо я уйду в мир, которому принадлежу.
- Вижу, ты знаешь, о чем говоришь. Так ты не враг кесарю и царю Ироду?
- Я не могу быть никому врагом, ибо я есть любовь.
Пилат ничего не понял, но сердце его внезапно сжалось от несправедливости, которую он пытался предотвратить. А также от жалости к обвиняемому, да и к себе тоже, ибо, в отличие от Иисуса, Пилат не был уверен в том, как повернется его судьба после сегодняшнего суда.
И все же, собравшись с духом, Пилат вышел к иудеям и опять вопрошал их: Зачем вы хотите пролить кровь невинного?
- Он виновен, - отвечали иудеи, радуясь, потому что чувствовали сомнения прокуратора.
И опять Пилат возвращался к Иисусу и смотрел в его лицо, стараясь понять…. Но время работало против него. Длинный день завершался… Иисус был спокоен, и больше не молвил ни слова, и это спокойствие начинало злить прокуратора, который, как лев, бился за жизнь невиновного. Или за собственную душу?
Сломленный ходом неподвластных ему событий и униженный собственным бессилием, Пилат в последний раз вышел к народу, который, как и прокуратор, жаждал окончания столь долгого разбирательства, и сказал иудеям:
- По обычаю я имею право отпустить на волю узника ко дню праздника. У меня в тюрьме есть Варрава, известный вам убийца, вина которого доказана. И есть Иисус, в котором я не нахожу ничего, заслуживающего смерти. Кого мне отпустить?
- Варраву, - закричали многие, подстрекаемые старейшинами.
- А что сделать с Иисусом, невиновным?
- Пусть будет распят Иисус.
- Я имею право освободить и Иисуса, - заявил Пилат.
- Если ты освободишь Иисуса, - закричал в ответ Анна, - ты не друг кесарю. Или ты, может, хочешь освободить Иисуса, чтобы он стал царем вместо кесаря? Признайся перед всем народом, Пилат! И еще не забывай, что Иисус, это тот, кого хотел убить наш царь Ирод как изменника. Так что будешь отвечать и перед кесарем, и перед Иродом.
Судьба закольцевалась, и Понтий Пилат почувствовал, как это кольцо мощно сомкнулось на его горле. Дыхание его на мгновение остановилось, и он почувствовал запах смерти. Перед глазами его стоял Иисус с его принятием истины и пониманием чего-то такого, что было выше человеческого понимания. Глаза Иисуса смотрели на Пилата без осуждения, с тем же сверхчеловеческим пониманием предсказанных свыше им двоим судеб и смирением, которое не имело ничего общего с бессилием. Наоборот, увидел в его глазах Понтий Пилат ту торжествующую силу, которую часто встречал на поле боя у победителей. Силу всепобеждающей жизни. Понтий Пилат откашлялся, выпрямился, приказал принести воды и умыл руки перед всем иудейским народом. Голос прокуратора хрипел, когда он последний раз бросил вызов судьбе: «Неповинен я в крови праведника сего. Подумайте еще раз, прежде чем чинить несправедливость!
А в ответ раздался могучий животный рев толпы: « Распять его!»
И я поняла, что ничего не изменится. Иисуса взяли под руки два стражника, когда Пилат в последний раз обратился к нему: «Видишь, твой народ отрекся от тебя и просит для тебя смерти. Твой народ не признает в тебе царя, и обвиняет тебя в чародействе и богохульстве. Я сделал все, что мог. Но против воли народа иудейского римский закон бессилен. Итак, повелеваю бичевать тебя и распять до наступления вечера».
