Забойщик скота. Глава 3. Дед

Глава 3.
Дед

Никогда не надо бояться ни воров, ни убийц. Это опасность внешняя, она невелика. Бояться надо самих себя. Предрассудки – вот истинные воры, пороки – вот истинные убийцы. Величайшая опасность скрывается в нас самих
Виктор Гюго


Постоянным местом заключения Бориса Маркова стала "Сороковка" – тюрьма, расположенная возле реки Тисьменицы, известной южной границы города Дрогобыча. От моста через реку до поворота на Трускавец оставалось полтора, вынесенных за городскую черту, километра. Когда-то, в начале ХХ века они, по ясной причине не контролировались городской жандармерией и лишь изредка здесь проезжали конные патрули, но исключительно из формальности.
По никому неизвестной халатности, в тот осенний и холодный день 1907 года, когда на сырую землю выпали утренние туманы, граф Лембергский, в составе своего экипажа, отправился на трускавецкую водолечебницу без причитающейся лицам его титула, кавалькады. Выделенный для охраны, небольшой отряд конного сопровождения, был слишком мал, чтобы сформировать авангард, поэтому все решили продираться сквозь неприглядный туман, как есть, не удаляясь друг от друга. Едва им удалось проскочить мост и въехать в густой смешаный лес, как послышался треск падающего поперек дороги дерева, отрезавшего путь в город. Всадники не успели сомкнуться вокруг кареты, как вдруг глухой свист летящего топора моментально сбил с лошади капрала Австро-Венгерских гусаров. Следом за ним выстрелом в шею был поражен второй кавалерист. Началась короткая перестрелка, но силы были неравны и раненый капрал Гюнс Зибельман, видя, как к карете его патрона прорывались разбойники, вынул из кобуры уставной "Гессер". Прозвучали два хлопка – это были выстрелы главаря разбойничьей своры, стрелявшего на опережение. Зибельман погиб, а следом за ним и граф Лембергский, решивший, что позор этого поражения смоет лишь кровь, и не важно, если будет она его собственной.
Графиня Бригида Лембергская, после смерти своего супруга, стала вдовой. Ненависть и жажда мести захватили ее сердце, и приближенная к цесарскому двору Франца Иосифа, она добилась сооружения на месте смерти мужа огромной тюрьмы, названной в ее честь – "Дрогобыцкой бригидкой". Именно здесь должен был провести семь лет своего заключения Борис Марков.
Подумать только, насколько был заряжен ненавистью фон этих мест и сколько страданий, боли и крови впитали в себя эти старые стены, построенные из соображений отмщения. Сколько, в конце концов, здесь было растоптано судеб, ведь не только отпетых преступников заключали сюда. До того, как стать "Сороковкой", она была политической тюрьмой НКВД и сюда мог попасть совершенно любой, чьи взгляды расходились с идеологией страны Советов.
В "Дрогобыцкую бригидку" новых заключенных привезли ночью. Практически всё, кроме отношения тюремщиков, было таким же, как в КПЗ, но к стандартному обыску добавилась ещё помывка и медосмотр, намекающие, что сидеть придется здесь долго. По дороге в камеру, небольшая колона зэков, топая по тюремному коридору, остановилась у коптерки.
- Опаньки, пополнение! - оживился румянолицый старшина, начав вручать арестантам заранее приготовленные скатки. Делалось это с торжественностью военного, который на присяге передавал автомат.
В тюремную скатку входил дешёвый ватный матрас, где-то посредине обильно усеянный желтыми пятнами страдающего от энуреза заключённого, который на нем когда-то спал. Помимо матраса, комплект состоял ещё из подушки, короткого шерстяного одеяла, вобравшего в себя многовековую пыль этих грязных стен, простыни и полурванной трухлой наволочки, местами пожелтевшей от сырости и времени.
Увидев, брезгливость, с которой Марков рассматривал свой матрас, каптер, словно читая его мысли, сказал:
- Это все что есть, братишка, словно от сердца отрываю, но если будет на что, то сразу же поменяю.
Все это было отговоркой, с целью побыстрее избавиться от очередного зэка, ведь никто здесь ничего не менял просто так. Хочешь чистые матрасы и камеру попросторнее - плати. Так был устроен мир зоны и дальнейшую судьбу заключённых определяло то, какой порядок там будет установлен - воровской или ментовской: отсюда и рождалась практика делить тюрьмы на два типа – "черные" и "красные". Лагерь, в который в ту ночь заехали свежие зэки, все называли "красным", так как порядком в нем заправляли менты и сидеть в таком – означало обрекать на серьезное испытание собственную прочность. Насколько это правда, никто из этапированных не знал, руководствуясь догадками и пересказами уже когда-то здесь сидевших, которые, словно семейная реликвия, передавались в тюремной среде от уже отбывших наказание к тем, которые только готовились обживать влажные и заплесневелые "бригидовские" стены.
После каптерки, заключённых стали распределять по камерам. Иногда бывает очень сложно передать, что в такие моменты испытывает человек, слыша поворот ключа в замке и удар метала о метала в тиши тюремного коридора. Открывается дверь, и темная бездна впереди забирает своих жертв на сроки, предусмотренные заключением судьи. Но впереди не было того ужаса, которым пугали себя многие первоходы.