Дальше память моя стала давать сбой, она с трудом удерживала фрагменты, наплывающие друг на друга и растворяющиеся в пустоте. В какой-то момент совсем близко я увидела лицо матери Иисуса, Марии, которая пристально-внимательно всматривалась в ей одной понятный виток бытия, как будто видела то, что давно знала. Рядом с ней вдруг возник Варфоломей, который принес весть о распятии Иисуса. Лица учеников завертелись передо мной, как калейдоскоп – Левий Матвей, с широко открытыми глазами, вопящий от ужаса. Петр, выхватывающий из-за пояса нож, чтобы бежать в преторию и освободить Учителя. Его голос, прерывающийся от эмоций и обвиняющий Иисуса в том, что тогда, в Гефсиманском саду, тот остановил карающую руку Петра и тем самым обрек себя на смерть. Фома, тупо глядящий в стену и повторяющий без остановки – Не может быть, не может быть… Андрей, обхвативший голову руками и мучительно, надрывно воющий от бессилия. Иаков, проклинающий Иуду… Остальные ученики слились в однородную массу с одинаково застывшим выражением лица.
Дальше я увидела Иисуса, почти обнаженного, в терновом венке на голове, - кровь струилась по его восковому лицу и затекала в правый глаз, разбитый солдатским тренированным кулаком. Стражники били его долго – вначале азартно и с оскорблениями, а потом лениво-жестоко, уже не тратя слов на приговоренного к смерти.
В этот момент я опять оказалась в доме Иосифа, в той комнате, где все они накануне вечеряли вместе с Иисусом. И опять меня поразил ужас и бессилие учеников, и их неспособность что-то предпринять. Думаю, что Мария сердцем чувствовала все, что происходило с ее сыном, ибо посреди вопящего хаоса она встала, накинула на голову платок и пошла к выходу. Ее заметил только Иосиф, чудом сохранявший самообладание. Он встал на пути Марии: - «Куда ты?»
- К сыну. Он нуждается во мне.
- Тебе нельзя туда. Если Иисус приговорен к смерти, смерть грозит и всем нам, - тебе, его матери, и нам, его ученикам. Мы ничего не можем для него сделать.
- Вы не можете, – спокойно отвечала Мария. – А он – может. Он сейчас умирает за всех нас. Я знаю, он хотел бы видеть вас около себя в свой последний час. Но решать вам. Вы всего лишь люди. Отец небесный подарил мне Иисуса, чтобы я защищала его здесь, на Земле. И теперь, когда его земной путь подходит к концу, я должна вернуть нашего сына Отцу. Так решено, и так будет. И никто из вас не остановит меня.
Иосиф отступил от двери и поклонился Марии. Она постояла на пороге, вглядываясь в лица учеников, и под ее взглядом они перестали метаться, но стояли в неподвижности, опустив головы, чтобы не встречаться с ней глазами.
- Я иду к Иисусу, - мягко, по-матерински сказала Мария. – Кто со мной?
Встала Мария Клеопова, а потом плачущаяся Мария Магдалина, и обе женщины последовали за Марией. Когда они вышли, в комнате наступила мертвая тишина. Потом раздался грохот упавшей скамьи – это выскочил из-за стола Иоанн и побежал вслед за ними.
- Я не смогу, - простонал Андрей, который сделал шаг к двери и вернулся обратно. – Я не смогу смотреть, как распинают Его…
-Я тоже, я тоже… бормотал Фома. – Господи, сделай что-нибудь!
- Я пойду с Марией, - решительно сказал Иаков. – Пусть меня схватят и распнут рядом с Учителем. Это самая лучшая смерть, какой я бы хотел пожелать для себя…
Когда на Иисуса взгромоздили деревянный крест, он упал на разбитые колени, ибо крест был тяжел для человека, который много дней не ел и почти не пил. Спина его, распухшая от ударов соленых бичей, при соприкосновении с крестом отозвалась нечеловеческой болью, которая ударила в голову и почти лишила Иисуса чувств. Стражники, гогоча и матерясь, поставили его на ноги и даже выровняли крест на кровоточащей спине.
Я, невидимая и страдающая, суетилась рядом с ними, пытаясь взять на себя хотя бы часть Его ноши, но разделяющие нас миры бесстрастно пресекали мои попытки.
- Отец мой, - прошептал Иисус, - я чувствую Тебя. Все хорошо, я донесу свой крест до конца.
Не знаю, где Он брал силы, не знаю, как Отец помогал Ему, но Иисус вдруг выпрямился и медленно пошел по указанному Ему пути, и огромный крест светлого дерева поплыл на его спине, как корабль, в последнее свое плавание. А вокруг суетилась толпа. Люди смеялись, выкрикивали ругательства, плевали в Него, бросали Ему под ноги камни… Сочувствующие жались к стенам и закрывали лица платками.