Когда Маркова завели в камеру, сидящий на табуретке зэк, по-человечески поздоровавшись, указал ему на свободную нару и объяснил, куда в нише единственного стола спрятать выданный каптером "тромбон", "весло" и шлёмку". Этот человек был Савельевич, но все просто звали его дедом, а тробоном зэки называли кружку из-за возможности использовать ее для общения с сидельцами соседней камеры, приставляя донышком к кирпичной кладке стены. Веслом же была просто ложка.
- А шлёмка? - непонимающе спросил Марков, уставившись в мятую, видавшую виды алюминиевую миску, - почему именно шлёмка?
- Да потому шо она, внатуре, как каска, - поделился соображениями самый старший в камере, - с такой хреновеной хоть Рейхстаг бери!
Дед, этот, к слову, знал, о чем говорил. По его выправке и возрасту можно было понять близость к этой теме не из книг. Позже, предположения Маркова подтвердились одной занимательной ситуацией, когда один из новых зэков, указав Савельевичу на его рябое лицо, спросил:
- Подвиги молодости?..
- Подвиги... - неспешно повторил старик, - битвой за Берлин называются.
После этого, он, словно детям у пионерского костра, стал рассказывать о войне, но только правду, так ненавидимую миллионами людей. Он рассказывал о разбросанных кишках какого-то красноармейца в грязи, о разнесенном в дребезги черепе товарища, в голову которого прилетел крупный осколок, о дружественном огне собственной авиации, неразпознавшей в горячке боя позиции Красной армии. Зэки, несмотря ни на что, к этому деду относились со снисхождением. В камере его уважали, могли обратится за советом, угостить получкой.
- А как вы на зону заехали? - не справившись с любопытством, спросил висящий на пальме малолетка.
- Как все. - Холодно ответил дед. Здесь не принято было лезть кому-то в душу, это вполне оправдано считалось признаком плохого тона.
- Замочили кого-то?
- Хотелось бы, - погружаясь в воспоминания, ответил дед, - но эта падла выжила...
Через какое-то время, он всё-таки решился рассказать свою историю. Будучи запертым в четырех стенах, любому нормальному человеку тяжело долго хранить секреты, не говоря уже о статье. До зоны этот дед жил где-то в Красногвардейском районе Днепропетровска в шестнадцатиэтажной панельке. "Район-то рабочий, застраивался специально под завод, - объяснял он слушающим его зэкам, - путних подростков там было немного, вокруг дети слесарей да металургов, но милиционерам тоже выделяли там квартиры и более обезбашенных за ментовских отпрысков я ещё не встречал; один из таких жил как раз надо мной на десятом этаже, совсем земли под ногами не чувствовал, мог чью-то машину расцарапать, кого-то с лестницы спустить, участковые брать его не хотели, боялись папки - полковника РОВД, а я не вмешивался, не мое, мол, дело было, это родители виноваты, что такого ребенка воспитали.
- Сколько ему было? – поинтересовался кто-то из сидельцев.
- Лет двадцать, наверное.
- Так уже и не ребенок, вовсе. - рассуждал Фима, заехавший в эту "хату" за спекуляцию.
- Вот и я о том же. - Едва заметно улыбнулся Савельевич, - и, возможно, я бы здесь и не был, если бы этот подонок мою супругу не ударил в лифте, а в милицию заявлять не было смысла...
Глаза слушающих его зэков моментально округлились, чувствуя приближение кульминации:
- На следующий день я ждал его у крыльца дома около полутора часа, а увидев это обезбашенное тело, понял, что пути назад у меня уже нет и спокойно вошел с ним в грузовой лифт, и как только его дверь закрылась, я к нему "за что ты мою Тамару ударил, сукин ты сын?", а он меня сразу к стенке прижал, ну видел бог, нож сам скользнул в руку...". И Савельевич рассказал в подробностях, как штыком, снятым ещё в 44-м с "Маузера" убитого им фрица, нанес подонку несколько ударов в живот, в область, где проходит нижняя полая вена, а потом, повалив свободной рукой крупного, широкоплечего парня на пол, провернул копьеобразное лезвие, создав серьезную рванную рану, которая должна была усилить кровотечение из-за разрыва дополнительных артерий. «У него не было ни единого шанса» думал в тот момент Савельевич, медленно вынимая и вытирая о штаны судорожно дергающегося тела, окрашенный кровью нож. И как ни в чем не бывало, на девятом этаже, этот старик вышел и совершенно не спеша, пошел к себе домой. 
- Крови в лифте, - вспоминает он, - было как со свиньи, ей богу! Я увидел, как он стал бульбы пускать, понял, что пробил ему легкое, параллельно задев какую-то из брюшных вен, поэтому и решил, что дело сделано, а он, сука, выжил...
- Как выжил?! – от удивления воскликнул малолетка.
- Да пёс его знает, как, но очнулся в реанимации и дал против меня показания, - и хлопнув себя ладонями по бёдрам, дед угрюмо заключил, - всегда я от незаконченных дел страдаю...
Так, никогда ни у кого не вызывающий подозрений, милейший человек Савельевич, оказался на наре «Сороковки», где, отсидев третий год, каждый день несказанно сильно продолжал жалеть, что так и не смог отправить на тот свет своего нерадивого соседа.
Еще какое-то время после заезда Маркова, в камере обсуждался вопрос «красных» и «черных» зон. Точку в этих рассуждениях тоже поставил этот мудрый старик, объяснив сидевшим, что «зона - это калоша, снаружи она всегда черная, но внутри красная, и каждый, кто сюда попадает, обязан ответить в первую очередь себе, с кем он, с мусорами или блатными, самому по себе в зоне не выжить – будут хавать вас шо те, шо другие». Пожалуй, именно поучения Савельевича стали важнейшим уроком для новоприбывших арестантов, мотающих здесь первый срок.