Иисус споткнулся и ухватился за стенку рукой, чтобы перевести дыхание. Мария, которая вместе с подругами шла за сыном, рванулась вперед, чтобы поддержать Его. Ее опередил Иаков, бросившийся сквозь людей к Учителю, но был остановлен ударом бича стражника. Рука Иакова повисла, кожа на ней была рассечена почти до кости. Мария вскрикнула, и сын ее обернулся.
Я отлетела в сторону, не задетая бичом, но почти раздавленная этим тупым виртуальным ударом, и упала на камни. Я сидела на камнях и рыдала от собственного бессилия, а сквозь меня шли люди, скалясь и радуясь, предвкушающие потеху на Голгофе. Сердце мое остановилось, и я стала умирать, сидя на теплых, нагретых закатным солнцем камнях Вечного города, равнодушно взирающего на человека, несущего крест… Последнее, что видели мои глаза, это равномерное движение окровавленной спины, отягощенной крестом, и усилия натруженных ног, поднимающих человека к Богу.
Когда сознание ко мне вернулось, я увидела себя лежащей на полу в своей квартире на одиннадцатом этаже. Была ночь. По улице время от времени проезжали автомобили… шорох их шин казался оглушительным. Я включила мобильник – десяток пропущенных звонков и столько же эсэмэсок… Я постаралась подняться. Голова кружилась, тело болело, будто я несла этот проклятый крест на себе. Я выпила стакан воды, легла на диван и закрыла глаза, но тут же открыла их, ибо поняла, что события давних лет втягивают меня обратно… Я сопротивлялась, как могла, ибо знала, чем закончилась Его история, но какая-то моя часть упорно, настойчиво стремилась обратно в прошлое, которое не было моим. Или было?
Потом, когда все было сделано, когда возвели три деревянных креста с распятыми приговоренными, которые никак не хотели умирать. Когда Его мать, Магдалина и Мария Клеопова, сестра матери, выплакивали глаза свои, поддерживая Его ноги и тем самым облегчая страдания. Он еще помнил, как переживая за мать и разделяя ее муки, хриплым голосом сказал Иоанну – Се Матерь твоя, - поручив Иоанну заботиться о Марии. Когда Он несколько раз приходил в себя, то устремляясь к границе неизведанного, то опять возвращаясь в мир живых – и тогда он шептал слова утешения своим любимым, которые, как оказалось, никто уже не слышал. Он еще помнил, что разбойник, висевший справа от Него, раскаялся и поверил в Отца, и Он, Иисус, начертал перед раскаявшимся четкую дорогу Домой. В моменты приближения к границе миров он осознавал, что Отец где-то рядом и ждет Его. Но телесная боль выбрасывала Его обратно, и когда он открывал глаза, наполненные чем-то едким, и видел людей, все еще наблюдавших за кончиной их троих, образ Отца становился размытым и нереальным. Время и жизнь утекали медленно, но необратимо. Смерть постепенно входила в Него леденящей неподвижностью, пугая неизвестностью. Но остатки жизни вызывали страшную жажду во всем теле, и Он полумертвыми губами попросил воды. Он не увидел, как стражник поднес к Его губам губку, пропитанную уксусом, но внезапно почувствовал прилив сил. И опять всей душой устремился к Отцу, взывая его, вопрошая, требуя объяснений – зачем он здесь, зачем оставлен Отцом, для какой цели. Цель ускользала от человеческого понимания, а то, что душа Его осознавала, Он, находясь в физическом теле, не мог понять до конца. И когда в последний раз Он приблизился к беспамятству и не почувствовал рядом Отца, который всегда указывал Ему путь, Он в отчаянии крикнул в наплывающую на Него темноту – Где ты, Отче? Зачем ты меня оставил? - И услышал тихий женский плач где-то далеко внизу, но этот плач уже не тревожил Его сердце, потому что все Его существо вдруг устремилось ввысь, и глаза Его, закрытые покрасневшими воспаленными веками, распахнулись и увидели Отца, который ждал Его вознесения. Наконец-то Он услышал голос Отца и понял истину, которую всегда знал. Узрел ослепительный Свет, который сделал понятными все тайны горнего мира, закрытые смертному. Физическое тело растворялось в Свете, освобождая сознание. Миры соединились. Его легкие выдохнули воздух в последний раз и опали двумя лепестками.
Сияющий Свет разорвал земные слои, проник в ядро Земли, и планета содрогнулась, выдавливая накопившуюся тьму в исцеляющее пространство Света и рождая Спасение. В безоблачном небе прогремел гром, и на Иерусалим хлынул очищающий ливень, смывающий кровь, злобу и беспамятство людей, отступивших от Бога. Земля сотряслась землетрясением. Многие дома рухнули. Упала колонна в доме Анны, первосвященника, а также стена подвала в доме Каиафы, где содержался Иисус. Упавшая стена придавила двух стражников, которые отличились особой жестокостью при избиении Иисуса. Завеса Храма разверзлась, и то был знак, который читали с испугом те, чья совесть была нечиста, а разум отуманен жестокостью. Наконец встало солнце и осветило истину. По городу поползли слухи – а распятый-то действительно Сын Божий!
Пилат принял Иосифа Аримафейского у раскрытого окна своей гостиной. Весенние чудесные запахи цветущего сада кружили голову и вселяли надежду. Но Пилат чувствовал страшную усталость во всем теле и хотел одного – заснуть и забыться во сне.
- Приветствую тебя, Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, - сказал с порога Иосиф. – Да будут твои дни благословенны.
- Пусть твой Бог будет милостив к тебе, - ответил Пилат. – Ты пришел с просьбой?
- Да.
- Говори.
- Прошу отдать мне тело Иисуса для погребения. Негоже мертвому телу висеть на кресте в великую субботу. Таковы правила. Ты знаешь.
- Да. Знаю. Почему ты пришел с этой просьбой? Что тебе Иисус? Он что, твой родственник? И знает ли об этом Каиафа?
Иосиф отвечал, не раздумывая, - Каиафа не знает, и я не хочу, чтобы он узнал. Нет, Иисус не мой родственник. Но я слушал его и видел его, и этого мне достаточно, чтобы просить о его достойном погребении.
- Ты веришь, что он – Мессия?
- Позволь мне не отвечать на этот вопрос, великий прокуратор.
- Значит, у тебя есть сомнения.
- Не сомневаются только Боги, прокуратор.
- Истинно так.
Пилат помолчал, вглядываясь в лицо Иосифа, который стоял с непроницаемым видом. Прокуратор будто хотел прочесть что-то в этом смуглом лице, но не смог. Иосиф достойно выдержал проницательный взгляд Пилата.
- Где ты захоронишь его? А, впрочем, какая разница. Разрешаю. Передай стражникам мое решение. Иди…. Нет, постой…
Иосиф стоял, наклонив голову. Великий прокуратор выглядел опустошенным и постаревшим.
- Он что-то говорил на кресте? Признавался? Жаловался? Обвинял?
- Мне об этом ничего неизвестно.
- Ты ведь знаешь, я не хотел его смерти,- вдруг сказал Понтий Пилат. – Я сделал все, чтобы освободить его.
- Знаю.
- Иосиф, скажи мне правду, кто он? Скажи мне правду, если ты ее знаешь. Богом прошу тебя!
- Сын Божий, - просто сказал Иосиф.
- Так, значит, вот почему он говорил, что знает истину…Мне жаль Иудею, - горько сказал Пилат. И добавил мысленно: И себя.
Мужчины помолчали. Затем Понтий сделал знак рукой, и Иосиф вышел из его покоев.
Долгий день никак не хотел уходить. Но все же настал час, и на небе выступили крупные звезды, как алмазные слезы.
Клавдия сидела в своей комнате, когда Пилат навестил ее.
- Как ты себя чувствуешь? – спросил ее Пилат.
- Хорошо, - отвечала она равнодушно.
- Давай уедем в Кейсарию, к морю, - предложил он.
- Хорошо бы, - таким же равнодушным голосом отвечала она.
Он сел с ней рядом.
- Я что-то устал, - сказал Понтий и удивился своим словам. Он чувствовал себя виноватым, но не понимал, в чем. Почему ему хочется перед ней оправдываться?
- Скорей бы уехать отсюда. Мы оба устали от этой страны. Мне вчера снился Рим, Капитолий. Я гулял по Капитолию….с тобой вместе. - Последнее он придумал.
Она вежливо молчала. Понтий стал закипать.
- Ты в чем-то меня обвиняешь? Не молчи, скажи. Я ведь хорошо знаю тебя. Это связано с этим проклятым Иисусом. Да? Ты считаешь меня виноватым в его смерти? А ты подумала, каково мне было противостоять этим ублюдкам, первосвященникам, которые подстроили мне ловушку с целью уничтожить меня. Конечно, ты не в курсе. Ты слишком далека от моих дел, чтобы понять, каково мне здесь приходится. Эти гиены, шакалы, только и ждут, когда я споткнусь, чтобы выдворить меня обратно в Рим с позором. Но я переиграл их. Да, они хотели его смерти, и я сопротивлялся, как мог. Но все первосвященники сплотились против него. Я еще до конца не понял всех их хитростей, но уверен, что Каиафа все просчитал наперед и хотел выставить меня козлом отпущения. Ты слышишь меня, Клавдия? Это была ловушка для меня, великого прокуратора. Но я в нее не попался. Решение принял народ, как ты знаешь. Они не пожелали пощадить его. Конечно, их подговорили, это ясно, как божий день. Но формально я не причастен к его смерти. Это была игра, чертовски умная игра. О, эти Анны и Каиафы, эти старые интриганы сидят у меня в печенках. Но я переиграл их. Слышишь меня? Я переиграл их! Меня не в чем обвинить. Я защитил Рим, и плевать мне на Иудею, на первосвященников, да на всех…
Тут Пилат разразился площадной бранью. Он кричал и бесновался, не выбирая выражений. Клавдия открыла рот от неожиданности. Она так и сидела с полуоткрытым ртом, пока Понтий не сдулся, как воздушный шарик. Наступило молчание.
- Прости меня, я погорячился, - через какое-то время сказал Пилат. – Но эти местные игры меня просто достали!
- Неужели ты не чувствуешь? – осторожно спросила Клавдия.
- Что я должен чувствовать?
Глаза жены наполнились слезами. – Неужели ты не ощущаешь, что все происходящее – не их игра.
- Что ты имеешь в виду? Ты что-то знаешь? Не их игра, а тогда, чья? Что-то угрожает мне?
- Ничего я не знаю, - устало сказала Клавдия. – Я так же растеряна и подавлена, как и ты. Просто с самого начала… С начала того длинного судного дня…. Неужели у тебя не возникало ощущения, что с самого начала это была игра Богов и Иисус - их посланец? Он – настоящий. А мы все – простые пешки. И первосвященники, и ты, прокуратор, и я, твоя жена, да и все остальные – мы все никто, пешки. И игра еще не закончена. Последнее слово всегда за Богами.
Понтий сел рядом и обнял жену.
- Ты веришь, что Он – Мессия?
- А ты разве нет? – в ответ спросила Клавдия.
Знаешь, о чем я жалею, - сказал Понтий Пилат. – О том, что мало говорил с ним. И еще меньше понял. Он говорил об Отце… Это – его Бог? Или Бог иудеев?
- Понтий, какая разница… Но знаешь, когда я говорила с ним во сне, когда я смотрела на него, стоящего перед тобой на суде, я верила ему, как никому другому. И я бы пошла за ним, куда бы он ни позвал. И, может быть, если он позовет меня, не знаю, как и когда, я пойду за ним.. А ты?
- Я – римлянин и умру преданным Риму.
Они посидели немного, обнявшись, чувствуя теплое родство и одновременно отторжение друг от друга, интуитивно понимая, что их жизненные пути разойдутся…
Итак, они взяли тело Иисуса и обвили его пеленами с благовониями, а потом поместили в гроб. Иосиф указал им на место в своем саду, где был небольшой грот. И они поставили гроб с Его телом в грот и завалили вход камнями. А потом ушли в дом Иосифа, чтобы горевать и вспоминать об Иисусе, который покинул их. Иоанн сидел рядом с матерью Иисуса, убитый горем. Мария обняла его и сказала – «Он велел, чтобы ты теперь стал моим сыном. Вот, прими меня, как мать свою. И не будет никого ближе у меня, потому что в тебе Его дух». И они оба заплакали.
Ночь была теплой и звездной. Но в переулке, куда два человека тащили Иуду, было темно и тихо. Иуда вышел из таверны и направился было к дому, когда эти двое напали на него сзади, скрутили его, пьяного, отобрали кошелек с деньгами и потащили в закоулок. Там они бросили Иуду на землю и стали пинать ногами.
- Убейте меня, - сдавленно кричал Иуда. – Вы все отняли у меня. Так возьмите и жизнь мою. Мне она больше не нужна.
- Вот сумасшедший, - сказал один из нападавших. – Нам твоя жизнь не нужна. Живи дальше, если сможешь.
Они убежали в ночь. Иуда плакал и полз к дереву, одиноко стоявшему в тупике – другой дороги не было.
Еще не рассвело, когда Ангел, сияющий ликом, отвалил камень от гроба, снял крышку и сел на нее. Он дунул в лицо Иисусу, и тот открыл глаза. Встал, снял с себя благоухающие пелена и сказал – «Я готов!». Ангел стал подниматься с Ним над Иерусалимом. Иисус хотел было показаться ученикам и безутешной матери, но Ангел строго сказал – «Не время». Тогда Иисус, поднимаясь, повернул свое лицо на восток и увидел Иуду, который перекинул петлю, сделанную из пояса, через ветку дерева.
- Я прощаю тебя, Иуда, - сказал Иисус.
Но Иуда не услышал Его, потому что был занят приготовлениями к смерти. – Вот, - бормотал плачущим голосом Иуда, - ты покинул меня. А я так верил тебе, так любил тебя. Ты говорил, что ты Сын Божий и наш новый царь, и я верил твоим словам. Я был готов идти за тобой, потому что ты стал бы справедливым и добрым царем, и мы все бы стояли у твоего трона и были бы тебе верными помощниками. Но ты обманул меня, бедного Иуду, ты предал мои мечты. Ты предал нас всех. Ты ведь мог уйти от стражников, я уверен в этом. Но ты не сделал этого. Ты ведь знал, что я задумал тебя выдать первосвященникам. А иначе как бы я мог заставить тебя действовать. Ведь ты поцеловал меня – это был самый лучший момент в моей жизни – и сказал, чтобы я исполнил задуманное. Значит, ты был согласен с моим планом. В тот миг я был как никогда близок к тебе. Был самым близким среди всех учеников. Ты благословил меня. И я сделал все, как ты велел. Но ты позволил повести себя на суд, как агнца на заклание. И умер на кресте, как последний разбойник. А мы остались жить, и теперь твоих учеников будут преследовать как твоих сообщников. А я стал изгоем и потерял своих друзей, которые теперь презирают меня и готовы убить за предательство. Предательство, на которое ты благословил меня. И ты уже не скажешь им об этом, потому что умер, умер, умер… И они никогда не простят меня. У меня не было никого ближе тебя, но ты ушел, оставив меня одного. Ушел навсегда. И как мне теперь с этим жить? Ты предал меня. Не я тебя, а ты меня. Слышишь? Слышишь? Услышь же меня, Боже, не оставляй меня!
Последние слова он прохрипел, потому что петля сдавила горло, шум в ушах стал нестерпимым, и Иуда не услышал, как Иисус пролетел над ним, благословляя его. – «Я слышу тебя, Иуда, и никогда не оставлю. Мы скоро увидимся, потому что связаны навечно».
Заря разлилась над Иерусалимом, завершая один долгий земной судный день и начиная отсчет нового времени.
Татьяна Золотухина
Судный день
© Copyright: Татьяна Владимировна Золотухина, 2021
Свидетельство о публикации №221100700576
Свидетельство о публикации №221100700576
Рецензии